За три года траву соткать, Темным волосом вышить путь, Искры все на него собрать — Пальцы болью горят, ну и пусть. Кровь делю на двоих без слов, Почернеют снега к весне, Алой лентой ночных костров Свою душу отдам тебе.
Мельница. «Огонь»
Затея, грянувшая в Канун Всех Святых*, теплилась ошеломительно. Сиэль, недолго думая, ослеплённый открывающимися вратами, бережно усадил её в освобождённое кресло. Пьедестал, инкрустированный драгоценностями и возвышающий удостоенную персону ценой ослепительных камней. За последние месяцы, более-менее справившись с хандрой благодаря своевременно проснувшемуся неуёмному любопытству, он смог научиться направлять пылкое усердие до последней крупицы в одно русло. Шесть месяцев, ушедших в угоду стремления к Знанию и приведшие к неописуемой радости Клодии Фантомхайв как учёной колдуньи — «Наконец-то я могу передать свои сведения в достойные руки!» — обогатили его информацией, в которую он верить категорически отказывался в той реальности, но которая оказалась так кстати в этой. Это Знание буквально открыло ему глаза. Сиэль распахнул своё лицо навстречу этому безумному миру. И был вознаграждён. Особенность бабушки Сиэля, не учитывая весьма объяснимого свойства большинства бабушек во все времена высказывать трогательную заботу о внучатах, заключалась в том, что она практически никогда не вмешивалась в чужие дела... до тех пор, пока её не просили. Но в если же хотя бы заикались, инициатива этой бесцветной женщины била красочным ручьём. Сиэль знал, чем отличаются от друг друга суккубы да инкубы*. Не глядя на то, что сладострастным желаниям изо всех существующих пороков он был подвержен меньше всего, обладал необходимыми сведениями для предотвращения и, в крайнем случае, избежания их внушения. Грехом его изначально стала детская невинность, повлёкшая за собой тяжкое кубло из крови, шипов, болота. Он не мог представить себе склонности к подобного рода сомнительному удовольствию. К тому же, в снах его, захлёбывающихся в собственной крови — а иной раз, для разнообразия, в воде да огне, — не было места особям, пылко склоняющим к прелюбодеянию. Им самим — в Затерянном Мире. Ибо нет ничего столь неблагоприятного по отношению к их мерзким поступкам, сколь душа, пусть даже в облике существа материального. В блоке классификации демонов выделялось несколько основных видов. Самый примитивный, но крепко заинтриговавший графа, главным образом, своей целостностью, — сгруппировывание потусторонних существ по местам обитания. Пожалуй, только в нём можно было разобраться без неимоверного напряжения. Сепарация падших ангелов оказалась пропорционально количеству разделов сложной: количества пунктов — тьма тьмущая. Типилизация демонов ошеломляла сногшибательным богатством; роскошь эта, однако, черпала своё могущество в хаотической разрозненности. Будто под стать тем, кто, попав в неё, подчиняться отнюдь не собирался. Именно с них началось обучение (наверняка не без тайного умысла, настойчиво служащего во имя разочарования внуком в одном-единственном сыне Дьявола посредством его представителей), вследствие которого Сиэль не без мрачного воодушевления уяснил: Себастьян не так страшен, каким мог бы оказаться. Не обращая внимания на то, что понятию «даймон» подлежали все создания, от людей крупно отличающиеся феноменальными способностями, Клодия наотрез отказалась включать в них своих подлинных, коими она их привыкла считать, — детей. В процессе учёбы выяснилось, помимо того — давно ставшего явью, — что души не бесформенны и невидимы нисколько, ещё и то, что, дабы обрести облик, наружность они самолично создают. Спектр её сил напрямую зависит от могущества. То бишь, оборачивая слова колдуньи про отсутствие иерархии, глядим на них в противоположном свете — она проступала в одухотворённой материи полновластно. Подчинялась весомость их прав в первую очередь тому, какой была душа при жительстве в данном ей прежде теле. Вообразив себе всю сложность распределения мест для душ, Сиэль в радостном предвкушении возносился к новому, глобальному Знанию; и тем больнее было его разочарованное падение. Как и ожидалось, Клодия Фантомхайв опиралась на сведения Гробовщика, просмотревшего плёнку погибшего (он оставался единственным шинигами, постигнувшим науку просмотра сгоревших душ). Для женщины очищения в огне было недостаточно, ведь боль на себя принимало только тело. Она, подобно индустриальной машине, направлена была на иную цель. Тело не способно верить. А вера — единственный критерий для бесцветной колдуньи. У неё было много общего со жнецами, но общение с душами в течение многих лет не проистекало в работу ни на миг. Она тоже определяла греховных и святых. Вот только грех нередко становился всего лишь в отсутствием веры в Бога. Впрочем, Клодия всякую веру уважала. Вплоть до того, что готова была даровать прощение той, которая убивала с абсолютным убеждением в своей правоте, и восхититься душой, отнимающей жизни с поклонением Богу. Приговор «виновна» или «невиновна» не соответствовал своею грубой дикостью по отношению к такой мудрой женщине. К женщине, осуждающей и боящейся действий инквизиции. Вероятно, есть немалая доля правды в том, что люди зачастую воплощают в жизнь то, чего так упорно избегали. Человек устаёт гнаться шальным зверем и рано или поздно стремится обезопасить себя — либо пережив свой страх, оставив раз и навсегда позади, либо погрузить в него оказавшихся в его власти. Грешные, по её мнению, имели право строить для себя форму любого земного существа с привилегией в маленьких отличиях от них: они могли сменить собственный цвет или оставить подобный цвет глаз, присущий им при земной жизни. В то же время силой наделены были равной «святым» с, опять-таки, маленьким отличием. Их ресурсы возможностей полностью им не подчинялись. Такие души обязаны были ради выживания не только питаться эмоциями, но их и создавать. Априори жертвы ритуала. Противоположная им верства могла не прилагать ровным счётом никаких усилий для поддержания мира, в котором жили. Иными словами, просто брали. Клодия рассудила, что жизнь их и так была слишком сложна, потому — довольно. Верующие — во что угодно — становились крупными, продуманными, сложными мифическими существами. Такой симбиоз был достаточно угоден двум сторонам. До некоторых пор. Пока сильным стало мало добросовестно распыляемых эмоций. Свою лепту не внося, они практически забыли о цене эмоций, став бездумными потребителями. Однако в памяти свежи были чувства. А тема эта — запретная. Ежели в наличии нет личных чувств, добыть их можно одним только способом: убийством иной души. Душ, остающихся в облике человеческого тела, здесь было не найти. Клодия была исключением, сохранившим наружность былую для удобства. Колдунья регулировала все отношения, была и справедливостью, и сочувствием. Не подозревая даже, что два качества эти редко встречаются в единстве и ещё реже уживаются в согласии. Сиэль был настолько возмущён столь глобальной медвежьей услугой, что мысль о его внешнем виде, не изменившемся в звериную сторону, в голову не пришла; не явился к нему и намёк — он и сам прошёл распределение; и уж точно он не подозревал о просмотренной посторонним киноленте, теснящейся в его груди. «Какая несправедливость! — вопила душа Сиэля. — Самая грязная душа может получить билет к благополучию, а чистая, при всех её добрых поступках, всего лишь не веря в Бога, лишается многого... Такая методика абсурдна. Приводит она не к избежанию проблем, а всего лишь передачи их в другие руки. Обменять шило на мыло — дело ли? Чистой воды растление душ...» Негодование Сиэля было слишком велико, дабы выразить его словами: система, с какой стороны ни погляди, зияла напропалую несовершенством, проистекающим в губительную смесь; а иных средств у него не оказалось в распоряжении. С тех самых пор, как он передан был одиночеству; одиночество, остающееся точно таким же гложущим, ежели б он находился в толпе без присутствия своего демона. Ведь не посторонними измеряется достаток, а близкими. Сто Себастьянов дело бы не исправили, а один — легко. Бессилие Сиэля всегда было прикрыто муром из чёрной высококачественной шерсти, превозносясь до вершин могущества, но никогда ещё беспомощность его так остро не осознавалась. Он не мог ничего предпринять, дабы исправить всю ситуацию целиком. А клочки — это несерьёзно. Любая попытка его вмешательства окончилась бы плачевными последствиями для него самого. В первую очередь из-за фанатического блеска в глазах Клодии, делавшего её глаза травянисто-зелёными на неуловимый миг; колдунья входила в раж всякий раз, объясняя что-то, и оставалось лишь внимать, не иначе. Сиэль безошибочно распознал вожделенное мерцание, кое поразило его однажды в глазах мадам Рэд. Он смирно помалкивал, переступая через себя. В этот раз ему нечего надеяться на спасение — никто не придёт. Первый урок, что вынес отсюда Сиэль: преступность в наличии повсюду. Даже в Раю, коль он существует. Его принцип «Мир делится на преступников и их жертв» оказался верным. Безукоризнен, ибо актуален везде, властвует над всякой материей. Таково оно, равновесие, воцаряющееся за счёт вопиющих противоположностей. Справедливости нет нигде, а сумасбродство — повсюду. Итак, демоны. Какой же он, Себастьян? Как судить, где обитал? В банальном Аду? Но Сиэль, готовый открыться навстречу многому, не собирался признавать то, что ему претило. Убеждение людей в Раю и Аду, при жизни на Земле; выпады посланников Бога, ополчившихся на человека; наличие слуг Господа, изощрённо или грубо играющих с чужой смертью, — всё это не имело веса в его глазах. Сиэль не был уверен, что дойдёт хоть куда-то. Скорее, поправ все законы Клодии об извечном превращении, затонет где-то, растает. По чести, занимало его душу одно: огненный? водяной? воздушный? земной? или таки подземный?.. А может, всё это миф? Но при таком раскладе дел Себастьяну придётся его развенчать, взамен предоставив подлинную классификацию. У Сиэля возник новый вопрос, который, помимо априори обещанного ответа (за его-то, графа, жертву), ещё и устремил его взгляд в одну точку, сильнее приковав к пылко избранному пути. Единственная из тысяч дорог была для него предрешена. Учение не было сплошным, как могло бы произойти в диктаторских условиях. Но Клодия Фантомхайв в тот момент не являлась деспотом, а Сиэль Фантомхайв — уже не был трудоголиком. И уж в чём так гладко сходились их соображения, так это небольшие перерывы для усвоения информации. В течение вскоре ставших привычными паузами, учитель и ученик, оба страшно довольные переданной и полученной информацией, перебирали темы гораздо от основной отвлечённые. Тогда Сиэль первым делом поспешил уточнить, не сумев сразу отклониться от цели своей науки, воплощением ли эмоций есть деревья в Затерянном Мире. Клодия нахмурилась, резко отрицая. То были души уродливые по её мнению, намеренно заточённые в незыблемые оковы. Души немощные, беспринципные, ни на что негодные. Такие не могли принести ни пользы, ни вреда. «Так пусть же и остаются в стороне». Такие души имели шанс — только они — ночью превращаться в людей, коими были при жизни на Земле, и ходить по лесу. При этом никто не гарантировал им безопасности со стороны иных обитателей, особливо охочих к подлинным чувствам. Сиэль содрогнулся, вспоминая, как явственно дышали они под его ладонью. Такое существование было ужаснее вечной смертельной игры в пятнашки с неизвестностью. И всё-таки Клодия руководствовалась справедливостью, пусть даже она постоянно учитывалась лишь после непомерной строгости. У всякой души были свои слабости и мощь. Души-созидатели познали прелесть творчества, привнеся свою долю для уюта, став крайне чувствительными. Души-потребители осязали настоящую свободу за всё пережитое, пусть даже стали хищниками, то в придачу к воле получили жажду, которая придавала интерес и вкус их не каменной отнюдь жизни. А души-камни или, ежели быть точнее, — деревья, имели несравненную возможность в облике человека, что был достаточно удобен, прогуливаться по окрестностям, для людского тела не предназначенных. Также они, ввиду оцепеневшего существования, научились ценить каждый свой шаг. Клодия Фантомхайв обожала преподносить уроки. Она была мастерским методистом прежде всего, а уже потом человеком, овладевшим множеством профессий, тщательно скоординировавшим их сферы для удобства изложения. Колдунья старинного рода руководствовалась давним девизом, гласящим о мизерности крушений в плавании жизни, превознесении единого верного, искупающего в финале всё — катарсиса. Клодия Фантомхайв не упускала возможности проповедовать свою маниакальную идеологию, имея на то, между прочим, фундаментальное право. Ведь она поддерживала жизнь всех и каждого поодиночке, отдавая часть собственных жизненных соков, подорвав персональную силу. Но могущество её находилось не внутри, а вокруг. Потому преждевременно поседевшие волосы и водянистые глаза, обречённые остаться такими навсегда, её совершенно не тревожили. Так выяснилось, что наследственная информация, несущая в себе особые способности, передаётся через поколение — словно запакованный в вакуум сюрприз, расцветающий так долго. И прерогатива эта, в противовес от права мужского унаследования, принадлежала женщинам. «Хоть в какой-то сфере установлено равновесие, — вещала Клодия. — Какая же глупая аксиома о мужчинах-правителях. У них столько притязаний! Кто сказал, что женщина не способна руководить страной? В то время, как мужчина восседает и управляет для услады своей, ублажая неуёмный гонор, женщина принимает за родное дитя страну, свершая возможное и невозможное для её блага. Изъянов в правлении женщиной всегда меньше. Не обижайся, мальчик мой, но я всегда была убеждена, что мужское тело — самая ужасная почва для наделения её душой. О! Что тела этого пола творят с душами! Просто немыслимо!» Сиэлю подумалось, что, наверное, не очень скромно выражаться столь хвалебно о женщинах, будучи женщиной; к тому же, оценить в полной мере влияние на Затерянный Мир бесцветной колдуньи он пока ещё не мог, не располагая достаточным количеством сведений и подкреплением их примерами. Впрочем, вспомнив о Виктории, Сиэль молча согласился с верностью утверждения бабушки: такого прогресса, как во времена её власти, Англии достигать не приходилось. Промышленность на высшем уровне, множество завоёванных колоний, вознесение культуры, передовая страна в целом... И только позже, не впервой уже глядя на предмет со стороны, граф бессознательно позволил своей слепой вере в Её Величество покачнуться. Дабы обеспечить своё «дитя» благодатью, Виктория позволила себе поднять руку на других. Какая мать обижает ребёнка, пусть он и чужой?.. Теорию о передаче «волшебного» дара Клодия Фантомхайв объясняла следующим образом: «С самого начала мужчины слабы. Выкидыши случаются чаще с мальчиками, да и реже на их долю выпадает зачатие. Мальчишки крайне хилы и неустойчивы, в то время как девочки стойки и сильны. Они заслуживают уважения. И поощрения. Если мать девочки, с условием непробудившегося дара, является потомком колдуньи, то дочь её раскроет свой талант. Или то же самое, но с отцом. Тут дело обстоит сложнее: дабы мужчина стал колдуном, и мать, и отец его должны быть волшебниками соответственно...» Из этого всего истекало одно бесспорное: Элизабет талантлива. В высшей степени. Вот догадывается или нет — загадка. Как и всё вокруг. Вспомнив про кузину, Сиэлю стало не по себе. Он должен быть рядом с ней, защищать. Это одна из его первых целей, не подлежащих пересмотру. Такое стремление было у него в крови, практически инстинктивным. Если ему было дискомфортно без защиты Себастьяна, он испытывал потребность в ней, то такую же нужду осязал по отношению к обороне сестры. «Бездумное стремление к равновесию? — подумал Сиэль. — Бабушка была бы довольна, читай она мысли». Вместе с тем граф чувствовал нехватку общества Элизабет. Но если дефицит Себастьяна был остёр и безжалостен, кричащий о возмещении причинённых ранений и убытков, то по отношению к Лиззи оставался вялым и непритязательным: как пережиток прошлого, как воплощение былого, к которому не вернёшься более, ничего не исправишь. Жаль стало, очень жаль, что он не в состоянии был править жутко израненные отношения, построенные на чистой наивной привязанности. Такое неизбежно случается однажды, как только тебя насильственно отворачивают от солнечных дней, без подготовки роняя на плечи сумрачные облака. Мало-помалу Сиэль позволил сожалениям просочиться в его душу. Он был очень виноват. Передо всеми. И перед Элизабет завинил... Кузина оставалась для него далёким, недоступным островком безбрежной безмятежности, куда дорога ему неведома. Он мог прохладно глядеть из-под безразлично полуопущенных ресниц, выразительно кривиться, мрачно хмуриться, даже поднимать руку на неё, взамен на безмерную активность, нелепые выходки, задорные идеи, оскорблённые выпады. Элизабет Миддлфорд могла неутомимо тормошить Сиэля в попытке вызвать хоть какую-то реакцию, но Сиэль Фантомхайв на то и Цепной Пёс, чтоб терпеть и сохранять абсолютную бесчувственность; по-крайней мере внешнюю. В момент осознания поступков и действий Элизабет, таких наигранных, неестественных, напыщенных, ради спасения его из властной трясины, Сиэлю дико захотелось вскричать, попросить положить конец глупому спектаклю, оставить всё как есть. И просто извиниться. Предоставив выбор: принять таким, каким он стал, холодным камнем, либо уйти для сбережения всего доброжелательного, что в ней ещё было живо. Сиэль видел это: Элизабет, прежде его кроха-сестра Лиззи, пыталась всеми силами, волей и неволей, вернуть его в безоблачное прошлое. Элизабет была его дамасковой лентой, силящейся положить на плечи непосильную ношу, открыв синим глазам рай за холмами. Но Сиэлю с Элизабет не по пути. Сиэль даже не предполагал, что и кузине с самой собой не идти. Её детство, истинное, а не имитированное на двоих, оборвалось с вестью о гибели наследника четы Фантомхайвов. Вся утончённость тканей скрылась за непроницаемым грубым габардином. Как-то раз при изречении о никчёмности и пагубности магии без понимания, Клодия весьма прозрачно намекнула Сиэлю о миссии просвещения внучки, «во имя её же спокойствия и обретения гармонии». С трудом понимая, как это сделать, заставить поверить, при том не слыть безумцем, а ещё лучше — избежать всех исходящих отсюда тонкостей с ним приключившихся, в коих он сам, по чести, слабо ориентировался, он притворился равнодушным, недогадливым, глухим. Смутно догадываясь, что душевное равновесие Элизабет отчасти зависит от его собственного, достаточно обоюдно, он твёрдо решил смолчать. Что и говорить, Сиэль приблизился к разумению увлекающего кузину, стал чуть ближе к поступкам её натуры, затерявшись в сердечной невысказанной благодарности. Здесь, вследствие отсутствия Элизабет, её неблагодарную роль разделили пополам Клодия и Гробовщик. Появляясь из ниоткуда, корча лица, кривя характеры, они спасали его душу от неизбежной апатии, что страшнее гнева. То ли из-за общих усилий, то ли из-за бесцеремонности, то ли из-за решимости с примесью бесхитростной реализации, но плоды таких стараний удержали разуверившуюся душу на плаву. Манер передачи информации Клодией предстал своеобразной и фундаментальной точкой зрения, подчиняющейся восприятию колдуньи, рассудившей так: «Удостоившаяся Знания душа вовсе не значит, что такой же привилегии достойна бумага». Данные, сами по себе трудны характерностью по отношению к предметам прежде изучаемым Сиэлем, втрое усложнялись запретом вспомогательных средств. Всё полученное, летающее на слуху, слагалось дольше и хуже. Но, благодаря уму, схватывавшему сводки о магических существах, Сиэль откладывал в памяти не одну, а две трети. И лишь во времена отлучек бабушки, регулярно проверявшей состояние своего поприща, и оказания помощи непосредственно его волшебным обитателям, граф пользовался несравненным преимуществом — относительным отсутствием границ в мировоззрении. В таких случаях всегда оказывался как нельзя кстати Гробовщик, присутствовавший часто и неизбывно тревоживший тишину башни, тогда как владелица того сделать не могла. Он сам ничего не имел против письменной формы обучения. И готов был способствовать Сиэлю в его уловках, сохраняя оное в полной конфиденциальности. Мальчик открыл сам для себя способом бесхитростных наблюдений и сравнений, насколько удобны конспекты, составленные с помощью дополнений пропавших фактов Гробовщиком. Серебристый, к немалому изумлению Сиэля, выявил себя превосходным сказителем. Холодный и аналитический ум, как стало теперь ясно, принадлежал его бабушке, от которой, наверняка, граф и получил его в подарок через поколение вместе с унаследованной изворотливостью; непонятно было только одно: как он раньше в ужимках Гробовщика не углядел той мечтательной дымки, пытающейся пресным фактам придать хоть толику свежести? Нынче готовность Гробовщика открыться не только способствовала его освоению Знания при участии сказок с теми же волшебными созданиями, а и элементарно получать удовлетворение. И всё же спустя пару месяцев гневной обиды за двуличие Гробовщика, и спустя пять прохладного отчуждения, и восемь непринуждённого Сиэлиного расположения, если оно было естественным, то склонность Гробовщика оставалась неизъяснимой загадкой. Подчас в глазах его таящаяся зоркость выступала неприкрытой пристальностью, и графу чудилось, что с ней в контрданс вступил заинтригованный восторг. Кондитер, по обычаю испёкший торт на юбилей, одаривает таким почтением неожиданный результат, переломивший традицию, однако в то же время гораздо превзошедший её. Мудрая Клодия Фантомхайв с её переменчивым нравом и стабильной взыскательностью прямо-таки нуждалась в персоне высшей степени восприимчивой, гибкой, прилежной. Не понимая ли, али не принимая, что письменное слово усваивается легче и крепится фундаментальнее, истекающим отсюда запретом, колдунья подстегнула, буквально заставила Сиэля, тяжело вздохнув и попрощавшись с кротостью, вернувшейся из далёкого далёка, вспять вооружиться девизом дело стоит свеч*. Свечи оказались благодатными, безупречно осветив интеллектуальный путь. Цель, изначально несуществующая, вложенная единственно в выживании, повлекла за собой несколько иных. Сиэль стал бдительней, самостоятельней, отзывчивей. Признал категоричное отрицание Клодией телепатического общения: немудрено с тысячами кладезей, устроенных в мозгу без макета для восстановления, так рьяно беречь их; данные любят плутать многочисленным роем. Сиэль Фантомхайв, благодарствуя покровительству и просвещённости своей предшественницы, расположению и повествовательности Гробовщика, а самое главное, — собственным желанию и находчивости, располагал всеми сведениями, что крупицами собирала его бабушка по жизни... всего за двадцать один месяц. Колдунья, после жизни в эпицентре заветной мечты, создала себе новую (Ибо кто как не она понимал, что без сокровенного бытие пусто, что невежественная душа?) цель: заполучить ученика. Сложно судить, чему радовалась женщина искреннее. То ли неуёмному усердию его, то ли реализации стольких её проектов, то ли тому, что, «Какое великое благо в твоём рождении, припавшем так удачно, едва-едва минувшим Рождество!» Да, Сиэль Фантомхайв родился угрожающе близко к тому вескому дню, что напрочь лишает человека по праву данной ему возможности видеть сверхъестественных существ. Долго можно спорить о пользе такого сомнительного таланта, являющегося, по сути, специализированной слепотой. Но Сиэль, охваченный ужасом лишь при мысли о таком инвалидстве, полностью сошёлся в этом мнении с бабушкой, даже превзойдя её, в сердцах вещая самому себе: «Какое великое счастье!». Взгляды на эту вещь, разумеется, у обоих были различны: Клодия думала про осязаемость всего феноменального народа, а сам Сиэль — одного его представителя. Наученный на собственном горьком опыте, он знал, какая мука не видеть Себастьяна вот уже который месяц. Не узреть его априори было бы стократ мучительнее. ...а ещё Сиэль знал, что Пехи и Пехты — это один и тот же вид, названный по-разному, более распространённый под наименованием «Пикты»; а Писки и Пикси, напротив, помимо блуждающих букв, отличаются многими чертами, водящимися, однако, в рамках их рода; усвоил тысяча и одно определение для народа фай, что обязаны своей разрозненностью многим уголкам нескольких не особо согласованных между собой стран не хуже, нежели их характеристику; был в ладах со сводками о таких забавных по определениях (и отрадно колоритными), однако таящих нередко серьёзнее угрозу, нежели в грубом Трэше, духах, как Красный колпак, Зеленушки, Синяя шапка, Башмачки из Виттингема, Зелёный туман; изучил все разновидности Банши, убедившись в правоте утверждения Клодии и ужаснувшись той же Бин-ни; обратил интерес Броллаханом в понимание его корней и родичей; бесподобно ориентировался в Волшебных котах и Волшебных собаках по личной сравнительной заинтересованности; и, несомненно, назубок и с упоеньем поглотил всё водного народа касающееся. И прочая-прочая-прочая... Просвещение Сиэля, воистину сверхъестественное, отложенное в сторону от банальных знаний, требуемых обществом по причине занимаемого им положения, следовало бы поместить в тяжеловесный десятитомник. Сиэль сумел бы, войдя в поредевший круг экзорцистов, воздать вместе с собою одному призванию непревзойдённую силу. Да, Сиэль Фантомхайв оказывал бы человеческому роду несказанную помощь в освобождении из оков одержимости. Этой ночью, в канун всех святых, он мог бы мастерски уничтожить несметное количество даймонов... Ежели б не стал одержимым сам.***
Сиэль Фантомхайв, непроницаемый граф, нёс свой титул прилежно, старательно уберегая репутацию старинного рода. Вся его отчуждённость, чрезмерно юный возраст, невесть откуда взявшиеся привилегии, что так раздражали, распаляя зловредную зависть в мелких душонках «высшего» общества, лишь закутывала её в плащ грубее, не менее удачно зазывая поставить пятно и тем самым заставив постичь тайну этой ткани, но не порвать её. Даже откровенно мерзкие поступки на занимаемой должности никоим образом не отображались внешне: королева Виктория — услуга за услугу — сглаживала налёт пыли. А вот слух о мрачном фрагменте размером в месяц, как расширяющий кругозор сюрприз для маленького графа Фантомхайва, нанёс бы непоправимый удар репутации славной четы. Разве лорду древнего рода не пристало интересоваться ритуалами, что берут корни испокон веков? Юный граф Фантомхайв не только был углублённо сведущ в истории, в том числе и в грандиозных ошибках человечества — он был брошен в сумрачное заблуждение. Юный лорд испытал на себе всю пышность ритуала. ...Сиэлю нужно было в ближайшие часы отыскать местность свободную от чужого присутствия. Зримого и незримого. Впервые за многие месяцы он пришёл туда, откуда сбежал в спешке. Он обходился без пристани своего одиночества достаточно легко, но, тем не менее, сейчас ощутил накативший шелест эмоций, оставленных здесь. Он поражённо ахнул. Все проявления небезразличия Себастьяна со стороны Сиэля поощрялись единственно равнодушием, и тем горше стало сейчас, будучи пронизанным им, когда сам отправитель был так далёк. Сиэль утешил себя тем, что использует их в ключе продуктивном, в качестве магнита для того, дабы Себастьян — как знать? — вспять стоял за левым плечом. Игнорируя заброшенность, веющую отовсюду, Сиэль двинулся к кровати. Не без усилий сдвинув её в центр, он довольно хмыкнул: круглая хижина более не удручала, не вызывала раздражения, — сегодня она окажется очень даже кстати. Да, это должно было случиться сегодня. Сиэль сверялся с Гробовщиком и Себастьяном, а Клодия участливо сказала, что в этот день, на исходе, он может позволить себе впервые за долгое время выдержки подать голос, не нарушая условий последнего контракта. Договор есть договор. Такая свобода влекла за собой молчание. Сиэль же хотел попытать Судьбу вспять. Можно ли снова сменить контракт?.. Ему оставалось ещё шесть месяцев до ответа. И чем меньше дней оставалось, тем нестерпимее делалось ожидание. Он боялся развязки, как убийца приговора. Тем паче, он понятия не имел, не только как, а кого спасать. Сиэль не мог иначе. Лучше уж он сам себе поможет, или — схоронит. Сиэль наткнулся на мешочки, брошенные Себастьяном. Ностальгия нахлынула вместе с пряными запахами. Не так уж он, оказывается, был далёк от шаманства. А Себастьян и того вернее, сказав, что займётся подобным только после Сиэля. Целый месяц, схваченный манией призыва, граф создавал своё уникальное зелье, опираясь на свойства растений. Океаническая вода поглотила кипарис, розмарин, бузину, ель и, конечно же, душицу. Каждый компонент был тщательно подобран, а комбинация, ввиду серьёзного подхода, получилась уникальной. Кипарис — для усиления выносливости, способствующей противодействию влияния извне; розмарин, к чести его, обладал памятью, с помощью коей он желал утвердить собственную; бузина, как символ всего тёмного, призвана для усиления притяжения, обезвреженного заранее кипарисом; иглы ели обещали призвать всю его храбрость; душица, дивное для его сердца растение, могло уберечь от вероятной паники, расплескав успокоение, превратившееся в равновесие. Его собственное защитное зелье. Сиэль всё ещё в задумчивости перебирал шероховатую ткань. В одном из мешочков оказалась соль. Сиэль усмехнулся: как благоволит ему изредка судьба... в самых безумных идеях. Теперь, даже появись у него сомнения, он не смел бы обернуться назад. Нет. Довольно отступать. Он поставил на пол флакон с зельем. Из-под кровати достал шкатулку. Там, где нашёл он месяцы назад бесполезные медальоны, увидел серебристый нож. «Пригодится», — мрачно осклабился Сиэль самому себе и, рывком вскочив на ноги, с неистовым воодушевлением принялся распылять пространный круг вокруг кровати. Глазомер не подвёл. Круг был идеальным настолько, насколько возможен при подражании формы хижины. Забравшись на кровать, Сиэль разлил зелье по диаметру круга. С восторгом глядел на то, как кайма из соли удерживает океаническую воду, ничуть не поддаваясь её напору. Он достиг новой ступени могущества Мысли!.. Что и говорить, Сиэля Фантомхайва страшно любили обряды, и он был обречён полюбить их сам. Стремительно смеркалось. Пора начинать. Сиэлю можно было говорить вместе с первой звездой и до полуночи. Он не намеревался злоупотреблять чудом, пришедшимся на его долю. Ему необходимы были лишь несколько строк. Несколько достаточно ёмких автобиографичных фраз. Сиэль с напряжением вспоминал прошлый призыв. Он бы хотел сделать будущий максимально приближенным. Почему демон отличил именно его, а не другого ребёнка, раз за разом оказывающегося под клинком? Потому что звал, в противовес прочим, не Бога, а Дьявола. Бог слишком занят вымыслом, дабы снизойти до спасения каких-то там детишек, чью слепую веру он и так держал в узде. А вот Дьявол... он крайне благодарен каждой душе, обернувшейся к нему. И ещё более заинтересован, если не восхищён, посмевшей глядеть снизу вверх. Сиэль знал, что заполучит демона и сегодня («Разве не отсюда духи приходят на Землю, так разве здесь же их и не больше в сто крат?») хотя не был настолько самонадеян, дабы надеяться на его превосходное качество; собственно, и Себастьяна он получил неучем, а сейчас ему нужна была всего однократная безыскусная услуга. А святые пусть подождут ещё несколько часов для успешного равнодушия. Какую-то минуту Сиэль собирался с мыслями. Смешанные тёрпкие благовония укрепляли его душу, как он и полагал. Вот сейчас он подаст голос, и не в праве позволить ему сорваться. Он глядел в одну точку — чем бы пропитать слова? Беседы с нечистью непросты, раболепие здесь — непростительная роскошь. Его веру они уже заполучили. Значит, теперь на очереди демонстрация превосходства. Сиэль приложил нож к запястью, даже не прижимая его сильно, принялся выводить произвольные узоры. Кровь стройно убегала прочь, а боль, совсем лёгкое жжение, возросла втрое под напором прокручиваемой киноленты. Страдание это было благочестивым: он осознал, что больше не хотел быть кротким, послушным, смирным. Остался один вал, который нужно было преодолеть, и Сиэль так прочно убеждён был в его незначительности, так исполнен рвения, что весь его клич отпечатался на ленте подле с кадрами жизни, пропитавшись всеми необходимыми чертами эвокативного* призыва:Тот, что в преддверии Рождества был рождён Для жизни счастливой, Обращается к тебе Глубоко несчастным. Но есть ли истинное счастье, либо оно — Только невежество беспросветное? Беспечность в беззаботности детских дней простительна, Но тем сильнее искушение её смять Подобно осеннему рваному листу. Душа, что лишилась заблуждения Благодаря буйству чужой безжалостности, Рвавшейся к высотам невозможным; Душа, потерявшая всё. Однако и дух Прозревший. Три года в суете будней Лицемерно-мрачных, Слякотно-тревожных, Пустых. В жутком страхе за жизнь собственную, — Маскарад, искусно облекшийся в форму мести кровной, — Выпады зверя в истовой самозащите. Отсрочка для себя жизнями чужих. Долгий путь, казалось, дольше некуда, Но Бывают годы, коих также три, кажущиеся девятью. Дни, которые тянутся дольше часа пред смертью, Вынуждают отрекаться от личностных клятв: Последнего, что со мною осталось. Я видел ребёнка, Небу поклонённому. Молящегося на коленях, Искупающего свои грехи Со словом на губах — «Прости...» За что прощать? Чем был виноват? Хворь моя — за кротость удел? Я видел отрока, Демону подчинённого. Презирающего кончиками Полуопущенных в зверской насмешке ресниц, Ненавидящего фосфорическими глазами, Молящегося остервенелыми проклятьями С шелестом безразличным — «Умри...» Как не презирать? Ненависть разве негде взять? Афеизм — чем не дар? Я видел юношу, Впитывающего свежий блеск жизни, Загибающегося в точащей немоте, Вобравший строгость одинокости дикой, Растворяющегося в безумстве заблуждений С думою потерянной — «Забери...» Здесь как не быть безразличным? Как себя уберечь? Как вконец не заплутать? Я желаю видеть не ребёнка, не отрока, не юношу. Единственно душу в правдивом свете. Не разглядеть, не озираясь, не вернувшись к истокам. Гляди, кем бы ты ни был, на душу неопознанную эту. Если приглянулась вдруг... Забери, но прежде последуй неукоснительному приказу! Однако в случае отказа ступай, откуда явился, Дьявол... Не тебя диктовать мне приговор. Мой суд персонален. Стань же рядом, волю исполни! Либо я вернусь домой, Либо сгорю вновь Безвозвратно. Три года мистических. Три — фантасмагорических. Три года эвристических*. Дай мне три года лишь. Три последних года, осмысленно замыкающих цепь Девяти, сулящих перемены. Приди ко мне! Пройдём под водою в мой мир. Или захлебнёмся огнём!
Шелест, подобный воспарению пыли от старой книги, прошёлся по полу. Гладкий и плавный. Шёпот, от которого пришлось сбегать прежде, не мог заставить остановиться. Новоявленный же не сумел бы заставить двинуться с места. Беседа духов, пришедших на представление, набирала обороты. Вскоре непонятные реплики, вполне миролюбиво бытующие между представителями нечистой расы, сделались агрессивными и рваными. Обуявший затем затем границы шум усиливался с молниеносной скоростью. За последние без малого три года Сиэль избавился от чрезмерной самонадеянности в самом деле, потому в сегодняшнюю ночь ожидал не больше трёх демонов. Теперь же ночь увенчалась, вопреки ожиданию, тьмой тьмущей мелких бесов, поднявших невообразимый шум. Здесь был и топот, и визг, и рык, и вой, и стоны. Фоновым звуком стал отголосок движения снаружи, неумолимо приближающийся. Призванные бесновались всё пуще, зверски вопя. Когда Сиэль предпочёл сконцентрироваться на том, что происходило в поле круга, а не за его границами, ему стало легче, и чувство, порождённое душераздирающими звуками, принялось меняться. Решимость и власть над собою удержали сердце, готовое уйти в пятки. Зелье парировало, укрепляя весь набор избранной поддержки. Теперь Сиэль мог провести собственную беседу, положив конец расстроенному хору, отгородившись tet-a-tet. Но случилось не так, как предполагалось. Сиэлю выпала прекрасная возможность перевести огромный кусок теории на опыт. Стены хижины исчезли, оставив только контуры, подобные свету лунному. А за ними — визуализация всех зубов, когтей, клыков, сопровождающих лязгами, стуками, клацаньями какофонии Зла. Сиэль скривился в отвращении. Он инстинктивно снял пектораль, положив её перед собой, как защиту, напряжённо вцепился пальцами в простыню. Он пытался не терять надежду, поборовшись с навостренной проницательностью. Сейчас было время их слова. Однако все молчали — не считая испускаемых хрипов. И чего он только ожидал? На контакт никто идти не собирался — разве что все, сразу, с плачевным для него концом. С кем говорить? Повсюду — куда не обернись — мерзкие морды: одноглазые, кривые, перебитые, грязью перепачканные, наполненные кровью; мифические существа, стоявшие по рангу выше, вкусив власти, утратили себя. Ни одного осмысленного взгляда вокруг, как бы пристально ни вглядывался Сиэль в их души. Как принять облик человека тем, кто давно утратил людское начало?.. Себастьян, ещё не будучи Себастьяном, помимо голода бездонного, направлял на свою жертву испытующий взор в попытке прочесть те мысли, что неведомы даже их владельцу. Он пугал явным намерением, проверяя ценность души. В нём был глубочайший интерес не только насыщения, но и собственноручного убранства скатерти. Но о том нынче и речи быть не могло. Разумный договор никак не заключить с теми, у кого лицо уже в крови, и хочется только заполучить ещё больше крови путём беспринципным. Алчность и жажда. ...В густой темени забрезжил голубоватый свет, пепельной дымкой покрывая ночь. Крошечные точки неизъяснимого цвета возникли вокруг, затмив своей расплывчатостью чёткие очертания монстров. Спустя пару минут они увеличиваются, становятся гладкими, круглыми, пушистыми. Сиэль не замечает чуть пылающей пентаграммы на пекторали, не чувствует и горячего покалывания по позвоночнику. Он целиком поглощён силуэтами, что держат ясный путь. Небольшие пони, рассыпая тягучий звук вод, браво спешат к кругу. Невыносимо длинный миг. Дружелюбное фырканье. Покатые бока. Маленькие лошади увеличиваются не с приближением — они действительно растут. И вот уже виден круп здоровых лошадей, пышущих влажностью; они бьют серебристыми копытами, порождая стройные звуки своей спешной походки, а шерсть их, переливающаяся не то синим, не то лазурным, не то голубым, обтекаемая и безукоризненная. Сиэлю чудится, что сердце его полно жидкого серебра. Он поднимается на ноги, устремляется вперёд, протягивает руки. Его не занимают вражеские души извне, не пугают и стройные животные. В них он узнал Ичь-ушкью*, целиком сознавал, что, притронувшись к ним, отнять пальцы будет не в силах. Сиэль словно в дурмане: конец общения с такою лошадью всегда один. Неизменен. Но что-то внутри подбадривает, вещает — ничего худого ожидать не стоит. И Сиэль верит. Беззаветно. В нём растёт благосклонность к нескольким душам, терпеливо его ожидающим. Сиэль чувствует в них родственный дух. Серебристая волна захлёстывает... Кровавый просвет разрывает верхний слой призванных молниеносно, за секунду до соприкосновения руки с гривой и выхода из-под защиты. Красный клубок взвихрился, без каких-либо ранений для себя пересёк допустимые границы, взмахнув чем-то, затиснутым в зубах. Лиса хлестнула взращённой ветвью по каждому водному духу. ...Застывший взор — синих и красных глаз — прикипел к тому, что после них осталось. Девять огромных кристально-чистых сердец неистово сокращались, борясь за каждое биение; они утратили силу через несколько часов, истаяв под натиском жестокого рассвета.