«Три вещи нельзя скрыть: луну, солнце, истину».
Будда.
— Господин мой юный? Сиэль отклонился от секретера, прикрыл глаза, устало потёр переносицу. Письмо, распластавшись мертвым крылом, мелькало будто бы в посмертной агонии, расхристанное разноцветными лентами крови. Плотно закрыв глаза, мальчик пытался вытолкать марево прочь. Несмотря на нечеловеческие усилия, ресницы подёргивались, точно влекомые силой другого мира, не желающего отпускать дерзкого беглеца. Отгородившись от мира сего, чувствуешь непомерно стойкий запах хвои и смерти... Глаза помутились, нырнув с ресницами в кадриль, точно законсервированные. Зелень всюду, устелена обильно и своевольно по самое донышко бесцветной банки. Швы травяных нитей и небесных лесок сошлись в атласную колею бирюзы. Сиэль придавил и без того зажатую в кулаке книжонку размером с пять сантиметров в диагонали — Память его не подвела. Всё же горные массивы “вращать” несколько труднее, нежели уменьшить предмет. Комфорт и удобство сродни магическим трюкам теперь законно принадлежали его душе. Вряд ли боль в каждой клеточке мозга пояснялось побочными эффектами — чувство тупой пульсации брало иные корни. Яркий акт смерти — аметистовый, бирюзовый, багровый, сапфирный, изумрудный... яркий акт смерти, насильственной смерти, закупоренный в флаконы. «Кажется, одно-единственное чужое воспоминание пренебрегает всей моей памятью, — соображал он, упёршись взглядом в коленки. Бессмысленно блуждающий взгляд напоролся вдруг на озадаченное лицо Бист — то лицо, которое жизнь ещё не исковеркала укрощением её же плетью. — Либо я вконец рехнулся...» “Гробовщик, — попробовал Сиэль наладить контакт. Он склонил голову над керамическим горшочком рассуждений, сортируя мысли об «отпечатках»: наверняка задействованный между ним и демоном метод сбережения телепатического общения не эксклюзивный — серебристый жнец вполне мог создать ещё одну копию, теперь не мелочась, всей души, над которой так долго колдовал. Брать сувениры на память в его манере. Следственно, подсознательно или умышленно, а проводником такой дубль сделается. — Может ли душу... память души вытеснить инородное воспоминание?” Сиэль смирно ждал, принимая мираж из лиловых глаз и копны рыжих волос. “Вы впредь удивляете меня, граф, — добрался к нему переливающийся посыл — серебристое пятно прибило пламя длинных волос с фиолетовыми углями. — Людям не положено быть такими смышлёными. К тому же, я полагал, вы сердитесь на меня. Не так сильно, дабы проклинать меня вслух, но достаточно, чтоб не прибегнуть к ментальной связи”. ”Возможно, людям не положено, но мне — допустимо, — заявил довольный удачей мальчик. — Ярость же допустима лишь в виде первородном, секундой позже — фарс, пустопорожняя демонстрация, фальшь. Я ценю безустанное мелкое добро — оно искупает самое страшное преступление. Дурно требовать от кого-то то, что нехарактерно его натуре. За присовокупленные склонности не похвалишь, но и осудить не смеешь”. ”Почему бы и нет? — странным образом согласился Гробовщик. — Внедрённое воспоминание не прижилось к вашей памяти”. “Изыми его, — категорично потребовал Сиэль. — Ты ведь не хочешь, чтоб твой эксперимент увенчался фиаско — это грубо скажется на твоей последующей деятельности”. “Разумеется, нет, граф, — мягко отрицал жнец, — однако, как говорит Клодия, нужна веская причина, дабы оперировать тело, одного предлога для организма мало...” До слуха прикоснулся негромкий шорох — будто трение бумаги и шерсти, и граф вынырнул из полутранса. Боковым зрением он принялся наблюдать за Себастьяном, но предметов шума в его руках глаза не выявили. Навязчивые тени шёпота кружились в голове так долго, что он готов был списать вину излишних звуков на оные отпечатки. Сиэль истощённо вздохнул. «Господин мой юный?» — сколько раз за сегодняшний день он слышал это — извне и внутри? Как только не изощрялся Себастьян в подборе метафор, эпитетов, оксюморона, но инверсия превосходила достоинства всех количеством, сдобренным пуховой радостью. Нахмурившись, Сиэль перебирал в голове запущенные в пруд памяти слова — каждое, невзирая на мотивы, вызывало приличное раздражение. Самые плавные проборы литературных троп, образцов которых нахватался демон невесть где, усиливали боль тела. Граф поднял голову — Себастьян неподвижно стоял рядом, улыбка его словно застыла в воздухе, отдельно от лица: настолько она была неподходящей. «Кажется, тот поцелуй за завтраком был излишним, — постановил Сиэль. — Он же вскоре лопнет от счастья! Что мне делать с ошмётками Себастьяна? Какая выгода от расчленённого демона? Любопытно, как его вернуть в стойкое состояние духа? Может, в лоб поцеловать? Или же, наоборот, попросить, чтоб он к моему лбу приложился? Трижды. Такой намек достаточно доступен касательно будущего?» Сиэль назидательно глянул на демона исподлобья — на лике его напускное благоговение цвело рощею, худо укрывая лес хмурости. «И отчего ему быть недовольным? — размышлял Сиэль, приметив достоверное положение дела. — Он же умолял меня оставить его здесь, рядом с собою, будто для него несколько часов со смертным — то же самое, что три минуты в компании грациозной чёрной кошки». Поймав взгляд, что становился всё мрачнее, Себастьян заулыбался, становясь всё раскрепощённее. «Сейчас начнется», — с опаскою подумалось Сиэлю — и как раз вовремя: Себастьян затянул трель: — Господин мой молодой, внутри вас бродят тысячи пунцовых солнц и позолоченных месяцев, окунувшиеся по самое чело в глубину серебристо-индигового озера. Оно окаймлено пересушенными перьями трёх цветов муки. Морские волны озера, расписанного лозами зелёного сукна, накормлены багряными ягодами. Вы столь цельны, дорогой мой господин юный, что обратите все эти капли в исполинский костёр воды. «О, — не совсем уместно подумалось Сиэлю, — гипербола». Мальчик не знал, отчего всё сказанное транслирует в литературоведческие термины; по существу, не размышлял над этим, ибо никто не пресёк поток примечаний хватким вопросом. В прежние времена, читая полюбившиеся детективы, граф упражнялся в обнаружении художественных троп. Во время устных бесед — никогда. Правда, иногда хотелось словить сооружение из витиеватой манеры речи Себастьяна, однако голос его был убаюкивающим. Хотелось слушать, слушать, слушать... по обыкновению применение анализа к вещам, доставляющим удовольствие, считается варварством. Хорошо слушать речь Себастьяна. Тогда, когда она не касается твоей персоны непосредственно (обычно все темы дворецкого так или иначе задевали его господина Фантомхайва, возникали на основе его бытия, но касались напрямую только его интересов, сейчас — вторгались в сознание самого Сиэля). Демон ораторствовал подобно птице певчей, излагая её песнь, дань прелестной природы на человеческие мотивы. Попытка поселить ломоть натурального феномена в душе Сиэля после того, как он сам обитал в феноменальной натуральности, выглядела болезненной. Смесь неизъяснимой до сей поры ласки вызывала испуг и непонимание — разум автоматически искал прибежище в характеристике стиля, но не смысла. Эпитеты, метафоры, инверсии... В среднем, припадало слов по двадцать пять попеременно с подачей чаю, так что терпение барахталось кое-как на поверхности блюда до сих пор. Сиэль сонливыми глазами наблюдал за губами Себастьяна, всё трепыхающимися и трепыхающимися, но дымка бессонницы делала слова беззвучными. Мальчик взял пустую чашку и вручил её ему в руки. — Завари мне кусочек леса. — в тон стилистике, полушутливо, попросил он Себастьяна. Охоту ко сну отбило второй фарфоровой чашкой, приближающейся к губам графа. — Пожалуйста, господин мой юный, — с ослепительной улыбкой молвил демон, — ну же, отворите ваши губы, скормленные малиной. Выхватив сосуд и старательно избегая прикосновения к рукам дворецкого (мало ли, вдруг это сумасшествие передаётся через тактильный контакт?), Сиэль максимально отодвинулся от него, насколько позволяла площадь кресла. — Не знаю, что с тобой стало и чего ты добиваешься, — глухо донеслось из-под приложенных к лицу страниц, растущих параллельно с синими глазами, подозрительно смыкающимися. — Однако твои методы и цель априори омерзительны. — Героиня этой книги себя во сне не ограничивала, — Себастьян серьёзно кивнул на обложку, гласящую «Приключения Алисы в Стране чудес». — Более того, она проспала в течение всего сюжета. По существу, заполучив его таким образом. Я уже не знаю, как следует добиться того же от вас. Я рассчитывал, что ваши уши утончённые устанут слушать нетерпимые для вашей натуры слова, а вслед за тем вы уснёте. Либо вы отклоните их отдыхом — либо поддадитесь медитативному влиянию. — А-а-а, — спокойно выдохнул граф. — Вот какова твоя цель! Однако ещё рано спать. — Вы хотели сказать — поздно? Вы не спали уже сутки. Я плохо справляюсь со своими обязанностями. — Сутки? — рассеянно переспросил граф, невольно переводя взгляд на окно. Полдень был позади, а с Гробовщиком прошедшим днём распрощались часу в пятом. С тех пор Сиэль кровать едва ли заметил. «Как радостно набирает обороты время после вынужденного сна в бодрости». — В любом случае, я не могу заснуть сейчас. Но у тебя получается склонить меня к иному. Поэтому, — Сиэль лукаво метнул синие искры в сторону демона, — уместнее приказать тебе какое-то время помолчать. — Вы забываете, — бровь Себастьяна скептически взметнулась вверх, — что служба моя теперь базируется на добровольном начале. А значит, могу как выполнить указ, так и проигнорировать. — Значит, сдаваться ты не собираешься. — Ни в коем случае, милорд. Казалось, графу вздумалось испытать другую методику — методику телекинеза (вероятно, особый её подраздел, обозначенный неприкрытой прямолинейностью). Растолковать его напряжённое метание глаз от демона до двери другим образом достаточно затруднительно. Как бы там ни было, со стороны мальчика гораздо проще было бы выпроводить раздельно собственные глаза, чем хотя бы глаза нахального демона. — Между прочим, — вкрадчиво промолвил Себастьян, — я желаю у вас кое-что попросить. Граф покосился на коварное лицо демона с самыми мрачными прогнозами. — Мне очень занятно, очень, — настолько, что праздным любопытством это не назвать, — каковы были эти годы. В деталях. — вновь послышалась музыка бумаги и шерсти — Себастьян явил миру стопку конвертов. — Я хочу прожить их вместе с вами. Если Себастьян надеялся убедить и ободрить Сиэля последней репликой, то получил прямо противоположный эффект. — Признавайся: ты там со своими кошками молока обпился? — Ну что вы, мой господин. Всё куда проще. Я обещал взять реванш. — и он нетерпеливо всучил мальчику в руки конверты. — Реванш? — непонимающе переспросил Сиэль, перебирая бумагу. Он насчитал пятнадцать пустых конвертов. Все были обозначены печатями-звёздами. — Вы назвали меня Себастьяном, дабы увековечить своего пса (в буквальном смысле) — я припомнил, как и обещал, — так и благоухая приторным добродушием. — И чего же конкретно ты добиваешься? — счёл благоразумным не оттягивать лихую затею дворецкого граф. — Описательности, разумеется. Желательно наличие аллитераций, рефренов, ассонансов. — Может, мне ещё баллады сочинять? — закатил глаза Сиэль. — Почту за великую честь. Себастьян приметил круговые движения пальцев лорда вокруг знака конверта. — Это подобно замочной скважине, — деловито пояснил он. — Никто не откроет и не закроет конверт кроме вас или меня. И уничтожить его известными смертным способами нельзя. Только те, кто обладает этой пентаграммой-двойником, могут распоряжаться им и его содержимым по своему усмотрению. Граф обратил на демона матовые усталые глаза. — Мало того, что я ровным счётом ничего не смыслю в сфере писательства, так мне ещё и писать не о чем. — А говорили: «С ложью покончено». — Время моей Истины пока что не настало, хоть оно и близко, — мигнув лукавым глазком, мальчик отряхнул шелуху утомлённости. — Ты всё знаешь. Мне правда нечего... — мальчик запнулся. — Нет, вероятно, что-то имеется... знаешь, мне сны странные являлись. Не от того мира и не от этого. Совершенно... необъяснимые вещи. Уму непостижимые. До такой трансцендентности даже Клодии и Гробовщику вместе взятым далеко. «После её воздействия я растерял координаты, без которых моё мировоззрение живёт само по себе». — Прекрасно. Это тоже часть жизни. — Себастьян... — Ей вы пишете письма, — горячо кивнул дворецкий на портрет королевы Виктории. — Чем она лучше? Нечто внутри мрачных глаз, будто давно повреждённое, осколками разлетелось прочь. Сиэль туго сжал губы и, растирая сомнения в пыль, рассыпал помятое выражение лица по полу. Нечаянный аргумент расшатал опору — преобладание перешло к демоническим убеждениям. — Я обещаю поразмыслить над твоим предложением. Сиэль стремительно перебрался на оборванный край колеи: — С этим письмом что-то не так. — он указал на «распластанное крыло». — Вернее, почти всё так. Но для меня оно нерационально, ибо я не понимаю всего, что в нём вложено. Клодия наверняка колдовала над ним — оно никак не даёт мне покоя. Пока я не пойму, какая тайна заключена в нём помимо бытового смысла, не усну... извини, Себастьян. Это не моя вина. Данный факт и ты на свой счёт не воспринимай. — Могу ли я взглянуть? — Разумеется. Себастьян изучал содержимое письмо около минуты, а затем, с лёгкой понятливой полуулыбкой, сказал: — Если взглянуть беспристрастно, то очевидно: письмо написано элементарно. Характерно для Клодии. Колдунья не мудрствует лукаво. Вся её хитрость сводится к недомолвкам. Которые позже оглашаются. Когда именно и в какой форме — другой вопрос. Однако есть некоторые отклонения. По существу, у письма нет ни начала, ни конца. Это не прихоть: они удалены по ненадобности и даже стали бы помехой. Вы не предполагали, что разгадка в структуре послания? Довольно прикрыв глаза, Себастьян возвратил письмо. — До чего же я люблю ваши «шарады»... — недовольно пробурчал Сиэль. Демон не преминул представить образчик шарад: —Мой первый слог — это предлог, Согласья знак — второй мой слог, Мой третий слог — судьбина злая, Всё вместе — в праздник получаем.*
Мальчишеские пальцы замерли на полпути к бумаге. Его вдруг озарило. — Клодия никогда не предаёт своё мировоззрение. В иных же ситуациях, когда вынуждена, делает то же самое, что прочие, однако по-другому. Бабушка не доверяет бумаге, как я не доверяю людям. И если бы мне пришлось изложить им истину... я завернул бы её в ложь. Сиэль схватил письмо, взглянув на него иначе, аналитическим взглядом. То, что ему открылось, было элементарнее вуали из фальши: «Итак, имеем что имеем. Несмотря на мои чаяния и усилия, произошло желаемое тобою. Ты сильный противник, Сиэль Фантомхайв. Но мы с тобой не враги, да и я в проигрыше не осталась. Даже наоборот. Щит был крепок. Ведь компоненты для него подобраны правильно. Увы, должна признать, что и демон твой сыграл не последнюю роль. Хотя само его наличие мне претит. Что поделать: единственно приветствуемое мною — жнецы. Остальные феномены, пусть и относящиеся к роду колдуний, для меня омерзительны. Истовое упорство уважаю. Какого бы рода и направленности оно ни было, готовность отстоять то, чем ты являешься , есть бесценным даром. Либо плыви безвольно, либо осмелься воздвигнуть памятник, к коему идти станешь любой ценой. И пусть весь мир сгорит дотла — твоё упорство выстоит. Океан хорош, не правда ли? Сколько лет изучаю его: распознаю структуру, свойства, характер, душу, веду беседы, пытаюсь изменить, — всё праздно. Для этой Силы и вечность мизерна. Познать все тайны не дано. Но, как бы дело не обстояло, лучше опуститься на самое дно индиговой чащи, почив на бурых выступах, чем возвыситься к бирюзовой перине посредством огня. Только подумаю, как сложно быть в том мире, что так дорог для тебя, и сразу делается тошно. Нам с тобою друг друга не понять. Человек готов внять любому другому, кроме того, что похож на него самого. Ведь мы, видя своё отражение, твердим: «Зеркало лжёт». Пока правда в наших глазах — фальшь, ни в чьих других она иным быть не может. Как часто люди с аналогичным стержнем (и даже жизненными условиями) выбирают противоположные ориентиры. Бытие напичкано парадоксами! Верность — многому мерило. Я всегда знала: нет людей верных, есть души верные. Верность определяет всё. Твоя душа стала, очевидно, верной не самой себе, а принадлежащей в сиюминутности плоти. Что ж! Выбор твой. Убеждена, ещё не раз придётся выбирать меж двух огней, а исход будет всё тот же. В конце концов, когда нет лучшей альтернативы, следует остановиться на меньшем из зол. Обустроенная под тебя обитель краше нового поместья. Если тебе случится оказаться на перекрёстке троп, суди так, как сделал бы это сейчас. Однажды ты изломал своё мировоззрение — ни к чему делать это вспять. Ты можешь целиком доверять нынешнему сознанию. Единственное, что следует совершать в беспристрастности — глядеть на самого себя. Ты стал прекрасным учеником. Этот период я не забуду. Моя совесть довольна. Однако всё же жаль: я была неплохим учителем, а родственницей — плохой. Ведь не сумела показать тебе прелести предложенной мною жизни. Хотя исход быть определён. Никакая душа не удержит другую, коли отщеплённая часть кличет её. Вероятно, ты уже обо всём осведомлён. Не думаю, что ты должен злиться. Когда жизнь становится лучше, пусть даже за счёт некоторых отступлений, полученное искупает убытки. Ведь производитель сладостей не ощутит горечи, отдав пару-тройку конфет ради торта, верно? Бродячие люди — это бродячие души. Как странно! Душа много ценнее плоти, но тот факт, что без тела она не обходится, делает её равноценной. Люди, подверженные стагнации, опасаются бродячих. Ведь они хотят властвовать. Но как властвовать над блудливыми, отверженными душами, которые не принадлежат ни жизни, ни стране, ни человеку? Филистер сидит на одном месте, путник — ищет его. Но для странников места нет. Единственная правда в том, что они принадлежат сами себе. Людей у себя на уме никто и ничто не стерпит. Едва ли Бог задумывал таких людей... испорченный материал. А что положено делать с таким? Убрать из определённой личины. Трансформировать. Если нет — устранить насовсем. Но это не значит, что небольшая и временная персональная редакция недопустима. До некоторых пор, с осмотром на твой уклад существования, я причисляла тебя, внук, к филистерам. Однако стоит смотреть глубже: такой расклад тебя не устраивает, следовательно, нисколько ты не закостенелый «владыка». Некоторое время твои путешествия заменяли похождения внутри Лондона. Но Боги так просто на людей не покушаются. Гробовщику неинтересны обыватели. Раз уж Жнецы в любом случае не оставляют тебе права на спокойную жизнь, зачем ты всё ещё в застывшем положении? Радоваться рано, пока финальная сцена пустует. Её содержимое способно как закрепить результат, так и передать все достижения в руки фиаско. Руководить своей жизнью — высшее счастье. Даже не подумаю извиняться за всё, что было. Данное тянет за собой никому ненужные формальности. Позитивные, негативные ли — одинаково непотребные. Какие бы происшествия ни случались в прошлом, все они — лишь промежуток времени, в течение которого ты был лишён полноправности управления своим телом. Для нас важен вывод. А он гласит: «Ты обладаешь большим, чем прежде, и крепко стоишь на ногах». Океан всегда подскажет тебе. Главное не слушать, а услышать. Океан подскажет, твой демон станет оборонять. Я беседовала с Океаном (кстати, твой демон чем-то в своей манере с ним схож). Знаешь его кредо? «Помни, верь, плыви». Сколько разноречивых мыслей, а Смысл один. Плывёшь ли ты за своей целью? Веришь ли в себя? Помнишь ли о моей просьбе?..» Вопль восторга утробно вырвался из груди Сиэля. — Акроним!* — неудержимо воскликнул он. — «Ищи ответ в Бардо!» Сиэль хлопнул ладонями по секретеру, вскочил на ноги, принялся менять комнату торжествующими шагами. — Клодия не мудрствует лукаво, мой мастер. Сиэль вмиг подскочил к демону и чмокнул того в губы. — Себастьян, ты — гений! Гений сразу смутился, дав повод своему мастеру полюбоваться им. — Бардо... промежуток... это можно сделать... устроить... нужно извлечь максимум пользы для себя, а ведь извлечь можно что угодно... средство для этого есть... но какое? Себастьян нагнал своего гиперактивного господина, свернув калачиком на руках. — Конечно, есть. Так как теория Клодии и практика Гробовщика согласованны, полагаю, метод интегрированный. Значит, вам следует услышать то, что именно травы шепчут во сне. — Точно! — восторженно воскликнул он. По прибытию в спальню мальчик спрятался под одеялом, засунув под подушку захваченные с собой флаконы. Руки успокоенно устроились вдоль тела. Воспалённое агонией крыло больше не тревожило — и не тревожилось. — Спите, милорд. А я тем временем займусь организацией вашего Дня Рождения. — Дня Рождения? Щеки коснулся усталый вздох. — Я желаю видеть вас в собранном рассудке по пробуждению, — шепнул он на ухо Сиэля и обронил поцелуй с запахом чёрного шоколада и логанберри на лоб. Граф глядел во все глаза — за спиной Себастьяна мелькнул образ маленькой Долл. Глаза-костры, не ведая о том, превратили льдистый облик девочки в синеватую дымку. Простирая руку как бы по направлению к локтю Себастьяна, мальчик печально проводил её силуэт. “Алиса не руководила своим сном, но я сумею”.***
Вырвавшись из меховых лап ночи, обвязанных травянистыми лоскутами, средь мрака, Сиэль выкарабкался из-под одеяла. Дышать было трудно — словно жар костра сквозь лопатки душил лёгкие; но, тем не менее, он был близок к ощущению счастья. Счастья статичности. Мальчик запутался в лентах, судорожно зажимая медальоны, склянки, пектораль, с которыми не смел расстаться. Выхватив один флакон, он с предвкушением ощупал его: да, травы шепчут достоверно! Он теперь знает. Не забудет. Мизинец Сиэля замедлил бег по стеклянной тропе, остановленный недоумением. Рельефность стекла не померещилась. Сизая голова качнулась в темноте. Что делать? Позвать Себастьяна? Рука инстинктивно приблизилась к повязке, но тут же сжалась в кулак. «Зачем прибегать к его помощи, когда я могу справиться самостоятельно?» — Энергия тысячи солнц и лун... багровые угли... — медитативно шептал Сиэль. — Фосфорические глаза... бесконечность горных костров... сияние пентаграммы... багровые угли... свет тысячи лун и солнц. Флакон тлел серебристой искрой изнутри. По рукам побежали ручьи лиловых лент. Синие глаза прикипели к перламутровой резьбе: «Кто не понял своего прошлого, вынужден пережить его снова».* Сиэль запрокинул голову и нервически расхохотался. — Да понял я, понял! Своевременно ли? Всё было так элементарно! Действительно, каждый сосуд содержал в себе напутствие, что травы лепетали вслед заклятиям. Но главному удалось внять — прочее подождёт до утра. А до тех пор, остаток ночи Сиэль утешал себя тем, что поглаживал пектораль, на грани восприимчивости улавливая безмолвное присутствие Себастьяна за спиной. Мрак, дьявол, минувшее. Tutto da ricominciare.****
Ровно четырнадцать лет подряд Рождество в поместье Фантомхайвов пробуждалось раньше обычного. Не столь преждевременно, дабы вызвать богохульство, но как раз вовремя, чтоб признать пост непотребной вещью. За первым ритуалом приглашения щедрого праздника рьяно следила мать, а затем инициативу перенял дворецкий. Для Рэйчел Фантомхайв появление сына на свет в сей период стало отрадой — она любила символы. Особливо те, кои непосредственно торкались лона, на котором она была взращена: религии и веры. В каждом процессе жизни искать скрытое явление и в то же время вполне естественно для беспечного — или слишком запуганного — человека наслаждаться каждой секундой. Сын, единственный ребёнок, и так слишком великий подарок для этих грешных земель, был воспринят ею как нечто совершенно непорочное, сотканное облаками из вышитых узоров воздуха. Чем больше глядела она в миловидное личико — тем твёрже становилась вера. Влажность скопилась в её глазах — губительная влажность-отражение мучила и её сына. Любое страдание, полученное и предсказанное, но неоглашённое ещё Судьбой, воздвигало дитя в мученики. Женщина слепо считала его вестником рождения Иисуса Христа. Отец его, Винсент, не умея изображать трепетность на словах, принял участие в употреблении нежности по отношению к супруге — он согласился с её утверждением; каждый год лорд исправно раздавал надлежащие распоряжения, с самым солидным видом пересматривая список подарков и выбирая праздничные блюда, в которых ровно ничего не соображал. Он лишь смутно догадывался, что «свинина под одеялом» завёрнута в какой-то съедобный аналог. Однако он брал на себя умноженные обязанности — праздник под его инструкциям обязан стать достойным. Винсент Фантомхайв робко трепал малыша по голове, приговаривая: «Ну, сын, нам ещё повезло, что ты не родился в канун Рождества, а то и при первой заре. Иначе твоя мать была бы твёрдо убеждена в определении твоей персоны Иисусом. Нам это ни к чему, не так ли?» В натуре тётушки Сиэля, Ангелины Дюлес, не было ростка того сорта благосклонности и покровительства, кои нетерпимо рвались наружу. Ей было одинаково, Иисус ли её племянник или Небо, монах он или грешник — она любила его не таким, каков он есть, а за то, что он существует. Для мадам Рэд «второе» (либо «первое») Рождество становилось чудесной возможностью побеседовать с племянником дополнительное время. Прекрасная вещь: находиться рядом одновременно с ним и сестрой в одном лице, не испытывая ненависти... только щемящую боль, как от мази на основе ртути: исцелишься от гибели, но урон неотвратим. Глядеть в медь-синие глаза и... бесконечно любить, не истязая душу. Никто никогда не знал, что говорила Элизабет. О предполагаемых мыслях даже догадываться было смело — едва ли кто-то был проницательнее её матери. Разговорчивость не была присущей чертой маленькой Лиззи. Ведь не стоит распылять слова попусту, ежели в перспективе дело несравненно полезнее. Взамен таланта к красивым речам было дано безмерное обожание к родным (а в особенности к маленькому «почти Иисусу») и готовность создать комфорт для близких. Элизабет Миддлфорд была осведомлена: «Уют — это традиции и сидящая любовь у костра». С течением времени черта эта — стремление к деятельности — достигла апогея, сделавшись гипертрофированной. В следствии, тринадцатого декабря тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, около пяти часов вечера, два активных существа столкнулись. Возник гордеев узел. С обоюдоострым уважением, однако как две противоположные проводные силы, Элизабет Миддлфорд и Себастьян Михаэлис долго не могли сговориться. Консенсус был достигнут: количество и план положения украшений — решение девушки, их обустройство и качество вида — обязанность мужчины. Оказалось, что демон ничуть не меньше горазд к оборудованию уюта жизни, нежели Элизабет. Бродя по поместью следующим утром, Сиэль пытался понять: где он и что сделали с его поместьем? С каждым шагом обстановка становилась чудесатее и чудесатее: каждый третий сантиметр площади скрылся за синими тонами. С потолков свисали Русалки из фольги, занавески были усыпаны стеклярусом, сформированным в диковинные узоры, отовсюду в глаза заглядывали индиговые шары, на окнах отыскали степь Ичь-ушькьи... особо роскошным мальчику показался набор Синих Людей, выточенных из спресованного картона: они были реальны и эфемерны в одночасье, подтверждая мастерство художника. Залюбовавшись, очарованный фигурками, Сиэль вдруг ощутил, как берут его на свои крылья волны... едва сопротивляясь видению, граф, прибавив шагу, подумал: «Либо воображение разыгралось само по себе, либо Себастьян поспособствовал его игривости». Все — или многие — представители Фо-а, поселённые в его доме, составляли далеко не весь сюрприз. Изучая поместье и осваиваясь с его обновлённым обликом, на публику тихо ворча, граф внезапно отыскал в душе странную, позабытую радость. Спустя половину дня, около завесы сумерек, Сиэлю было вручено торжественное приглашение на праздник. Получив письмо от Танаки, граф знал, что это не предвещает ничего хорошего. (Особенность данной корреспонденции зафиксировалась лентами разного происхождения, а за ними — письменное многоголосие; слова в разных характеров и почерков пересекались, самостоятельно выбирая, чем им быть: они устроли великое празднество английской игры слов.) Распечатав его, сообразил: сердце тюком с хлопком бухнулось об пол. Бумага была оформлена роскошным почерком Себастьяна, а по бокам его усеяли крупные и неровные, неуверенные и рваные, неуклюжие и негибкие, крохотные и лаконичные, соответственно авторства Барда, Финни, Мэйлин и Танаки буквы. То были добродушно-наивные пожелания. Хорошенько вглядевшись, Сиэль не без удивления увидел заметку от принца Сомы, едва ли написавшего что-то внятное кроме трёх-пяти слов — остальные пятьдесят состояли из слёзных извинений: «Мне так жаль, Сиэль, так жаль, что я не смогу присутствовать в такой важный день!.. Но я обязательно возвращусь на Рождество, клянусь! Мне так жаль, Сиэль...» — и всё в подобном роде... Затем, ступая строчка в строчку за траекторией руки господина-вызволителя-спасителя, следовали реплики Агни, в основном заключаясь в одном: «Пусть вам Бог даст благоденствие, одеснуйте*!» — и так в нескольких вариациях... Сиэль оный всплеск воспринял тренированной терпимостью. Здесь примостились и скромные реплики Снэйка в хитроумнейшем сплетении. Увы! Ничего, помимо «Смайл» и «сказала Эмили», и то по чистой догадке из-за частых повторов, Сиэль не разобрал. Дало о себе знать и семейство Миддлфордов. Присовокупляясь, тянулись доброжелательные советы отца Элизабет по поводу будущего. Тётушка Фрэнсис выразилась в манере радикальной — её советы носили характер неукоснительного исполнения, практически приказа. Эдвард, их сын, достаточно агрессивно заявил прямо посреди потока пожеланий, что отныне на Сиэля возложена ещё большая ответственность за его сестру. Благо угроз не было — лучший подарок. Парадное шествие замыкала вязь букв Элизабет: она не утратила рвения к конкурентоспособности, старательно вытягивая петли и закручивая замысловатые завитки. Получилось очень мило. Сиэль неосознанно прижал к груди послание — в лёгкие просочился аромат зеленого чая. Разноречивые эмоции, а желание обнять всех гурьбой — одно. Оно пробудило чуждые ощущения, пусть оно же, письмо, их и излечит. — Что ж, в шесть вечера, так в шесть вечера...***
По установленному часу Сиэль явился на торжество. Первое, то встретило его по прибытию — огромная индейка в шафране, окаймлённая печёным картофелем. Рядом находилось ещё несколько блюд, таких как рагу, сыр и ветчина с соусом карри, куриная грудка в клюквенном соусе... бровь графа проследила за консервативной пищей с нестандартным элементом, наткнувшись на самый оригинальный экземпляр — Себастьяна с красным париком на голове. ”А ты слегка соригинальничал... и Элизабет тоже. Не слегка”. Сиэля разбирал смех, грозя захлестнуть, особенно при виде елейного лица демона. С широкой улыбкою озираясь, мальчик с облегчением заметил, что на празднике присутствуют все слуги и Элизабет. Больше никого. Словно прочитав его мысль, но поняв, видимо, превратно, Элизабет шагнула вперед. — Мама рассудила, что этот день ты должен провести в узком кругу. С теми, кто постоянно рядом с тобой, кто не заставлял бы чувствовать себя в собственном поместье как не в своей тарелке. Мы знаем: ты не любишь акцентировать. Афишировать — тем более. Но если день будет другой, не обязательно принимать его за свой День Рождения... Официальное торжество перенесено. Сиэль кивнул: действительно, почему бы не отдать светскому обществу любой другой день, раз оно того желает? Вторая часть праздничного стола, казалось, сплошь и рядом была засахарена. Шоколадный пудинг, печенье разных видов (предпочтительно имбирное, в форме фэйри), фруктовые бисквиты, пять вариаций пирога, кексы с орехами... Лицо Сиэля просветлело, жизнь стала чуточку краше, глаза прикипели к сластям. Левая половина яств радовала его гораздо больше, призывая ровно столько оживления, дабы заметить недостаток его в глазах окружающих. Несколько минут он задумчиво изучал лицо Элизабет. Казалось, она повзрослела. Взор подчёркнуто серьёзен, созерцателен, статичный. В глазах затаилось ожидание и какой-то зародыш опасливости... улыбка робка. Разве развитие стирает прежнюю натуру? Нет, тут другое. Не было жизнерадостности в его юных чертах. Добродушные чёртики погасли в душе сестры, захлестнутые зелёным порохом углей. «Не годится», — подумал Сиэль. Граф сделал три шага, остановился у стола, приподнял бокал с пряным элем. — Элизабет совершенно верно говорит. Кто, как не ты, знает меня так долго и хорошо, как себя саму? — пробормотал он вопрос. — Ни к чему мне публика, массовка. Вы здесь — и это важно. Только это. Наверное, я впервые говорю это. Однако. Спасибо вам. За что — не имеет значение. Каждый из вас решит для себя самостоятельно. Вы все сегодня приложили усилия для этого дня — угощайтесь, друзья! Под шорох и шёпот удивлённых слуг Фантомхайв, Сиэль нащупал на ключицах отпечаток временно переведённой в режим спокойствия пекторали. Он методично провёл пальцами по всем узлам поверх украшения — не мог отказать себе в этой слабости. Вскоре по углам разместились мать, отец, тётя из его воспоминаний. Застывшие гипсовые фигуры, лишь моргающие изредка, но какая несравненная эйфория! Мечтательная улыбка не сходила с лица Сиэля весь вечер до исхода праздника. Элизабет была озадачена словами брата, но ожидание не задержалось в её зрачках надолго: она наконец дождалась! Тот факт, что мальчик испытывал счастье, был крайне странен. Однако... почему оное непременно должно стать препятствием, пусть и странно, быть счастливыми вместе? Себастьян, разумеется, обнаружил незванных гостей. Взгляды, неотрывно следящие за состоянием графа, благополучно были проигнорированы последним. Ни беспокойство, ни вопросы, ни осуждение в тот миг ему были ни к чему. — Сиэль. Мальчик распахнул глаза. Перед ним, в трёх шагах, чуть опустив голову, стояла Элизабет. На представлялась очень хорошенькой в малиновом шифоновом платье и, главное, возвращая искристое буйство цвета молодого мха. Красно-зелёный чулок в её перекрещенных пальцах был ей к лицу. — Мы с тобой вот уже несколько лет не встречаем Рождество как положено, — молвила она. — Сочельник, не украшенный тайной, есть никудышный. Когда в последний раз мы развлекались с окошками календаря сувениров?* Это не ароматный шоколад и не прелестная игрушка (у тебя их ныне в достатке), но то, что, вероятно, сумеет искупить упущения прошедших лет. Тронутый нелепой мелочью, которая значила для Элизабет многое, Сиэль опустил руку в рождественский атрибут. Мгновение он рассматривал предмет в руках с изумлением, словно впервые видел подобное. Затем громко расхохотался. — Извини... что такое? — Ооооох... нет, ничего. — стряхивая остатки смеха, сказал мальчик. — Иной раз мне чудится, будто я сделался ювелирной лавкой. И лишь пристально всмотревшись в брошь, Сиэль с ужасом сообразил, что над ней положено скорее плакать, нежели смеяться. Ювелирное изделие в форме расхристанного ликориса, раскинувшего руки к небу, взяло в плен хижину с лазурным озером на окраине. А над водою изумрудами плыли листья клевера — вестники удачи, надежды, шанса... рубины, сапфиры, изумруды — всё поколото. Расколото для создания усовершенствованной жизни. Сиэль осторожно приколол брошь к пиджаку. — Она роскошна, — искренне откликнулся Сиэль. — Спасибо, Лиззи. Личико маркизы просветлело. Почему бы не назвать Элизабет Лиззи, если ей приятно?.. — Прости, я не приглашу тебя на танец, — откровенно признался Сиэль, слегка наклонив голову. — Не люблю. К тому же, вальс — это удел официальной, демонстративной стороны дела. Будто нам сказать нечего! Можно подумать, что мы доказываем что-то друг другу, и родственные отношения между нами — фикция. Едва ли я искуплю свою оплошность, но предлагаю спеть нашу традиционную песню. Губы девушки дрогнули под тяжестью детских лет. — Неужели ты помнишь... Мальчик покорно склонил голову. — Я ничто не забываю. — Юный мастер... — Нет, Себастьян, скрипку не нужно брать. — отрицал граф, предугадав движение дворецкого. — Пусть наши голоса станут нотами, а интонация — темпом! — воскликнул он в пылкости. — Твои ноты и темп тоже нужны, Бард. — предупредил Сиэль, завидев капитулирующего повара. Когда все были убеждены, удовлетворены, успокоены, холл был украшен плетью многоголосия:Deck the halls with boughs of holly, Fa la la la la, la la la la. Tis the season to be jolly, Fa la la la la, la la la la. Don we now our gay apparel, Fa la la, la la la, la la la. Troll the ancient Yule tide carol, Fa la la la la, la la la la. See the blazing Yule before us, Fa la la la la, la la la la. Strike the harp and join the chorus. Fa la la la la, la la la la. Follow me in merry measure, Fa la la la la, la la la la. While I tell of Yule tide treasure, Fa la la la la, la la la la. Fast away the old year passes, Fa la la la la, la la la la. Hail the new, ye lads and lasses, Fa la la la la, la la la la. Sing we joyous, all together, Fa la la la la, la la la la. Heedless of the wind and weather, Fa la la la la, la la la la.*
Рёбра были под напряжением. Точно нити натянули от костей до украшений на окнах. Диафрагма подрагивала, словно на ней крошили кровавые бусы. Со всех сторон хлынули голоса — чуждые, непрошеные, мистически-жуткие. Сиэль околдовано глядел на звуки в окровавленных лохмотьях. Звуки, слетавшие с прекрасных губ матери, вызывающе-призывных — мадам Рэд, строгих губ отца. Рядом лепетали смертно-блёклые души детей, нежеланных детей, пришедших на праздник бесправно. Целый холл был полон существами, коих он видел и не видел, не успел спасти — и не смог. Неупокоенные души покинули свои трансцендентные гробницы, дабы получить то, что у них отняли безвозвратно. И тут его осенило: то были дети мадам Рэд. Кое-какие признаки свидетельствовали о верности последнего утверждения — о принадлежности или покровительстве этих душ бывшей Ангелине Дюлес (хотя находились здесь и жертвы подвалов барона Кельвина, коих можно было распознать по страшно измождённому виду и грубых отпечатках ран на висках; пожаловали и ждавшие своего часа дети из медальонов: они отличались большею живостью, хотя усталость уже сквозила в их облике), несмотря на то, что заключение пришло вспышкой, — по наитию. Губы сих душ лепетали в тандеме с мадам Рэд, в особом микротемпе, вливающемся в общий ритм. Сапфирное, изумрудное, лиловое плясало по их головам, но багровым вспыхивали волосы преимущественно. Рдяной ореол неотступно следовал за ними. Фениксы, мельтеша неуклюжими птенцами, затем парили гордыми птахами по небу — болезненному полотнищу кожи. Нежеланные, непрошеные, ненужные дети, прошедшие через холод любящих рук. Ветошь, ненужная никому, кроме мадам Рэд. Она всё-таки добилась цели. Получила желаемое. Они последуют за нею всюду — хоть к отвергнувшим небесам, хотя лучше скроются под тёплой землёй, приютившей их. Любящие руки однажды убили их, дабы избавить от большего страдания, так к чему погибать теперь, отринув счастье безвременья? ...А Сиэль всё пел, точно заведённые часы, машинально, беспрерывно, ровно. Перемешанные армии маленьких людей созерцали только Сиэль, Себастьян, Ангелина. Даже глаза её были осознаны, не то что матери или отца. Будто даже у призраков есть власть над иными сородичами. Несравненная власть, данная гибелью от орудия Бога Смерти. Что-то врезалось в его спину. Ещё и ещё. Поколотило руку. “А мне, а мне какое имя дашь?” Шестилетняя Долл выжидающе заглядывала в распахнутое изумлением лицо Сиэля. Он изрядно испугался: элемент чужой памяти перешёл в наступление? Однако девочка явно видела на его месте человека иного. “Так какой же, — тормошила его она, — какой мой сценический псевдоним?“ «Иной раз победа — это не положительный исход битвы, а попытка к примирению...» “Тебе не нужен псевдоним, — молвил он, вкладывая девичью ручонку в свою ладонь: совсем осязаемая плоть. Либо он становится прошлым, либо она — настоящим. — Но имя необходимо. Агрона — и только так”. Счастливая беззубая улыбка искрою истаяла на руке Сиэля. Он запрокинул голову. «Моё мрачное рождественское песнопение...»***
“Что там Элизабет?” “Только что уснула, господин” Сиэль облегчённо положил голову на секретер. “Господин... зачем вы сегодня устроили этот...” “Маскарад? Бал? Спектакль?” Сиэль приподнял голову, подперев глумливую улыбку руками — Себастьян недовольно поджал губы. “Нет. Акт самобичевания. Зачем?” “Вовсе это не акт самобичевания. Они задолжали мне четыре года. Пора было заплатить”. “А что задолжала вам мадам Рэд?” “Напротив. Здесь кредит взял я. Сегодня был день возмещения...” “Не шутите с полученной силой, мой лорд. Вы склоняетесь к вещам не безобидным. Серьёзные трюки стоят серьезных последствий, — с ноткой встревоженности предупредил Себастьян. — Что-то происходит. И этот шабаш душ в холле — признак не счастья отнюдь. Разумеется, духи приходят к Рождеству. Но звать их неразумно”. “Не я их звал, а мадам. А впрочем... я рад. Она имеет право”. Сиэль обошёл стол и остановился за спиной Себастьяна. “Не оборачивайся”. Мальчик приобнял демона сзади. “Какая громкая иной раз бывает тишина. Видишь, мы с тобой тревожим общее пространство, соединённое мистическим мостом, беспутными мыслями. Не спорь: любая мысль такова. В мире правды нет — этот плод чисто субъективный. Если оный звон будет продолжаться и дальше, ментально, я готов отгородиться от этого мира. Хотя я и не отдаю должного твоему. Однако верю тебе, демон!” Сиэль крутнулся волчком, оказавшись перед дворецким, уцепился пальцами в его лицо. “Доверяешь ли ты мне, Себастьян?” “Верю, мой юный господин”. “И каким бы безрассудным, нереальным, а то и забавным ни было моё желание, клянёшься ли своим демоническим кодексом, что даже на нынешних основаниях обязательно его исполнишь, точно приказ?” Себастьян отторг от лица руки графа, собрав губами с каждого пальца по крупицам напряжение. “Особенно теперь. Теперь, когда ваша душа сама выбрала меня, независимо от обид тела. И когда вы сами готовы отвергнуть весь грохочущий мир ради безмолвия одной лощины... исполню всё. Всенепременно”. “Вот и чудно. Помни об этом. Помни так хорошо, как я помнил о тебе все эти три года и буду помнить до конца, насколько бы близок он ни был. Приступим. — думы улеглись на миг, взвешивая совсем нерациональное измышление. — Слушай меня внимательно: я желаю, дабы с самого первого дня твоей службы моё поместье было окружено пятнадцатью стражами из твоего мира — Ичь-ушкьями. С первого дня и до последнего. Пускай они оберегают эту местность от чужих. Пусть отыщут, очаруют их, стеснят движения своим методом. До тех пор, пока я не решу, что с ними делать”. Себастьян слегка опешил, заметив грубое смещение временных рамок. Впрочем, с готовностью вскинул руки, в поле простора которых материализовалось нечто овальное, скользкое, лазурное, припорошенное синью. Пустой центр был как бы несколько размыт. “Это — Временной Лоскут. С его помощью демоны могут слегка корректировать прошлое, делая промежуток времени закольцованным. Употребить немного магии по отношению к прошедшему я могу — особой разницы не наблюдается.* Вы абсолютно убеждены?” Сиэль кивнул; «Подумать только, у него всегда Время было в руках, а я им не пользовался». Себастьян шептал слова мальчика в лаконичном виде, приводя шевеление абстракции в бурление. Осколочное изображение сформировалось — лес и лошади возникли в стройном виде. “Они должны быть невидимыми и бесплотными для всякого непричастного,” — дополнил граф. Дворецкий передал и это условие, после чего Временной Лоскут испарился, не оставив и следа. ...Спустя три минуты мальчик и мужчина, шагнув в ночь, несли свои стопы к земному Аду. На перекрёстке Уайтчепела для них сиял манящий маяк — «Undertaker». Обитатель наблюдательного пункта — похоронного бюро — прекрасно знал: Бардо здесь бушует изрядно.