Всё к чему вела нас страсть, Скоро всё должно упасть. И за этот острый край Выходи — гостей встречай.
Мельница. «Мертвец»
Оцепеневшее сердце молчало долгую минуту, пока жемчужное кольцо спускалось с небес на землю, склонилось вперёд, припустившись рысью — и забилось слабо, едва-едва дыша, точно отягощённое камнем. Если бы даже обломок скалы... Белесый хоровод замкнул полусознательного Сиэля в центр. Шелест долгих одеяний был чуть слышен, но чудилось — трение громадных шестерёнок. Образы мельтешили однотонным калейдоскопом, с вкрапленным перламутровым блеском. Всё плыло, всё кружилось. Пять девушек одного роста вращались совсем близко. Они пели. Лица их — гипсовая маска. Чудовищно безликие. Зелёные ткани, выглядывающие набухшим мхом из-под белоснежных юбок, перекинулись, словно пламя, тянущимися ростками на руки женщин. Сиэль успел только моргнуть — и испустил потрясённый вздох. Мгновенное преображение, подобное дьявольскому чуду. Нельзя было оторваться от жуткого зрелища, невозможно... Фигуры больше не были идентичными: один образ остался таким, как прежде; две женщины заметно вытянулись в росте; один силуэт сделался вдвое толще, а затем чуть ниже и уже, а последний — маленьким ребёнком. Слепящие одеяния улетучились в мановение ока, оставив характерные для быта Викторианской эпохи наряды. И дико знакомые лично для Сиэля... Широко открыв глаза, Сиэль вглядывался в скорбные лица, приближающиеся к нему неспешно. Такие разные, но выражение — одно. И слёзы тоже одинаковы. Беспрестанно льющаяся грусть. Взвихренные длинный волос. Сильно покрасневшие веки. Кружащиеся веретеном силуэты безотрывно вглядывались в заключённого в кольцо рук мальчишку, непрерывно обливались слезами, чарующе пели... Две пары красных глаз, голубые, карие, и — синие. Сиэль благоговейно глядел в отражение собственной души за мягкой тесёмкой озера, пытаясь пошевелить хотя бы кончиками пальцев. Тщетно. Фигура сама двинулась к нему, не прерывая божественной песни. Мать стояла совсем рядом, такая близкая и недоступная, притягательная и отталкивающая, родная и чужая. Рука её, имитируя прикосновение, скиталась близ тела, словно ища чувствительную точку. Глаза её плескались в неизъяснимой печали, и слёзы отливали синим блеском. Сиэлю стало больно. Он хотел обнять мать, утешить, но его импровизированное тело отяжелело, отказавшись от послушания: всё, что делало оно, следуя примеру едва дышащего сердца, — держалось погнутым деревцем. Юная девушка с волосами цвета пшеницы, легонько коснувшись плеча Сиэля, пустила тягучесть по переплетению всех артерий, тотчас натянувшихся, точно струны. Подтачивающие жилы серпики не шли ни в какое сравнение: колкие, но безобидные, они не соединялись воедино ершистым железом, медленно перетирающим сосуды. Мальчик отгородился от дискомфорта, отверг предчувствие, забыл о неприятном, обретя возможность поднять руки. Сиэль пересилил себя, сделав один шаг навстречу матери, пытаясь обнять её. Но в объятья заключила его женщина, прижав к самому сердцу. Сын задыхался от переизбытка эмоций, успевших давно массово скончаться. Присутствие матери, её ласка, её любовь... он хотел удержать мгновение в своих скрюченных ручках. Рэйчел Фантомхайв поглаживала пальцами спину Сиэля. Тому хотелось, чтобы она прекратила плакать, — его спина была мокра... Сиэль плотно закрыл глаза, отдаваясь во власть той, чьей любви получил недостаточно. Той, что утратил так рано. Той, за которую мстил. Он разомкнул непослушные губы, намереваясь прошептать «Мама» впервые за трилетие, и почти выдохнул первый звук, но женщина его опередила: — Феникс... Сиэль обмер. Красная птица спасла его от неминуемой гибели. Сиэль часто-часто заморгал. Если бы вырвался только один звук — всему настал бы конец. Очнувшись, он постепенно обретал единство с собственной личиной, уйдя от взгляда со стороны. Только вдохнув полной грудью, он оценил обстановку трезво. Рэйчел Фантомхайв не поглаживала сына по спине. Она сжала руки в замок, прижав к себе его властно. Сиэлю казалось, что кровоносная система вот-вот лопнет. Не слёзы — вернее, не только они — заставили рубашку прилипнуть к телу. Женщина будто была насквозь мокрой, словно вся из воды. Сбитое облако влажности. Сиэль посмотрел на мать, задирая голову к её плечу. Прижал к ней руки, сцепив в замок на её манер. И увидел их. Сквозь её тело. Женщина была подобно густому промышленному туману Лондона, предметы через который видны лишь в двух шагах. Дальше — сплошная белизна. Но ведь между сыном и матерью не было ни одного миллиметра! «Это... проделки бесов? Они же... точь-в-точь десятилетние». Сиэль ошарашенно пялился на ладони. В последнее время они отощали. Но не уменьшались и уж точно не морщились. Выступившая капелька крови на мизинце овладела его миром на миг. Сиэль, слегка отстранившись, попытался осмотреться. Представшее поразило больше, нежели впервые. Долл, Вэнди, Бист, мадам Рэд — все они плотно прилегали к нему влажной завесой. На лицах не было осуждения — лишь всепоглощающая скорбь... покорная скорбь. Сиэля покоробило. Их гибель — его вина. Призраки внушили ему это так искусно, как никто не мог. И Сиэль знал: это чистая правда. Он инстинктивно прижался к матери, ища у неё защиты. Она была мертва, и всё же пришла к нему. Ну и что же, что так не бывает: он ведь тоже мёртв, а дышит. Но ведь... она пришла с ними. А это значит, что в смерти синеглазой девушки также виновен Сиэль Фантомхайв?.. Мальчик опустил голову. Всё начало кружиться и плыть перед глазами. Он терял сознание. Шея склонялась вниз. Сквозь смеженные веки Сиэль приметил оставленную лисой птицу. И сообразил, что контуры её затерялись. Из тела безустанно сочилась кровь. Багровые озёра на рубашке срастались в одно, наводняя Сиэля мыслью-мантрой: «Я не смею умереть. Только не сейчас. Я не имею права». Резко дёрнувшись, оттолкнулся. Выпад оказался действенным. Но отступать враг не собирался. Женщина по-прежнему оставалась печальной, глаза не высыхали от безустанного плача, но Сиэля это больше не тревожило. «Мать» тянула костлявые руки к сыну в немой мольбе. Женщины обступили Сиэля, оставшись на расстоянии трёх сантиметров, и песня полилась ему прямо в уши. В тот час он действительно услышал её. Грянули северные вопли, болезненные всхлипы, предсмертные стоны. Оркестр будто являл баталию Кос Смерти за финальную партию. Песнь не черпала звуки из божественного источника — гордо шествовала из бездонной Преисподней. Призвав на помощь всю врощенную выдержку, Сиэль не позволил себе скривиться, поддерживая готовое лопнуть сердце. Он не явит миру свою слабость. Будь то даже его жертвы. Даже тем, кого любит. Будь то даже положенные за него души. Он выстоит, не страшась тех, чьей смерти он виной. Силы находились на излёте. Чудилось: в артериях мечется не более трёх грамм крови. Хотя она не убегала прочь по склону гор... Сиэль отсудил себе три шага. Женщины изъявляли всю свою нежность, то ли ожидая последнего издыхания, то ли приближая смерть режущим скрежетом. Сиэль опасливо поднял голову, осматривая всех снисходительным взглядом; хотя лучшее, что он мог сделать — извиниться. Холодок пробежал по спине. Однако он понял, что такое мороз, лишь размашисто шагнув прямо на «мать»: сквозь тело пройдя, он будто нырнул, испытав оледеневший водопад. Ещё шаг — и он на краю пропасти у Океана. Отрывисто дыша, он с трудом обернулся назад. Не сумел отказаться от взгляда напоследок, явил уязвимость. Две самые любимые женщины в его нелепой жизни — самые несчастные. «Почему я приношу только беду?..» Перед ним стояли фальшивки, вне сомнения. Долл, вечно тормошащая, заряжающая переизбытком энтузиазма, пусть и бестактная, но такая искренняя; Вэнди, взрослый ребёнок, парящий подобно птице, в воздухе и павший; импульсивная Бист, мастерски владеющая кнутом, однако не сумевшая совладать с пылкими страстями; мать, добрая и отзывчивая, самая необыкновенная, незаменимая... и мадам. Мадам Рэд, неукротимая натура с поистине неистребимой жаждой возмездия и гораздо сильнее потребностью любить... Зная, что пытается понапрасну и фальшивки — не подлинник, Сиэль всё же насильно содрал остатки жизненной энергии, сделав посыл женщинам цирковой труппы: «Простите за разрушенные жизни... за несостоявшееся будущее». Глухо. Никакой реакции. Равнодушность. «Я... люблю вас... мама... мадам...» Сиэль уже не мог узреть две пары отозвавшихся огоньков, — синих и красных — ведь совершил последний свой шаг с отчаянием одинокого лебедя. Он не размышлял про отсутствие навыка плавания в случае мизерного шанса выживания после столкновения с водой. Не вспоминал, что Себастьян так и не успел научить его «обращаться с волнами». Сиэль Фантомхайв просто хотел покончить с этой жизнью красиво, отдавшись пропасти, давшей однажды ему шанс. Достойно. Граф выбрал меньшее из двух зол: он не мог допустить смерти посредством потери крови. Потери его крови. И уж если он не в состоянии отдать душу ему, так пускай получит её Океан.***
Секунда полёта, триумф несущегося на всех парах, метнувшегося рысью сердца. Сладостное головокружение жизни перед закатным концом. Мальчик покачивался, обхватив колени, чувствуя самое себя сокращающимся сердцем. Переполошенный стук — рапирой по груди. Обвивающиеся петлёй по шее погребальные медальоны, давящая на грудь пектораль, лёгкие, пылающие первозданным огнём... Он отупело глядел перед собой, не видя и не соображая ничего, ужаленный кинжалом нечеловеческой боли. Хотелось выть, но он забыл — как... Нехватка кислорода, онемение, звонкий крик безумия. Перекинувшийся фиолетовыми, синими, красными вспышками жар, разъедающий кожу, вспарывающий, проникающий внутрь тела. Он дышал маленькими порциями, как затравленный зверёк, и каждая капля воздуха вливалась кружкой кипятка в грудь. Пёстрые всплески кочевали от шеи по хребту. Тощие кости под багряной кожей... «Нет... Господин! НЕТ!!!» Сиэль судорожно вздохнул, безрассудно сдирая ногтями повреждённую кожу на запястье. Память навалилась на него грудой камней, более тяжкой, нежели та, что была прежде. Глобальная ноша легла на узкие плечи. Как жестоки шутки fata Morgana! «Юный господин. Вы... живы?» Руки безвольно повисли, а сам мальчик выровнялся как лоза. Напряжённый, хриплый, надломленный голос. Но родной. Прямо в голове. Послышался всхлип сдерживаемого рыдания, и Сиэль осторожно оглянулся по сторонам в поисках духов; осязаемой стала и влажность. Рядом никого не было. Между тем щёки пропитались слезами. С мыслью «Это что же... я плачу?» Сиэль застонал, прикрывая глаза изувеченными ладонями. Прикосновение было лишним: язвы на лице зашипели. Мальчик застонал в унисон. «Себ... Себ... Себ... астьян... мне... больно», — задыхаясь, отрывисто вверил свою муку Сиэль, всеми остатками стойкости силясь удержаться в состоянии сознательности. «Жив, — донеслось ошеломлённое и счастливое. — Я заберу боль». Соскальзывая к порогу бесчувствия, Сиэль в последнюю секунду оказался пойманным в омут приятной, волнующей, убаюкивающей колыбельной. Боль ушла. К сердцу постучалось блаженство.***
Потихоньку ступая, окутанный защитным покровом, Сиэль добрался к обители Клодии. Заглушенная боль не давала о себе знать. Но переметнулась непосредственно на колдунью. За пару десятилетий женщина отвыкла от всякого насилия. Теперь перед ней возник сплошной обожжённый кусок красного мяса со сверкающими синими глазами. Такое жуткое зрелище не могло оставить её равнодушной. Сиэль поспешил успокоить бабушку: «Всё в порядке. Мне не больно. Бесчувственный». Клодия прикипела глазами к строке. Пристально вгляделась в глаза внука. Она пыталась не содрогаться при виде вопиющего кощунства над душой, коего стерпеть не могла. Упорно стирая картины убийств, неминуемо сопутствующие её обличающей деятельности, она даже допускать не смела такой жестокости над руководительницей тела. Каждая пострадавшая душа воспринималась ею как обиженное дитя. Как её дитя. Ведь это она помогла им облачиться в другую, лучшую, свою жизнь. Она была самостоятельной, а значит, труднее, однако независимой, оттого и качественней. Она давала им шанс, заботилась, опекала. Всячески поддерживала каждую страждущую. Только в них была вся её жизнь. В зрачках этой души боль не корчилась. Клодия слегка успокоилась, понимая: внешние раны не сломили её. Более того — появилось что-то новое... — Поясни вкратце о случившемся, — попросила она, повернувшись по направлению к полочкам и засуетившись около отрядов колбочек, склянок, флаконов. Сиэль задумался на миг. Сквозь матовую пелену данного спокойствия исполнении задачи оказалась не таким уж элементарным. Неодолимо хотелось закрыть глаза и отдаться в руки умиротворения. Удовольствие противостояния боли опьяняло, но даже гармония безболезненности не ослепляла: насквозь прошитая ожогами кожа любезно напоминала, что безумная боль рядом. Не отступая. И вряд ли он сможет противостоять ей вечно. Отшлифовав недавнее происшествие, окончившееся так странно, Сиэль преувеличенно сухо, практически в официально-деловом стиле передал суть дела, избегая излишней эмоциональности. О Себастьяне он умолчал нарочно, взаимно относясь к установленному своей волшебной родственницей правилу: «Моя голова — только моя. И всё, что находится в ней, принадлежит только мне. И всё тут». В конце-то концов Себастьян давно уже принадлежал только ему. «Летать, оказывается, проще, нежели плавать, — с горечью подумал Сиэль, разумея, что собственность не так прочна, как кажется, даже если жива. Тем более, ежели жива. Она часто умалчивает о главном. — Почему же ты не сказал мне этого своевременно, Себастьян?» Клодия Фантомхайв, не переставая мельтешить перед лицом, даже не приближаясь ни на йоту, лишь слегка сощурила глаза, впитывая свежие строки, окружённые кровяными отпечатками. Руки её, занёсшие очередную порцию лепестков над изящным флаконом, застыли на секунду. Выцветшие радужки захлестнуло голубоватое понимание. Сиэль втайне позавидовал дополнительному преимуществу. — Так это были банши! С возмущённым окриком женщина усилила скорость своих перемещений, с уверенной яростью гремя полочками, ящичками, стекляшками... пучки трав в её руках гневно дрожали, перенимая настроение хозяйки. «Кто?» — только и написал Сиэль. В самом деле, ему не очень-то и хотелось знать, то за зверь такой вероломно обманул его, но отчего он сделал это — вещь занятная. — Ирландские духи, — тяжело сопя от спешки и усердия, — предсказывающие смерть. Женщина метнулась в противоположную сторону своей комнаты, схватив первую попавшуюся бутыль, и не удостоив её взглядом, добавила каплю в флакон с разнородной смесью. — Появляются накануне смерти кого-то великого, святого. Сиэль даже бровь приподнял — к такому он был не готов. Святым его в последние три года уж никак назвать нельзя было, хотя он и считался невинным до момента возложения ягнёнком на жертвенном алтаре. А ведь он верил в Бога когда-то. Теперь же, за миг до смерти верующим, набожным и при раскаянии даже слыть не получится. Демон, что за левым плечом, станет прямо перед сломленным станом. Преградив путь к Раю. Сиэль чувствовал непоколебимую решимость добровольно вложить душу в его измученное голодом тело. Чувствовал, что не отступит. Ведь даже Океан не нуждался в нём. Что и говорить, Сиэль обладал огромным талантом ко внушению. Он сумел заставить людей думать о нём то, чего хотел. Ложь, шантаж, жестокость — здесь он виртуоз. Был только один человек, не преклоняющийся перед его титулом — водружённым насильно амплуа. И это он сам. Сиэль не был настолько самонадеянным, дабы прибегнуть к самовнушению. Ни возвышенная фамилия, ни племя аристократов, ни происхождение. Ничто не вводило в заблуждение. Сиэль знал себе цену: едва ли она походила на великую. Клодия Фантомхайв верно истолковала взгляд и смысл, пробегающий в нём, взявшись за размеренное пояснение: — ...или члена старинного рода. Металлическая спица завернула круг в флаконе. — Но всякие титулы оставь. Здесь они — фикция. Не существует никакой иерархии. Но кланы есть. Души весьма вольны в выборе. «В каком выборе?» Клодия нетерпеливо отмахнулась. — Не замечала в тебе такого интереса прежде. Не суть дела. Могу позже рассказать в случае надобности. Женщина, казалось, добавила в зелье последний компонент — настолько выразительным казался жест — и вложила в активное помешивание все остатки гнева. Взбив его в пыль, точно обратилась в бешенство. Оно быстро угасло, оставив место разочарованию. — Иерархии нет, но племён много. Равноправных. Среди банши в том числе. Ирландские бин-си отличаются красотой и безобидностью. Помимо предсказания смерти эти духи не способны причинить никакого вреда. По сути, плакальщицы бин-си провожают в последний путь. Да и только. Но есть в их роду особы куда более жестокие. Шотландские бааван ши¹ отвратительны, потому обязаны принимать облик красивых девушек... по твоему рассказу я могу судить, что тебе довелось столкнуться с кланом башни северо-запада Шотландии. — на лбу Клодии впервые приступила откровенно старческая складка. — Однако я не понимаю... Колдунья тряхнула головой. — Пей, — беспрекословным тоном приказала бабушка, протягивая готовую смесь. Пробежало бесконечно неукротимое желание изучить каждый ингредиент. Сосуд скользнул в изодранную ладонь: крошечные песчинки, цвет которых определить ввиду их мизерности было невозможно, золотистые пылинки, сиреневые лепестки. — Пей, да поспеши. В противном случае сгорят изнутри все органы. Мальчик послушался, не пререкаясь пока, положившись на опыт старшей; практически впервые он верил в наличие знаний на предмет окружающего. Он хотел распробовать вкус напитка подобно чаю, но то ли он был настолько ужасен, то ли вкус оказался хорошим и слишком сильным для сплошной травмы, однако от методики пришлось отказаться. Потому Сиэль, не уступая мастерству пьяницы, сведущего о чарке с алкоголем больше, нежели о чём либо другом, перекинул флакон, поглотив всё содержимое разом. И тут же пожалел. До этих самых пор он не знал, что такое внутренняя боль. Не был осведомлён, как происходит разрыв молекул. Лекарство действовало прямо протипоположно всем представлениям о травах, бытующих в голове Сиэля. Оно обожгло горло, что беспощадный яд, воплощаясь крюками, выдирающими гланды; ударив в мозг, лишило способности мыслить; опускаясь, переметнулось к полости живота, где органы принялись бесконтрольно сокращаться; самое страшное творилось с лёгкими: они то слипались, то морщились, то надувались, точно шар. Всё в нём правило карнавал. Никакое лекарство ведь не даёт сладчайший эффект сию минуту. — Придётся потерпеть, — предупредительно сообщила Клодия. Слова её относились не только внутреннему восстановлению — в руках находился зелёный тюбик. — Лечить необходимо комплексно. Чем большие участки кожи женщина покрывала полупрозрачным жёлтым гелем, тем больше жжения распространялось, точно окунутое в озеро тело мельчало, постепенно позволяя волдырям обветриваться. — Сильная боль? Распахнув глаза, он узрел возвратившееся сочувствие седых глаз. Сцепив зубы, кивнул. На грани беспамятства почуял: не одно существо выражает какие-то эмоции. Сиэль обернулся и, как в тумане, заметил прислонившегося к громадному шкафу Гробовщика. Бешенство, злость, раздражение овладели бы им за вот которое уже по счёту бесцеремонное вмешательство в его персональное существование. Сиэль не терпел слабости, не в состоянии был вынести проявления хотя бы одного признака уязвимости, тем паче в чужом присутствии. Как всякий человек, лепящий идеальный каскад. Жнец трижды наблюдал за его поражениями. Теперь это, отчего-то, не подстёгивало негатива. В салатовых глазах, в противовес седым, приютившим отягощающее соболезнование, обосновалось острое внимание зверя, удивление, гордость. Говорили они ещё кое-что, притрагиваясь к чужому разуму со свойственной непринуждённостью и ненавязчивостью: «Никто не рождается без боли».