— Сон во сне Скверно-чудовищный. Мой водяной поводырь в огненной рясе, Глядит сквозь дивную, лживую находку. Пунцово-пышный яблоневый сад красен, Не услышит, как покой глух к путнику, что я немой. Я, запечатанный в знаки леса, сидр пью, В нём любуется луна, роняя горстку, — Красу видений в колыбель трав схороню... Чудно-сокровищный Сон во сне.
Сентябрь 1889, деревня Redwood, в саду Appland*
— Господин, может скажете, по какой причине мы здесь? Недовольный мальчуган, чья новая привычка поступать не всегда согласно требованиям общества и справедливости (которые расходятся в глубь противоположных фронтов, не оставляя права на отождествление), но следуя сиюминутной прихоти, не совсем сочеталась с его положением. Зато неизменная склонность держаться ровно и совершенно невозмутимо искупала все, отнюдь неаристократические, но присущие в основном знати, чем всему народу, огрехи. Правда, чрезмерное, несколько релаксирующее спокойствие благополучно слетело с его лица, как только пришла пора реагировать на услышанное. Он обернулся к дворецкому, сверля его лицо раздражением, казалось, выдержкой в дней пять-семь, не меньше. Странная метаморфоза — из крайности в крайность. — Королева обеспокоена, — отвечал он, и Себастьян с неуёмным удивлением вновь отметил актуальную вещь: сколь несносным ни сделался граф Фантомхайв, всё же брешь в его уплотнившейся скорлупе никуда не делась; и, вполне возможно, стала уязвимей. Об искусственных любезностях мечтать не приходилось, зато некоторые сокровенности облекались в деликатный тон, а манера — в неизменную почтительность. — Из этого селения исчезают дети, демон. — Вспять? — Вспять? — подозрительно вскинулся Сиэль, тем самым давая повод Себастьяну постановить, что автономия памяти у графа неважная — напрочь сломалась. Дворецкий более, за неимением старых источников, не получал от службы никакого удовольствие. Оттого вскоре предпочёл перенять минувшую тактику юного мастера, обращённую некогда на него лично: принялся черпать утешение в промахах господина. Своеобразное удовольствие, которое при обретении сноровки, оказывается, ничуть не хуже прежнего. К тому же, сказывается убеждение о схожести планов, благодаря которому, хотя бы ментально, осуществимо добраться ближе. Невидимая струна лейтмотивов ободряет. Сиэль постоянно был настороженным, а Себастьян — наблюдательным. Подобное положение дел прекрасно содействовало уверенным ошибкам графа и злорадному раболепию дворецкого. — В любом случае, это неважно. — Сиэль опёрся о трость, концентрируя мысль о нынешнем. Говорить больше он явно не намеревался. Себастьян ориентировался и в ведении сей тактики. Графа Фантомхайва и прежде называть разговорчивым было бы грубой ошибкой (да и, стало быть, язык не повернулся бы), но в былые времена он хотя бы что-то говорил. Притом умудряясь изображать своеобразное дружелюбие. Руководствовался, разумеется, правилом «меньше слов — больше сути», однако оголённый мозг графа, покончив с остатками маскарадных одежд, создал непревзойдённую инструкцию. Руководство общения строилось по принципу градации: сперва смело выступало правило «абсолютное безмолвие». Но оно было обречено на провал, ведь только добровольные отшельники могут позволить себе такую роскошь. Безмолвие сменилось на игнорирование, размежёванное лишь фразами по необходимости. Такими, зачастую, становились приказы. Сиэль чувствовал полное удовлетворение своим образом жизни, к тому же, времени на устную речь у него практически не оставалось — он растрачивал все слова на «беседы» с библиотекой. Но тот же дворецкий, следующий всем его прихотям, видимо, додумался до того, что имеет полное право посягать на то же самое со стороны Сиэля, — и начал осыпать его вопросами с толком и без толку. Для графа такой ход стал сущей пыткой. Однако он оставался верен своей установке до конца: употреблял небольшое количество слов, не заботясь о том, донёс идею или нет. В конце концов, тот, кто спрашивает, раз ему нужно, может додумать самостоятельно. И, хотя в этот раз взгляд, мимолётом брошенный на слугу, говорил «я имею дело с недоразвитым демоном», пояснение, к приятному удивлению последнего, по обычаю своему сделалось ёмким, однако пропиталось полноценной смысловой нагрузкой: — Некогда на этом самом месте был уютный парк. До тех пор, пока местные не додумались, что многогранность сортов способна сослужить хорошую службу. Что ж, они были правы. Крохотный парк постепенно разросся в исполинский сад. На данный момент Redwood является крупнейшим поставщиком сырья для компании «Apple satisfaction»*. Предпринимательство выпускает джем. Говорят, лучший во всей Англии. Особливо полюбился он детям, которые находят его вкус дивным. Разумеется, едва ли на долю хоть одного здешнего ребёнка припала даже капля. Сиэль Фантомхайв сделал пару шагов вперёд, дёрнув ветку яблони. — Но как конкретно это может быть связано с пропажей детей? Граф лукаво улыбнулся, притянув кисти яблони ближе, наклонил их до хруста. — Знаешь, демон, что хорошего с рассчётливости? — глухо обратился он к сырой земле. — Сама основа слова. «Расчёт». Умение планировать наперёд, предвидя... Мальчик крутанулся на месте, натягивая руки мученицы, точно канаты. — Я уже поговорил с родителями пропавших. — небрежно заметил он, а Себастьян похолодел от ужаса: то был шок, близкий к суеверному, как ни парадоксально это по отношению к демону. Инертность вещания в полной мере замещалась чрезмерной активностью. Пока Себастьян Михаэлис с трудом искал дом в деревне (которая была заселена сплошь и рядом угрюмым людом, а в свете событий ещё и переполошенным), дверь которого не захлопнулась бы перед его носом, Сиэль Фантомхайв провёл самостоятельное расследование без весомых затрат сил. Отыскал нужные семьи, вторгся в доверие, выведал материал по делу. Демоническая нога не поспевала за человеческими стопами. Граф безмятежно заулыбался в объятиях стройной яблони. — Дети пропадали небольшими группами — по трое-пятеро. Растяжение между исчезновениями достигает не больше четырёх суток. Все из пострадавших семей задействованы в общей «яблочной» работе. Двадцать три семейные пары из тридцати во время сбора урожая замечали вдали взрослого человека с детскими чертами. До жути напоминающими черты их детей. Только слепцы не отметили его... — Сиэль приметил понравившееся яблоко и мигом сорвал его. — Как странно, что эта местность стала своеобразным уголком Рая так быстро! Несомненно, кто-то должен благоволить полезному делу. Как же быть благотворительности без самоотверженных меценатов? Сиэль приложил сочный плод к щеке, прикрыв глаза, и румянец яблока органично перекатился на его лицо, пробравшись под болезненную кожу. — Разве это ли несправедливо — воздать собственнолично возмещение убытков, став для самого себя правдой, коль от других досталась лишь обида? Пусть дети и не имели права отведать джема, но вполне способны были воспрепятствовать его производству... или подпортить. Для них, впрочем, маленький вред от большого вряд ли значительно разнится. Да, каждый ребёнок посягнул на заслуженные проценты. — Вы хотите сказать, что именно здесь... — Тут и думать нечего, — промурлыкал Сиэль, разрывая защитный слой плода, трескучей музыкой звучащий на зубах-клавишах. — Всякое плодородие требует покровительства. А «меценаты» — награду. Кажется, они зафаршировали детишек эксплуатирующих родителей в банки наподобие джема — вот их плата. — Вы говорите о выходящем за рамки. — Нисколько. — На вас это так не похоже. — в голосе Себастьяна звучал смех неверия. — Я думал, вы гораздо более постоянны в своём отрицании «изнаночной стороны». — Я... я знаю. — переменившимся голосом прошептал Сиэль, и впервые голос звучал его сомневающимся. — Я же... читал... — Господин?.. Рука дворецкого, нерешительно потянувшаяся к пепельной макушке, вдруг дала позыв — и он в два шага оказался рядом с мальчиком. Тот, скрытый за беспорядочной чёлкой, тряхнул головой, вскинул голову, ослепительно улыбнулся. Злая складка прошила изгиб узких губ. Сиэль выступил из-под шатра рушащихся листьев. Заглядывая бесстыдными глазами в мысли демона — прямо копошась в них, — он с расстановкой произнёс: — Что ты, демон, по этому поводу думаешь? Я полагаю, что всякая безобразная сила должна быть стёрта с лица этой земли. Нейтрализовать. Такое же отродье, падкое на желающих лучшей участи детей, как и ты. Обращение «демон» сделалось таким же фиксированным, как со стороны Себастьяна — «господин». «Отродье» же, аналогично замене дворецкого «милорд», синонимичным понятием. Такое же отродье закатило глаза, будучи близким к тому, чтобы вознести руки ввысь и воскликнуть в сердцах: «Господи, дай же мне терпения!» Однако ни положение, ни происхождение, ни характер не позволяли произойти сему издевательскому кощунству. Но бытия запрет не отменял, и тем хуже делалось без отдушины. Себастьян был страшно разочарован — такие перепады в характере подрывали его вменяемость и стойкость. Никто не предупреждал его о дополнительных побочных эффектах. Равнодушно сносить всё со стороны этого «хладного разума» (достаточно хорошо с ним гармонируя в температуре поведения) больше не доставало сил, оттого он поддался минутному желание слегка уязвить несколько извилин. Они всё воспримут, но ощутить укор, посланный к таинственному не придётся — душа ведь далеко. — Я думаю, юный лорд, что вы глубоко заблуждаетесь, верифицируя нас. Яблоневый человек* обладает совершенно иной природой, в противовес мне. По правде, первому до людей практически никакого дела нет. Совершенно безобидное существо. На месть оно едва ли способно. Но иной вид демонов... В сущности, отмщение — значительная часть моего «Я». Вы несколько переоценили яблочного мецената. — Если родители сумели породить ребёнка, разве не станет у них сил отплатить за содеянное? — Сиэль, казалось, даже не слушал слугу. Зрачки вытеснило маниакальное синее блюдо. Мальчик швырнул яблоко на землю изо всех сил, гневно крикнул: — Эй, демон! Приказываю тебе отыскать это отродье, избавиться от него. И... если возможно, спасти тех детей. Они ещё не удостоверились в другом вкусе джема. Себастьян минуту созерцал упрямое лицо — что-то очень похожее, но далеко не то, — а затем, с утомлённым вздохом, успокоил графа формальностью: — Слушаюсь, юный господин.***
Пляска по фосфорическим рёбрам реальности чудесна. Дивное, бесхитростное действо вихря, теплящееся у сердца и преподносящее сладостную истому. Ту, что бывает перед смертью — или тотчас после рождения. Действительно, сладостно. Тиски вакуума ослабели, предоставив свободу дыханию. Отворив клеть. Раздавив темноту. Сиэль окоченел в неловком положении на полу — на коленях, при падении из ниоткуда; он боялся пошевелиться или даже моргнуть — гонка по времени отняла всё, что мешало осмелеть, однако невероятие страстно требуемого осыпало с лихвою презентами, усыпляющими храбрость. Дом, милый дом! Нет, глаза врут, не может быть так — чтоб всё гладко, услужливо, как по накатанной. Тут есть подвох. Испытаний мало не бывает, а если их и так много, то станет куда больше; ровно до полоумия, когда уже не соображаешь, где беда, а в какой стороне горе. Минут пятнадцать по самым скромным меркам душа пыталась освоиться с лихим счастьем. Не замечая, что глаза не слезятся без шевеления ресниц, а сердце и вовсе прекратило стимулировать брожение плодов от извечного труда всего тела. Взамен шёпотом безмолвным доносился откуда-то миролюбивый и добродушный его лепет. «Дом, мой единственный дом...» — заколдованно ступая, отправил граф поместью посыл. Как закоренелый сомнамбула, Сиэль продвигался вперёд, не мёртвый и не живой. Миг потерянной воссоединённости, где не осталось места даже Себастьяну — тому, ради кого истрачено и высечено так много. Лишь спокойное разумение таких родных стен, впитывающих воздух пуще, нежели заколдованные деревья. Вот что всегда значимо, вот что он ценил, куда постоянно стремился. Его незаменимая пристань. Он остановился перед пустой стеной, словно удерживаемый цепкой проволокой, где прежде был портрет родителей. Сонная память втихомолку возвращалась в свою обитель. Да, это он, Сиэль Фантомхайв, приказал убрать их портрет. Последнее напоминание... Ojos que no ven, corazón que no siente.* Но ведь он видел. Равно как и слышал. Напоминания нет, но воспоминание — внутри. Сожаления, что испытывали такой яростный отпор, обуздали бурлящую, но непродолжительную силу, обтачивая исхудавшие её бока. Как неразумно это было, как непродуманно. Видеть можно постоянно, однако зрение не ранит с той сокрушительной силою, как это умеет свершать мотивированная голой пустотою память. Юноша спешился, раздумывая о том, дабы вернуть портрет на законное, положенное ему место. Он думал наперёд, всё ещё не веруя, но уже нисколько не сомневаясь в своём возвращении. Пускай они отказались от него. Пускай. Но он-то не такой. Он — лучше. Выше упрямой обоюдности. Память оказалась милосердной. Мысли о родителях вытеснил коридор, так часто приветствующий шаги дьявольского дворецкого. Невольно ковры удерживали на себе чёрную статуэтку не от мира сего, вынужденные приспособиться к нему, принять. И Сиэль чувствовал — как от части целого могучего организма — они ему не рады. Шелест стен, полов, потолков, все вещи в промежутках — всё нуждалось в Себастьяне. А он тем паче. Но не смел же он, право, нарушить то, что было собственностью по праву данной демону — территорию его комнаты, которую он посещал-то от силы раза два! (Как никто другой Сиэль инстинктивно понимал защиту собственных метров, которые так часто стремятся урезать; отчасти из-за врождённого чувства, потому что сам был такой. Какова же тогда ревностность дьявольского творения?) А вот свою — запросто. Легко прийти, дожидаясь того, кто имеет абсолютную власть пред гостеприимным приёмом попечителя блистательной усадьбы. За ней он, пожалуй, ухаживал не менее преданно, нежели за её хозяином. Ещё бы! Как им не любить друг друга? Жильё дышит, пока в нём живут. Но Себастьян сделал больше — поднял крошиво развалин, собрал по фрагментам, забрал муку долгого прозябания в огне. Всё для того, дабы заживить боль обильных ожогов. Во имя крушения страдальческого прошлого, но сублимации страждущего юного лорда. Ради исцеления обуглившейся души гармоничными сводами. Сиэль, приноравливаясь к манере Себастьяна и перенимая его поступь, вкладывал всё волнение в плавность, удерживая курс в покои, образ которых не поглотили бы ни три года, ни десяток, ни тридцать лет.***
Психологический удар, настигнувший Сиэля весьма пассивным образом, оказался мощным. Настолько, что, пожалуй, его душе проще было бы оказаться врагом всех существующих душ-хищников в Затерянном Мире. Да и быть в центре замкнутого кольца сущностей, увлечённым в принуждённую борьбу: это уже что-то, какое-то действие, но не обездвиженная беспомощность. Причина шока являлась тесно запакованным в одеяло комочком, занимающим одну пятую часть всей длины громадной постели. Сиэль, истово отвергая предлагаемую ему аксиому, во все глаза таращился на причину. Меж тем виновник смятения, точно почувствовав во сне прикипевший взгляд, бессознательно показался из-под одеяла — тело просыпаться ещё не хочет, но разум не прочь взглянуть на грянувшего. Да, бесспорно, лучше сражаться с чужими, чем с самим собою. Меж тем, вот он, глобальный ответ на все вопросы. Юноша аккуратно сел рядом с самим собою (полоумная ситуация, но некоторые вещи стоит принимать такими, каковы они есть), неловко ощущая теперь себя не будущим, а прошлым, израсходованным материалом. Вон он, Сиэль Фантомхайв, безмятежно спящий граф. А он-то сам кто и что тут забыл? По правде говоря, душа устроилась достаточно далеко — она инстинктивно побаивалась. Пусть и знакомое тело, своё, но для каждой эфемерной материи губительна плоть. По мере освоения с самим собою, принятием иного, Сиэль незаметно для себя самого передал информацию в чутко анализирующий радар. Этот спящий Фантомхайв, даже в состоянии спокойствия, немногим отличался от тринадцатилетнего мальчишки, коего он помнил сам. Произошли некоторые перемены в наружности, но они были незначительны: вытянувшееся, точно от непреходящего огорчения лицо, похудевшие щеки, — форма лица за этот счёт сделалась взрослее; глубоко впавшие глаза, которые приписать нормальному дозреванию ребёнка никак нельзя, и ресницы, удлинившиеся и непомерно густые ресницы, будто покорившиеся повелению несогласованных с совестью замыслам, любой ценою жаждущих остаться в густой тени. Волосы, казалось, по какой-то причине потемнели тона на три, нагоняя с пепельного серо-чёрный оттенок, присущий отцу, а не сыну. В целом, взирая неискушёнными глазами, Сиэль постановил: тело вытянулось максимум сантиметра на три. Маловато для трёх лет. Разве что он и вправду не растёт. Но оное маловероятно, так как он помнил, каким видел себя там, в измерении Клодии, шестнадцатилетним. Сиэль тяжко вздохнул. Нелёгкое путешествие. Его уже тянуло назад — прочь от вывернувшего изнанку уюта — к размеренной погоне. Громко заколотилось сердце. Прямо оглушительно затрещало в ушах. Сиэль покосился на копию своей грудной клетки — вот скоро она наберёт утренний глоток воздуха до отказа. Тело было на исходе сна. И Сиэль понял: либо сейчас, либо никогда. Назад дороги рельсами отрезаны, луною, посеребренными лентами. Сиэль повёл рукой над спящим лбом — на тыльной стороне ладони тотчас проявились бледные контуры пентаграммы-прародительницы: той, что являлась эмблемой Себастьяна. Он даже изумиться как следует не успел — вслед за тем произошло нечто более поразительное. От тела графа принялись отслаиваться контуры плёнки, поразительно походящие на кожу. Только цвета дыма с примесью золы. Один, второй, третий шар, — все вспышки окатывали душу с головы до ног, ловко осваиваясь с иной оболочкой. Сиэль почувствовал: ни пошевелиться, ни вздохнуть. Лишь сейчас лёгкие завопили о лишённом воздуха пространстве, отплясывая отчаянное фламенко. Глубокие синие глаза, тоже подозрительно потемневшие, распахнувшись, вобрали во властвование беспрецедентно свежую синеву; они так по ней изголодались! Душа вновь парила, парила чистым новорождённым птенцом...***
Не капля в море, а целое море, притом ничем не обременённое. Импульсивное стремление к эссенции необъятной, вольной, сгущенной и расплескавшейся в одночасье. Вкушение неповторимого всем нутром. Здесь всё индиговое: внутри, снаружи, насквозь — звёздный вечер, балансирующий на грани ночных видений. Щедрая россыпь зорь сочится великодушным сиянием. Птенец окунается в неё, млея, попадает в неслыханный виток эйфории — и не желает отдаваться чему-то постороннему. Повсюду всплывают иссиня-лиловые искры. Бирюзовая бязь к кобальтовому птенцу ласково прикасается. Он блуждает в нежности просвещения. Звёзды выступают когортою — и на голову роняют грозди синих-синих васильков. Он не думает об этом, однако достоверно знает: вот он, высший катарсис.***
Он не помнил, как проснулся. Элементарно стало больше воздуха. Больше, чем нужно. Больше, чем когда либо. Больше, чем он смел просить. Сиэль панически дышал, пытаясь сговориться со строптивым телом. Оно не идёт на компромисс. Душа трепыхается в жажде свободы, шевелится чаще, нежели дышат лёгкие, и рождается неминуемый сбой. Граф — весь в напряжённости, не в силах совладать с двумя разноречивыми ритмами. Он вдруг чувствует — к его щекам подобралась подозрительная влажность. Кажется, они насквозь счастливым плачем просочились. — Так вот что за шутка это была — Бардо... старая, а мне внове.* Сиэль околдовано водит рукою по лицу. Он не замечает, как дверь отворяется — совершенно недвижим. И не вычислить уже, как давно наблюдает Себастьян: может минуту, может пять, а, возможно, и все три оглушённых часа. Сиэль вдруг замирает. Он ничего не видит — и бдительного слугу в том числе, — хотя глаза уже поспособствовали осушению раскрасневшегося на коже пруда; лишь слышит, что к двум ритмам плавно и безыскусственно приобщается другой. Себастьян без единого слова приступил к прямым своим обязательствам, берущим отметку с пяти часов пятидесяти минут утра, как только Сиэль вылез из белого тепла и устроился на краю постели а— машинальная память стойка. Каждый день он делал одно и то же. Каждый. Только измерение с в корне другим устройством сбило спесь непоколебимости. Он тогда впервые действительно, капитально задумался. «Что я, собственно, делаю? Зачем? Что я такое, исходя из необдуманных движений?» Оное принесло определённый прогресс. Думал Сиэль Фантомхайв и сейчас. Не теряя фиксацию: он бывает неправ. Оттого движение вышло порывистым, но и натянутым. Без приветствия, без кивка, без любого общего, дозволенного втихомолку жеста. Лицо нечитаемо. Ни одного слова. Нечитаемый. Ни единого пункта расписания! А ведь граф ждал хоть одного неприхотливого предложения, по структуре коих, вылепленной этими плотно сомкнутыми губами, так истосковался. Никогда он первым не заговорит, и не в гордыне причина. Знает ведь, голос — дребезжащий изменник; да и нечего ему говорить. Но дворецкий не смеет молчать. Как он может? Совсем не так он себе представлял возвращение. Огорчение, направленное на Себастяна, и досада на самого себя скопилась упрямой, неукротимой полосой на лбу — что шрам у старца, попавшего под нож предательства. Дворецкий безразлично, как казалось Сиэлю, игнорировал лицо лорда, на самом деле — старательно избегал, ненавидя опостылевшую выхолощенность характера. Демон знал, что отображено — и стёрто — на лице, так к чему смотреть? Всеобъемлющая досада вскоре удачно сменила направление, и глаза Сиэля превратились в злые щелочки. Таким образом, взглянув на графа, Себастьян увидел как раз то, чего ожидал, то, что уже давно не имело власти над его изумлением. Сквозь презрительно смеженные глаза он не отличил искрящуюся синеву, взбаламученную моментальной замкнутостью. «Нечитаемый. Непроницаемый. Нечитаемый...» Что ж. Раз нельзя понять, что у него в голове, то запросто разведать шевеление сердца — тело человеческое, стало быть, подчиняется всем диким законам людским. Ровно, неспешно, приглушённо. На протяжении нескольких воистину бесконечных минут утренних процедур граф пытался оседлать это бесконечно чужое тело. И, к несказанному облегчению, Себастьян вновь показал себя безупречным учителем — пульс был точь-в-точь аналогичен бывшему благодаря его образцу. Из седла седока выбила лишь беззащитная повязка. Глаза недоверчиво распахнулись. «Неужели она осталась?..» Впрочем, всё вернулось на круги своя со скоростью молнии, так, что даже рассеянный демон счёл действительность привидевшейся. Сорвавшись с места, Сиэль гордо расправил узкие плечи, словно орёл — крылья перед охотой. Нет, он первым не заговорит. Ежели для Себастьяна презирающий лорд Сиэль Фантомхайв обычен и приятен... да будет так.***
— Нынче могу предложить вам запечённый картофель с добавлением лимона и шалфея, гренки под сыром чеддер и, конечно же, чай. Сегодня это «Broken Orange Pekoe».* Безусловно, это была победа — полновластная и предопределённая. Какими бы слепцами в своём незаурядном характерном устремлении видеть дальше и больше ни были слуги поместья Фантомхайв, Себастьян Михаэлис принужден был разомкнуть уста, как бы это ему ни претило. Тепер граф мог говорить. Но, как в прежние времена он медлил, так не спешил обронить свою реплику и сейчас. Правда, в прошедшем то было по причине искусственного равнодушия, сейчас — истинных треволнений. О, кто бы мог знать, что так будоражит пища!.. Направив всю выдержку, накоплённую за жизнь, Сиэль симулировал вялость в обиходе с завтраком. У него практически получилось создать модель прежнего поведения за столом, совершенно идентичную для посторонних и параллельную для близких. Из крайне приближённых был один только Себастьян. Но он упрямо потупил глаза в противоположную стену, будучи не в состоянии заметить частых вкушающих пауз и подавленных восклицаний господина. Незаметно для самого себя он сменил одно искушение на другое. Мимолётом взглянул на шеренгу и понял, что этим не обойдётся. Слуги расположились по росту, и Сиэлю понадобилось какое-то время, дабы припомнить, что здесь забыли все сразу. Человеку, питание для которого преобразовалось из правила в исключение, понимание давалось сложно. А потом смутно всплыло: прислуга присутствовала во время завтрака всегда. Психически травмированный Танака с блаженной улыбкой на лице, замыкал цепь слуг, прячась в тени, однако являлся главенствующим в доме; в руках установлена — так, словно по линиям ладони сделана — чашка с зелёным чаем — всё, что у него осталось. Инфантильный Финни слегка раскачивался, пряча руки за спиною, сцеплённые в замок, призванный угомонить не находящую выхода мощь во всём теле; шляпа сдвинута набекрень, золотистые волосы с ржаным оттенком тянутся к миру, мечтательная улыбка выглядит бездумной, но в глазах заключена жизнь погубленных им растений. Руки Мэйлин не знали покоя, беспрестанно теребя платье; раскрасневшееся лицо растерянно, само воплощение неловкости, а большие круглые очки придают ей выражение вечного изумления... но даже непроницаемые стёкла бессильны, когда речь идёт о напряжении сосредоточенных зрачков — машинальный рефлекс, от которого не избавиться. Бард, небрежно закинувший руки за голову, напялил на себя кривую ухмылку, зажав в тисках сигарету, в которой, видимо, особый смысл, раз никто не встречал мужчину без этого атрибута... он самый шумный из компании, так и пыхтит дымом, но ещё громче — работа шестерёнок в его мозгу. Наличие их в зале — чистая формальность, которую Сиэль Фантомхайв почитал за пафос, необходимый для его репутации. В самом деле они где-то далеко, и видят Сиэля точно так же, как тот — собственный нос. Рядом, а всё же недосягаем. Очевидно, они видели его каждый день, но ведь для него персональная живая и здоровая армия — несказанный подарок. Впервые Сиэлю хочется обнять их всех по очереди — просто так, без причины... И, конечно, дьявольский дворецкий. Его характеризовать — пальцем в небо. Единственное, что смущает — нахождение с остальными слугами в одном ряду. Прежде такого не случалось. Сиэль решает, что не только его взгляды существенно изменились. Себастьян безотрывно глядел на стену, и в графе всколыхнулась ревность — после живых деревьев и поместье имеет право быть живым. Через минуту Сиэль представил, как, должно быть, нелепо маячит его хмурое лицо, и ему захотелось засмеяться в голос. Какая важность! Себастьян явно на что-то рассержен, но ко всему происходящему сам Сиэль непричастен. Граф Фантомхайв — возможно, но он сам — нет. К чему всё усложнять? Сиэль сразу просветлел, ища предлог заговорить. Причина была стиснута его тощими пальцами. Сиэль совсем негалантно помахал гренкой перед носом и ехидно спросил: — Значит, Себастьян, ты полагаешь, я уже проиграл?* Демон встрепенулся, по плечам пробежала дрожь. Он часто заморгал, словно застигнутый врасплох человек. Сиэль готов был поклясться, что на лице Себастьяна был написан двадцатиградусный ужас, когда тот обернулся. — Нет, и в мыслях не было. — с расстановкой произнёс он. — Юный лорд. «Значит, не понимаешь, что я имел в виду? — задорно подумал Сиэль. — Любопытно, какова твоя реакция на это...» Пользуясь пристальным вниманием, подстёгнутым неестественно широкой улыбкой и широко распахнутыми глазами, Сиэль демонстративно ухватился за чашку двумя руками, фривольно откидываясь на спинку стула. — Знаешь, Себастьян, если бы у меня был младший брат, вздумавший отобрать у меня наследство, я бы, несомненно, проиграл. — рассудительно заявил Сиэль, наблюдая озадаченность демона. — Братец бросил бы мне под ноги ломтик земли, как ты бросаешь чернику на торт, жалкую лачужку с рухлядью. Я бы не стал её приводить в порядок, нет, я не умею чинить. И живому помочь я не могу, ибо всякое живущее способно отобрать жизнь у меня, потому сам делаю это раньше. Но я бы, несомненно, сумел сберечь быка и осла, спрятав их от своего страха и гнева между столпами яблочных деревьев. Только в том случае, если бы они поведали мне одну тайну... как отыскать тебя. — частица понимания вынырнула из лавы дьявольских глаз. — Я позвал бы тебя в канун Рождества, получив нужные сведения, собрал бы несколько корзин яблок. А ты испёк бы мне много-много яблочных штруделей. Мы бы ели их и пили яблочный сидр за здравие яблоневого мецената. Мы раньше так и поступали. Теперь я хочу, дабы мы вместе испекли шарлотку. Устроились в саду и угостили ею благосклонных духов.* Отхлебнув глоток, Сиэль пробормотал: — Как всегда прекрасно... но разве победителю не полагается душица? В упоении Сиэль мысленно тянулся к шокированному демону.