И мальчик, что играет на волынке, И девочка, что свой плетёт венок, И две в лесу скрестившихся тропинки, И в дальнем поле дальний огонёк,— Я вижу все. Я всё запоминаю, Любовно-кротко в сердце берегу. Лишь одного я никогда не знаю И даже вспомнить больше не могу. Я не прошу ни мудрости, ни силы. О, только дайте греться у огня! Мне холодно... Крылатый иль бескрылый, Весёлый бог не посетит меня.
Анна Ахматова.
«Вы ведь доктор... так почему же?» Сиэль за последние годы задавал несмётное количество вопросов, непомерно много интересовался, выражал свою заинтригованность непозволительно часто, в открытую. Но никогда ещё — ни до, ни после — не повторял одного и того же дважды. И не таилось в том столько горечи, вины, сожаления. И немудрено: редко Сиэль Фантомхайв намеренно возвращался к былому, но сама душа, совершая акт насилия над собой под давлением близких материй, не могла устоять, воскрешая каждую черту. Красная лиса будто скалится, когда мордочку её трогает улыбка. Слишком человечная. Зверю она не идёт: точно памятник двуликости человека, не делающий ему честь. «Забавное место, не правда ли? Всё что угодно есть, а жизни нет». Сиэль полуприкрыл глаза — так было легче понимать посыл — и пропустил через себя. Импульс, родственный, с готовностью принятый, был окрашен в характерный рвению цвет. Такой нельзя было анализировать, ведь он пронизывал молниеносно и без спросу, перекрывал значение волнением. И чем-то тщательно сдерживаемым при жизни, оттого набравшим устоявшуюся агрессию на данный момент. Перехватило дух на миг, так, что смысл не тотчас стол доступен; но как только Сиэль, придя к неблагоприятному выводу, не без труда составил общую характеристику манеры души, заключил определённую вещь: от него вновь ускользнули. Давно уже он не стыкался с отпором, долго живя при тотчас выложенных пояснениях, и манёвр заметно оживил его, не хуже, нежели сам стиль говора. «Разве мы не сами творцы своей жизни?» «Сами. Но не своей. Чужой». «Но пользуемся данным взамен, — возразил Сиэль, — а значит, творим творимым». «Мы создаём фон их жизни, они — нашей». «Чужое вмешательство неотвратимо, — рассудил Сиэль, — но мы самом решаем, что брать, а что отдавать». «Другие задают тон твоему настроению, а от него напрямую зависит твоя расположенность к тому или иному, — серьёзно заметила мадам Рэд. — В сущности, это лишь фарс свободы». «Предпочитаю думать, что мы способны чинить сопротивление». Лиса, форму которой избрала тётушка, замолчала. Видимо, что-то ворвалось в её мысли, и Сиэль улучил минуту для работы зрения. Маленькая, как он и предполагал, и ни на оттенок менее красна. Она сидела выпрямив голову и, несмотря на гладкую шерсть, так завлекающую к ней притронуться, Сиэль не решался этого сделать. Да, это было животное, однако, если бы даже он остался в наведении насчёт его личности, всё равно не пошёл бы на такой шаг: слишком гордое и неукротимое. Теперь ему чудилось, что мадам Рэд находится в безупречно ровном положении, туго затянутая в корсете. Голова животного незаметно для наблюдателя повернулась, и Сиэль чуть не ахнул: эти глаза были слишком кровавыми, дабы их не узнать прежде, но он оставался слеп, притягивая мысль о встрече интуитивно. Человек — истинный слепец, пока позиционирует себя таковым. «Сопротивление жизни необходимо, — внезапно подтвердила Ангелина, — но в конечном счёте ты истратишь на неё всю волю перечить, и жизнь возьмёт в свои когти ещё и твоё существование. Ненасытная эта штука — жизнь...» «Тётушка, — начал Сиэль, пытаясь перевести тему, отодвинуть стрелку от пометки «грусть» к «благодарности». — Вы ведь установили кость поперёк горла жизни. Вы спасли меня... и многих». «Приставила к горлу, — задумчиво заметила женщина. — Многих спасла, ещё больше — убила». Сиэль притворился, что последние слова не достигли его восприятия; он не был тем человеком, краска к лицу которого приливает во времена смятения — разве что гнева, — и душа его тоже. И, всё-таки, не настолько глупым, дабы принимать проступок — сколько бы он ни был ужасным — весомее, нежели неустанное мелкое добро. «Когда-то давно каждая свежая вспышка болезни могла принести мне смерть. Это было так часто, что я научился не столько радоваться жизни, наполненной волнением и неизвестностью, как отступлению смерти, временной победы над нею. Это стремление к превосходству в грядущем сыграло немалую роль, обострившись. Но думалось иначе. Сейчас, когда я жить хотел больше, чем когда либо, вы не бросили меня. Вспять. Вы помогли прийти мне к этому дню; я непомерно благодарен. Но как?.. Как у вас получается?» «Чудесный мир, — бывшая Ангелина Дюлес явно не склонна была выражать свои эмоции, как прежде племянник. Однако, ежели глаза её способны были стать хоть на йоту теплее, они говорили бы сами за себя. — Выглядит всё так же, как прежде, а сокрытое влияет глобально ввиду каталитического действия. Замечал ли ты, Сиэль, что животное, зализывающее раны, вынуждает их затянуться? Ты должен был заметить. Ведь лечил себя не реже, чем я. А теперь представь себе то, что скрыто материального, отражающегося на душе... Все мы лечим себя — каждый как-нибудь; исход зависит от содержания употребляемых средств».* Зализывать раны самостоятельно. Эта фраза запала в душу Сиэлю. Однако он в последний раз не сумел справиться один. Значит, каждая душа иной раз по отношению к себе бессильна. Отчего же так?.. «Мадам Рэд, — робко начал Сиэль. — Кто же вам поможет?» «Все, кто мог бы, давно отвернулись». Сиэль боялся прикоснуться к ней — это как тормошить мертвеца, —но руку протянул. Один только взгляд озлобленных красных глаз его установил препону; выпрямленная, готовая корабликом лечь на лисью голову рука застыла за пару сантиметров от неё. Он прочёл глумливое — своё — «Мне не нужна ваша жалость. Ничья не нужна». «А те лошади, — обеспокоенно молвил Сиэль, — они... те души... погибли?» «Ничто не исчезает безвозвратно. Ни одна дорога не имеет конца. Всякая душа возрождается... хотя не уверена, что беспрестанная цепь разного качества воплощений лучше, чем полное ничто». «Эта птица... — начал Сиэль, пробуждённый словом «возрождение». — Это ведь не просто знак того, что вы были у меня. Феникс слишком значим, дабы стать лишь обездвиженным памятником... разве нет?» Застывшие глаза переметнулись на рубашку. «Каждый имеет право на перерождение, — смутно изрекла мадам Рэд, — хоть ты и поступил скверно. Она ещё себя проявит». И тогда Сиэль сообразил, откуда такое отчуждение: его осуждали. «Я не мог иначе...» «Мы все могли. Но не сумели. — отрицала мадам, пристально глядя за плечо племянника. — Ты мог бы не рисковать так сегодня, ежели не пошёл на поводу своих желаний, а прислушался к разуму, отчётливо говорящему про неминуемую опасность; я бы могла подавить своё стремление препятствовать твоему губительному желанию, но не могла позволить тебе стать другим, ты должен был остаться здесь. Пылкие желания сильнее доводов рассудка». Это можно было трактовать как угодно; Сиэль не нашёлся с ответом. «Нужно ли с ними бороться? Или постоянно идти на поводу? Желания — как капризный ребёнок... нельзя потакать тому, что кажется верным; нельзя поощрять привлекательный вред. Но дети, коих пытаются удержать в узде, не лучше, нежели разбалованные — первые сами себя развратят. Как бы часто ребёнок ни приносил себе негатива, иной раз он единственный доподлинно знает свои потребности. Вот так сейчас и со мной... как с тобою сделалось накануне. Вижу только один путь. Ты хотел знать, почему... что ж. Я готова распахнуть свою душу, коль ты откроешь свою». Сиэль опешил. Раскрыть? Свою душу? Она и так была как на ладони, ничем и никем не защищена. Кому можно было её доверить? Пусть даже и родственница, разве это менее рискованно, безрассудно, разрушительно? Но как он только может сомневаться! Эта женщина, хоть и подняла на него руку с очевидным намерением, так же опустила её: любовь в ней оказалась сильнее эгоизма; это она помогла ему появиться на свет; она не раз удерживала его на плаву жизни; недавно появилась, дабы предотвратить последствия закостеневшего безумства... К тому же, их права будут равны — не так, как в расчленённой конституции Англии*, занимающейся в основном расследованием убийств, нежели их предупреждением; а по собственным установкам, зависимых от них самих. Он согласно дёрнулся... и смутился. Рассказать? Пояснить, почему обрёк на гибель тех детей? Но для того придётся вернуться к истокам... Мадам Рэд чуть приподнялась, подавшись вперёд, и красные лапки упёрлись в тощую мальчишескую грудь. Оттенок феникса и лисы был одинаков. Жаждущие глаза впивали синеву спасительных вод. «Просто... положи ладонь на голову. Отпусти свои воспоминания. Позволь им возобладать над тобой, дабы ты сумел подчинить их себе ценой собственного покорения». Как только душа уразумела это, её искалеченная лента памяти хлынула рваным синим потоком, всё больше отдаляясь, а взамен получила чужую хлёсткую и цельную жижу. Хладный рассудок и пылкая страсть — и уже не разобрать границ... Прорези и клубы, тонны атлантических вод и километры марсианского огня, вспышки и пропасть. Кровь комком впилась в сознание, лёд поразил его. Серые камни, пышущий пыл, дымчатая завеса, алое вожделение, стальные отблески, багровый купол... Всё спуталось, и Сиэль стал пятнадцатилетней девушкой, сама Ангелина — десятилетним мальчиком. То, что было заперто за семью замками, для чего ребёнок был слишком невинным, дабы элементарно знать; то, что недопустимо; тот, «что слишком мал, дабы понять»; запечатанное ото всех и от самого себя в попытке отрешиться, перекликающиеся несчастья и жертвы; раздорожье в сырой арке кульминации, узревшее, обличившее, разворошившее непонятую трагедию в буйном закате. Кусочки кадров пролетали острыми, клинообразными птицами, постоянно соприкасаясь, замещая, вызывая самозабвение. Вихрящиеся путники несли на своих крыльях множество острых огорчений, а если и были мимолётные радости, то они преображались до неузнаваемости, омрачаясь грузом снующих тучами бед. Нынче они знали всё, что хотели, поведав друг другу. Распахивать душу не столько опасно, что само собой разумеется, сколько самоотречённо: свыкнувшись со своею болью, кое-как выкарабкавшись из своей труны на каких-то три метра ввысь, ты рискуешь остаться погребённым под иной могильной плитой. А вдруг она тяжелее, могила, что закопана на семь метров ближе к пропасти, ежели беспощаднее? Все слова были бы излишни, ибо нет способа для принятия свершённого руками другого, чем перемещение в его злополучную шкуру. Пылкий рассудок и хладная страсть. Лисье тело странно окоченело, удерживаясь от раздираемого желания бежать, и Сиэль подсознательно отдал это на руки вины, причинившей резь в сердце; сам он терпел муку зубчатой раны в солнечном сплетении, обмякнув под напором хлёсткой жижи. И о каком сожалении идёт речь? Душам несвойственна подобная бессмыслица, не подкреплённая ничем; как не склонны они и к жестам чисто человеческим, таким как те же объятья. Сплетение двух судеб сделало куда больше: родственные ввиду прежних привязанностей к телам души обрели обоюдное понимание, уважение, возвышение. Постигнуть суть другого как свою родную — ступень на пути к катарсису. «Не в силах решить даже, что страшнее... убить нерождённого или того, кто успел пожить так мало», — выдавила из себя мадам Рэд, как только мало-помалу пришла в себя. Глаза её стали будто стеклянными и посыпанными фантомным кварцем — как за тридцать три минуты до убийства. Прежде Сиэль считал себя недостаточно компетентным, дабы поднимать темы, непосредственно притрагивающиеся к сфере, которую его тётушка исполосовала вдоль и поперёк; не было надобности спрашивать больше: «Почему вы делали те операции?..» Мадам Рэд совершала то же самое, что и он: не имея никакого права отказаться, да и едва ли хоть сколько-нибудь желая протестовать должности, она стремилась взрастить повод, тем самым причиняя измученной душе утроенные страдания; горе снедало её, усиливало давление, пока не переубедило. Ангелина Дюлес нашла выход — для себя, пропащей души, лишённой тепла. Женщина убивала то, за что боролась, уничтожала тех, что посмели разбить её святыню. Так и Сиэль, связанный куда крепче, нежели многие, с самого рождения, увидел однажды при жуткой помощи пробудившейся зоркости всю жизнь сопровождающие его цепи, кои он не в силах был порвать; любой исход был для него бедой, во всяком случае Сиэль Фантомхайв знал, что счастлив никогда больше не будет. Ещё он был связан кровавыми узами. Опутан со всех сторон. Вынужден был искать предлог. Однако мня себя героем, лишая жизни обидчиков, ты не потерпишь даже дыхания живого напоминания. Для абсолютного финала необходимо расстроить всю систему спектакля. Разрубив сцену, ты не покинешь её в удовлетворении. Примешься отстраивать вновь. И всё с самого начала... Круг не разомкнуть. Багровая душа положила лапки на тощие колени синеглазой. «Души, оторванные от материального мира преждевременно, не будут счастливы даже в Раю». «Но ведь и вы тоже не после долгой жизни ушли». «Я пожила достаточно, дабы всякое испытать. Не спорю: на счастье надеяться не приходится. Только забвение тут помогло бы... Те души, что не успели пожить для себя, должны вернуться обратно». «Разве же вы, — резонно заметил Сиэль, — в таком случае не должны возвратиться?» «Есть одно существенное отличие между потерянными и заблудшими. Первые зашли в чащу леса заброшенными и никому не нужными, но, тем не менее, выбор свой сделали твёрдо, добровольно, зная обо всём, даже если иного пути не представлялось; а последние оказались рассыпанными, что хрупкие бусы, запутавшись на переплёте десяти лесок. Нужно дать им выбрать одну. Меня уже давно ничто другое не держит, тебя же — ждут... Вас ждут». Лиса пристально заглянула в глаза некогда любимого племянника. «Когда наконец словишь собственную леску, — серьёзно молвила она, — не вздумай сомневаться, медлить, оглядываться назад. Не для того волк рвёт плоть, дабы в капкане остаться». Мадам Рэд взметнулась в мановение ока, прошила огромный круг распушенным хвостом, скрывшись, и тут же малахитовый луг, что сиял до того двумя цветами — лисой и фениксом — вдоль и поперёк обуял ворохами изысканных паутинок, чарующих светочей, пылких огоньков. Травы, охваченные цепкими ручками, мигом загорелись. Красная пена поплыла перед глазами. Сиэль протянул руку к необузданному цветку. Многоликое знамение. Неукротимый пожар? Случился. Скорая дорога к труне? Слишком часто был близок. Путь по тропе Преисподней? Так ведь уже прошёл. Доблесть в бою? Схватки происходили не единожды. Падение с небес и возвращение к ним же? Путь в Рай ему неведом. Тот, что рядом, и невидим? Так и не рядом вовсе... Сиэль легонько прислонил ликорис к губам и вообразил собственный шёпот: «Я буду ждать тебя, Себастьян... и ты жди».* Лепестки, как живые, обхватили его кожу, и страстной, неукротимой, неутомимой любовью, в преподнесении которой так остро нуждалась душа Ангелины, импульсивно пролепетали в ответ: «И всё-таки какое счастье, что ты родился».***
Не раз и не два Сиэль задумывался о том, каким образом Гробовщик проходит между двумя мирами. Да, он Бог Смерти — ну и что? — существо-то весьма материальное. Следовательно, и душа у него в наличии, и от тела отделиться может, и только, грубо говоря, плёнка здесь регулярно объявляется. А раз душа — это кинолента, записанная или нет, то ей нужна хотя бы щель, дабы проскользнуть. Как же проскользнули они? Как Себастьян сменил один мир на другой? Не меньше того Сиэля одолевала чудо-книга Гробовщика. Однажды он показал её действие, и графу теперь не терпелось удостовериться в широте диапазона её действий. Сиэль бы и выложил этот вопрос, но препятствовали отнюдь не грозность и неприступность Гробовщика, а их отсутствие: миролюбивый и довольный вид серебристого был сам по себе слишком диковинен и дорог, и провоцировать непременно последующую попытку-просьбу — сгиб всяких просторов доброты. ...Как-то раз, спустя два месяца после обряда и последующей беседы с душой мадам Рэд, в Затерянном Мире воцарился Северный Ветер. Да такой буйный, коего Сиэлю наблюдать не приходилось ни разу. Клодия строго-настрого приказала внуку сидеть в башне и не высовываться. Со словами «Вот зверьё! Морозы земные вспомнило! Вот дикие...» она умчалась на поиски и успокоение единомышленных «группировок»; что поделать, зимы отчего-то колдунья не любила. Получив такое распоряжение, Сиэль лишь сдвинул плечами: сидеть так сидеть, велено, что поделать. Уже тогда он ощущал едва уловимые остатки свой кротости, пытаясь распределить её как можно разумнее. Последние месяцы — потом она ему будет ни к чему: другое придёт взамен. А если нет... так ему больше ничто не будет нужно. Рвущая кандалы не по месяцам, а по дням активность не давала покоя и тогда как вой ветра набрасывался на стены снаружи. Бунтарские мотивы прорывали брешь благоразумия повсюду. Это были клоки множества мыслей, такое явление в одиночку не одолеть — оно мощнее одного индивидуума в сто крат. Сиэль метался из угла в угол, трогал все флаконы, переставлял их, перебирал свежие травы, делал зелья на скорую руку, сочетая несочетаемое — проще говоря, импровизируя; когда все стёклышки сосудов блестели подобно рождественским игрушкам, все травы были перевязаны и сложены в мешочки, смешано было всё возможное, а Клодии всё не было и не было, Сиэль принялся выстукивать бессознательные ритмы по стене. Он прислушивался к мелодиям собственных пальцев довольно долго — выходить без уведомления не хотелось, ведь риск далеко не всегда оправдан, — пока они, пахнущие ещё порошком из мяты, как самого стойкого запаха, не спровоцировали свечение камней. Три из них засветились перламутром. Сиэль замер. Это уже приобретало аромат тайны. Не успел он моргнуть, как нечаянно отгаданная комбинация вызвала шарудящее движение... под ногами разверзлась крученая лестница. Юноша вихрем пронёсся к самому дну башни. Мрачное, освещённое лишь граммом света извне, помещение было совершенно пустым. Припав к сырой стене, Сиэль методично ощупывал камни. Он пустил задубевшие пальцы исследовать чуть ли не каждый фундаментальный миллиметр. Вряд ли его кропотливость получила благодарность, но иной результат не заставил себя ждать — послышались голоса. Приложив голову к источнику, Сиэль напряг концентрацию в стремлении разобрать говор. Короткие, тихие фразы были настолько сухими, бесцветными, пресными, что нагоняли сон. Он был ярким и характерным когда-то, но что-то выжало из него все жизненные соки. Этот голос Сиэлю, впрочем, и не был необходимым — ничего бы не сказал. А вот второй, звучащий одинаково при любых обстоятельствах, поведать мог многое. Небольшая хрипотца и персональный затаённый клок смеха над всем миром как стиль жизни были чересчур знакомы... фантомная стая серпиков вновь норовила подрезать жилы. Сиэль онемел. Там, всего за каких-то несчастных несколько метров находился Лондон. В уютной мрачной лавочке распространялось чьё-то горе. Там, всего за каких-то несколько непосильных шагов люди жили, радовались, грустили, тревожились, умирали. Люди заботились о бесполезных уже телах умерших родственников, в то время как их бедные души скитались где-то... это было там. А он — здесь. Вот бы душе Сиэля воссоединиться с телом!.. Он с воодушевлённым рвением, подёргиваясь от разрядов тока, пускаемых возрастающими сомнениями, блудил по безучастному дну. Но даже невыполненная миссия, удерживающая его, не могла сделать это в данный момент, когда ему головой хотелось проломить всё, что станет на пути. И вдруг — дерево. Сердце Сиэля совершило мастерскую мёртвую петлю. Он рванул его на себя — и крышка гроба с грохотом отлетела в сторону. Когда Сиэль, весь пылая, сделал мучительный шаг навстречу запрещённому, его душу ударил до боли знакомый запах формалина и утончённый аромат мелиссы, и все лишние мысли выветрились. Голоса стали отчётливее, громче, но внезапно темнота ухватилась за его рукав. Всего одного шага не хватило! Сиэль остервенело обернулся юлой, заметив, что темнота облита сединой. Она испуганно шептала: — Нельзя! Остановитесь же! Истаешь!.. «И пусть! Исчезну, и пусть, но вдохну тот воздух, коим он бесстыдно пользуется без меня! — в полушаге от материального мира, покачиваясь на шаткой грани, почти что прокричала душа Сиэля, забывшись. — Я дышу и ничего не ощущаю, сквозной, точно разодранное платье. А он, не нуждаясь в кислороде, растрачивает его вместо меня, мне назло!» Клодия если и поразилась пробившемуся в её голову воплю, то занята была другим. Даже о собственном мировоззрении не вспомнила, наладив холодную, остро-отрезвляющую, как удары ножами по рёбрам, связь: «Потерпи же... совсем немного осталось... не губи себя зазря! Пара-тройка несчастных месяцев — что они для души!.. вот... возьми лучше... для опоры в этом поприще и поддержки лона». Из-под одеял темноты плавно в своей несмелости выплыл футляр из иссушенных рук, а на них... обыкновенный крохотный крестик из янтаря. «Пусть бережёт тебя Бог!» Сиэль отшатнулся от приближающихся ладоней, точно чумной. Если бы можно было откреститься, а не покреститься, он бы с удовольствием это сделал. Он понимал — элементарный предмет. Но он создавал ассоциацию, в него был кем-то вложен смысл, он являлся символизацией подобно пентаграмме. Принять другой оберег — разве так делают? За несколько немногочисленных и однообразных в рутинной тягомотине дней Лондона, но решительно модернизирующих мировоззрение здесь, Сиэль прислушивался к доводам рассудка, и они осветили ему беспочвенное детское решение: ежели Дьявол жив, то и Бог существует. То, что он невидим, не отрицает подлинности присутствия того где бы то ни было. Но не просто подрывает авторитет, не вызывает даже презрения, не то чтобы сокрушающего чувства ненависти, а до позывов рвоты доводит абсолютное равнодушие Творца, подстёгиваемое неустанным отвращением. Он, располагая всем для помощи, просто развёл руками, ничего не предприняв. Это было так же, как если бы мальчику десяти лет пришлось выживать в работном доме, зная, что родители его живут роскошном поместье в каких-то двух кварталах от него. Живут беззаботно и роскошно. Даже не вспоминая о сыне. Родители Сиэля погибли, не сумев прийти в беде. Этот Отец бросил его. Один только демон сумел спасти. Принять этот крест — страшное предательство. Сиэль одним шагом пресёк осязаемый запах формалина — своё мимолётное решение, с которым решил повременить — и оказался в клещах мелиссы. Отойдя от Клодии во тьму, он враждебно уставился на полупрозрачный кусочек янтаря. И это — Бог? «Он повернулся ко мне спиной, когда я больше всего в нём нуждался. Не пошевелил даже кончиками пальцев в то время, как я готов был отдать ему если не всё, то многое. Я готов был остаться нищим. Я и обнищал, хотя жил в мнимой роскоши. Самолично поборол путь, шёл по трущобам жизни, наводнённой им же созданными соблазнами. Развратил душу из-за него. Теперь его доброе слово ничего не значит — даже если бы ваш пресловутый Бог тотчас спустился и упал мне под ноги с преклонениями и мольбами о прощении. Нет, я этого не прошу. Не нужна мне благосклонность Создателя, но и я не стану ему благоволить». Клодия глядела широко распахнутыми глазами, ставшими тёмно зелёными, как прежде, много лет назад. Цвет вернулся, возрождённый крепким шоком. Недоумение её медленно переходило в негодование. «И вот ещё что: говорят, что существует определённое создание, доколе вера в него жива. Что ж. Я ни за что не стану последним человеком, вера которого в Творца и его деяния будет теплиться. Я готов обойти весь мир, стерев ноги в кровь и душу до прорех, если только заставлю всех забыть о нём!.. С удовольствием стану наблюдать за падением Бога, ежели дотоле буду жив. Это не он отказался от меня, а я от него». Сиэль окинул взглядом колдунью, в полной готовности к противостоянию. Но её негодование смешалось с растерянностью, и женщине нечего было возразить в ту минуту сумятицы и немоты. Сиэлю подумалось, что в Бога верят лишь те, кто достиг счастья. А счастливых людей можно по пальцам сосчитать. Значит, триумф Создателя не так долговечен, как задумывалось. Граф поднялся по лестнице, ни разу не обернувшись к соблазну, ощущая себя чем-то значимым, как прежде, но истинней. Душа — глубоко удовлетворённая высказанным протестом, что спас её от предательства демона, составившего личное счастье.***
«Как сюда попала мадам Рэд? Она не погибла в пожаре. Огонь даже близок к ней не был». — Заблуждаешься. Она горела при жизни. Беспрестанно. — был ёмкий ответ. Клодия после первого и последнего телепатического общения больше ни разу к нему не прибегала, сделав вид, что не было такого. Таким образом она защищала свои взгляды. Всё вернулось на круги своя — стопку листов. Беседа про Ангелину Дюлес, хоть и мало о чём говорила, стала едва ли не единственной за весь январь. Общалась бабушка с внуком редко, да и то больше по делам официальным, а так как учение давно было завершено отменно, то всякий контакт был скорее исключением, нежели правилом. Её оружие — «вода камень точит» — впервые претерпело такое ловкое крушение. Клодия Фантомхайв продемонстрировала, что способна обижаться на строптивость внука не менее сильно, чем тот на своенравные выходки дворецкого. И, кто знает, почему — по дипломатичности ли Себастьяна и сговорчивости его господина ввиду нежелательности чопорной холодности, либо недопустимого хода в поиске путей решения данной головоломки без неприятных последствий для самого себя, — но Клодия Фантомхайв оставалась неприступной долгое время, не собираясь следовать не найденной тропе примирения.***
Шторм не бывает вечным. Так и разочарование из смеси чувств колдуньи улеглось. Случилось это под конец марта, материализуясь в образе Гробовщика. Целиком, полноценно избавившись общества, Сиэль решил, что теперь можно уединиться так, как он того изначально желал. А соприкоснувшись головой с подушкой, понял, что такое положение слишком удобно, дабы его сменять. Так он и пролежал, потеряв счёт дням, без малого три месяца. Он сухо, односложно, вяло отзывался даже Себастьяну, которому, хоть и стремился назад исключительно из-за него, до сих пор не внял веры: «Вот отчего ему сложно пояснить, какие обстоятельства окружают его?», потому ничуть не обрадовался Гробовщику, отыскавшему его укромный уголок. «Всё цветёт, всё оживает, а ты вянешь, точно обездоленный, граф». «Не лезь в душу». «Но это единственное, — пожал плечами Гробовщик, — что я умею». «Я заметил». «Ну, граф, перестань. Это совсем неинтересно. И разве забавны люди, что подобно морской звезде лежат на пучине морской, не шевелясь? Ты тут не для того. У себя в хоромах ещё раскинешь все свои косточки», — насмехался Гробовщик, пока душа Сиэля, вспять истощавшая, усилием воли приподнялась на локти; глаза сияли догадкой. «Какой сейчас месяц?» «По тому миру, что ты тоскуешь, двадцать седьмое марта тысяча восемьсот девяносто второго года». «Так... много. Осталось меньше... месяца», — разволновался Сиэль, почуяв дыхание грядущего совсем рядом. «Существенно отличается от трёх лет», — веско отметил серебристый. Сиэль молчал, храня полную недвижимость теперь не добровольно, а вопреки желанию вскочить и действовать, захваченный невообразимым волнением. Несколько разноцветных полос размежевали зацикленное сознание. Сиэль моргнул и последовал взглядом за ними. «Вот зачем я сюда пришёл, — невозмутимо продолжал Гробовщик, словно в замедленной съёмке, извлекая из-под одежд длинное переплетение лент с повязанными на них сосудами. — Клодия собирала травы для них, соблюдая строжайшие правила, и создавала на протяжении последних трёх месяцев. Просила передать. — и Гробовщик, покончив с церемониями, притянул к себе руку юноши и разжал невесть откуда взявшийся кулак, вложив позвякивающую карусель радуги. От разнообразия лент в глазах пестрели всевозможные узоры, укрывая содержимое флаконов. — Все эти зелья понадобятся тебе там, куда ты стремишься». Гробовщик не посеял в сознании Сиэля больше ни слова, лишь взмахнул перед носом Косой Смерти и скрылся за скрипучей дверью. А Сиэль, не приметив его ухода, глядел на вереницу колбочек — на все целиком и на каждую отдельно — и чувствовал себя безнадёжно больным пациентом, что получил последнюю нормированную порцию лекарств, единственно отделяющую его от порога больницы и до ворот дома.***
Души, души, души... Раскрепощённые, расхристанные, оголённые. Точно животное с разодранной кожей на боку: только тронь — и взовьётся. Души... трудны для понимания в своей откровенности. Напутствия разума для них незначимы, в то время как чувства решают всё. Души самозабвенные в своей памяти и замкнутости, души, что способны на всё. И Сиэль ожидал от них всего, что только угодно. Но они сделали больше. Он готовился столкнуться с дикими созданиями, безжалостнее банши в сто крат, ожидал худшей расправы. Однако он и предположить не мог, что не пошевелив даже одной мыслью, они превзойдут все его воображаемые распри. Когда-то эти дети были сытыми и довольными. Относительно счастливыми. Но детское счастье, как и всё вокруг, для них полно или пусто. Таково свойство детского сердца: заполнять себя без остатка. Посмотришь на безоблачную синь неба — а по сердцу лазурная безмятежность... Найдя, застав далеко не лучший период в их жизни, Сиэль наблюдал отощавшие тела, потрёпанные волосы, замороженные взгляды. Худоба каждого отдельного ребёнка не шла ни в какое сравнение с теми крошечными кусочками, что от них остались. Обрывки боли притаились за листвой и, обречённые на вечную память насильственною смертью, не могли ни отречься, ни принять что-то иное; не в состоянии дать ничего, кроме собственных мучений. Сиэль, вместо искомого поля, окунулся в злосчастный подвал, подвергшись чудовищной пытке. Вспять. Кадр, продолжая неустанное движение, демонстрировал одно и то же убийство, но всякий раз другого ребёнка. Изощрённость убийств загипнотизировала Сиэля, но дотоле, пока он не уразумел: невозможно убивать одного человека дважды, а то и трижды. Он двинулся на подгибающихся ногах к центру происшествия, неуклонно вырывая каждую душу — они палили кожу, не жалея ярости, точно дотлевающие угли на последнем издыхании. А Сиэль максимально абстрагировался, не отрывая рук лишь потому, что черпал выносливость в своём долгу перед беззащитными. На выдранных из лап смерти он не смотрел — зрелище воистину кошмарное; а те, в свою очередь, пролетали меж дольками погребальных медальонов так гладко и естественно, словно те хранилища для них создавались. Выхватив в диком противоборстве последнюю душу, он потеряно моргнул. Куда девались влажные чудовищные стены, впечатавшиеся безжалостными камнями в памяти? Апартамент психологической и физической пытки, как марево, распылился безвозвратно; взамен пришёл искомый ландшафт — молодые травы заплетались, щекоча сочными локтями просякнувшие влажностью подвала колени. Буял прелестный луг перед глазами, в странном спокойствии колыхались жизнетворные ликорисы, не вызывая опаски. Пожара нечего было ожидать — даже насчастные духи бывают благосклонными. Однако его nightmare* не спешил оставить его в покое. «Ты всё-таки пришёл. Я часто видела твою копию. Но ты — подлинный». Сердце Сиэля дрогнуло от ненавязчивости посыла, окутавшего его дымкой укоренённой мечтательности и непомутнённой надежды. Он вынужден был опустить глаза, исполненные опаской и страхом, и... поразился. Та девочка, в которой он некогда увидел себя. Маленький кусочек ирреальной плоти, что, казалось, даже не дышал, замерев в положении остывающей птицы. Сиэля насквозь пронизывали некогда карие глаза, пойманные теперь в чёрный ободок. Чёрные глаза, что были больше лица. Казалось, что лица вообще нет. Только хрупкий череп, светящийся фосфорическим блеском, столь слепящим, будто девочка с самых пелёнок от зари до зари изготавливала на фабрике спичку за спичкой... только одежда здесь, единожды избранная, словно срасталась с душой, становясь её неуязвимой оболочкой. Платьице девчушки было безупречно. Гладкая ткань осталась так же ярка, как прежде, скрывая мрак мученической души. Но даже такие тщательные декорации не скрывали несостоятельность многих проб... Контраст сей души с широким полем зрения, цветущим красочным великолепием, ударял ошеломляющими кнутами, в ответ на которые внутри Сиэля впервые со времени его личного падения разверзлось, закипая, справедливое разочарование с бессильной яростью: «Как? Ежели существует такая красота, пленяющая и очаровательная, как может бок о бок с нею душа корчиться в таких болях?.. Что за мир такой, сияющий, светящийся, мерцающий... чего он стоит, если лишь опьяняет, ослепляет, развращает? Какова цена ему, если всё прекрасное — никчёмный блеск, щедро рассыпанный по всей планете в целях отвлечения от истинного сияния, что затухает?!» Сиэль тщетно вглядывался в растворяющееся личико в поисках своего отражения. Пережить девчушке в её лет пять довелось не меньше, чем мальчишке в десять; однако душа её сохранила если не свет, тот веру в него, отторгая всякую тьму, что неизменно кружилась рядом, но не смела прикасаться. Она не сделалась озлобленным рычащим комком, разве что покорно уставшим зверьком. Обстоятельство это пугало Сиэля больше погасшего облика ребёнка. Он до сих пор не верил... не верил в вероятие того, что эти истощавшие ручонки выкарабкаются из рек собственной крови. «Не борясь, не пробивая путь сильным криком, сохраняя кротость и безмолвие, шагая ничком, ты никогда не растолкаешь толпу — ни в этом мире, ни в том...» «Мою копию? — покончив с монологом, собравшись, обратился теперь Сиэль непосредственно к своей маленькой собеседнице. Если бы не растерянность, он отнёс бы фальшивку к действиям броллахана. Хотя откуда бы ему здесь взяться, да и с чего бы ребёнку со столькими страхами, что искореняют всякую возможность к реакции угроз, бояться потерять его, Сиэля? Бояться потерять вообще хоть что-то?.. — Ты уверена?» «Да, — серьёзно уверяла она. — Твоё лицо появлялось вместо лица этого мужчины постоянно, — и она, никому неизвестным усилием воли, вновь возродила в памяти доктора-падальщика. Картина была выдержана до последней чёрточки — как вино тысяча восемьсот семьдесят пятого года... — Но я знала: не ты это. Хотя страх никуда не девался. Он дублировался... но не ты это. Так не бывает. Я ждала настоящего тебя». Сиэль чуть не выронил душу из рук, в страхе отнюдь не меньшем, в ярости, достойной стаи волков. «Ублюдок...» — прошипел он, стискивая кулаки под невинно-мечтательной душой — такими все когда-то были. Все, которые прошли сквозь убийственные руки. «Не нужно, — остановила его девочка. — Он потерялся». «Он... потерялся?» — опешил Сиэль. «Да. — простодушно подтвердила она. — С каждым случается». «С каждым... случается... — как заведённый, отвечал он теми же словами. — Нет!» «Да, — неуклонно твердила девочка. — Каждый путается на своём пути». «Но это непростительно! Тогда, как выходит за рамки непосредственно себя, изничтожая других!» «А какие же иначе то ошибки? Ты ведь тоже допустил такую. Потерялся». Девочка слегка повернула голову и, вместо того чтобы уворачиваться и допытываться с укоризной «А ты сам-то что сделал?», пристально глядела на него; этого было более, чем достаточно, дабы Сиэль уразумел, что жертва принесла другие жертвы; что до этого самого момента душа в его руках успешно и небеспочвенно отождествляла его с той мерзостью в чёрных кудрях. «Равнодушный убийца...» «Не нужно, — настаивала сильная в своей хрупкости душа. — Ты тоже имел право заблудиться. Как зверь, оглушённый и растерявшийся в лесу, не сумев найти свой дом. Но если он ускользает от пушечных выстрелов, а в родном уголке его кто-нибудь ждёт, то он возвратится...» Душа немигающим взглядом уткнулась в грудь Сиэля. Глаза её, заблестевшие жуткой радостью, источали необъяснимый восторг. Невесомые ручонки провели по контурам птицы чувствительными пальцами. «...обновлённым. — вернулась она к ранней речи. — Совсем настоящим!» Сиэль, совсем растерянный, незаметно для самого себя сполз на траву. «Мне не хватило места, — внезапно молвила девочка. Голос её не выдавал ни обиды, ни жалости — ибо они не прозвучали в её мыслях; это была лишь элементарная констатация факта. — Так сложнее будет...» Сиэль опустил глаза на медальоны, окружённые теперь чем-то эфемерным, окрашенным теплившейся тесьмой. Ауры душ придали одухотворённости бесполезному предмету, который он прежде ни во что не ставил. Теперь все гармонично расположились в золотых нишах. «Мы справимся с этим, — невозмутимо успокаивал Сиэль, поднимаясь на ноги в полном согласовании со своим телом и неотлагательными действиями. Его вдруг пронзило запоздалое: странное чувство единения с той, что пережила равную боль. Боль эта по происшествию дней и дней обратилась в нежность. Он обратился к ней, подбадривая, в попытке поощрить неустойчивую жизнь: — Мы прошли через полноводный океан, так что нам озеро?..» И он ни капли не усомнился в своём убеждении. Воодушевлённый искренней улыбкой, прижимая к груди душу, он сорвал один ликорис. «Прими от меня, друг...» — и он оборвал сам себя в ожидании. «Анжель», — эхом притронулось к нему имя. Девочка скрылась за лепестками, прикрыв глаза. Покрученные её, словно стебли, руки ужаснули Сиэля. Но она выглянула из-за цветка, и румянец, проступивший на щеках и в глубине карих глаз, успокоил Сиэля. Хорошо ему стало... ведь он уповал на это. Что кроме огненного цветка способно уберечь от огня? Один ангел* помог спасти другого, пусть даже они обитали в разных небесах. Даже небесная канцелярия изредка мастерит перекрёстные тропы. «Вы были бы счастливы, — мысленно пробормотал Сиэль. — Ваша любовь не пропала даром».***
«Что число восемь значит?» Сиэль рассматривал одно из своих признанных сокровищ в свете набранных в банку опалов — никакое сияние хоть тысячи драгоценных камней не могло стоять рядом и не меркнуть пред ослепительной жаждой жизни девяти душ. Ему вспоминались слова Себастьяна — «Девять — число перемен» — и утверждались. Новшеств было немало. Разумеется, куда лучше быть к ним готовым, тем паче веря в маленькие предсказания. Сиэль увлёкся прядями безликих волос в оправе. «Перевёрнутая бесконечность, — промолвила девочка, — по-моему». Сиэль нахмурился и улыбнулся. По-крайней мере, уголки губ дёрнулись вверх. Кому нужна бесконечность? Значение, по обыкновению своему, царствует там, где было найдено и определено. Толку от вечности здесь? — ...и, несомненно, благородия в сфере материального! — искренне сияя, дополнила Клодия. Сиэль подлинно улыбнулся. Женщина не возражала. Как оказалась, не было и в помине той претенциозности к столь необходимым для него медальонам, на которую он из предубеждённого опасения рассчитывал. Она сразу же, видимо, неописуемо радостная, принялась скреплять с остальными медальонами последнее звено, заговаривая их на прочность. С тех пор он проникся к бабушке не уважением, не гордостью, а тем, чего недоставало в их чисто родственных отношениях: нежностью. «Будем надеяться, что наша вечность потянется благочестиво в сфере материи». Анжель, за исключением одной фразы, словами пренебрегала, прикипев прояснившимся взором к флакону со смесью цветов. И в то же время изумилась умением, дотоле ей неподвластным. Она с лёгкостью читала написанное Сиэлем — ведь душа и писала вязью эмоций, а в них ребёнок разбирался лучше чем кто бы то ни был — и металась между его осязаемыми горечью и надеждой словами и полками, особливо выделяя один футляр, что начинён был фиолетово-зелёной гаммой. Не один Сиэль подметил это, но и зоркий глаз Клодии. Подходя ко внуку с готовым изделием, она не поспешила вручить его. Склонилась к уху юноши и что-то прошептала. Тот глядел миг на Анжель, размышляя о чём-то своём, и медленно кивнул: мол, да, так и в самом деле будет справедливо. Клодия сгребла медальоны в охапку, пытаясь поместить все их в ладонях, точно ребёнок, прижимающий собранные яблоки к телу, и крохотным шагом поплелась к столу. Как зверёк, гибкий хладный горностай, растерявший все навыки грации на время рыскания в поисках кладовой для своей драгоценной добычи. Так она ещё более походила на дитя — обычно её шаг был крупен и размашист. Она уселась на стул, не заботясь о наряде, и Сиэлю показалась, когда женщина склонила голову долу, что она скрестит ноги: таким образом в детстве Сиэль выражал свою заинтересованность, пробуждавшуюся отчего-то независимо от требований тела перед отходом ко сну. Пряди седых волос упали пред колдуньей тяжёлым водопадом, в унисон с её торопливым шёпотом обретя бирюзовый оттенок. Юноша не успел глазом моргнуть, как все дети были высвобождены. Несколько минут — и все они заботливо размещены на полу за ненадобностью отодвинутых прочь стульев; все до единого обеспечены чашкою чаю и коробкою с печеньем. Женщина успевала затягивать в беседу научившихся безмолвию детей не хуже, нежели сам Сиэль — игнорировать пустословие; подбадривать их, подавать незыблемую руку помощи. Она прикладывала пальцы ко лбам детей, и нежный цвет мягкой кожи истреблял смертельную серость. Волосы девочек она баловала длинным изогнутым серебристым гребнем с высеченной фиалкой (она была сымпровизирована так искусно, что мягкость лепестков представлялась настоящей, магическим способом перебегая на детский волос), а холодные щёки мальчиков растирала кончиками пальцев, разгорячившимися от волнения. Сиэль глядел и... не мог внять веру. На протяжении получаса он бессознательно отодвигался от центра оживления и невольно приближался к огню. Он его давно разучился бояться, ведь всё самое страшное осталось позади. А глаза оторвать от детей не мог... в глубине души, которая так долго маячила снаружи, тщетно таясь, он знал, что ему там не место. Были погибшие и обретшие упокоение в сырости тьмы и оживающие, чей час воссоединения с любимыми созданиями не за горами. Две категории. А он что? Кто?.. Выживший, которому ни забвения, ни семьи не узреть даже во сновидениях. Не достичь. Никогда в жизни не чувствовал Сиэль себя настолько чужим, как тогда, наблюдая за увещеваниями Клодии над детьми. Они менялись на глазах, крепчая и расцветая. И, хотя скованность сказывалась в их одеревенелости и робости обращения с друг другом, это были здоровые дети с блестящими живым огнём очами. Сиэль Фантомхайв испытывал сильную зависть, змеёю подлой восставшей из недр вытравленных недостатков: «Уже через несколько дней они, видимо, будут дома в объятьях обезумевшей от счастья семьи. А я не верну отнятое.. »; и в то же время дивился: Клодия Фантомхайв обыкновенною ласкою разрушила каменное убеждение в невозможности реабилитации после сильнейшего душевного шока без участия демона. Сиэлю вдруг что-то пришло на ум, и он старательно изобразил из глаз синие щелочки, впитывая распахнутые эмоции Клодии. Колдунья смотрела на разрумянившихся детей так, как один демон на милейших котят. И он осознал — как шпагой по плечам: не было феноменального влияния на психику. Все чудеса заключались в правильно выстроенных и отобранных руководств по направлению к оживлению; что задействовано — неважно, главное — конечный итог. В сущности, происхождение то же неважно: ведьма, демон, а то и шинигами... чего не сможет сделать человек, особо расстаравшись? Котёнок ты или человек — дитя и то создание, и другое. Сиэль впился глазами в огонь, предаваясь тягостным мыслям о своём счастье — слишком строптивом в сравнении с другими, чересчур сильном для пребывания здесь, непомерно трудоёмком... и незаменимом. Погребальные медальоны больше не были таинственными: девять из них были раскрыты. Только личное украшение Клодии оставалось нетронутым. Но ей до него не было дела. Флёр загадочности не скрывал теперь ничего — ни души, ни даже фотографии принятого ими облика. «Что число десять значит?..» Сиэль обращался скорее к себе, чем к кому бы то ни было, уронив вопрос в пустоту. Он никак не ожидал пояснения знакомым, так и не выветрившимся голосом демона-дворецкого: «Как начало, так и конец. Можно сказать — круговорот жизни. Без прерывания, юный господин». Сиэль криво усмехнулся. «Не нужна мне вечность. Буду уповать на то, что этот финал станет предзнаменованием новшеств. На последующие три года».***
Случилось всё несколько не так, как гадалось. Опасения и чаяния, возложенные на вероятную встречу — всё свершилось. Сиэлю практически нечему было завидовать. Вопреки всему, одна беседа смогла возместить все упущения минувших в тщательно разговорчивой немоте лет. Очередной моцион — и вот они рядом, восставшие из пепла. Лиса и волк. Прямо как в мудрых сказках. В первую очередь юноша поразился тому, что и мать его, подобно мадам, остановила свой выбор на сей оболочке. Так ли сильна сестринская связь, родство душ, натур общность?.. Так или иначе, но маленький мягкий комочек-фенёк цвета спелой пшеницы с синей радостью в глазах вызвал волну ответных чувств. Однако не в такой мере, дабы Сиэль не заметил в первую очередь разительное отличие между двумя душами: нежная и любимая — дикая и ненавистная. А ещё он впервые увидел волка. Может, Сиэль был бы рад этому факту, даже больше в том случае, ежели после знакомства оказался съеденным, только если бы у этой животины не было раскосых карих глаз с вызывающей небрежностью, за которой — хитрость; антипатия, что принадлежала не ему, но Ангелине, отодвинула на шаг назад. Баловство с эмпатией — вещь опасная. Особливо в случае оседания и глубокого внедрения. С тётушкой они обменялись таковыми. Они быстро видоизменялись на лад хранившей их души, но первая секунда была яркой, неопровержимой, неподвластной. До чего же неправильно было испытывать эту необъяснимую слепую любовь к собственному отцу. Не так страшно испытывать неприязнь, транслируя поведение и осознавая, что, пожалуй, Винсент Фантомхайв виновен не меньше, нежели его сын. Но ужасно с головокружительной быстротой узреть в звериной ловкой фигуре дорогие сердцу черты — лишь только алые, а не карие бездны, окаймлённые чёрным кругом ада... и нестерпимо желать схватить его в объятья слишком крепкие даже для чада. Его вовремя остановило хитросплетение любви и ненависти к собственной матери, ему, однако, изначально не принадлежащее; до некоторых пор Сиэль и представить себе не мог, что противоположное способно существовать вместе, примиряясь, однако в то же время не идя на компромисс. Некая постоянная субстанция в непомерном отсутствии стабильности в мире. Затолкав чужие-свои обострившиеся эмоции в подвал и заперев их, Сиэль как раз вовремя обратился в слух: «Сын... вот ты какой. Вырос и возмужал. А я вижу тебя... вижу и сознаю, кто ты». Неважно было, совершенно одинаково, что произносилось. Пусть самые грубые и укоризненные слова, из уст сих сокрушительнее обвинительной речи, которую сын, несомненно, заслужил. Всё в ней было нежно и покойно. А слова — колыбельная из сафьяна для души. «Мам... я ждал вас. И в то же время не чаял. Как вы можете меня не узнать?..» «Забвение — вещь, с одной стороны страшная, с другой, — прекрасная. — расплывчато отвечала она. — Каждый подвержен ей рано или поздно. А теперь и мне не жаль узнать, что это такое на собственной шкуре... или шубке», — ввернула Рэйчел. «Как?! — испугался Сиэль. — Забыть... то есть отмести прочь всё?..» «Всё, — подтвердила она. — В неведении — и к новому. Лучший выход». Сиэль, обратив взор на белесый кусок неба, залеплённый облаком, точно как его память пустотой, не мог согласиться. Потому смолчал, совсем растеряв себя в кусочках чинного неба. Он потерянно поглядел на мать. «Я понимаю, о чём ты думаешь, — кивнула мать. — Забытое вернётся, если ты того захочешь». «Так зачем же тогда?» «А вот это ты вряд ли понимаешь. Слишком много боли, чересчур, чтоб понимать, что ты умрёшь, ждать понапрасну, прекрасно зная: ты сюда больше не вернёшься. Душераздирающе помнить, что есть точно такие же синие глаза в другом мире, но им суждено засохнуть. Так уж лучше я забуду...» Вспыхнувшая янтарным блеском лиса отступила на шаг назад, так и не приблизившись к бывшему когда-то единственному сыну, и потупила глаза в молодые травы. Волк, напротив, выйдя из молчаливой тени, вступил в разговор: «Мне нечего тебе сказать, — была первая пустая фраза, заставившая, однако, юношу взять себя в руки. С натурой его отца — властной и сдержанной по-другому быть не могло. — Кроме того, что я горжусь тобой. Нет, не следованием по моим стопам. Исправлению кривого пути. Это достойно уважения. Но вот как ты справишься дальше с обязанностью и правдою кряду? Как соединить, не утратив себя вновь?» По коже Сиэля пробежали горячие мурашки... чувства мадам Рэд давали о себе знать, теребя его душу. Вслед за тем не преминули появиться старательно ею завуалированные под горечь недоумение, отвращение, презрение... для неё по-прежнему, даже спустя столько лет, его фигура была неприемлема по противоборствующим причинам; но любила она в силу подаренной накануне веры. Кажется, Сиэль Фантомхайв знал, как. «Да и наш тоже. Вот только проложен здесь. Предопределён давно. Истоптан другими. Таков он... а твой снаружи. И что он из себя представляет — кто знает. Ты сам должен построить свой мост. Наши же сердца здесь. Неважно, в каком виде. А всё едино: принадлежат этой сфере. — иносказательно оправдывался Винсент. — Позволь дать тебе совет. Первый. Единственный. И последний. — волчьи глаза смотрели зорко, почти строго. — Когда будешь бежать отсюда — не оборачивайся». Пшеничный комочек, точно душистый мягкий хлеб, поднял ясные глаза, отыскав их двойников. Копию, что вскоре для них станет ничем. А до тех пор... в них синею тоскою утоплены скошенные пряди трав. Пренебрегая здешним порядком, манерами, что воцарились, отшлифовывая действительно полноценные души, а не такие, как вот он; отвергнув былые приличия и цепи, вскормленные его личным проклятием — каким-то бесполезным фантомным сословием, Сиэль рванулся вперёд, изо всех сил прижимая к себе потерянные для него навек души родителей. Запахи карамели и календулы шерстью плотной прилегли к нему. Он стискивал животных всё сильнее и сильнее, не находя сопротивления; а те, очевидно, чувствовали себя виноватыми и слегка изумлёнными... Сиэль устал сражаться с собою. Он позволил буревестнику из обломков человеческих сгустков энергии метаться и поражать цель. Любовь его к родителям, сестринская связь, страсть к таинственному незнакомцу, болезненное непонимание, привязанность нечеловеческая, искреннее недоумение, обузданная ненависть, — всё, всё, всё он обрушил на их поникшие головы. Выплеснул, что дикий первобытный океан, уйдя под волны его изорванным знаменем. Нет, он их не простил. Не мог. Нельзя переступить. Они ушли от него, а дети такого не прощают. Другое дело — потеря родителями детей... ужасно больно, — траур продолжителен, но не безутешен; смерть ребёнка — не преступление, в отличие от обратного. У отца и матери остаются они сами. А что дитя?.. Одно в целом мире. Безутешно. Нет, он их ни за что не простит. Для ребёнка смерть ничего не значит, он её не понимает, но прекрасно знает, что его забыли. Сиэль сжимал их шерсть всё больше и больше. Как они могли быть безгранично счастливыми, даже думать о такой перспективе, когда он глубоко несчастен? Забвение... полное. Кто бы отделил ему хороший кусок беспамятства? Сиэль в исступлении прикладывал души к сердцу, не смея отпустить их. Сын причинял боль родителям потому, что он им стал ненужным, но, в основном, потому что сам раньше от них открестился. «Вы можете забыть меня, хоть сейчас, — злостно и горько думалось ему, — но я позабочусь о том, дабы принудившие вас уйти от меня, заплатили за это. Нет, я все усилия приложу, но сюда они не попадут. Я приложу все усилия — они будут подлежать моему суду. Вы можете забыть... только я буду помнить».***
Долго ли, коротко ли — как тянулись последние минуты? Как молниеносное скольжение по звенящим рельсам, но с частыми остановками на попутных веских станциях. Как много миль до Лондона?.. Да, то были, так или иначе, последние дни. Сиэль уже всё определил. Ему нет смысла оставаться здесь больше, ведь суть его где угодно, кроме как здесь. Он озабоченно поглядел на свои сокровища. Иной раз, ночью, они так и тяготели к его душе, сдавливая шею. Никогда ещё не было так сложно. Юноша серьёзно пересматривал перспективу искусственных душ: как бы они там ни формировались, но заключалась в предметах часто носимых, и, вероятно, перенимали какую-то черту характера. Вскоре Сиэль пришёл к выводу, что все они крайне своевольны, ведь иначе шаткий, но ласково обустроенный детский лепет, нарастающими рикошетными лязгами по костям было не объяснить. Слишком много ответственности было возложено на его плечи. Так много, что лимит урывался. А вместе с тем и сухожилия... на крайний случай, Сиэль оставит души в надёжных руках — руках Клодии. Так они сумеют быть счастливыми. Не брать же их с собою под воду. А вода, которую он любил так нежно, сколь дико ненавидел огонь, манила его к себе все чаще и чаще, творя из его и так вольной жизни абстрактное пятно. Сиэль бродил по хребтам гор и по окрестностях волн, впитывая в себя каждую секунду. Он силился запомнить. Сберечь каждое тревожное шевеление в индиговой толще вод. И прекрасно понимал, что никогда не сумеет сберечь солоноватый аромат своего друга с той пронзительной ясностью, как не забудет пляску гари на кончике языка. Либо он погрузится в притяжательное забвение, либо возвратится к чётко расписанной по шагам жизни большого города, где всё, начиная от плана и оканчивая обществом, будет подстёгивать его преобразовавшийся лаконичный ум. Места для орнаментов в нём нет. Куда уж там до Океана!.. Когда он узнал, что неподражаемая святыня считает его негодным, Сиэль затаил искреннюю обиду, недоумение, разочарование. Но не преминул проверить для сплошного убеждения. Действительно, вода реагировала исчерпывающим образом — щедро усыпала его ноги кровяными волдырями. Что и говорить, Сиэль был ужален волною до самой глубины сердца. И беспрестанно скитался по окрестностям, словно неустанный хранитель, пристрастно поглощая каждый обронённый лепет Океана. Юноша не мог прикоснуться, побеседовать, уплыть... но он сообразил лучше: устраиваясь в ложбинах и мечах скал, плёл кружево из синих глянцевитых ниток. Тем он и занимался до полной противоречивости спутанных миров. Однажды, когда Сиэль не устал, но выдохся, не горел частым раздражением в ожидании, а сделался целиком апатичным, не сбил босые ноги, но переколотил все мысли, он получил глоток жизни в виде света — чудного, не впервые увиденного, жемчужного мерцания. Сиэль нагнулся вниз, вглядываясь в источник брожения. После медленно поднялся, пытаясь не моргать, и бережным движением потёр пектораль, как иные делают это с фигуркой Будды в просьбах об исполнении их мечты. Однако Сиэль не просит воплощения мечты, а добивается её сам, в помощь принимая разве что копеечные желания, а берёт их из рук отнюдь не божественных. Навернув три круга пальцами, юноша совершил прыжок... В этот раз он уповал на своевременную помощь; просил о ней — и получил. Ободряющий рывок — и он распахнул глаза. Волны захлёстывали его с громогласными воплями, но иные, на которых он пристроился, строились согнутой полосой. Их удерживал аметистовый круг, небрежно откидывающий всё новые и новые пенистые броски. Кругами разбегалась красноватая водица. Сиэль благодарно улыбнулся отзывчивой скорости Себастьяна. И перенёс тяжесть безжалостного взгляда на объект наблюдения. Он не ошибся. Несомненно, это была она. Их сородич. Пусть даже разительно отличающийся. Маленькая прачка у реки* не считала нужным делать из себя красавицу путём обмана, как бы выставляя в виде достоинства свои красные и безобразные нос, сплющенные руки, перепончатые ступни. В целом она напоминала обрубок скрюченного дерева с выпученными бесцветными глазами, завёрнутого в зеленую когда-то тряпицу. Прачка ни на миг не оторвалась от своей роботы, но с вызовом покосилась на помеху. «Смерть чью-то готовишь?» — презрительно кинул Сиэль, впервые посещая голову настолько отличного от него самого существа, и всё смотрел на густо льющуюся кровь, точно не одежду, а раненого человека терзала Прачка. «А хоть бы и так? Тебе какое дело? Однажды убили и меня, так отчего я не обладаю тем же правом?» — решила откликнуться она и тем самым произвела леденяще-цепенеющее действо. Эта фраза что-то дико напомнила ему, он силился, но не отыскал. «Кажется, я спешил отказывать в логике здешним, — размышлял Сиэль. — Это рационально». «Не мою ли смерть до блеска водою шлифуешь?» — бросил он. «Твоя рубашка, как видишь, до сих пор на тебе», — неоднозначно намекнула Прачка. Сиэль вздохнул. Где-то в области солнечного сплетения шевельнулось безрассудное желание. Юноша вздохнул опять, поняв, что своим прихотям противостоять не может. Да, получит-то он много, но столько же заплатит. Совсем сказочное свойство и отнюдь не волшебные затраты.* «Говорят, ты славишься своею феноменальною осведомлённостью». «Возможно. Но только в ответ на заурядное знание», — ввернула она. «То есть...» «Вначале ты, потом — я». «Как знать, что это не обман?» «У каждого своё достоинство. Моё в данном слове». Сиэль кивнул, давая знать, что медлить незачем. Прачка приступила немедленно: «Что преследуешь ты?» «Жизнь ради жизни». «Что предпочтёшь — смерть индивидуума или массы людей для искупления?» «Пусть каждый сам несёт ответственность за свои деяния». «На исходе жизни кого звать будешь?» «Как прежде было, так вспять и вспять, клич направлен будет только к одному — Священному».* Сиэль не мигая смотрел в глаза Прачки, довольный не особо распространёнными и в то же время не обрубочными ответами, к тому же, точными и совершенно искренними. Казалось, она думала синхронно с ним, ибо в глазах её светилось красноватыми водами признание правды... Безо всякого предисловия Сиэль зачал собственную партию в Бардо: «Ждёт ли меня Священный?» «Тот, который ждёт, обязательно кем-нибудь ожидаем». «Куда я вернусь?» «Один путь виден издревле — откуда пришёл, туда и вернёшься, обратно». «Когда я вернусь?» «Скоро. Сегодня. Сейчас». Сиэль не приметил, как угасла фиолетовая оборона, не был подвергнут панике и волнению — душа обмякла. До тех пор, пока баламутные воды не принялись рисоваться красными пятнами по коже Океана, что оказалась плавно вспоротой серебристыми рельсами. Издали донёсся стальной клич бирюзового огонька. ----------------------------------------------------------- *Прачка, или Маленькая прачка у реки (Washing Woman, or Little-Washer-by-the-Ford) — фигура шотландского и ирландского фольклора, что является одной из разновидностей банши. Стирает окровавленные одежды того, кому вскоре суждено умереть. *Сиэль подразумевает то, что Прачка может и не являться несчастным знаком в том случае, когда ты замечаешь её первым и становишься между ней и водой (у Сиэля защита пентаграммой), а, напротив, является знаком символическим и полезным: отвечает на три любых вопроса. Сам же ты вынужден взамен дать правдивые ответы на её любопытство. *Себастьян (греч.) — «высокочтимый», «священный».