Может знает лес красоту небес, Может ведает река силу в облаках? Может знает лес сколько тайны у небес, Может ведает река сколько слез в облаках...
Любэ & Мельница. «Может знает лес»
Посещение Клодии Фантомхайв преобразилось с некоторых пор из увеселительных или, по-крайней мере, разбавляющих тоску прогулок, в обязательные путешествие. По три раза на дню лицо Сиэля возникало в проёме башни, нагло проникая в чужую обитель, точно шкодливая животинка, без всякого предупреждения. Мазь колдуньи, несомненно, действовала раз в тридцать эффективнее скудного ассортимента медикаментов Англии. После первого использования распространившееся лекарство покрыло всё тело защитной плёнкой. Спустя три дня Сиэль уже не выглядел окровавленным скелетом. Бледная кожа, присущая графу, восстановилась совсем скоро; к тому же, приобретала дивное жемчужное наслоение. Да, окрещённый Затерянным мир обладал колоссальными преимуществами перед стремительно развивающейся Великобританией. — Всё уже хорошо, — довольно констатировала женщина. — Вот только избавиться от следов, оставленных здешними обитателями не так-то просто. С этими словами женщина протянула мальчику зеркало. Сиэль взял его в руки впервые с того момента, как опасался увидеть сплошное месиво вместо своей приросшей оболочки. Из гладкой поверхности выглядывал не высокомерный граф Фантомхайв, а самый обыкновенный мальчишка без рода и племени, весьма напоминающий ребёнка десяти лет. Матовая кожа, незамутнённые синие глаза, миндалевидное лицо. Оно стало слегка полноватым, и румянец разлился на всю щёку. Наружность портили лишь синие пятна. Сиэль добрую минуту напряжённо вспоминал, откуда они вообще взялись. Прошлое вступило под свод памяти лишь при обличении крупного синяка на ключице. Мальчик видел добросовестно скопированное изумление на гладкой поверхности зеркала: не заурядное удивление чуть увеличенных холодных глаз, а наивность детского сердца. Это дитя стращало его, что безжалостные сатанисты. В попытке бегства от мира, который он не желал понимать и который не понимал его, Сиэль забрал с собой самое главное: кипу бумаг для обозначения всех рассветов и закатов, связку безликих погребальных медальонов, пектораль, производимую Себастьяном из вечера в вечер на протяжении всей болезни, рубашку с багровым фениксом... и последние три года до конца февраля 1889 года. Возвращаясь к ним раз за разом, он превратился во что-то наподобие заводного механизма, обратился в барабанно-шаровую мельницу, занятую от зари до зари одной работой: измельчением воспоминаний в мизерные пылинки. Только так можно было сократить наносимый ущерб. Собственная внешность мало его заботила. Грубо говоря, не тревожила совсем, как прежде последняя вспышка вызова хронической болезни. Прежде о Сиэле заботился Себастьян. Сам он не умел да занят был другим — копил оставшиеся резервы сил, лишь бы как-то дотянуть до истечения срока испытания. А там будь что будет. Человек, занятый сбережением жизни, забывает про мишуру. По мере сил, насколько позволял Сиэль, опекала его Клодия Фантомхайв, не выражая свою заботу особо ярко, скрупулёзно увёртываясь от нетерпимой им броскости. Она прощупывала характер внука, ставя его в разные ситуации, до самых тонких нюансов. Вскоре не только ей, а и самому Сиэлю стало ясно, что личность его, чуть не захороненная банши-кровопийцами, вновь претерпела изменения. Граф больше не был так угрюм, не смотрел свысока, стал менее раздражённым. Ему некого было презирать, а ненависть он предпочёл сохранить на будущее исключительно ввиду острой надобности. Взамен пришли удачно забытые качества неомрачённого врождённого характера: отзывчивость, естественность, коммуникабельность. Распространялись они, конечно, всего на пару-тройку персон, с которыми можно было идти на контакт. Но вот вспыхнувшая в сдерживаемом флигеле пытливость не имела ни края, ни конца. Будто острый лист полевицы свежий взгляд на жизнь требовал новых открытий. Всё вокруг страсть как увлекало ловкий ум. «Раны от банши прошли. Что же не так с этими?» Вопросы были рассыпанны всклокоченным жмутом в голове, и Сиэль знал: чем собрать его, проще рассеять по ветру. Строить далёкие домыслы — непродуктивно, а не высыпать любопытство на стол не было причин. — Никаких ран бааван си на твоём теле не оставляли. Эти духи виртуозны в своей сфере: испивая кровь до последней капли, они не оставят ни малейшей ранки. Загвоздка в другом. Раны от воды. У тебя странная реакция на океан. Такой быть не должно. — досадующе окончила Клодия. Она явно чувствовала себя неловко: как это так, что она чего-то да не знает о мире, который поддерживает, питает, по сути? Взгрустнулось женщине ненадолго. Она широко улыбнулась. — Но ты жив. Каким-то чудом не погиб. В рубашке родился. Сиэль покосился на рубашку. Белоснежная ткань, пахнущая слегка розмарином, багровая птица. Она не обгорела вместе с телом. Прощаться с ней вообще не хотелось, будто одежда — щит. Изредка казалось, что феникс, окаймлённый золотистыми перьями, слегка шевелит крыльями. В памяти всплыли слова Гробовщика: «Никто не рождается без боли». Что бы это значило? Сколько раз за жизнь возможно родиться? Таилось ли за афоризмом нечто большее, нежели уместно сказанное красное словцо, приправленное серебристыми причудами? «Странно, что новая кожа отросла вместе с пятнами, — раздумывая, написал Сиэль. А затем выдал почти напрямик, однако с долей присущей его натуре циничности: — Младенцы рождаются пусть и в крови, но чужой; сами по себе они чисты. Кожа — что розовый мрамор...» — Ишь ты какой! — всплеснула руками женщина. — В чужой! Разгорячённое негодование резко контрастировало с холодным лицом. — Да будет тебе известно, что кровь матери — твоя кровь. Как и плоть. Ровно в той же степени, как и страдания, шевелящиеся во имя рождения. «Как хорошо гармонируют их слова», — подумалось Сиэлю. Клодия и Гробовщик, два феноменальных существа, жнец в самовольной отставке и колдунья в жизни после смерти, сделались уже столь привычным зрелищем глазу графа, точно Океан, от посещения которого он не был в состоянии отказаться даже под угрозой смерти. Они и переменчивы, и взбалмошны, и безжалостны были примерно в той же степени, что стихия. Особенно по отношению к себе. В большинстве случаев мальчик пользовался маленькими хитростями, материализуя предметы из воображения, замещая определённые пейзажи, воздействуя на окружающие тела. Практика, извлечённая из правила, сотворённого намёком бабушки, активно использовалось всегда, кроме как в ситуациях путешествия к ней. Было что-то занятное в выборе правильных дорог и многоликости встречающихся панорам. (Сам Сиэль не забывал, взмахнул рукой, рассыпать то тут, то там горсти нарциссов, охапки роз, а то и вовсе синие-синие васильки. Таким образом он воплощал в жизнь один из пунктов ритуала. Обнаружить подлинное пристрастие и удовольствие от подобного творчества, и ещё большее наслаждение от повторяющихся с растениями встреч (все растения из-под рукава Сиэля выглядели глянцевитыми, точно наполненными ручьями) было само по себе изумительно, а свежесть восприятия и вовсе поражала постоянством.) Никто больше не побуждал его в достаточно свойственном Клодии Фантомхайв принудительном порядке явиться, накладывая на медальон заклятие, а ноги сами находили путь, даже если миль было много и все они отличались особым богатством убранства. Путь к Затерянной Башне (так её одним летним днём — согласно календарю старого мира — назвал Сиэль, найдя увитой пышной зеленью) он запомнил надолго. Нередко Сиэль заставал в обители Клодии единственного, к слову, гостя в виде Гробовщика. Встречал графа седовласый так, точно между ними не происходили прежде столкновения и перепитии. «Кто угодно, только не враг», — стояло перед глазами Сиэля. Но кто, кто, как не враг, если отношения с слугой ритуальных услуг во время последних событий балансировало на грани под названием «оппонент»? Чем бы они ни были заняты до его появления, всё внимание тотчас передавалось Сиэлю. Его спрашивали, рассказывали, отвечали. Казалось, что конца и края темам необычных существ не будет. Мнение графа всегда воспринималось с наибольшей серьёзностью и выносилось на совместное обсуждение. В Затерянной Башне царила всепоглощающая демократия, и мальчику не приходилось чувствовать себя ущемлённым, не глядя на слова, никоим образом непроизносимые. Речь была письменной, однако его слушали — и слышали. Два беззаботных лица, обступая его, всегда унимали скуку и рассеивали попеременно поднимающую голову тоску. Между уютными «конференциями» имели место быть угощения. Питались Гробовщик с Клодией одним только печеньем. И Сиэль с некоторых пор тоже. В то время как печенье колдуньи, практически полностью состоящее из мелиссы, имело стабильный вкус, то выпечка Гробовщика, несмотря на аналогичный вид, всякий раз оставляла едва уловимое послевкусие мёда, карамели, шоколада... В этом месте очень любили чай из душицы. Этот пунктик он учёл давно. День без него — не день вовсе, а глупая ночь. («Дурная», — как безо всяких обиняков заявляла Клодия, возвращаясь злой и раздражённой после посещения определённого племени, где хоть один экземпляр непременно снискивал её неудовлетворение. Такие непросвещённые, по её мнению (а имело место быть только её мнение и неправильное согласно её же взглядам), души, оставались ничем не лучше не таинственной, а необразованной ночи. Женщина настолько пресытилась великолепием невообразимых видов, что навострилась глядеть в самую суть и судить предельно лаконично; потому не водила пальцем по небу, бесплодно выискивая во мраке всё, чего душе угодно, и, следовательно, полагала, что в ночи как раз главная помеха — преграда зрению и всё то, чего душе уж никак перенимать не нужно, оттого оно и хитро замаскировано.) Сиэль успел пожалеть о скоропалительных отказах от любезно преподносимого угощения во время посещения личного информатора: а вдруг и оно являлось отнюдь не цейлонским чаем? — Ты не о том думаешь, — прервала Сиэля Клодия. И, перехватив обескураженный взгляд внука, добавила: — Лучше бы ты спросил, как от пятен избавиться. Сиэль успокоился: значит, мысли читать она не может. «И каким же образом?» — Для начала следует понять причину болезни. Если в организме поселились инородные существа, то нужно знать, какие. К душам тоже цепляются многие паразиты. — она хмыкнула, и Сиэлю очень не понравилась эта двусмысленная запинка. — План и средства у всякого другого вида отличны. Но паразит есть паразит. И цель у него едина. Немигающий взгляд упёрся в стёкла потрескивавших от заточённых хворостинок банок. Огонь в них теплился беспрестанно. — Твоя реакция на дурные выходки броллахана серьёзна. Длительна. Так покажи же ему, что не боишься потерять увиденное. К голове Сиэля словно обух приложили. Дважды. Сохраняя безумную мысль, науськивающую его, он второпях изложил вторую: «Не суть важна в данный момент причина моего выживания после потери крови. Допустим, есть разные паразиты. Иные средства. Однако я не смогу согласиться с единой для всех целью. Броллахан, к примеру, забавляется с людьми. Банши же — проводят в иной путь. Исключительно сопровождают, не влияя на ход дела. Так как же сумели вызвать мою смерть?» — Ты забываешь, что шотландские банши выпивают кровь. — тонко подметила женщина. — Они не дожидаются смерти — сами приносят. Вот если бы ирландские, ты бы не только мог, а должен был искать причину. Кстати говоря, должна предупредить во избежание случайностей. Всякая душа нуждается в пище, ровным счётом как и тело. Выражение «Книги — пища для души» имеет некую подоплеку. Пусть и не книги, а с виду совершенно обыкновенная пища, но ты должен её принимать регулярно. В ней таится большее... но тело ли, душа ли — во все времена открытая система. Без взаимодействия с иными телами долго жизнью не сумеешь распоряжаться. «А что с этой едой такое?» — вопросил Сиэль, по-немногу приходя к пониманию, что в первые месяцы практически ничего не ел, и голод не давал о себе знать. — Чем питается душа? — в свою очередь спросила колдунья. — Эмоциями, ощущениями, чувствами. Последние достать сложно, и добыть искусственно взращенным путём невозможно. А вот эмоциям придать былого лоска, достигнув ощущений, — это выполнимо. Как думаешь, почему чистое спокойствие простирается по венам после чая из пчелолюба? Умиротворение, заключённое в растении. Ассоциативные понятия привычного поприща проще для понимания и узнавания здесь. Однако у всех и каждого индивидуальное восприятие, фантазия, воплощение. Заранее не угадаешь. А не испытав — не узнаешь. Поверхностное восприятие Сиэля претерпевало крушение. «То есть для этого пункт ритуала? — размашистым почерком написал он. — Это не просто так, а таит в себе пополнение резервов?» — А ты как думал? Ничего так просто не бывает. Нужно брать, однако есть время и для отдачи. Без мютюэлизма¹ здесь нельзя. Устаревшие, истрёпанные, бестолковые эмоции нужно отпустить, направить к новому этапу. Перекроить. Иначе придавят своим грузом. Беспросветная тоска относится к побочному эффекту. Таков мрачный голод. «Что будет, если не пополнять душу эмоциями?» — вывел нарочито стройными буквами Сиэль, не нуждаясь в ответе: что тут думать? — Ты растворишься, — будничным тоном подтвердила Клодия, точно сообщала о тысячном на её веку состоявшемся браке какой-то там графини Марианны Керн и герцога Джонатана Шмидта. — Душа — то бишь ты — скукожится, иссохнет, завянет. Глаза Сиэля были на грани орбит — теперь они казались синими блюдцами, вылезающими за края скатерти. Всего маленькая неучтённая мелочь!.. Мизер — и всё прахом. «Вы не предупреждали о таком раскладе». — А ты и не спрашивал, — равнодушно пожала плечами женщина. Какой-то миг Сиэль раздумывал о тяжести последствий всего одного проступка, в финала радостно и жёстко засмеявшегося в лицо всему усердию, с которым он оборонял свою жизнь, ничего из неё не извлекая. Она же, в свою очередь, довольствовалась, регулярно потягивая энергию, находящуюся на излёте... Сиэль вскинул голову: его голова больше не способна была сосредотачиваться на одном предмете. Концентрация внимания рассеивалась в последнее время; вот и сейчас зверское озарение вытеснило тягостное онемение. — Ну не смотри так на меня. Обычно души хорошо ориентируются: подобные вещи в их арсенале на интуитивном уровне... хотя бы. Но Сиэль не мог так не смотреть. Не иначе. Если организм человека в основном состоит из воды, то душа, его душа, вся сделана из волнения. Оно и бурлило, затравленно выглядывая из его глазниц, неукротимым морем. «Шотландские бааван си принимают облик красивых девушек, заманивая жертв в свои сети. В некоторых случаях не просто красивых, а значимых. Моя мать. Она ведь сгорела... а значит...» — дрожащая рука, обессилев, упала на бумагу, а глаза метнулись к лицу напротив. Оно ласково улыбалось. — Твоя мать не погибла. Разрушено только тело. Душа осталась здесь. Граф старинного рода, обладающий всеми материальными средствами в избытке и влиянием в обществе благодаря древнему сословию, доставшемуся по наследству, воистину имел всё, чего тело пожелает. Однако душа Сиэля Фантомайва осталась сиротой. Только здесь он обрёл бабушку, которой не знал, почувствовав искреннее тепло и заботу. А теперь ещё и потерянный шанс встретить родителей становился крупнее. Вот только хотела ли этого душа Сиэля? Могла ли изодранная, насквозь прошитая кинжалом незнакомка, вспоротая одной ночью тысяча восемьсот восемьдесят шестого года нищенка, по сути, встретить некогда свои родные души? И могли ли они принять сына, которого они на самом деле не знали? Сына, который давно уже не их. Душу, что им не принадлежит.***
Жизнь в Затерянном Мире в сравнении с рутиной Великобритании была насыщенной и колоритной. Даже если сам Сиэль себе в этом не мог по причине упрямства или неразборчивости признаться, то это никоим образом не препятствовало ему пользовался преимуществами данной возможности обширно. Утром он засыпал, проводя в полудрёме весь отрезок времени до полудня. Крепкий сон давно уже был ему неведом, ведь подсознание находилось в извечной настороженности. Целый день мальчик проводил в полюбившемся образе скитальца, вращая природу настолько часто и смело, насколько был изощрён его ум. Когда разум требовал пищи, он по обыкновению своему посещал действительно мудрую колдунью, обладающую знаниями во всех сферах; а если случалось женщине незнакомое, то на выручку приходила ничуть не менее гибкая ловкость, нежели активно используемая некогда Сиэлем. В такие моменты он понимал, что такое родственная связь, и невольно гордился общими чертами, связующими древний род и блуждающими по наследственной линии. Незыблемое подтверждение передачи не только внешних признаков, но и особенностей характера. Появившееся, утверждающее, отнюдь не взявшееся из ниоткуда свойство, отчего-то особенно тешило его. В те дни второй части тысяча восемьсот восемьдесят девятого года Сиэль часто подмечал хитрость одного рода между собой и бабушкой, вместе с тем изредка с досадой отмечая: на мать он не похож ни капли. Её добродушие и прямота остались недостижимыми. Он как прежде не понимал, так не способен был уразуметь и в сейчас, каким образом ей удавалось выживать, руководствуясь своей исключительной добродетелью. Вот только выживать ей не приходилось. Поставленный ребром вопрос однажды раз и навсегда лишил её подобной необходимости, уведомив всё же единожды: лицом к лицу и безапелляционной констатацией. Странно было утешаться наследственным коварством, увиденным в родственнице, всё больше и больше отдаляясь от него. По чести говоря, Сиэль Фантомхайв по натуре своей был добродушным, отзывчивым ребёнком, не по обобщению названным невинным перед пролитием чистой крови. За несколько месяцев мальчик успел растерять практически всю сноровку в области изворотливости ума, раздобытую усилием воли, выдранной из лап трёх чёрных лет насильно. На исходе того злополучного лета тысяча восемьсот восемьдесят девятого года Сиэль всё больше напоминал прежнего себя. Был близок к матери как никогда раньше. И, наверное, сумел бы найти отраду в таком изменении. Если бы только кто-то поведал о нём. Вот только одна душа, никак не связанная с Сиэлем генетически, точно взяла его былое, отличавшееся тонкой огранкой лукавство взаймы, всякими правдами и неправдами увиливая, уклоняясь, ухитряясь. Себастьян Михаэлис посещал Сиэля в обязательном порядке без принуждения ежедневно. Прекрасное утешение. Визит регулярностью раз в сутки становился единственной надеждой. Прибытие демона ознаменовывалось радостным предвкушением. Дворецкий больше не приносил ни чаю, ни сладостей, но давал куда больше, словно окутывая с ног до головы одеялом из обтекаемой материи. Себастьян ступал легко и грациозно, а рядом с ним шагало дружественное спокойствие, настолько неуловимое для шаткой психики мальчишки, но так уместно услуживающее. Сиэлю практически не с чем было сравнивать воздействие Себастьяна на его голову, однако опорная точка присутствовала. Телепатическая связь с Гробовщиком отличалась спецификой и некоторой ядовитостью: направленной то ли на себя, то ли на других, то ли на всех вкупе. Проволока его мысли была острее Косы Смерти. Хотя подтверждение или опровержение мнения мог дать только Себастьян: все прочие, отведавшие изысканный серп, не могли теперь даже кивнуть. Телепатическое общение являлось процессом весьма трудоёмким. Беседа посредством мысли сложна в достижении мастерства, а без него не обрести полноценного понимания. Но для чего тогда она дана? По происшествию нескольких часов беседы душа оказывалась истощённой, точно из неё вытянули все струны, и по координации бил сотрясающий ущерб. В такие моменты опустошения лучший выход — обездвиженность. Непосильная усталость была побочным эффектом... или платой. Но когда голосовые связки немы, речь во власти разума. Себастьян брал гонорар другого рода.***
В беседах с некогда безупречным дворецким Сиэль не ограничивался больше ни в чём: исчерпались условности, недомолвки, опасения. Даже дистанция между аристократом и слугой стёрлась сама собой. Чудесным образом! Сиэль не избегал теперь в достаточно вольных и бесконечных темах для разговора даже пропитанной ненавистными мотивами мысли о сожжении всей планеты, «если это понадобится». К чему теперь было лицемерие? Перед кем разыгрывать нелепый спектакль? Разве избранная публика, состоящая из одной персоны, не находилась за кулисами с самого рассвета заката — его кровавого проекта? Искажать свои намерения — что это, как не игра в прятки с самим собой? Скрывать свои размышления — то же самое, что прятать самое себя. Такие выпад равносильны смерти. Но так уж получилось, что ему больше нечего было терять. Кроме собственной души. «Вы целы, мой лорд?» У Сиэля не было гарантий. Ни в Себастьяне, ни в следующем дне. Всё, что ему оставалось — наслаждаться пьянящими запахами вяленых солнцем трав, законсервированным ассорти из эмоций. Могло не быть нового рассвета и новой встречи с теменью. «Каково ваше самочувствие, юный господин?» Сиэль знал это. Он усвоил истину без препирательств. Сиэль научился радоваться каждому слову данной секунды. «Вам уютно, милорд?» Сиэль испытывал сильный дискомфорт. Либо дискомфорт испытывал его. День ото дня. Вернее говоря, — пытал. В какой бы рубашке мальчик с индиговыми глазами ни родился, последняя смерть, не доведя дело до конца, оставила ему напоминание о себе. Стычка с туманными банши повлияла на него самым пренеприятнейшим образом: голоса, то марширующие, то отдаляющиеся, то и вовсе бегущие, вечно присутствовали рядом. Постоянные головные боли не отступали. Сиэль пытался побороть их. Попытки тщетны. Сиэль свыкся. Глядя на пиршество голосов, облачающихся в ослепительные наряды артистов после заточения в грязных мешках наподобие сорочек, он наблюдал дюжину омертвевших при жизни ладошек, кинжалами рассекающих его голову. Сиэлю мерещилось, что его мозг превратился в пульсирующий сгусток крови. Приходя, демон словно погружал своего подопечного в пуховой вакуум, устраиваясь рядом, обороняя. Себастьян преграждал путь кровоизлиянию. Бросал вызов своей же крови ради него. Сиэлю было уютно в присутствии Себастьяна.***
Смекнув, что Себестьян скучает или испытывает что-то подобное, поскольку сам ищет связи, причём ежедневной, Сиэль воспользовался этим ещё и в более корыстных целях. Во время бесед он оставлял ногтём лёгкую заметку числом на коже, перенося позже на отдельный лист бумаги, устроенный в башне за шкафом с высушенными при луне заготовками. Клодия календарь не вела, потеряв счёт времени и не желая его даже вспоминать. На неё надежды не было. Изредка Сиэль сверялся с Себастьяном, а иногда — справлялся о числе. Неравномерные всплески дней порой случались. Он не спеша шагал. Трава хрустела под босыми ногами. Нужно было с чего-то начинать. Себастьян ничего не знал о заключённом ритуале. Ничем подобным не интересовался. Более того, демон даже не заикался о возвращении графа домой. Сиэль не считал нужным вещать о принятых им мерах. Хвойный лес полукругом, чинность рыб в реке... их стало вдвое меньше. Он взмахнул рукавом, и живые серебристые стрелы взвихрились к воде. Рыбы были наделены нетерпением. Оно тоже способно подкрепить душу. Себастьян оставался неизменно вежливым и стал чуточку мягче. Он рассказывал обо всём на свете, предпочитая всё же слушать Сиэля. Демону не терпелось узнать о том, «как устроился его лорд в Затерянном Мире» и «не встречал ли он тех волчат, что свалились на него из ниоткуда». Он так давно здесь не был. С тех пор, как упал в объятья сладостного миража. Он обменял бы тысячу самых смелых чаяний на одно убогое бытие. Сиэль отрицал такие предположения. Воспринимались они всерьёз, как и всё прочее. Он ведь не видел ни одного земного животного, ни единого. А волков и подавно. Даже создать их в форме эмоций, придав идентичную оболочку, не мог. Если бы столкнулся с ними воочию; так нет же, старая добрая Англия похлопотала насчёт их изничтожения.² Он видел разве что птиц, рыб, лисиц... но к чему птицы, если основная сидит на груди? Зачем лисицы, коль основная пропала? У него в распоряжении были лишь выглядывающие из-за углов мифологические существа. Но к чему говорить это тому, кто ввиду происхождения прекрасно осведомлён? Броллахан, разоблачённый теперь, возник сразу пред ним. Глаза его блеснули зло, в упор глядя на него. Ничто не изменилось. Сиэль по-прежнему боялся потерять демона. Но разве он не принадлежал ему целиком безоговорочно?.. Если бы он только мог черпать убеждённость в этом законе! Тогда бы он показал, что ничуть не боится утраты. Сиэль вопрошал взамен. Он тревожился о том, что стало с демоном, как он исчез, где находится. Только недавно он понял, какую жертву принёс сам демон в виде себя, влив в его вены собственную кровь. Только недавно осенило, отчего так берёг жизнь. И что значила бы смерть. Смерть всё равно рано или поздно придёт. Гибель станет одной на двоих? Себастьян не отвечал ни на один вопрос, непосредственно касающийся его. Он мастерски скользил , незаметно сменяя тему за темой. Себастьян вновь лукавил. Глубоко оскорблённый Сиэль затевал молчание. Ему трудно было распознать в умалчивании демона сбережение его душевного равновесия. Фальшивка даже не думала вести себя иначе, чем прежде. Она беззастенчиво двинулась к Сиэлю, подняв руку. Пектораль, с которой тот не расставался, пропустила жжение, парализовавшее существо. Броллахан стоял поражённый, не решаясь предпринять новых попыток сближения. Неожиданный щит, необходимая подмога, нужная поддержка подействовали на Сиэля ободряюще. «Я не потеряю его», — попробовал прорвать брешь разума существа без облика он. Секундная рьяная вера подействовала. Броллахан исчез. Растворился, как и следовало созданию, не имеющему облика, и вместе с ним синие пятна, тлея влажными каплями... бесследно. Сиэль больше не боялся потерять демона. Отдав кому-то душу, не смеешь сомневаться в обоюдности. Но где находится тот, что должен быть рядом? Он вроде и был. Устраивался в голове и шептал своеобразные подбодряющие слова. Но отчего тогда дистанция точно увеличивалась с каждым разом, обматывая лентой утроенные мили? Ломая себе голову над происходящим, Сиэль не думал отвлечься, подняв голову к небу. Если бы он единожды задался этой целью, то узрел бы ширококрылую тень, застилающую черничную арку этой «совершенно непросвещённой разумом ночи». Он бы осознал, что прибытие голоса Себастьяна берёт начало от времени обыкновенного воссоединения графа Сиэля Фантомхайва с постелью и прерывается с его пробуждением.