То ли ветер шумит, то ли птица, Надо мною взмахнула крылом. Только перышко в небе кружится, Над давно опустевшим гнездом... Завывает метель свою песню, Над простором уснувших полей Или слышится крик в поднебесье, Улетающих вдаль журавлей... Пройдет печаль, растает горюшко. Не плачь, душа, нам не впервой. Лети легко, как птичье перышко Лети домой... Лети домой...
Любэ & Мельница. «Пёрышко»
«Огонёк» на своём выплывшем пути поглотил ночное марево, вобрал тьму фиалкового сияния, представ тем, чем он был. Что-то среднее между конкою и омнибусом — но пальцем в небо. Не столь широк, как первая, не настолько изящен, как второй. Обтекаемая, точно капсула, форма, и глубоко, так, что едва заметны, посаженные колёса. Выточенные в синеве проёмы, облитые чёрною каймой. Расстояние между ними — секундные мили. Ни одной лошади спереди — лишь алеющие глаза трамвая. И незамутнённый tram way*... Воды уже подступали к пальцам Сиэля, защита тоньше становилась. С каждым шагом навстречу белесая пена сжигала слой аметистового барьера, никак за подопечным не подоспевающий. Сиэль притронулся к корпусу вызволяющего творения — по лущенному узору перекатилась лиловая рябь. Когда он прикоснулся к створке двери, она с громким хлопком отворилась, щёлкнув — исчезла. Сиэля потянуло внутрь, и в то же время, как он ступал под своды своего индигового корабля на рельсах, снаружи что-то неприятно хлюпнуло. То была его нога, по лодыжку вздёрнутая сетью красных волдырей. Прачка долго смотрела вслед уходящему в далёкий путь, смежив красноватые веки. Кровь брезжила из рукавов рубашки, которую она топила в Океане. Бардовые разводы выступали серебряными, исчезая вблизи и устремляясь в неизвестную даль невесомым покровом. Алые очи подмигнули накатившей белокурой волне.***
. Тоннель протянулся вдаль сколько хватало глаз. Вакуум без начала и конца, напичканный тесно сбитой темнотой. Густая и бесконечная. Куда подевались все окна и водные между ними мили?.. Куда было идти, в сущности, едино: всюду темнота сделалась одинаковой. На тон не больше и не меньше. Но что толку оборачиваться назад, ежели продвигаться нужно вперёд? Однажды сделав выбор, не смей оступаться. Вот Сиэль и не покачнулся. Вместе с его решимостью вспыхивали небольшие проёмы, разрастаясь в пропавшие окна. Звук обрывочного топота, срывающегося в неугомонный бег, принёс с собою облаву смешанных красок. Сиэль одурело мотал головой от одного квадрата к другому, пока не взял себя в руки, внимательно всмотревшись полуприкрытыми для защиты от перенапряжения яркостью глазами в одно окно. Он поражённо выдохнул оставленный чуть дольше, чем положено, воздух: кажется, ещё при жизни он удостоился чести просмотреть то, о чём был так часто и досадно ограничено наслышан. Перед глазами тысячами картинок разворачивалась собственная плёнка воспоминаний. Сиэль, страшно волнуясь, миновал все детские годы, так и притягивающие взгляд незамысловатым счастьем. Если это билет на выбор, куда уйти и где остаться, то он проигнорирует первые годы без колебаний... да что там! Заново переживёт месяц ужасов и боли, ежели за ними последует награда. Сиэль оставил позади и навязчивые картины пыток, запечатав глаза. О, коль можно было бы не слышать! К неимоверному облегчению юноши, его кинолента выглядела столь же бесконечной, как и вольный коридор. Углядев первый попавшийся кадр с ним, Сиэль рванулся что было сил — и окунул в него руки. Послышался щелчок, резцы Себастьяна прошлись по локтю, а взамен его лица возникли оголённые фаланги пальцев. Пока Сиэль соображал, возвращать личные конечности было уже поздно — он будто прилип к кадру. А вслед за тем кости опрокинули его невесть куда.***
Вынужденные полёты вверх тормашками с отсутствием воздуха были Сиэлю не внове, однако спрессовывающие до умопомрачения протезы, безусловно, скорее относились к новшествам, нежели более-менее усвоенным ощущениям. Несмотря на боль во всём теле, шальная радость вытесняла всё прочее. Неужели! Да, это был Эст-Инд, гадать не нужно, но всё же часть родного Лондона. Вожделенный Лондон! А от Лондона, пусть даже пешком, рукой подать до его окрестностей... а там уж и дальше — вверх по лестнице... Сиэль дёрнул головой вправо и влево — пустынно. Пожалуй, впервые на своём роду он так нуждался в людях. Сиэль нынче обратил бы тонну приязни даже на мерзавцев, воздействующих на городское население и тем самым подрывающих авторитет королевы, лишь бы только они были так добры, указав ему путь-дорогу. Они-то знают — все подземные и наземные ходы избороздили крысы. Ну, ничего, он кого-то да обязательно отыщет, спросит путь. Ибо, сколько бы раз он не проводил операции в этом Богом забытом месте, заблудиться здесь было немудрено. К тому же, добирался сюда он на экипаже. А по району передвигался безошибочно благодаря Себастьяну. И как бы истоптать ноги не пришлось — он это сделает, что уж там, не впервой. «И всё-таки жаль, что полезное “вращение” природы для меня отныне под запретом...» — со вздохом подумал Сиэль. Но долго он печалиться не стал — какие важности! — на повестке дня вновь была цель. Он уже воодушевлённо воспарил по беспросветной улице, до тех пор, пока трёхсекундный транс не принудил остолбенеть. Зловещее шипение закралось удушающим дымом в душу. Сиэль ударил ногой об камень в злости на самое себя — бессмысленный жест, но не бесплодный. Сомкнул глаза. Бесполезно. Утраченное мгновение непросвещённости не вернуть. Дождь набирал крутых поворотов. Вода орошала всё на своём пути. Лило ручьями на сады и поля, с влажных небес, в реки и моря. Комкал дождь макушки всех неосмотрительных и вынужденных пребывать на улице людей. Залезали капли за шиворот. Сырость прикасалась ко всему, чего достигала. Ко всему, кроме доступного объекта — Сиэля Фантомхайва. Даже пятка, что шлёпнулась о препятствие с приличной силой, ничуть не болела. Ещё третий фактор, как в сказке, и магический круг замкнётся. Сиэль ожесточённо досадовал на себя. Хотелось волосы рвать, кричать, голову разбить, но что толку, если отрезвляющая боль пройдёт бесследно. Мимо. — Почувствуй себя привидением, — забывшись, отречённо пробормотал Сиэль; он тотчас залепил губы руками. Через секунду опустил и безразлично махнул в сторону. — Всё едино. Слова отбились и вернулись к нему слегка искажённым эхом, но на диво цельным и режущим, точно соприкоснулись со стеклянным шаром, а разбив его, впитали осколочный звук. Совсем другой звук, уместный в предложенной атмосфере, доносится до Сиэля, и он склоняется вдоль стены, по которой незаметно для самого себя сполз долу. То есть тоскливый голос пса. Сиэль прослеживает взглядом задний план, и ему становится дурно. Он не видит лица семи силуэтов — он их знает. Болезненные, страждущие, обездоленные.... Сиэль сворачивает к ним, прижавшимся к стене дома, что им не принадлежит. Он не хочет проверить, могут ли обнаружить его здешние, однако и убеждённостью в своей невидимости не руководствуется. Просто он в точности такой же, как они: потрёпанный нищий. У него ничего нет. Да и идти, по чести, также некуда. Сиэль долго-долго смотрит на солнечно-рыжую когда-то, но теперь покрытую всесильною грязью животину. Кожа её прилипла к бокам, облегая кости. Она такая тощая, будто совсем бесплотная. Сухие органы тоже вскоре слипнутся. Даже рёбра, кажется, дойдя до последнего рубежа голода, сомкнутся. Сиэль впервые за бывшие три года осознаёт себя цельной субстанцией не от мира сего. Душа ощущает, лишённая осязания окружающих раздражителей, не только самое себя. Она воспринимает себе подобных. Семь пар глаз прикипели к подобию собаки. В голове каждого — от будущих крошечной Вэнди до громадного Джамбо — роится одно: «Съесть». Но ни один не шевельнётся. Все как один скованы словно чем-то. Если не могут обратиться камнями, то мечтают забыть, что оно такое — движение. ...И всё глядят в никуда. Не уважение к живому существу, не сознание того, что нечем насытиться в и так обточенном жизнью теле, не стремление сохранить никчёмные остатки жизненных сил в собственных удерживали их прикованными к безжалостным камням. В глазах пса боли не меньше, нежели в блёклых персонажах блестящего цирка. Казалось, только тронь, только попробуй — и боли станет вдвое больше. Не только счастье разделённое умножается, но и его соперница беда. Однако только на второе щедр в своём изобилии мир. Сиэль отыскивает среди сплетения влажных и окоченевших рук самые крошечные, а проследив за ними, видит искомую. Долл находится в том возрасте, когда тельце её меньше взрослых-детей Вэнди и Питера, а мысли её, пусть даже желудок пуст и организм обвеваем лютым голодом, не ведают, что можно взять и убить живое существо. Сиэль тяжело опускается на корточки и вздыхает. Рука его тянется к чёлке той, которая считала его своим настоящим другом. Девочка приподнимает большие глаза, грустно улыбаясь. Сиэль на миг теряется — Долл глядит прямолинейно, и ему кажется — она его видит. Юношу заволакивает голубизна ветра...***
Погожий день. Небо ясное, голубое-голубое. Самый подходящий день для утренних решений. Плюс их воплощения. Как известно, не сделаешь половину дел до полудня, то не застанешь их финал и ввечеру. Погожий день. И голубое небо. Слегка тронутое синевою. Совсем как глаза Долл. Душа оторвалась от неба и приземлилась на землю. Грешное, грязное место, если брать веру из всех святых писаний. Но звук так знаком и характерен, что ни на какой Рай его не променяешь. Сиэль с замиранием сердца наблюдал за толпами людей. Они бессмысленно суетились. Он помнил этот день. Эту платформу. Она ему снилась когда-то. Проводник ему теперь был не нужен — он самостоятельно выберет вагон... Вот только... с определённым вагоном дела обстоят сложнее. Что-то мелькнуло перед глазами. Вновь. И опять. Сиэль согнулся в три погибели, почуяв вторжение инородной острой холодности. Консистенцию его души беспардонно разрушали клочковатая многолюдность. Впрочем, они задевали его, проходили насквозь и улетучивались, не причиняя особого вреда. Однако булавочные уколы были не из разряда приятных, потому Сиэль двинулся далее попеременно озираясь, увёртываясь, сжимаясь. Что-то стало преградой. Сиэль беспокойно моргнул. Он правда углядел?.. Но можно ли верить? Это нерационально отнюдь, но его тянуло к яркому предмету, точно он был к нему привязан. Преследование оранжевого шарика усложнялось и затягивало поиск. В конце концов он, скрипя зубами, застал свою цель в виде вспыхнувшего кусочком ткани плаща. Приготовившись к, он надеялся, последнему дискомфорту, Сиэль шагнул прямиком в запертую дверь и, спешась, терялся между купе. И вдруг... оранжевый шар. Славный апельсин. Сиэль не заметил как оказался на коленях около Себастьяна. Он впился жадным взглядом, подобно циркачам-наблюдателям за собакой, в лицо своего демона. Пожирал его черты лица глазами так, точно вынужден был покинуть ещё на три года. Дворецкий протянул руку вперёд, протягивая изящно располосованный апельсин, и Сиэль взвыл от особо мощного булавочного укола. Рука Себастяна прошла ему сквозь голову. И, зачем скрывать, отбила всякую охоту к неосмотрительности. «Больно, но терпимо», — с мукою подумал юноша. — Хоть ты и записанное воспоминание всего, — угрожающе прошипел Сиэль, напустив пару отбивающихся от окон колец эхо, — ты у меня заплатишь. Он позаботился о своей безопасности, отойдя на три шага. И окинул взглядом купе. Две замкнутые фигуры. — Зачем мы едем в этот работный дом? Сиэль покачал головою, встряхивая память. Нечто смутно знакомое... юноша с паникой ощутил, как что-то стремительно отторгается. Знания о всяческой нечисти вытеснили кое-что. Вот, к примеру, Сиэль точно мог сказать, что Себастьян учил его игре на скрипке, но он ни за что не воспроизвёл бы даже последнюю усвоенную композицию. Так и сейчас: про работный дом он с трудом вспомнил, а название укрывалось покрывалом из плотного дыма. — Что? — рассеянно спрашивает Сиэль-воспоминание. До тех пор он равнодушно глядел в омывающие окна пейзажи, отпуская мысли далеко и благополучно не замечая ни деревца. Мальчик отнимает руку от щеки, на которой она получила такую уютную опору, и воспринимает обращение. Сжатые пальцы зависают в воздухе, а глаза выдают изумлённое замешательство — ни дать, ни взять преступник, уверенный в своей непобедимости, но вдруг пойманный. — Ну, заведению такого рода очень нужны деньги, особенно после смерти покровителя. — нашёлся он. «Да, точно оправдание», — анализировала душа. — Сейчас самое время мне появиться, — убеждённо в незаменимости своей персоны, — граф Бартон не в той ситуации, чтобы отказываться от помощи. — Выражаете сочувствие? Быстро захлопывает глаза, тая слабость. Повисшая рука падает, а другая поднимается, ладонь медленно разворачивает пальцы. Недовольная полоска губ натужно шевелится. — Нет, просто слежу за порядком... делаю свою работу. — тщательно взвешивая слова до последнего грамма. — Мы ведь не должны ставить личные интересы выше общественных. — Если так, то почему вы убили тех детей? Глаза распахиваются, глядят настороженно. Злоба искажает их мягкие контуры, очерчивает стеком жёсткости. Рука вновь невольно застывает. Сиэль-воспоминание глядит на фрукт в руке Себастяна упрямо; борьбу мыслей в его голове слышит даже Сиэль не от мира сего... Кажется, мальчишка у окна страшно неудовлетворён поведением сопровождающего субъекта, ему хочется лишиться неловких, обличающих бесед, но он спохватывается и разумеет: избавляться от дворецкого-демона с его же помощью по меньшей мере глупо, а в целом — неэффективно. Рука жеманно избавляется от перчатки, манерно вытягивает дольку апельсина из миски-кожуры. — Я немало подобного повидал за свою жизнь, — тоном непревзойдённого знатока произносит он. — Можешь не сомневаться: для них уже всё было кончено... Поэтому... — Вы убили этих несчастных для их же блага? — Себастьян изгибает бровь; она будто бы удерживала критику, до которой слушателю нет дела. Он лишь позволил себе официальность и холодность: — Весьма самонадеянно, граф. — А разве бывает по-другому? — самодовольно ухмылялось ехидное воспоминание, утончёнными жестами чиня расправу над пламенеющей долькой. — Да, вы правы, не бывает... Сиэль-кинокадр, углядев колебание в алых глазах, черпал в том свою уверенность, параллельно желая осадить и, выплескивая обиду, начал: — Слабые людишки, более того — дети. Как ты думаешь, сколько сил им понадобится, чтобы снова обрести себя? — маленькая пауза для отрицания, которого быть не может — оба прекрасно это знали. — В своё время я получил подобную возможность, нечаянно призвав демона. Однако у тех детей не было шансов вернуться... — умолк Сиэль, думая, вероятно, о том, как можно вернуть тело в привычную жизни колею, а душу при этом нипочём не забрать из клещей злосчастного подвала. — Ведь единственный демон, находившийся в поместье барона, всецело принадлежит мне... Я достаточно самонадеян, но... всё-таки не настолько, чтобы спасать всех направо и налево... Покорно склонив голову и притворившись: — Пожалуй, я с вами соглашусь. Остаток пути записанные на плёнку господин и слуга провели в молчании. Однако его благополучно вытеснила бунтующая в настоящем душа. — Говоришь вещи, в которые так и не научился заставлять себя верить. Лжёшь про общественный долг, на самом деле пытаясь искупить свою вину... — Сиэль пристально всмотрелся в своё отражение. Такое юное, совершенно незрелое, как он понимал сейчас. Ну как, как так можно было?.. так... неубедительно! — Ведь подобное случилось уже когда-то. Как звали её?.. Мэри Джейн Келли. Да, так. Такое не забывается ни спустя три, ни шесть, ни девять лет. Не хотел спасать... ты не только ей одной, но и всем им не желал помочь. Да, Джокер купил жизни своих друзей ценою других. Но сможешь ли ты искупить благотворительностью на жизни иных смерти стольких безымянных? — он резко повернулся к Себастьяну. — А ты!.. ты!.. какого чёрта молчишь?! Я же вижу, что не согласен, есть, что сказать! Говори... хоть что-то. И когда вы оба поймёте: брехня между вами никогда не обратится в правду. Сиэль махнул рукою и понурил голову. — Да о чём я толкую... Каждое инородное слово порождало как минимум три искаженные копии, колеблющие память до волнистых гребней. Поднялось сильное эхо. Сиэль покорно сполз долу. Нет, нынешний Сиэль решительно не понимал речей того, прошлого, иного, чужого главы семьи Фантомхайв, имея на попечении плотно припавшие к нему души с рдеющим стремлением жить.***
За холмами нет Рая. По-крайней мере, нет его для некоторых людей. И в некоторых местах. Таких на планете больше, нежели избранных. В Лондоне его искать нечего. Лондон — город избитой мерзкими законами морали, искалеченные плоды которой укутаны полуистёртой вуалью гуманности. Сиэль стоит рядом со своим отражением при входе в арку. Это не ворота в Рай. Даже Ад, пожалуй, стал бы подарком. Арка в фантомный Renbourn work-house. Гордо устояли «r», «e», «n», а прочие товарищи канули в небытие — даже в густой траве их не сыскать. Стены здания раскрошены в пыльные кирпичные губы с недостающими зубами, окна разгромлены на бесплотные кусочки, а лавка поодаль лишилась куска доски. — Похоже, барон Кельвин нам солгал... Судя по плачевному состоянию этого дома, в нём давно уже никто не живёт... — Себастьян спокойно констатирует факт — ни сожаления, ни облегчения: элементарно произошедшее. — А детей отсюда скорее всего... Демон плавно опускается на траву, отыскав в ней плюшевого медведя, затронутого общей разрухой: его голова была выпотрошена. На лице дворецкого бровь двинулись навстречу другой, и, к вящему изумлению Сиэля, обнажилась странная грусть. Юноше нестерпимо захотелось дотронуться к нему. Сиэль почти опустил руки ему на плечи, на плечи этой траурной фигурки, и вздрогнул, когда она распрямилась и подалась вверх, ломая мрачное очарование. — Господин?.. Совладав с трансом, порождённым внешним и усугублённым внутренним, Сиэль-воспоминание громогласно засмеялся, и смех этот отнюдь не был весёлым. Злоба прорвала плотину, захлестнув и сознание демона. Он весь был сотрясён реакцией своего господина, и шок читался в оцепеневших красных глазах. — Здесь ничего нет!! Места, которое они так рьяно защищали, больше нет!! — во всю глотку завопил Сиэль, нервически пританцовывая. Диковинно на этих движениях сказывались уроки в освоении вальса и потеря координации. — Эти идиоты дали себя убить просто так!! Вот умора!!! Их глупые надежды растаяли в воздухе, словно дым! Бесследно... Внезапно... Навечно... Это так ужасно... куда уж тебе, демону!!! — ослеплённый слезами смеха, обессиленный беспомощною злостью, мальчик хватался за бока. Себастьян хмуро наблюдал за ним. — Точно... — начали заплетаться непокорные ноги. — Но ведь я такой же, как они... Я тоже... — воспоминание в тёмном плаще стиснуло изо всех сил руку у груди. — В моей душе идёт вечная борьба с тёмными сущностями. Сиэль глядел на себя и... Себастьяна. Сложный конфликт. Безмолвный. — Я — человек! — в неистовой ненависти кричало отражение. Воспоминание раскинуло руки, задыхаясь. И неимоверная досада, и грубое презрение, и невыносимое отвращение. — Ты слышишь это, Себастьян? Алое изумление отяжелело багряным. — Да, это так... Вы отличаетесь от демонов хотя бы тем, что не следуете своей природе. В отличие от них вы просто лжёте. Февральский ветер растрепал пепельные волосы и выдернул чёрную ленту из цилиндра. — Ой! — вскрикнул Сиэль, инстинктивно протягивая руки ввысь. — В отчаянной погоне за счастьем, — пальцы дворецкого направились за лентою, и душа Сиэля с замиранием следила: поймает или нет? Но Себастьян дал исчерпывающий ответ. Лента черкнула его по руке, и стремление пальцев увяло. Большего и не нужно было, чтобы понимать, насколько ты недостоин счастья — вот оно есть, его можно обрести, однако ты не заслуживаешь его. — ...можете ненароком растоптать какого-нибудь бедолагу... Оправдываете себя высокими мотивами, совершая плохой поступок... И после всего этого жаждете обрести Рай за холмами. Наступило молчание, провожающее чьё-то счастье в лазурный путь. — Вот почему мне кажется, что люди очень интересные существа. Оба с кадра стояли, словно околдованные. Чем удовлетворённей становилось лицо демона, тем мрачнее делался человек. На Сиэле это сказалось странным, буквальным образом: теперь уж его траурная фигурка походила на изображённую углём либо и вовсе выжженную. Душа бродила среди них, будто неприкаянный ангел, остановилась у лавки. «Здесь можно было бы посадить гиацинты. Освежить местность мелиссой. Как вы считаете? — юноша оглянулся. Рассыпанные камни оставались равнодушными и, разумеется, не спешили поведать своё непредубеждённое мнение. — А можно бы устлать клумбами нарциссов. Георгины!.. И даже плащ из ликорисов! Нет... их, пожалуй, не надо: здесь уже нечего разрушать. Вот бы вьюнки... лиловые». Сиэль пристально глядит на Себастьяна. — Что я должен сделать, чтобы ты поймал мою ленту?***
...— Я не могу за всем уследить, поэтому удостоверься, что все гости обслужены по высшему разряду, — говорит Сиэль серьёзным тоном, снабжая лицо заговорщической ухмылкой и нейтрализуя всё это болтанием ног. — Да, милорд. Сиэль поспешно крутанулся, пытаясь разобраться в обстановке, что на данный момент заключалась в непонятных гостях. Нет, по своей воле он никогда бы не пригласил хотя бы одного человека; не иначе, как тут замешана Её Величество. Юноша придирчиво оглядывал каждый угол, точно посторонние люди могли находиться в его спальне. И только позже сообразил: дом, родной дом! — А теперь прошу прощения... — Себастьян водружает на руку господина тяжёлые наручники. Сиэль-кадр отнюдь не выглядит растерянным или, что вероятнее для его натуры, возмущённым. Напротив, лицо окрашивается странным удовлетворением. — Ну что, сэр Акула Пера, пора спать. Юноша оторопело моргнул. Только это прозвище принудило заметить прибывшего, что опровергало квалификацию пытливого взора. Всё-таки Себастьян до сих пор производил неизгладимое впечатление... и два-три воспоминания не в силах покрыть три года. Но теперь — это было совершенно очевидно — в его личной кровати возник молодой тёмноволосый человек... пусть и не настолько, как следовало, да и не тот, коего он желал бы видеть рядом. Волосы на несколько тонов светлее, а глаза... чужие глаза, напротив, темнее. То был его кумир, в нём Сиэль давным-давно — настолько давно, что успел о том уж забыть — углядел большой потенциал, в ту пору не выплеснувшийся на страницы книг, но лишь в изданиях журналов. Однако что, даже если он, Артур Конан Дойл, его любимый писатель, пускай в положении гостя, делал в его кровати? Неужто поместье аристократа настолько обмельчало, что места в нём больше не осталось? К тому же, кумир кумиром, а Себастьян всегда вне конкуренции. «Наверное, дело таится вон в той цепи, — подумал Сиэль, прослеживая путь наручников, — что под кроватью протянута да запястья... эм... моё и мистера соединяет». — Да! — с особым энтузиазмом восклицает сэр Акула Пера. Сиэль задумчиво поглядел на этих двоих, крайне чужих, людей. Он едва ли мог определить, чья душа в данный момент таинственнее. Всё, что сокрыто, нужно вспороть, а если не удастся, то всенепременно избавиться, дабы и духа не осталось. Сиэль с радостью вытолкал бы за дверь как писателя, так и графа. Теперь мысль его не сплошь утопала в берегах индивидуализма, как тогда, при первых кадрах, а выглядывала наружу. Выяснилось: он, подчинённый броскам времени в киноплёнке, регулирует её сам. Диалог не происходил сам по себе — ждал его полной концентрации. Сиэль попытался проделать с воспоминаниями “вращение” — и получилось: праздный с виду мальчишка вновь активно болтал ногами. Сиэль удобно устроился на борту кровати — пожалуй, наблюдение начинало ему нравиться. ...— Спокойной ночи. — следовал ответ Себастьяна после повтора начальной фазы приготовлений ко сну. Дворецкий прикрыл глаза («Да, так он дико походит на умиротворённую пантеру, в голове которой разворачивается стратегия нового выпада».) и нарочито медленно погасил свечу. Мужчина и мальчик выглядели в темноте потерянными горбиками: скучающие фигуры, лишь оставшись без прислуги обнаружившие, что слегка в тяжесть друг другу по причине заполнившей цепи неловкости. Сна ни в одном глазу из видимых трёх. — Сэр Акула Пера? — Да... — Извините за то, — роняет наконец голову на подушку, хитро улыбаясь, — что втянул вас во всё это. Наверное, трудно заснуть в одной кровати с убийцей? Сиэль чуть не поперхнулся: «Вот так просто признаться едва знакомому человеку?!» — Н-ничего подобного. — сонно отвечал Артур. — Эм... вы не снимаете свою повязку даже во время сна, граф? Графа слегка тряхнуло, а улыбка увяла. Он чуть переполошено дотронулся к своей тайне. — Мм... нет. — Боюсь показаться слишком бесцеремонным, однако, думаю, вам следует снимать её хотя бы на ночь. — участливо промолвил мужчина. А у седого воспоминания — накатывающий ужас в глазах. — Так и заживёт быстрее. Артур, не спрашивая, предпринимает попытку снять повязку, однако Сиэль тут же взвинчивается, перегородкой вскидывая одеяло. В глазах в миг обороны вспыхивает звериная ярость. — Ох... — облегчённое и обескураженное в одночасье. Лицо мужчины — сквозное недоумение. — Эта рана... — создавая дополнительный живой барьер глазу из пальцев, шептал Сиэль, — она досталась мне, когда я потерял свою семью. — грустно, подтянув к себе ноги. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь её увидел. — О, простите, пожалуйста, я не знал!! Вот теперь юноша понимает того, другого, бывшего Сиэля: и этому, и тому, другому, занятно наблюдать за искренним сожалением в ответ на откровенное корыстолюбие. Самодовольная улыбка возвращается на тринадцатилетнюю коварную мордашку. И тут, ни с того, ни с сего, она выдаёт слова ей нехарактерные, отмершие ещё на десятилетних губах невысказанные слова: — Когда я думаю об этом... — ласкаясь к подушке на манер жизнерадостного зверька, на душе которого отнюдь не безоблачно. — О том, как давно я спал в одной кровати с другим человеком. Мне вспоминается тот случай, когда я был совсем маленьким и в страшную грозовую ночь, похожую на эту... меня напугал гром, и я забрался в постель к родителям. — Сиэль расставляет акценты так, что замедлять ход его душе не нужно — она и так прекрасно видит вместе с ним испуганного шумом ребёнка, проникшего в спальню родителей в поиске утешения. Юноша поражён: ни с кем прежде не доводилось делиться сокровенным. Что это с ним?.. — А теперь никто... Рука Артура на бледном лбу Сиэля — шок графа. Сиэль расправляет складки простыни, приподнимается на локтях. — Сэр Акула Пера?! — И-и-звините! — в панике мужчина размахивает руками, и вообще весь облик его трогательно-забавен. — П... просто... Понимаете... у меня много братьев и сестёр как раз вашего возраста. Вот я и... Сиэль теряется и опускает глаза долу, глядя влево — верный призрак невесёлых дум. — Братья и сёстры... — Поверьте, я совсем не хотел поставить вас в глупое положение или... — Сэр Акула Пера, — резко обрывает его Сиэль-воспоминание, ныряя под одеяло в надежде сокрытия самого себя, а разом и постыдного смягчения души. — Давайте уже спать. — О, ладно. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Артур какое-то время, растерянный и растроганный, глядит на отвернувшегося мальчика. Он явно склоняется к какому-то выводу и, согласовавшись с ним, укладывается. Юноша в долгу не остался — наблюдал с ним не в прошлом, но сейчас. «Всегда знал, что беседы с писателями — что маленькое путешествие. — подумалось ему по пути к окну. Бушевала непогода. Как тогда, очень давно — так давно, что он успел о том позабыть. — Но вот уж никогда не думал, что с ними можно сделаться и актёром, и персонажем».***
...— Насколько я понимаю, знаком того, что собрание «общества Авроры» открылось, является официант с пустыми бокалами. Он проходит по залу с подносом. — спокойным полушёпотом вещал Себастьян. — А участники берут бокал и направляются к назначенному месту. Демон был совсем рядом с Сиэлем. Да, с графом, но не с его душой. Юноша прикусил губу — ему нестерпимо хотелось быть ближе. Хотя бы увиденным. Нет, он решительно не понимал этого равнодушного мальчишку, с невозмутимым видом выслушивающего сей щекочущий нервы голос. Точно так же он не ведал, что за общество такое «Аврора». Осведомившись у апартаментов, он обнаружил, что не в поместье, и даже не на задворках Лондона. А на корабле. Он помнил — роскошный корабль «Кампания». Значит, вот он, его шанс восполнить пробел в памяти? Увы, он не особо щедро награждён полномочиями — обстановка, скорее, контролирует его, нежели он её. «Аврора... что-то я не уверен, что здесь, посреди Океана, стоит ожидать золотой рассвет».* — Не пропусти сигнал. — Как скажете. Неразлучные воспоминания затихли. Взамен послышался женский шёпот: — Смотрите, какая у него кожа. — Прямо как у змеи! Догадывающееся сердце пропустило удар. — Что-то я не помню, чтобы у нас тут был заказан цирк уродов. — опасливо и насмешливо. Душа юноши заныла, когда он, убеждённый, медленно повернулся к Снэйку — тот сжимал и разжимая кулаки, жмурясь и овладевая своею яростью, собою. Как?.. Что он здесь забыл? Да ещё и в форме лакея... немыслимо... «Либо это гениальный план, либо глупейшая прихоть». Послышался стук каблуков — вальяжный и тягучий. — Не привык к толпе, да? — Моя внешность отличается от внешности большинства людей... — печально пробормотал парень. И, шепча, обратился к группе своих подданных-товарищей: — Мы вместе, поэтому они и над вами будут смеяться... — грустно, в нос. И, спохватившись, выдавая свои слова за чужие: — говорит Дон. — Ну и что? — громко, как щелчок. — А? — ошарашенное восклицание. — Ты не такой, как все, поэтому, вполне естественно, что и внешне ты отличаешься, — весомо убеждает Сиэль. — Кроме того, я могу позволить себе выходить в свет с кем мне вздумается, — седое воспоминание принимается за еду, поданную дворецким, тая заинтересованность как перед тем Снэйк — свои мысли. — И никто мне не указ. — Совершенно верно. — Себастьян возникает из-за спины бесшумно, обезоруживая всепонимающей улыбкою и рукою на плече парня. — В данный момент ты лакей в знатной семье. Так что поверь в себя. И спину выпрями. Дворецкий строго хлопает Снэйка по спине, приводя в чувства. — Тот самый официант! — восклицает Сиэль. Из толпы рук показываются пальцы, накрепко схватившие бокал как трофей. — Мы за ним! — А ты тут приберись! — граф впихивает Снэйку в руки тарелку и порывается вслед за маяком. Сиэль почувствовал жгучее желание остаться рядом с действительно интересным, но не внешне, а психологически объектом, и в то же время — узнать, что за дело нынче-в-прошлом на руках. Два шага вперёд, один назад, — это выглядело примерно так. Снэйк в замешательстве подумывал о том, каким образом можно убраться в тарелке. Глаза округляются, когда он принимает решение, и вилка опускается на котлету. Ускоряя шаги по направлению к официанту и убавляя течение времени на кадрах, Сиэль осязал вьющуюся около уха клубком змей идею, неустанно созревающую в мозгу. Корабль покачнулся на непрочных волнах — юноше не дано было узнать, принесёт ли Аврора золотой рассвет.***
...— Коса Смерти довольно весомый аргумент даже для кого-то вроде меня. Сиэль содрогнулся, распознав неестественное напряжение в голосе Себастьяна — отчётливо было одно: демону слова стоят всех оставшихся сил. Но зрелище предстояло ещё худшее: весь согнутый, исполосованный водою, объеденный кровью... цепи бурых пятен, словно ржавчина, обвивали всю рубашку, но огромная свежая пропасть багрового цвета была свежа. Прочим ранам точно было часов около двух, но эта, самая угрожающая, не успела засохнуть. Свежая. А значит, его. И лицо всё опутано верёвками из крови... Юноша обернулся вокруг. Он — третий в шлюпке, а вокруг Океан, окрашенный в страшный дикий цвет — как гнилые ликорисы в потустороннем влажном мире — и что-то ещё, смотреть на что совсем нет желания. А тот, что притягивает взгляд, со сдерживаемыми страданиями хватается за сердце... нет сил... Сквозь сущность Сиэля точно проволоку протянули. — Гробовщик... какова его цель? — мальчик у борта, кажется, намеренно не смотрит на дворецкого, то ли подмываемый равнодушием, то ли стремящийся не выдать своего участия в сложившейся ситуация, то ли слишком осведомлённый, дабы понимать: Себастьян, как и он, не терпит наблюдателей во время слабости. Воспоминание озадаченно глядит на связку медальонов. Сиэль ошалело урвал истину, то, отпечаток чего видел в своих-чужих руках: очень странно, он перестал ощущать слабый шелест, всегда от душ исходящий. Он совсем забылся... непростительно. Его цель — вот она, независимо от того, что там удумал Гробовщик. Нет, больше руку он надолго от них не отведёт — слишком дорого достались. Непростительно терять компас в Океане. — Мне этого понять, к сожалению, не дано, но... До тех пор, пока вы держите эти погребальные медальоны в своих руках, я уверен, мы встретимся с ним... однажды. Не похоже было, что он хотел причинить вам вред, но... — необходимые для одышки паузы. — Будет лучше не сталкиваться с ним снова. «Как ты был прав, Себастьян!» — Я никогда раньше тебя таким не видел. — мальчик не выдерживает пытки отстранённости, околдовано впитывая облик демона. В потухшей синеве потонули волнение, тревога, очарование... — Я глубоко сожалею о том, что предстал перед вами в столь неподобающем виде... Как дворецкий семьи Фантомхайв я потерпел фиаско. Сиэль смотрит на демона не мигая. Вон он — великий момент великого изъяна. Даже не маленький промах в виде неправильного карри... карри без шоколада. Вот, нынче Себастьян весь погружён в «шоколад». Но граф не решается смотреть свысока — он не желает и, по чести, не смеет. В любой другой ситуации наследник Фантомхайвов вкушал бы подобную уязвимость, но... не сейчас. Отчего же ты не радуешься, граф? — Это спасательное судно. — Себастьян. — словно пробуя это имя на вкус, невидящим взглядом подпирая закатный небосвод. — Как наследник семьи Фантомхайв, я не могу позволить держать при себе дворецкого, говорящего подобные вещи. По возвращению в поместье тебе нужно будет хорошо отдохнуть и привести себя в надлежащий вид. Сегодня ты со всем справился хорошо. — Молодой господин... — исполинское изумление пропитало воздух — кажется, его даже потрогать можно, а то и в гуще капитально увязнуть. — Прошу вас, остановитесь. Для вас говорить подобное... Себастьян опустил теплившиеся, как уголья, глаза полные признательности. — Мне бы очень не хотелось после всего минувшего останавливать ещё и шторм... Не одна, а две пепельные головы синхронно мотнулись к демону в недоумении. Что-то было в этой фразе... не просто к месту прилеплена, это уж очевидно. Себастьян хитро-поощрительно улыбается. «Что-то это значит... что-то скрыто. — раскидывал мозгами Сиэль. — Это будто бы код, но с расследованиями теперь никак несвязанный. Настало время дворецкому шифровать, а мне — упрощать... что-то...» Однако юноша не успел сообразить, какова подоплека сей иносказательности — первое же блуждание глаз по кровавому одеялу Океана предало его, вышвырнув из шлюпки прочь.***
Ни начала и конца, ни ширины и длины, ни конца и края не было его памяти. Разноцветные кадры так и приплясывали вокруг него, норовя уже не просто поглотить сущность, но и проткнуть её. И Сиэль понял: пока эти жалкие огрызки не возьмут с него приличную дань — не отстанут. Душа покорилась, искренне надеясь на то, что столь унизительно кроток он, наконец, в последний раз. И точно так же, если не больше, в сердцах уповал: воспоминания не посмеют копироваться, принуждая его наворачивать круги и круги, точно подопытных людей — глотать горькие пилюли. Такое до сих пор не происходило, а всё-таки оставалось вероятным. Сиэль уберёг верность своему слову — рука не смещалась с медальонов больше, нежели на сантиметр. Всякое воспоминание — насыщено, а в то же время лишено сердцевины. Пёстрые образы отпечатывались на парадных одеяниях — пиджаке, цилиндре, пасхальном одеянии, плаще, жилете... казалось, они сами истосковались по отобранным одеждам, оттого и взяли желанный каскад. Дивное убранство: цвет есть, а ткань — забыта. Так с Сиэлем — воспоминания имеются, но смысла — ноль. Равносильно выборочному погружению в лингвистику: лексика накопилась порядочная, по локоть, но по макушку знанием себя не наполнить, ведь граматика — лес ледяной, неизведанный. Синхронизация невозможна. Долгое это путешествие, невообразимо утомительное, как поездка в поезде на протяжении недели в сидячем положении. Не встать и не лечь — не предпринять ничего. И всё же темнота, пришедшая вспять, обрадовала Сиэля; его голова вспорота была образами, коим места в коморках памяти не осталось. Парадный костюм был сшит — остались нюансы. Однако же пуговицы и тесьму предоставлять ему не собирались. Где бы ему передохнуть? Шаги Сиэля всё замедлялись и замедлялись,точно маятник, выходящий из строя. Ноги подкосились, и юноша с облегчением рухнул на колени. Молча сидел и обдумывал. А хочет ли он отсюда уходить? Здесь — вся жизнь. Выбирай миллионы кадров, гляди на то, чего толком не помнишь — раннее, свежее, непостижимое сокровенное для самого себя; прогуливайся, следуй, кружись — и не будь замеченным. Как же здорово читать личную душу! По сути, чью ещё стоит удостаивать таким вниманием? Ведь это — Рай. Его безбрежный и бесконечный. Разве он не заслужил?.. «Вечная жизнь, а не три года. Быть рядом с ним, так, чтоб я сам стоял за его плечом, а не он... ведь это как карусель... блаженная... но... зачем оно мне? Что хорошего в гладком существовании? Зачем ехать по накатанной? А может... — мысль распылялась и, сбиваясь тысячами и тысячами, волокнами обхватывала темноту. Вдали они соединялись до тех пор, пока не сформировался новый кадр. — А вон и новое воспоминание. Как цветы в саду — каждый год цвести будут. Разрезанная радуга. Новые, разные и...» Дума застыла и оборвалась, будто обточенный канат. Откуда новые воспоминания? Старые были упорядочены с самого начала. А эти словно следуют за верёвочкой живого бытия... Будни! Такое прелестное слово! Как много он отдал бы за плотное расписание, в котором нет графы для лишнего, непрописанного дыхания! Но там, в глубине туннеля, динамика делала глубокие глотки воздуха вне тесного сюжета каждого дня. Кто пишет его жизнь? Сиэль свирепо вскочил на ноги. Нет, никогда он себя не простит! Как можно быть нецелостным, таким мягкотелым, непостоянным! Наблюдать за бессознательной жизнью — а желал самостоятельно сконструированные годы. Увидеть не отображение, а подлинник. Рай для него — Ад. Долг есть. Заброшенную жизнь пора брать в руки. Синева глаз суетно бегала по мраку — никогда ещё не была она такой яркой. Мысли судорожно горели, вспыхивая с кончиков сухожилий. Он с разных сторон подходил к фразе, настигшей на борту корабля «Кампания»... И, опять-таки: одни цвета, а ткани нет. Суть очередного задания осталась скрытой довольно изящно, но крепко. Реверанс «общества Аврора» в виде бесстыдно обезображенной имитации феникса не столько был забаве (хоть и не без того), сколько претил. А «сердца» в пароле мерзостны... что такое они для души? Орган, волнами гоняющий кровь... — Пламя в наших душах... да никто не погасит. Кусок темноты выпал из обоймы. Белесая лента сложилась идеальным квадратом. Сформировался новый, пустой, чистый кадр. Фиалковым ручьём хлынула пентаграмма на забытый глаз. Сиэль, не раздумывая, лишь инстинктивно вцепившись в сорочку, шагнул в икону, объятую багровым оперением гордой птицы — материализовавшегося идола неустанного возрождения из пепла.