Я знаю тропу, где колдуньи во мраке ночном Блуждают с улыбкою, восстав из озёрных глубин; Любая в жемчужной короне и с веретеном. Я знаю, где кружится в танце и топчет росу Племя Данаан среди островных луговин, Когда пена мерцает под тусклым светом луны. Нет, не от ветра увяли листья в лесу — От снов моих, которые я рассказал.
Мельница. «От снов моих»
«Не думал, что встречу тебя так быстро, граф». Сиэль как бы со стороны наблюдал за собственными губами, сложившими безмолвное красноречивое «О». Ядовитые зелёные глаза, не лишённые хитрости, глядели прямолинейно, запрятав за оградой радужки мечтательно-безжалостную иронию, узреть которую довелось единожды. Что поразило сильнее — появление Гробовщика или безголосый говор — судить было сложно. Говорить с Себастьяном о потенциальном враге это одно, столкнуться с ним один на один — другое. То, чему Сиэль не придал значения, сочтя лихорадочным бредом, вторглось в его голову вновь. Однако же он не болен... Повержен. Но ничуть не болен. «Можно мне присесть рядом?» Сиэль сощурил глаза, пристально глядя на губы серебристого, — ни на миллиметр не сдвинулись, — будто галлюцинацию можно подчинить разумным аргументам. В течение месяца многое произошло, а голоса неизменно появлялись, воздействуя на мозг всё жёстче и ощутимее. Они больше не манили, взамен оставив тупую боль. Может, это их визуализация? Вдруг они решили усилить эффект зрительным обманом? «...в планы Гробовщика не входит ваша смерть, я убеждён», — успокоенный внезапно всплывшей репликой Себастьяна, Сиэль подтянул озябшие ноги ближе. Будь что будет. Конечно, во время последней распри с безумным Богом Смерти («Они вообще нормальными бывают?») он удостоверился, что массовые смерти тому по боку. Как и увечья предшествующие. Пытки не страшили — главное уберечь жизнь. Сиэль, равнодушно отведя голову, решил максимально игнорировать незваного гостя. Последний заметил головоломку мальчика, растянув губы в удовлетворённой ухмылке. Притворившись, что разрешение получено, он безмятежно устроился рядом. Прибегнув к чисто детской уловке «я дико заинтригован тем, что впечатляет тебя», Гробовщик непринуждённо устремил взор к водной глади. Выглядело правдоподобно. Будто Гробовщик, подобно Сиэлю, готов был утратить глаза в непокорных волнах. Впрочем, у жнецов со зрением изначально неважно. «Ты тоже так можешь». Тишина. «Он чудесен, не правда ли?» «Чарующий...» Вместе с утверждением Сиэль ощутил бег колючек по жилам: точно отряд крошечных серпов, подтачивающих артерии. Он испуганно прижал руки к горлу. Нет, он не обронил ни слова. Но и плодом поврежденного рассудка восторг не был. Сиэль исподлобья глянул на Гробовщика. «Неплохое возмещение, не так ли?» «Ты ранил моего дворецкого. — грубо бросил Сиэль. — Практически смертельно». Нет, не галлюцинация. И не реальность. Что-то легко маневрирующее... Никто не предупреждал его. Если бы Сиэль знал о фантастическом свойстве наверняка, решение далось бы проще. Впрочем, его ни о чём не предупреждали... Телепатическая связь возрождала особое чувство сокровенности, усиливая эмоцию, так или иначе посылаемую собеседнику. Вот и сейчас Сиэля накрыло волной взрываемого гнева и боли... точно его только что ранили. Возмещение и впрямь было удобным. Не то чтобы Сиэль рад был настолько интимному способу передачи данных, но открывшаяся способность оказалась очень кстати — нужно было узнать о планах Гробовщика. Не исключено, что он способен обрезать время «очищения». На большее граф надеяться не смел: какой бы светлой целью шаг в пропасть ни оправдывался, он прежде всего был контрактом. «Признаюсь, это не мой стиль, — задумчивая недовольная волна толкнула мозг Сиэля. — Однако я вынужден был поступить так, а не иначе. К тому же, разве твой дворецкий не считает смерть великолепной ввиду её неотвратимости, неминуемости, граф?» Сиэлю вдруг нестерпимо захотелось дать волю безрассудному жесту — ударить этого самодовольного «старика» по голове. Перспектива была заманчивой: всегда приятно вернуть раннее детство, ушедшее без единого хулиганства. Детство, забравшее, стёршее такую красочную возможность аристократическим происхождением. Даже собственноручное убийство, как оказалось, не искупает хорошей драки. Разве что распаляет склонность к ней. Он остановил себя, сдерживаемый твёрдой рукой корысти. Гробовщик усмехнулся, и ухмылку эту Сиэль прочувствовал корой мозга. «Правильно, граф. Глупо открыто ненавидеть врага. Бессмысленно унижать себя. Важно держать его при себе. Противника положено уважать. Тогда ты не будешь выглядеть слабым. Только тогда. Однако я не враг тебе, граф». Сиэль вскинул голову. Так он ещё мысли его читать вздумал? Вернее... обратную, изнаночную их сторону, не адресуемую. «Нет, граф. У тебя всё на лице написано». Сославшись на многовековой психоанализ людей, Сиэль успокоился. Впрочем, ненадолго. Сложно было сказать — талант или опыт страшнее? «Не враг? — как можно более презрительно. — А кто же?» «Некто, — равнодушно пожал он плечами. — Всякий раз по-разному. Моя натура распыляется, но крупицы её подчас возвращаются в единую сферу. Полезная вещь. Не будучи постоянным, настоящим для кого-то, сохраняешь цельность невредимой. Много лет назад я был жнецом, позже — Гробовщиком. Информатором. Экспериментатором. Я стал туристом, а ты принял меня за врага. Для тебя я никто. Для себя — всё». Шинигами поднялся на ноги, держа перед собой Косу Смерти подобно трофею. — Я могу быть кем угодно. И сейчас всё, что можно предположить, только не враг.***
Клодия Фантомхайв была не той, за кого себя выдавала. Не той, какой не хотела бы быть. Клодия Фантомхайв — не фальшивка, но и не оригинал. Не родилась она также полудрагоценным камнем. У женщины в кулаке вмещались все самые необходимые задатки для становления личностью, однако она, будто намеренно ускользая, не желала строить из них добротную стабильную душу; у неё была обитель в виде башни и, казалось, того достаточно. Прочным памятником установились принципы (тяготеющие к походам, но коварно и своевременно внедряющиеся, дающие о себе знать даже во время прогулок) — всё остальное временными манежами насаждалось вокруг, опираясь на мировоззрение. Взгляд на жизнь был гибок и нерушим в одночасье. Настолько, что Клодия Фантомхайв парила облаком над полями и стояла мощным лесом перед штормом. И она ни в коем случае не изменяла себе. Составить характеристику Клодии — то же самое, что ловить привидение голыми руками: таинственного много, а плоти — ноль. Вела себя Клодия непринуждённо, пробуя новый характер как только ей вздумается. Да, она не была похожа на Гробовщика в обыкновенных бытовых ситуациях. Не казалась и хитрой. Вскоре Сиэль понял, что получил набор качеств характера в отчёте, чаще всего застигнутый Себастьяном. Чисто случайно? Возможно, такое обращение было предубеждённым. Сиэль чувствовал это на подсознательном уровне, том, что был до отказа забит отголосками «хора», избравшего его в качестве принуждённого слушателя. Клодия играла. Она могла затеять игру в пятнашки, изловчиться в шахматах, сымпровизировать собственную пьесу, достать шашки, но чаще всего, независимо от времени суток, за коими давно разучилась следить, предпочитала Бардо¹. За одну партию игры в шахматы, в ностальгических считанных минутах, Сиэль платил мукой тягучего, что с десяток лет в изгнании, присутствия при лекциях о семи состояниях жизни. Клодия внесла небольшое новаторство в шесть основных «между», внеся ещё одно состояние, что величала Trompee Bateau De La Liberation². Так она величала нынешнее состояние души, попавшей в её облюбованное поприще с подачи Косы Смерти. Это словосочетание Сиэль запомнил хорошо, чего нельзя сказать об остальном. Бабушка распиналась перед ним, плотно начиняя воздушные минуты детальными напутствиями и рекомендациями, передавая то, что помнила (а помнила всё), оспаривая, соглашаясь, импровизируя, спрашивая; пока не заметила, что сама себе отвечает, беседуя в две персоны. Потухшие глаза её внука выцветали всё больше. Тогда она перешла к трём основным пунктам. Но и это не принесло ожидаемых результатов. И только углубившись в фазу сна, она получила ответную реакцию — Сиэль оживился. В самом деле, всё остальное было слишком заурядное, заунывное, занудное. Клодия повествовала о Рае и Аде; о том, что для него было так же недосягаемо, как и твёрдая Земля, надеясь на его участие, а у него уши сами по себе сворачивались в оборонительном стремлении. Вот сон — другое дело. Поле для бега безгранично. Разве не занятная тема — сны, что обещают сбыться? Сновидения, проводящие параллели с прошлыми жизнями? Сны, что созданы двумя схожими энергетиками с участием их же владельцев? И самое элементарное: «На кой чёрт душе сдался сон?» Ускользнула Клодия от этого уточнения, как хрупкая дымка сна перед рассветом, встреченным и окрашенным красными петухами: импульсивно-ловко. Играла колдунья охотно, «переодеваясь» в десятки амплуа с лёгкостью «летающих» акробатов. А в присутствии Себастьяна оставалась серьёзной и высокомерной. Демоны и колдуньи, оказывается, ладят не всегда. Оставшись со внуком в относительном одиночестве (забывая о рассыпанных, подобно райским яблокам сентября душах снаружи), не соответствуя намеченным условиям, но сохранив суть «предприятия», она всё чаще была благожелательной. Поступки её, в течение второго месяца пребывания в «душевном» поприще и первого без дворецкого, представлялись странными и необоснованными. Сиэль стремился предаться полному уединению, как всегда, предпочитая оставаться один на один со своими переживаниями. Выносить наружу свои потрясения, рассказывать о своей боли — сильнейшая слабость. Сиэль признался себе (ему хватило недели бездеятельности), что жизнь его без демона скудна. Последующее откровение самому себе далось ему труднее, чем первое, главенствующее. Постановить жизнь без демона пустой и бессмысленной — вот что страшно. Привязанность со всеми её дополнениями, о которых говорить не следовало, на фоне трезвого открытия померкла. Протест — сущий пустяк в сравнении с выцветшим существованием. Ворох улыбок на все случаи жизни, что говорили сами за себя, созданные в несмётом количестве, как азбука Морзе, читать по которой Сиэль научился нескоро; обоюдные подстёгивания, скверные, как и он сам, но дающие необходимую разминку мозгу и закаляющие уверенность; очередные вылазки в поисках преступников и, заодно, оживления посредством убийства других; маленькие элементы заботы, о которых демон не должен был даже помышлять в силу своей природы. Неизменно с помощью неспешной настойчивости продемонстрированные знаки предпочтения не только как перед душой, что ему принадлежит, но и о существе, нуждающемся в тепле. Демон, бросивший вызов нетерпеливому упрямству ребёнка. Преимущества, предоставленные Сиэлю. Несокрушимые плечи, затмевающие ужасы ночи, и предвещающая утро едва слышная поступь. До тех пор, пока не признаешься себе в чём-то, всё продолжает идти по-старому. Своим чередом. Но как быть, если занавес спадает, а вся сцена за ним насыщенна присутствием одного актёра? Вот и Сиэль не мог жить как прежде. Себастьян растолкал всё и вся, заняв собой всё время. Он всегда был рядом. Не находясь на виду, хлопотал об удобствах графа. Вся система пошла крахом. Потеря была равносильна идеальному человеку, заменяющему всех. Утрата сказывалась дефицитом в крови. Вдруг отворился обратный взгляд: ведь он, Сиэль, тоже ненамеренно стал центром Вселенной Себастьяна. Всё время на протяжении трёх лет так или иначе принадлежало ему. «Где он сейчас? Что он? Какие обстоятельства стоят перед ним? Радуется ли освобождению от обязанностей? Волен ли вообще?» Всё чаще тупик в конце размышлений и одна мысль, толкающая к замыканию с регулярной тенденцией. Сиэль чувствовал себя не лучше, нежели во время излома добротной жизни. Так пусто, точно все органы живьём вынули и разложили на операционном столе, щедро приправив всеми чувствами. Наблюдать за ними со стороны было ужасно, однако апатия не отступала, предупреждая отвращение. В такие моменты медальоны начинали нестерпимо жечь сами по себе, будто некогда отрезвившее его тело тавро. Ассоциация была одна — ведьма бабушка. Вернее, не факт, что лишь она. Видимо, такая реакция была закреплена особым заклинанием, вроде того поиска по прикосновению, в котором Сиэль ничего не смыслил. Так или иначе, но жжение прекращались как только нога мальчика касалась перламутровой кладки. Хмурого мальчишку с лицом белее мела, застывшим гипсовой маской, она принимала, как ожидалось, всегда по-разному. Могла угостить чаем из душицы — он стал традицией — и печеньем из мелиссы. Каким образом она его делала и как додумалась до такого — Сиэль даже не догадывался. Но мог точно сказать: вкус божественен. Он бы и сказал, однако... Расхождения в их вере оказались разительными. Женщина нередко склоняла внука к словам. Самолично «приглашая» его, могла заявить: «Ты мне сейчас в помеху». Иной раз давала шуточный подзатыльник, бытующий обычно среди дружной семьи, в составе которой двое и больше братьев. Такими игнорирующими методами у неё всякий раз получалось довести Сиэля к отменному раздражению. Он чуть не рычал от досады, а Клодия иронично поглядывала из-под белесых ресниц, как бы невзначай намекая: «Ну давай же, скажи слово. Слово, что станет единственным, роковым». Тактичность её методов, но неизменная суть «собственноличного устранения с обители колдуньи» хоть и бесила, не могла заставить Сиэля ненавидеть её. Он сам прекрасно понимал, насколько важно личностное пространство. За манёвры в характере презирать не мог. Обыкновенное явление, бросающееся в глаза при каждом контакте с людьми своего круга, типилизирующее всю аристократию основным средством — лицемерием, для Клодии было слишком чуждым и далёким. Смена личины была настолько непринуждённой, столь воздушной, каким бывает неустойчивое настроение детей лет пяти от роду. И это — игра. Не кропотливый спектакль мошенников, созданный взрослым для взрослого, ослепляющий слоями пудры и нагромаждениям лжи; чисто детская импровизация для ребёнка, где каждый шаг — зов искренности. Детей ни презирать, ни ненавидеть Сиэль не мог. Им он завидовал. Взаимопонимание в стенах башни преобладало. Седой «ребёнок» распологал к себе, умея занять и себя, и гостя. Она всё ещё то ребячилась, то напускала холодную серьёзность, до становилась до упомрачения болтливой... на бумаге. Сиэль не преминул поведать о посещении Гробовщика, но Клодия и ухом не повела. Новость, казалось, была для неё не новой. Впрочем, что удивительного в контакте двух союзников? Поражало другое. В то время как Гробовщик с лёгкостью использовал телепатию по отношению к Сиэлю, колдунья сообщила, что примеру его не последует. Её мысли — это исключительно её мысли, даже если мыслеформа — вид речи. Она никого не впустит в свою голову. Она принадлежит единственно ей, и всё тут. Непостоянность — вот её второе имя. Осадком неубиенным осело лишь что-то, жутко напоминающее сочувствие. Однажды Сиэль разглядел его. Жалость он стерпеть не мог. Сиэль столкнулся с трудностью неоднозначности практически впервые, затормозив свои намерения. Только тогда, в начале 1889 года он осознал: бесправен. Никому и ничего не приказать. Переворот сознании в дополнение к душевному кризису изодрал в клочья сросшееся заблуждение: ты не можешь стереть эмоции людей, что бы там ни думал, коль не справился даже с собственными. Накануне ухода в тот вечер, Сиэль, пребывая в тяжёлом трансе, медленно вывел: «Человек, потерявший руку, вынужден ждать протез. Не факт, что дождётся. Так зачем же прятать свою конечность, идя на поводу у лучших побуждений, однако напоминая собеседнику о том, что он — калека?» Друг друга они поняли. В следующий раз женщина приветствовала Сиэля в устном виде, не притрагиваясь пером к бумаге. Вела себя ещё естественнее, чем накануне, и если жалость и осталась в её старческих глазах, то Сиэль не всматривался в угол её обитания. Вскоре стопка бумаги на столике превратилась в незаменимый атрибут. Клодия Фантомхайв поддерживала любую беседу, соревнуясь с Сиэлем Фантомхайвом в интеллектуальных способностях. Это позволяло ему не понизить планку самооценки. В философии женщина оказалась сильнее. Сиэль не особо хотел поддерживать эту тему. Он просто любил жить, и искать тайный смысл ему ни к чему. Потому намеревался наполнить будущие дни чем-то далеко ушедшим от прорвы беспристрастности. Спустя месяц после пропажи Себастьяна он решился взяться за дело. Первый шаг был выражен осторожным вопросом: «Вы как-то сказали, — аккуратно написал он, избегая воспоминаний о ритуале, — что я должен спасти тех, кого погубил. Так разве же это справедливо?» — О, да. Наворотил ты делов, мой мальчик. — неодобрительно подтвердила она. — А справедливо или нет, это мне хотелось бы спросить у тебя. «Я имел в виду — по отношению ко мне». — К тебе? Ты слишком требователен. Не находишь? «Ничуть. — на автомате отрицал Сиэль. — Те люди пробивали брешь Англии изнутри. Это непростительно. Они даже смерти не заслуживают». — А те несчастные дети в подвале? — как копьём по рёбрам. — Они тоже мешали «могучей» Великобритании? Сиэль малость опешил: прямолинейные заявления всегда колебали мир. Попытка оправдаться посредством лжи выглядела при таком раскладе неуместно, глупо, жалко... «Пользы Англии они бы тоже не принесли». — идя от противного, поставил жирную точку Сиэль. — Ну а ты много благих дел совершил для родины, — закатила глаза Клодия. — Что же ещё помимо общественных интересов? «Необходимо жертвовать несколькими несчастными ради блага подавляющего большинства...» — Кто сказал? Те, что жертвуют? А тебя спросили, хочешь ли ты отдать свою жизнь ради кого-то? Сиэль опустил глаза — и содрогнулся, перечитывая написанное. А ведь правда... он углядел в букве «н» альтарь, а в «р» — клинок... Где-то там был он, один из тех, кем равнодушно пренебрегли во имя повальной власти. Он закрыл лицо руками. Девочка... в которой он углядел себя. Себя ушедшего. Она была рядом. В какой-то краткий миг между камнем и металлом. Смерть воскресла. Опустил руки на стол. Что-то неумолимо рушилось, менялось, замещалось. Впервые Сиэль Фантомхайв не решался мыслить радикально. «Так... что вы говорили? Кажется, настало время уточнений. Есть Земля, Ад, Рай. А есть этот мир — целиком созданный людьми. Их душами. Какие же души попадают сюда?» — Ты ведь помнишь слова шинигами о любопытном аспекте, не правда ли? Даже Боги Смерти не всесильны. Жнецы, как правило, недостаточно рациональны. Главный их промах — неспособность к разгадкам, хотя круговорот жизни ставит конкретные задачи: ничто не пропадает бесследно. Как ты считаешь, куда запропащиваются души, сгоревшие в огне? «То есть... все, погибшие в пламени — здесь?» — Все до одного. Сиэля окатил угрожающий холодок, обхватывающий хребет. Все дети, погибшие от его приказа, всё это время находились совсем рядом. Кайма их столкновения не спуталась благодаря чуду. Или же... благодаря настойчивому лепету, спутавшемуся у него в голове в оркестр. Иначе быть не могло: голоса, преследующие его, исполняли волю душ, чьи тела он сжёг. Такова была их месть. А Сиэлю надлежало их спасти... Он отчуждённо подумал о то, что, вернувшись в поместье барона Кельвина, сдержал бы свой срыв и поступил иначе. Но тропа не сворачивает назад. Ему предъявили сложную задачу. Сиэль не решался угадать, выстоит ли его повод мести перед жаждой воздаяния.***
Что и говорить, бесстрашный Сиэль Фантомхайв боялся. Он не сделался полным трусом, бегущим отовсюду поджав хвост. Однако он даже не предполагал, что способен на такой иррациональный страх. Знать, считающая его бесчувственным паршивцем, не заставила поверить в свою чёрствость. Он сделал это сам, грешно веруя в свою ложь. С тех пор всё стало грешным. Ни в жизни Сиэль бы не поверил в то, что способен испытывать волнение. Он убедил себя, что все мелочные, мешающие жизни эмоции погибли три года назад на алтаре вместо него. Но сейчас они захлёстывали, и чувство постоянной тревоги невозможно было отвергнуть. Больше всего на свете Сиэль Фантомхайв страшился погибнуть в собственной постели. Вот так бессмысленно, бестолково, бесславно. Что может быть хуже, чем враг, настигший в собственной спальне раньше тебя? Каждый человек приходит в эту жизнь грязным, невзирая на белизну души ввиду её абсолютной пустоты, не тронутой опытом. В течение жизни не единожды приходится пятнать себя. Но в конце концов необходимо очиститься. Так считал Сиэль Фантомхайв. Он желал уйти из жизни красиво: без болезней, ранений, боли. И если уж обязательно умирать, то вверить душу демону, добросовестно хранящему сон, было не только достойно, а и единственно верно. Но прежде Себастьян Михаэлис сам берёг предначертанную ему дань, обороняя её цитадель из плоти и крови. Крепость спала, оставив саму суть. Теперь Сиэль не знал, как самостоятельно защитить свою душу. Он не знал, как обращаться с ней, как обращаться самим собой. Смерть ожидала отовсюду. Ото всякой мелочи. Если гибель не принесёт нечаянно обронённое слово, то плеть голосов сделает своё дело. Хор приближался с каждым вечером на миллиметр ближе. Лепет, зловеще шипя, явно не был настроен миролюбиво. Да, Сиэль Фантомхайв боялся умереть в собственной постели от руки врага, нашедшего его на какую-то секунду раньше. Умереть, не то чтобы смерти противника не увидев, а и не попрощавшись с миром, испустив последний вдох во сне. Потому Сиэль, вооружившись рубашкой с фениксом, связкой погребальных медальонов, деревянной пекторалью с пентаграммой покинул хижину. Черпая силы из рвения, перекликающегося с девизом «Краще вмерти біжучи, ніж жити гниючи»³, Сиэль бороздил бесконечные просторы. Ни конца, ни начала, ни края. Он наблюдал всё новые и новые ландшафты, зная, что видеть будет до тех пор, пока не остановится. ...А идти без малого три года... Забирался на дерево подобно лесному коту, делая его податливым, Сиэль устраивался между веток. Горы под углом 180° «сгибал» пополам, без труда забираясь, и наблюдал за диковинным миром с высоты птичьего полёта. Засыпал либо в пещерах, либо в листьях, либо в траве. Красные горы теплились, будто согретые огнём, а снопы подёрнутых увяданием листьев встречались всё чаще. Но пока они не преобразились в пылающие огоньки, Сиэль отдавал предпочтение зеленеющим травам, которые отращивал силой мысли перед сном. Чудесное одеяло, пахнущее мятой и припорошенное синеватым инеем. В эти дни ему часто снились бытовые сцены ускользнувшей жизни. Всякий раз обрывки представлялись безмолвными, но для выражения взаимоотношений речь стала бы излишней. Сиэль успел сто раз уколоть себя укором: как он мог быть сплошным ведром ледяной воды, готовым окатить ею с ног до головы того, кто излучал такое отречённое тепло! В один день Себастьян с Сиэлем с «кадра» сновидения заговорили: — Однажды ты сказал, что выполнишь любой мой приказ. — Именно, мой лорд. — А если я прикажу тебе сжечь себя? — с отсутствующим видом мёртвым голосом поинтересовался граф, глядя какими-то неестественными, буквально слепыми глазами на Себастьяна. Пальцы дворецкого, тщательно шнурующие обувь, замерли. Демон поднял внимательные глаза, точно пытаясь пробить багровым огнём трещину в синем льду. — Если этот приказ отдаст действительно юный господин — я тотчас отыщу самый разрушительный источник огня. Сиэль проснулся в жару, рывком вскочив, испустив немой крик. Всё вокруг кружилось: горы точно раскалились добела, сжав в безжалостных тисках. Стук сердца отдавался дробью в горле, до тех пор, пока не выбралось из ущелья и не остановились окончательно, замершее под сводом хоровода серебристых полумесяцев.