— В глубине Блудный полуночник Бережёт зори неупокоенные. Укрывая от боли сей дух в сорочке, Не склоняет всуе очи бездонные. Ручьи, Океана вестники, молвят: «Обут тоской». Вижу в нём своё отражение, зову... Мы должны нести ярмо поодиночке, Путник, чей продрогший шёпот лью в синеву... Крепкий позвоночник В глубине.
Декабрь 1889, окрестности города Bluecreek, у реки Flamfield*
— Я решительно не понимаю вашего саботажа. Допустим уже, что плох я, но неодушевлённые предметы ничем не провинились перед вами. Продлевая такое безрассудство, вы сильно рискуете. Я решительно вас не понимаю. Господин. Себастьян Михаэлис сталкивался как со второсортными, так и с отборными презрением и ненавистью, заслуженными уже тем, что таково его происхождение, а не иное, что планета его как-то носит уже не один век. Попадались смельчаки и смутьяны, смеющие высказать своё мнение не только мысленно, но и растревожив воздух. Были и льстецы, хитростью карабкающиеся к нему, дабы занять недосягаемый, его уровень. Случалось контактировать с тихими-мирными людьми, с умеренной опаской и уважительностью принимающих как его услуги, так и изъятие платы за них. Имелись... всякие. Глупость, сумасбродство, двуличие, развязность, обман, пренебрежение, — всего довелось хлебнуть с лихвой. В то время как он сам ни в чём не знал избытка. Впрочем, зачастую демон встречал видимость, ингредиенты которой складывались в одно блюдо — концентрированный негатив. Поднос с ветошью в ответ на кристально чистую службу, за то, что смеет существовать. Однако неподдающееся определению качества всепоглощающее равнодушие со стороны человека вкупе с пренебрежением к самому себе в его практике не числились. Впервые дьявольски хороший дворецкий вспылил так крепко. Безмерная обособленность его господина не была надуманной — Сиэль Фантомхайв и правда иной раз напрочь забывал о демоне. Нет: он забывал о Себастьяне. Мальчик вяло повёл плечом, затем другим. Со стороны могло показаться, что он озяб. Или реагирует на сказанное сдвигом плеч. Но ни то, ни другое не получило права на утверждение: граф силился вынырнуть из устья задумчивости. Цилиндр, сдвинутый набекрень, да трость — для надёжного сохранения мыслей и поддержки при необходимости. Верхнюю одежду он не считал нужной, чем и пробудил злобу дворецкого. — Саботаж... — запоздало пробормотал он. — Стук башмаком.* Сиэль, подкрепляя свои слова, принялся медленно цокать ботинком. Мелодия обрела апатичную тональность. Чуть скорее — и нотки печали с отголоском «стук башмаков» упали в глубь восприимчивой реки. Песнь ботинка и воды увлекала, Сиэль печально улыбался, глядя в лицо своему отражению. — Прочти. Не оборачиваясь, граф протянул письмо, стискивая его краешек сложенным веером пальцев. Себастьян опешил: лишь единожды он читал чужое письмо — письмо его господина. Тогда он сам был неспособен к каким либо решениям, а узнать о содержании следовало немедленно. Он не спрашивал разрешения, ведь внятный ответ изначально не имел перспектив. Нынешняя ситуация также обошлась без позволения. Странная вещь, однако имела место быть... просьба? Или приказ? Что это — эквивалент доверия? Мужчина протянул руку к детским пальцам, упрямым пальцам с хваткой, подобной укусу ножниц. Себастьян норовил прочесть не письмо, а трещины-заливы, путешествующие по болезненной коже. Какие судна нашли свой причал, какие напоролись на гибель? Он изучал рисунок ладони на секунду дольше, чем следовало, и выпустил её с большим огорчением. — Читай, раз уж догадался, — спокойно сказал Сиэль. — Вслух. — «Дорогой мой мальчик!» — послушно выпустил на прохладную волю из клещей уютного плена знакомое, привычное, зачитанное приветствие демон. Сиэль стоял в полуоборота к дворецкому, на три шага ближе, прикипев глазами к королевской печати. — Знаешь, — молвил он, — если бы она не являлась королевой... я бы думал: «Она измышляет иное, нежели все мы привыкли полагать и... нам следует делать иное, чем безоговорочно полагаться на неё». Себастьян вздрогнул: эта трещина, немыслимое своеволие, не может быть случайной. Получив поощрение, он опустил глаза на отзвук святыни английского народа:«Дорогой мой мальчик!
Приближается ваш День Рождения. Уповаю на то, что он получит право на индивидуальную жизнь. Уже знаете, каково будет торжество? Не смею претендовать на ваше время и планы, но имею смелость предполагать, что вы не откажетесь от рождественского пудинга в моей компании. Я бы желала провозгласить поздравление при встрече, однако не могу быть убеждённой в её достоверности. Ведь ваш график не позволяет лишний раз продохнуть. Посему вручаю праздничные слова этой бумаге. Изъявляю своё пожелание в следующем: будьте крепки и выносливы, не забывайте о жизни, обладайте бодрящими сновидениями, путешествуйте себе в радость, растите настоящим джентльменом для своей леди и, разумеется, истинным сыном своей матери, — Англии. Не забывайте о счастье, мой мальчик. Улыбнитесь наконец. Однако, к превеликому сожалению, я не могу смолчать. Моей душе вновь неспокойно. Она мечется от безысходности. В городе Bluecreek вспыхнула страшная эпидемия. Она ужасна, ведь захватила души людей, а не их тела. Ко мне дошли сведения, что люди страдают от суеверного страха. Знаете ли вы легенду о Башмачках из Виттингема?* Вероятно, да, ведь вы очень начитанны. Под влиянием душ неокрещённых детей мы теряем тела новорождённых. Люди стали полоумными. Матери убивают своих детей, питая легенду, делают её явью. Они были напуганы наличием неупокоенных, но теперь не отдают себе отчёт, что делают и ради чего. Мы теряем поколение англичан. Думаю, эти безобразия можно прекратить только одним способом: избавиться от призраков. Дабы прервать череду следом идущих. Мне больше не к кому обратиться. А вы справлялись с делами гораздо труднее. Вы, только вы, мой мальчик, можете предпринять что-то во имя Англии — и победить. Прошу вас, отправляйтесь к реке Flamfield, к чертогу загубленных душ. Положите конец этой мерзости, мой мальчик, как можно скорей.С нетерпением жду нашей с вами встречи. Виктория.
Себастьян отвёл глаза в сторону. Письмо было отвратительно. Хотелось скомкать его. Измельчить, словно шоколадные крошки для кекса, выбросить на растерзание неупокоенным душам. Если все послания были в таком стиле, то ему не понять, откуда взялось беззаветное боготворение. Казалось, сам граф не особо беспокоится происхождением своего неимоверного почтения. — Значит, Башмачки из Виттингема. — Да. — Я даже не предполагал, что королева верит в такое. — Совершенно неважно, верит она или нет, — отрицал Сиэль, — неважно даже то, чего она хочет. В связи с этим случаем. С иными. Последующим. Значимо лишь то, что она собирается предпринимать далее. — Что вы подразумеваете под этим, милорд? «Ужасное письмо, — вертелось в голове Себастьяна, — одноразовое, но такое постоянное. Приторные слова, которым эта женщина не знает цены, ибо рассыпала всякому напропалую. Неприкрытое пользование. Торжественно-доброжелательные слова, делающие грубую правду очевиднее. Виктория даёт своему псу кость, дразнит его, заранее зная, что тот её не примёт; но не хуже ведает она и о том, что не раздразнив ею, её умысел окажется на излёте существования». — Я впервые сомневаюсь в ней. Впервые. Никогда такого не было, — глухими обломками серебра опадали, как листья, вылитые утончённой зимой, звуки в уста реки. — «Мы теряем тела новорождённых». — процитировал Сиэль. — Прагматизм. Вот что для неё важно. Но она ничего не делает. — Королевы и короли, мой лорд, на то и являются высокочтимыми лицами, чтоб исполнять всё руками других. Она и подобные ей будут увековечены за наполненные фактами умы и незанятые руки. Те, кто делают всё, являются людьми категории «незаполненные фактами умы и занятые руки». Великим труженикам редко находится место в веках. А всё потому, что их больше, а подобных «светил» — пригоршня в исполинском котле. — История невместительная? — Совершенно верно, милорд. Сиэль ускорил мелодию башмаков. По воде шли тревожные полосы. Блики матово летели. — Вероятно, эта пригоршня возомнила себя каплей непорочности среди греховности, — вслух размышлял он. — Они... нет. Что уж врать. Мы считаем себя горстью рябины среди трёх пинт зверобоя. — Легко быть ягодой, находясь на дереве. Сиэль не слышал — или не слушал. Только кружился у глаз реки. «Мерзкое письмо. Одноразовое, но постоянное. Те же фразы — и та же покорность». Мальчик склонился над губами реки. Послышалось пронзительное «ах...» Синее эхо натянулось лентой по волосу ночи. — Неужели и впрямь... Сиэль настороженно вглядывался в очерки невиданных зверей. Контуры лошадей, волков, оленей, пантер, орлов, горностаев принимали диковинный вид, почти до полной неузнаваемости, обладая необыкновенным элементом наружности: что-то свято-греховное было в черных крыльях и белых когтях. — Ну же... — мальчик протянул руку навстречу утопленным некогда телам. Находящийся чуть поодаль Себастьян негодовал. Что превалировало — злость на королеву или на безрассудство Сиэля — определить было трудно. Потому дворецкий ждал обращения господина, углубившегося в себя. — Почему Башмачки из Виттингема? — Сиэль, отогнув краешек реки, крепко ухватился за мерцающее перо. — Почему только из Виттингема? Разве не могут быть такие же обездоленные где угодно? Пытливые глаза направили воду синих сосудов на демона. — «Башмачки отовсюду» не звучит, господин. — Твоя правда. Себастьян усиленно думал о графе Сиэле Фантомхайве: сегодня он отличался от вчерашнего. Будто был близок к какому-то открытию... Определённо, таким, каким знает его демон в настоящем, он сейчас не является, однако и прежним его не назвать. Первый лорд интересовался его мыслью как бы невзначай, но внимательно прислушиваясь, это несомненно, хоть и обладал тенденцией к урезанию фразы дворецкого ровно пополам; второй не желал знать о его мысли ровным счётом ничего; третий лорд ненавязчиво выведывал его мнение, выслушивая до конца и безо всяких ужимок. Дворецкий на подсознательном уровне желал услышать обращение «демон». Пока не понял: случаев употребить данное определение была уйма, и граф не преминул бы воспользоваться моментом. Сиэль ещё не вспомнил о Себастьяне, но уже забыл о демоне. — Всемирные Башмачки, — предложил Сиэль. — Звучит справедливо. Но с привкусом лжи. Ведь мир не допустит, чтоб страдали все. У одного отберёт — другому вручит. Космополитизм тем груб, что всё обобщает. Лишает права на подлинную боль и превращает всего-навсего в легенду. Припав на локти, Сиэль выудил вереницу сияющих перьев и вскочил на ноги. — Я бы называл их Огнёвками*, — сказал Сиэль, прижимая взъерошенные перья к груди, изумлённому демону. — Однако вложенный смысл не совсем корректен. Очевидно, средство заключено лишь в индивидуальных наименованиях. Цепь одушевлённым переливом откликалась на шёпот человека. — Офа, Кон, Регау, Аэд, Сохт, — Сиэль вращался вместе с пляской имён, пылью аметистовой оседающей на рвущуюся цепь, цепь, грохочущую в руках, будто разверзающееся море. Из-под пальцев ввысь со счастливым, умиротворённым лепетом рвались мотыльки из греховно-святых перьев — перьев вперемежку с когтями. — Анегар, Кехт, Хэвейд, Дайре, Глэйс, Охтайр, Иделиса... Демон завороженно созерцал побег заточённых духов. Платье планеты рвалось на лоскуты. Небо было куполом. Ночь распотрошили крестовиной меча. — Лейс, Догед, Эрк, — нараспев протянул Сиэль, — летите отсюда! Не задерживайтесь! Не нужно вам пустословие в виде крещения! Хватайте своё имя, крепко-накрепко, только оно вас спасёт. Тогда, когда вы уже ничего помнить не будете, или когда помнить больше нечего! Не отпускайте! Дехтире, Айге, Ригхан, Фаррел, Килли... Кельтские имена сыпались безустанными, щедрыми, бесконечными пригоршнями из хранилищ манжетов, превращая куски неба в безупречно белые косматые квадраты. Стук башмаков затихал вместе с шептанием. — Конн... Локрин... Хоэль... — Сиэль присел на корточки, затем опустился на колени, ловко сменяя расположение ног, будто передумав, в противоположное. Он с остервенением расшнуровал ботинки. — Увы, это не совсем башмаки. И не вязанные пинетки, хотя я желал бы вернуться во времена, позволяющие мне такую роскошь. Не уверен, что кто-нибудь обрадовался бы этому больше, нежели Всемирным башмакам... но пускай здесь найдут свой конец Лондонские. Пока Сиэль наблюдал за идущей ко дну обувью, подскочил Себастьян, в ярости набросив на его плечи плащ. — Вы вконец обезумели! Демон молниеносно укутал своего господина в плащ с головой, устроив на руках с намерением не выпускать на вольное руководство босые ступни и обнажённый разум. Тощая рука с несвойственной прытью ухитрилась вырвать застывшее в пальцах дворецкого письмо, а бледный лоб выплыл из чёрной пучины бархатной материи. — Мне чудится, что она хочет сломить мой дух, — доверительно поведал мальчик с оттенком волнения, — так почему бы не уничтожить и это тело тоже? Себастьян плавно изъял из трясущихся рук горящее ложью письмо. — Я никому не позволю разрушить ни ваше тело, ни дух. Бумага дотлевала на ветру, порох её сыпался в чертог загубленных душ. — Кедеэрн. — Сиэль выпустил последнее перо из рук. Две искры померещились демону на щеке господина. Он всмотрелся — и ужаснулся. Сегодня Огнёвки не раскалывали почву под ногами — они предпочли страждущую душу. Третий, неизученный граф Сиэль Фантомхайв, безмолвно плакал. Словно грубое прозрение настигло стопы его глаз. Глупые, сумасбродные, двуличные, развязные, обманные, пренебрежительные, — никакие слёзы до сих пор не сумели поразить. Никакие, кроме этих, неподдающихся определению. Никогда Себастьян Михаэлис не ведал, что такое избыток. Однако плата иссохших синих глаз слишком высока.***
— Здравствуй, Гробовщик. С поспешным скрежетом отворилась крышка центрального гроба. — Приветствую, граф, — весело протянул мужчина, — я ведь говорил, что однажды мы встретимся. — Виделись после того, — сказал Сиэль. — И не единожды. — Это было давно и неправда, — легкомысленно молвил жнец. Изучая откровенно смеющееся лицо, Сиэль достал из-за пазухи погребальные медальоны. Ожидаемая реакция объявилась моментально — растерянное лицо обнажило сверкнувшие вирулентной зеленью глаза. — Я согласен, многое было фальшью, — кивнул граф с порога лавки, — но почему я не могу извлечь из неё правду? — Есть разница в том, самому приходить или встречать гостей, — с шутливым поклоном ответил Гробовщик. — В гостях мы ложь, отпечаток, о котором не помнят стены здания после конца визита. Как солнечные блики, которые выпила эта страна. Впрочем, вы, граф, весьма желанный отпечаток. Проходите, присаживайтесь, нечего проход загораживать. И ты, дворецкий, тоже. Сиэль в три шага оказался у чёрного, пахнущего свежим деревом, гроба. — Я отнюдь не склонен сравнивать себя с солнечными бликами, оттого убеждён, что дерево не доведу до плачевного состояния. — размышлял Сиэль, кончиками пальцев изучая безукоризненную крышку. — Прекрасная работа. Но этот гроб, — рука с ювелирным изделием взметнулась к стене, вытягивая пыль жадности из салатовых глаз, — гораздо лучше. Он вне конкуренции. Как давно ты его смастерил? — Хи-хи, граф оценил мой эксклюзивный гроб по достоинству, — Гробовщик запрокинул голову, мечтательно закатив глаза. — Может, вы наконец согласитесь вздремнуть в его колыбели? — Находясь по ту сторону жизни не особо давно, возможно, я бы и наградил твой эксклюзивный образец вниманием, — кивнул мальчик, — но сейчас нам это без надобности. Но верно ли я говорю? Не двойник ли образца я видел, стало быть, неуместно говорить про уникальность? — О, граф разведал о моём подарке коллеге Клодии? — снисходительно ухмыльнулся жнец. — Значит, вам следует знать, когда была смастерена моя гордость. — В тысяча восемьсот тридцать восьмом... Гробовщик с хлынувшим через край энтузиазмом закивал. — Да-да-да, — тараторил он, — вы пропустили его юбилей, граф. Впрочем, этот гроб, как и этот, — шинигами с обожанием припал к распахнутому дну, — финальное торжество никогда не настигнет. Бровь Сиэля взметнулась вверх. — Так ли это? — он, желая подразнить, снова вскинул драгоценности вверх. — Но, я вижу, ты по-прежнему нуждаешься в этих вещицах... Ты не видишь ценности в деньгах, значит, и золото, коим они подкреплены, не должно тебя волновать. Но если дела обстоят иначе, стоит и глядеть на ситуацию по-другому. Сменив угол зрения. Благодаря чему, Гробовщик, держится на плаву Затерянный Мир? — Будете чай, граф, и ты, дворецкий, тоже? — направившись к исполинскому шкафу, через плечо крикнул Гробовщик. Вопрос звучал практически как утверждение — жизнь теории Гробовщик давал предпочтительно предложениям других, его же персональные носили отпечаток сплошной аксиомы. — И печенье в придачу, я не ошибаюсь? Не дожидаясь твёрдого «всенепременно» и хмурого кивка, жнец хлопнул об стол мензурки. Спустя миг центр заняла банка с печеньем. Вскоре приобщились с десяток сосудов с травами. — Вы даже представить себе не можете, — шурша веточками ведал Гробовщик, — какие растения уживаются вместе лучше всего. Принимая из рук серебристого своеобразный чай цвета ночи, выпотрошенной красными и лиловыми полосами, Сиэль знал, что достиг большего взаимопонимания с хозяином похоронного бюро, чем прежде. Оставалось закрепить его... Сиэль собрался заговорить, однако Грбовщик опередил его: — Сегодня я пойду против традиции, граф, и потребую не смех. «Осторожнее, милорд: не доверяйте ему полностью». Сиэль моргнул, задержав ресницы долу на секунду дольше, чем полагается. — Я отдам тебе принадлежащее, как только ты сделаешь эту вещь сугубо памятником погибшим, а не вместилищем душ, Гробовщик, — заявил граф Сиэль Фантомхайв, кладя медальоны подле себя — на гроб между собою и Себастьяном («Благо, что один выбрали»). — Ведь это осуществимо? — Отчего бы это должно быть неосуществимым? Граф заметно расслабился, но тотчас натянулся пружиной. — ...но мне это не по силам. — Что?! Гробовщик двинулся вправо, но молниеносно оказался за спиной Сиэля, приподняв его голову самими ногтями и накренившимся колпаком касаясь его лба, в следствие чего снискал негодование Себастьяна. — Однако это по силам вам, граф, — вкрадчиво шепнул он. — Ни к чему кипятиться и спешиться. Только герои идут в бой с одним мечом, мудрецы же не забывают о специализированных знаниях. И вам они нужны. По вашим глазам вижу, что норовят выбраться из зрачков возмущение, горячность... — Да, Гробовщик, ты прав, — согласился Сиэль, решительно стряхивая с головы налегающие руки. — Какого чёрта ты изорвал мою душу? Шинигами посмотрел на Сиэля с тем оттенком озадаченности, что подчёркивал его совершенную осведомлённость и, непременно, несопоставимую глупость человека, не постигшего элементарные законы. — Как я мог не воспользоваться ситуацией? — просто сказал он. — Всё хорошо, пока есть «гостинцы», — Гробовщик прижал руку к сердцу Сиэля, которого брало раздражение, очертил печень и почки. — Но ещё прекраснее, когда я получаю «презенты»... Гробовщик оказался подле человеческого макета, массирующими движениями поглаживая аккуратно располосованный лоб, трепетно дотрагиваясь к выглядывающему мозгу. — Небеспочвенно предполагаю, что ваш дворецкий обо всём поведал. Логично думать, что вы не спешили бы посетить меня безотлагательно. Но коли вы, граф, почтили меня своим присутствием, значит, знаний вам недостаточно. Что ж, я предоставлю вам информацию за известную плату. «Гостинцы» хороши, но их нельзя трогать, когда имеешь дело с «презентами», — с печалью сказал он, — да и зачем деформировать органы, когда есть души? — руки жнеца прикипели к области солнечного сплетения. — Как интересно иметь с ней дело! Граф, вы знаете, что такое душа? Вместилище с совокупностью воспоминаний. Если со сфальсифицированной бесконечной плёнкой человек неполноценен, значит, можно оставить ему для пропитания прожиточный минимум. Такой экземпляр, увы, уже не будет идеальным. Его уста будут омрачены ложью, а поступки — отравлены подлостью. Однако много меньше. Можно отыскать баланс. Я расколол вашу душу. К чему, вы спрашиваете? Мою голову постигла ошеломительная идея. Ломоть печени отрастает. Почему то же самое не может сделать душа? Оказалось, она способна. Предоставить основу — и плёнка памяти заполнит простор воспоминаниями. Они обязательно приобщатся. В конечном итоге душа становится не такой уж искусственной. Данное правило справедливо к двум частям души. Помните выпавшую часть памяти, граф? Вот из неё основывалась вторая душа. У меня есть серьёзные причины полагать, что она выстроила новую модель поведения для тела — более ожесточившуюся, в то время как эта доля жестокости вышла из первоначальной души, преобразив вас. Так же, полагаю, возьми я иную часть воспоминаний, то дубль вашей души получился бы совсем другим... допустим, тот, где вы были совсем маленьким. Эдакий кусок пирога, усеянный конными прогулками, игрой в шахматы, заботой тётушки во время болезни, весельем на пикниках, времяпровождением с дорогим псом, готовкой еды для ослабевшей матери, развлечениями с вашей кузиной и... впрочем, много в вашем детстве было хорошего, правда, граф? Сиэль панически содрогнулся. — Откуда ты всё это знаешь?! — Вероятно, наивной, беспорочной стала бы та душа, — не обращал внимания на претензию Гробовщик. — Под стать ростку. Но не безукоризненной, нет, — он активно покачал головой. — Жизнь аристократии непереносимо скучна. Все они — как одна. Не учитывая малых видоизменений. Знали ли вы, граф, что контракт накладывает презабавнейший эффект? По-крайней мере, ваш с дворецким контракт. С тех пор, как он решил принять подобающий слуге графа облик, он полностью подчинил это, человеческое тело вам, граф. Продолжение вашей правой руки. Практически плоть от плоти. С того дня, четыре года назад, ваши судьбы срослись, и плёнки идут своим ходом, но склеенными воедино. Проглядывая воспоминания тела дворецкого, я видел и ваши воспоминания тоже... я просмотрел их все. «Ты... видел всю мою жизнь?» Концентрация изумления в синих и красных зрачках была приблизительно равной, и лишь зелёные глаза выделялись на фоне шока умиротворённо-созерцающим взором. — Напрасно беспокоитесь, граф, — скучающим тоном произнёс Гробовщик. — Любопытство демонов весьма инертное. У вашего демона — монохромное. Но нужно что-то большее, нежели все тона одного оттенка. Даже больше, чем два цвета, дабы разрушить стену между двумя коридорами. — Значит... — Это значит, что вам и без того дана огромная привилегия — телепатия, — нетерпеливо воскликнул Гробовщик — или, скорее, порывисто, что с ним случалось попеременно. — Однако, ежели вы желаете зафиксировать её на виньетке — я сумею помочь. Вслед за тем Гробовщик молниеносно вытащил Косу Смерти, так скоро, что её местонахождение было не определить. Сиэль, натянутый как тетива лука, вскочил и взвился, ненароком опрокинув мензурку Себастьяна, раскинув руки перед ним. Инстинктивная защита господина поразила демона настолько, что он растратил зря три секунды, прежде чем поменялся с Сиэлем местами. Кончик Косы впился в палец Себастьяна, хотя тому виной было его предубеждение, а не агрессивность Гробовщика. Орудие не сдвинулось ни на миллиметр по дистанции угрозы. От комизма ситуации жнец рассмеялся. Чай распространялся по полу. — Хи-хи-хи, что же вы застыли, граф? — дружелюбно вопрошал он. — Доступ к воспоминаниям дворецкого есть, — с этими словами вспыхнул и погас кадр, вмещающий утренние распоряжения дворецкого, относящиеся к прислуге дома Фантомхайв, и Сиэль впервые видел чужую плёнку воспоминаний. — Вам следует лишь устроить руку по периметру лезвия. Достовернее. Вот только я не убеждён, стоит ли земная жизнь размером в четыре года четырнадцати... Или, вернее, — шесть против шестнадцати. Неравноценно. — Отпусти, Гробовщик, — Сиэль, волнуясь, прикоснулся к черенку Косы, — нам это без надобности. Шинигами послушно отнял оружие от пальца дворецкого. Сиэль, прекрасно понимая, что рана незначительна, а может, теперь и вовсе несуществующая, приложил всё же значительные усилия, чтобы глаза его не сбежали с намеченной траектории по другой — к белому причалу с багровым маяком. — Ваш дворецкий и не такое повреждение пережил, — задумчиво заметил Гробовщик, — можно было бы и повторить. — Ты сказал, — повышая голос, сказал Сиэль, — о годах. Почему такое несоответствие? Улыбка Гробовщика исчезла последней за бесформенной шляпой во время его несерьёзного поклона. — У организма есть свой персональный ритм, — ковыляя к углу. — Его задают все органы. Гробовщик вновь принялся за обмен любезностями с человеческим макетом и, слегка протерев его рукавами, выставил на общее обозрение. Его руки обвили модель организма, и Гробовщик, как было когда-то, всплакнул от умиления. Послышалось интерпретация уже знакомого изречения: «Её уста прекрасны. Они не порождают лжи. Она абсолютно безмолвна», и Сиэль отклонил голову в сторону, чувствуя приступ дурноты. В стороне, где он искал спасения от неуместного позыва, или хотя бы облегчения, находился Себастьян. Его лицо выражало полное одобрение. Сиэль нахмурился и качнул голову обратно. «Им бы в одиночестве по душам поговорить, — раздражённо подумал мальчик. — О безукоризненных душах». — Каждый отдельный орган должен сильно трудиться для общего состояния тела. Отдельные органы изнашиваются быстрее. Для отдельного органа один год всего организма стоит трёх. — лаконично пояснил Гробовщик. — К тому же, три года значились в вашем контракте. — А меньше?.. — А меньше нельзя, — решительно прервал Гробовщик. — Но вы не смотрите на истоки, граф. Граф был слишком обеспокоен схожестью мерок Себастьяна и Гробовщика, силясь вычислить вероятие заговора между этими двумя, дабы суметь всмотреться в самое начало — обобщение обобщений. Однако, списав всё на фрагментарную паранойю, он сформулировал то, чего от него ждал шинигами: — Я знаю о связи миров и различии «внутривенного» времяисчисления. Но откуда берётся само время? — Браво! — Гробовщик счастливо всплеснул руками. — Вот мы и пришли. Руки Гробовщика неспешно ходили по полкам стеллажа, деловито перебирая сосуды. Примечательно было то — или непримечательно, однако по отношению к керамическим горшочкам, — что все они были практически одинаковы, различаясь лишь размерами и оттенками; смело можно было применить предыдущие определения Гробовщика «инертное» и «монохромное» к его имуществу тоже. Примечательной же была способность жнеца достоверно выбрать искомое. Довольно напевая, он явил миру сосуд с одним из многочисленных крестов поперёк горшочка. — Калея закатечичи, — триумфально провозгласил жнец, щедро отсыпав на голову мальчика добрую горсть. Сиэль застыл, борясь с противовесом злобы и зла внутри себя. — Так же известная под названием «листья Бога», — мальчик фыркнул, прытко стряхнув сухой порошок, скептически закатил глаза. — О, — понимающе воскликнул шинигами, — вам это не по душе? Кажется, и «листья матери» вас не обрадуют. Тогда, возможно, «трава псов»? — К чему то, что все мы трое знаем? Я спросил о другом. Губы Гробовщика сложились бумажным корабликом. — Ваша логика резко стала хромать, граф, — заявил он. — Калея закатечичи обладает очень занятным вспомогательным свойством — пророческим. Посредством сна. Другая жизнь во сне — и незамутнённая . Воистину, полоумная трава. Как можно позволять человеку блуждать в тех мирах, до которых касаться ему ещё рано? Гробовщик помолчал, потирая подбородок длинными ногтями. — Сумасбродство калеи закатечичи есть её бич. Побочный эффект. Её плата. Трава псов является проводником между этим миром и остальными. Самым сильным проводником. Ведь все растения в некоторой степени перебирают на себя транспортную функцию. В данном случае — времени. Ночью бег секунд ускоряется, время густеет, — листья пропускают его сквозь себя. Сколько требуется, столько и берут. Употреблять это растение не следует. Оседающее в его теле человеку не принадлежит. В конце концов сам рискуешь стать травой псов, себе более не подчиняясь. — Вот это и всё? — Да, вот так просто, граф. — Быть того не может... — Но так есть. — пожал плечами шинигами. — Неужели так сложно поверить в это? Сиэль пристально взглянул в раскосые глаза. — Ты сам-то просто говоришь, а мысли твои коварны и хитры. — Что есть, то есть, — захихикал Гробовщик, — но ведь и сама трансляция не особо проста. Пока в голове графа происходила трансляция полученных сведений, голос подал Себастьян: — Гробовщик, а что ты скажешь о совпадении кануна Всех Святых на двух параллелях? — О, а я уж думал, что дворецкий решил заплатить за долгое молчание господина кратким безмолвием, — добродушно улыбнувшись, заметил он. — Чистая случайность. Какие иногда бывают. В самом же деле Хэллоуин можно встречать, находясь по ту сторону, когда угодно. Как и День Всех Святых. День Поминовения Усопших. — с особым благоговением промолвил Гробовщик. — Или вы хотите отметить День Невинных Младенцев? Пасха, Благовещение, Рождество, — всё это может происходить в любой день или даже каждый день. День Святого Патрика, День Переселения Душ... Сиэль вспять отклонил голову, смежил глаза в поисках терпения. Липкое чувство вовлечения в мировую эпидемию его не покидало.* Фрагменты паранойи распространялись с угрожающей мощью. — Некто страшно недоволен мною, — притянув к себе за шею Сиэля, Гробовщик с обожанием творца созерцал его лицо. На дне багряных глаз мелькнули угольки угрозы. За рукавами одеяния серебристого виден был лишь растеряно-яростный глаз. — Однако я доволен этим некто. Вы ведь мой феномен, граф! В вирулентных глазах застыло преходящее уважение. — Потому я позволю себе дать вам рекомендацию. Я могу не примыкать ни к какой стороне. Однако могу верить в Бога. Ведь им являюсь. Нет ничего постыдного в том, дабы верить в себя. Кем бы ты ни был. Отвергая что-то, обязательно следует принять иное. Отвергая религию, примите себя. Метафизика — вот ответ. В чём причина причин?* В итоге вы и сами сможете стать для себя Богом... Сиэль, высвободившись из зелёного поля зрения и серебристой реки волос, занял протестующую позу, сложив руки на груди. «Мне всё ещё нужно, — напряжённо размышлял он, — принимать вещи такими, каковы они есть». — Ты наверняка в курсе того, что предпринял Себастьян в свою очередь для помощи мне — сомневаюсь, что оное ускользнуло от твоих глаз, и ты не сумел сообразить, что к чему, — осторожно предположил он. Получив утвердительный кивок, заговорил смелее: — Внутри того транспорта, похожего на конку, была вся моя жизнь... но там было кое-что мне не принадлежащее. — перед глазами живо расстелилась картина из истощавших тел. — Откуда оно взялось, то воспоминание? — Ваш дворецкий не может без должного орудия просмотреть вашу жизнь, — расплывчато сказал Гробовщик. — Но кто сказал, что он не может продемонстрировать её вам? И кто запретил мне слегка подкорректировать вашу плёнку? Мне это по силам. Видите ли, граф, в самом деле уставы жнецов — дилетантизм. Да, они профессионалы, исправно делают своё дело. Шинигами профессионалы, пока не понимаешь, что вся библиотека жнецов полнится всего-навсего резервными копиями плёнок с воспоминаниями, а куда деваются сами души — никто знать не знает. Да и не желает. В вашей памяти вмещается вырезанный мною кадр из копии души печально известного Джокера. Молчание. Много-много гнетущего молчания. — Вот как... — Сиэль притронулся к глазу — словно резь прошла, булавочный укол. — Когда я участвовал в прошлом, то люди с кадра меня вытесняли. Я ощущал их физически. Так должно быть? — Только люди могут позволить, поощряя, отнять прошлому приличный кусок настоящего. — обронил жнец. — Само прошлое, напротив, сделает всё, дабы вытеснить, устранить, вытолкнуть настоящее. Даже если вы — его материал. Это закономерно. Сиэль Фантомхайв обмяк, отрешённо глядя на ближайший гроб. Серебристый жнец вдруг зачал проницательную песнь: — Алиса не знает, кто она такая, ведь после пробуждения столько раз менялась. Алиса теперь совершенно другой человек.* Вы тоже, граф. Совершенно другой человек. Вижу, части вашей души объединились весьма органично. Но сплотились ли? Я вижу вас насквозь. Как всех и каждого. Вы такой же человек, хотя слегка слишком иной.... Вы как озеро, граф Сиэль Фантомхайв. Но знаете ли вы, что озеро никуда не стремится? Ему некуда идти. Оно заточено. Вам угрожает стагнация. Вы боретесь сами с собою, сражаетесь в глубине, не умея собою руководить. Алиса спрашивает у Чешира, куда ей отсюда идти.* Однако на ответный вопрос она выдаёт своё равнодушие. Ей всё равно, только бы куда-нибудь. Равнодушие никуда не приведёт. Вы будете слепым котёнком, даром, что синего цвета. Чешир не слеп. Он знает: всё равно куда и идти... Главное идти лишь достаточно долго. Или бежать. Вы долго жили согласно этому правилу. Но довольно бежать. Необходимо выбрать цель, определяя дистанцию. Но вы ведь не Алиса, а я — не Чешир. Вы не озвучите свою потерянность, а я не укажу вам путь. Я не смею воздействовать на вас — ведь всякое инородное влияние дурно. Я могу только направить. По вашему решению. Возможно, вы, как и Алиса, пробудитесь за миг до казни. Сиэль зачерпнул в руку пыль листьев псов — запах был не так востер. — Проще говоря, ты отказываешься помогать мне. — Я склонен иметь дело с людьми ориентированными в своём желании. — Ты отказываешься помогать мне сейчас, — поправился мальчик. — Именно, граф, — удовлетворённо кивнул жнец. — В вас чего-то ещё не хватает. — Что ж, — Сиэль поднялся, не имея ничего против правды, которую он не желал ныне извлекать из фальши. — Тогда ты оттягиваешь строк получения минералов для отдельных органов... ведь эти медальоны то, что думаю? — Терпения мне не занимать. — Мы вскоре нанесём тебе визит, — сказал Сиэль, что приравнивалось к признанию «Мне бы терпение получить взаймы». — Благодарю, ты очень помог, Гробовщик. — Вы помогли мне больше, граф, — елейно молвил шинигами. — Себастьян. — окликнул господин настороженного демона. — Пойдём. Себастьян подхватил связку медальонов — рука блеснула кровью и золотом. — Погодите, граф. Клодия просила передать вам кое-что. Гробовщик достал из-под мышки письмо, вызвавшее у Сиэля изумление — последний аргумент, выдвигающий протест принятию вещей такими, каковы они есть. Пальцы человека и жнеца соприкасались секундой меньше, чем следовало, но достигли сиюминутного взаимоуважения, какого доселе не встречалось между представителями сих рас. Серебристый жнец склонил голову набок подобно заинтригованному ребёнку. — Травы изредка ведают о своих тайнах, однако шепчут только во сне.