Я знаю: сонный край там, на лету. Два лебедя златой цепью скованы, поют, Король с королевой там будто в бреду: Счастье и слабость узнали, песни испив красу, Вняв мудрости гласу, оглохнув, ослепнув, бредут... Они там, где на Этге рек начало начал; Нет, не от ветра увяли листья в лесу, От снов моих, которые я рассказал.
Мельница. «От снов моих»
***
Первый цикл Энсо: кольцо Наблюдения
I. Неукоснительность бытия
Жнец не солгал — круг опоясывает душу. Сиэль замирает, переворачивая инструкции Гробовщика, как это делает пекарь со своими плюшками. Пекарь знает: маленькие кружочки теста — его последний шанс на выживание. Крошечная лавка его уже давно пришла в упадок, и если сейчас, одним рывком, не поправить дело, то более у него нет никаких перспектив. Предыдущие плюшки зачерствели, а новая партия может сгореть под равнодушием людей. Пекарю невдомёк, что такие, точно такие же изделия, можно купить в лавке напротив, и на перекрёстке, и на Catherine-street, а ему, дабы подняться, следует сделать элементарное: начинить плюшки, его финальный шанс, мармеладом. Однако даже сообразительность не спасёт пекаря — денег ему не хватит. Последние пенни он истратил на тесто для своего финального шанса. Элементарное стало недоступным. Странно, вроде все руководства на месте, в своих ячейках, однако главное слово, решающее слово каждого пункта, безнадёжно затёрто, изгнано, убрано со страниц любимого романа. Произведение, которое ты читаешь в последний раз — ты это знаешь — и в отчаянии забираешь важные буквы с собою, в финальное небытие, точно так же сознавая: коли слова исчезнут из этой главы — недолго суждено им задержаться в отсеках разума. Ты хотел отправить их в забытье — так давай же, не щади потерянных. Сиэль храбро вызвал на поединок Жизнь, сплетя лезвия шпаг, но ещё храбрее стало его решение: действовать по ситуации, импровизируя в ожидании значимых слов, без которых суть фабулы его души падёт в бездну. Реальное прошлое. Настолько подлинное, что с настоящим мгновением не различить. Однако Гробовщик где-то допустил промах, либо, наоборот, сделал всё уж слишком тщательно. Сиэля Фантомхайва отбросило назад на несколько часов раньше, по циферблату минувшего, чем требовалось. Он был убеждён: это необходимый день. Закусывая губы и сильно хмурясь, дико мечется из стороны в сторону Джокер, издавая мученические вопли. По поместью раскатывается полоумный смех Кельвина. Где-то, всюду и нигде, дети поют под аккомпанемент — шёпот когтей дремлющих хищников. Бист, подобно рыжеволосому, проносится рядом, однако ярость вымещает не на себе — на окружающих предметах. Её плеть свирепо шипит, избивая воздух. В стороны разлетаются макеты кукол. Сиэль содрогается. Одно сооружение летит ему под ноги — и ему становится дурно от осознания того, какое сырьё задействовано. Красные глаза Бист глядят прямо в лицо мальчику, и ему чудится: она его видит. Вот сейчас она опрокинет котлы своих глаз и утопит его в пунцово-несчастном гневе. Пару раз, загнанное в скверные губы, звучит вожделенное изуродованным умом имя графа. Сиэль наворачивает круги по поместью, запоминая каждую мелочь, следует за каждым человеком, звуком, действием. Разум Сиэля работает со скоростью матрицы: обмозговывает все варианты молниеносно. Рациональности неведомы терзания интуиции, однако она обладает иной стороной эмоций: «А что, если...» — со стороны предпринятых мер. Сиэль набирается храбрости и приближается к ожидающему пищи алтарю. Жертвенный камень ожидает невинного агнца, но, чтобы воспрепятствовать его триумфу, необходимо одурманить. Сиэль рассыпает порох Бука по зубастой поверхности с громким наставлением: «Кто не понял своего прошлого, вынужден пережить его снова». И расстилает растущую из-под пальцев ленту зелёного цвета широкой скатертью. ...Вскоре приходит вся труппа. Он слышит приказ о вторжении в собственное поместье. Каждый из исполнителей понимает, чем это чревато, и, хотя желания подчиняться нет, а приказ кажется отвратительным не меньше, нежели самому Сиэлю, каждый, от первого до последнего, сделает требуемое. И даже больше. Ведь преданность — путы чудовищные. Сиэль терпеливо ждёт. Он сидит в холле, среди разбросанных костей в форме уродливых кукол, где явственно недостаёт рождественских игрушек. Красный и зелёный оживил бы их суставы, дал боль живых. Когда граф и его дворецкий приходят, Сиэль вскакивает на ноги: наконец-то он всё исправит! Пробил час! Их ошеломление — плата за его спокойствие. ...Что-то идёт не так. Потому что всё так, как шло прежде. Тела припадают ко дну, души отходят, измеряя Сиэля прохладными взглядами. Он совершенно бессилен, не в силах пошевелить пальцами, протянуть руку помощи. Он даже не помнит, что собирался сделать, хотя у него разработан план. Паника печёт душу. Сиэль лишь только запутывает круги, машинальные круги, делающиеся всё крошечнее. Последним становится путь вокруг алтаря. Глаза Анжель изобиловали рытвинами, её небо обветшало, прогнило. «Все, ради кого я пришёл, уже мертвы...» Багровый зверь с липкой шерстью растёт под пальцами, распахивает пасть и поглощает скованную душу.***
Второй цикл Энсо: кольцо Сновидения
II. Изувеченный Горнхалла — голод Гэркаль
— Прости меня, Горнхалла, — лепечет что-то девочка, припадая к виску исполинского дракона. Её страдающая мордашка тычется, словно судно, не нашедшее порта, к иссушенной чешуе. Уши дракона дрожат от вторжения инородных звуков, но тело окостенело — его жизненные закрома энергии на исходе. — Тебе не следовало вступать в эту войну — я говорила, что битва проиграна априори. Сиэль отодвигается подальше, на коленях, не понимая, почему шевелятся его губы — то ли взятые в плен шоком, то ли страхом, то ли затиснутые в клешни скверного предчувствия на периферии разума. Кровь осмотрительным ливнем подкрадывалась из-под располосованного живота зверя. — Ты помнишь, я говорила, когда мы обитали в геркохте*, — укоряла она, зачерпывая красную жижу руками, подставленными под изувеченное чрево, — что эти фельморры* окончатся гибелью для тебя. — девочка жадным движением отправляет в глотку ворохи крови, кромкой сгущающейся и становясь похожей на каменные куски, ублажая страшную жажду. — Мне очень жаль. Чего ты ждал от всех сражений? Всё равно погибаешь. Ты знаешь о моём проклятом голоде... не могу сдерживаться больше. Однако помни: я твоей смерти не желала. Я делала всё вопреки! В то время как ты причастен к моему нынешнему положению. Ох как виновен... Дракон непокорно ворочается, усиливает потерю крови, каждой чешуёй отрицает непонятные обвинения. Девочка вскакивает на ноги, хватая что-то, прежде зарытое в густой траве. Сиэль сквозь призму наточенных до блеска чувств распознаёт в предмете нечто подобное на клубок ниток. Нити голубые, тягучие, влажные... и они трепыхаются. — Как бы я ни была голодна, а ты слаб, у нас ещё есть общее дело, перед которым даже время поклонится, — мрачно изрекает она. — Сколько бы боли я тебе ни желала, заслуженного страдания, но мы отодвинем его в следующую жизненную нишу... думаю, ты не против, хоть горд и вынослив. — девочка развеивает над телом зверя лазурные нити, хлёстко ниспадающие на кожу заморенного дракона, и синеватые узлы сливаются во влагу. Драконье тело падает в соизмеримое озеро. — Океанопоклонники отдают свою верность — не ей, не ему, ведь глупо определять род Океана, верно? — но кто сказал, что сие творение (положим, Океано) не может быть благодарно? Своих подданных оно любит и хранит. Только это ты мне оставил... сквозь века. Дракон обретает уверенность, пытаясь шевелиться: ему не по нраву рабство за миг перед смертью. — Горнхалла, предупреждаю: хоть одно слово, неверное движение, прочие глупости я не потерплю. — агрессивно вскидывается девочка. Синие глаза взбаламучены влажной красной пылью. — Достаточно того, что ты сам — наибольшая Глупость! Ожидая тебя столько лет, я научилась говорить себе много слов. Много никому ненужных слов. Сейчас я должна сконцентрировать основу в концепцию рассказа. У нас мало времени. Слушай меня... — она колеблется, и какой-то звук вырывается немо, а девочка с неуместной рьяностью поправляется, будто совершила страшную ошибку: — Слушай Гэркаль. В те минуты, пока Гэркаль собирается с мыслями, Горнхалла искореняет стоны слабости, Сиэль обходит двух персон, испытывая странное режуще-нечуждое сочувствие вместо облегчения, крепкую тягу — взамен отвращения. Лиловая чешуя у него местами выбита, крылья уродливо погнуты, тёмные волосы померкли. Алые метки высечены на боках, но главные багровеют неистребимой яростью — ни с чем несравненные глаза Горнхалла. Сиэль не думает, насколько незакономерно существо, обретающее свой покой на вершине холма: он будто знаком с этим драконом, будто он — его давний друг. Мальчик впервые охватывает взглядом ландшафты, несколько свыкнувшись с видом крови. Рельефные холмы и небо обыкновенны, такие, какие видел он в своём мире, с небольшим добавлением пороха крыжовника и голубики. Однако что-то внутри них не так. Ибо снаружи швы сходятся ровно и гармонично — либо их нет вообще: стежки напрочь размыты. Разве растут крыжовник и голубика на одном кусте? «Просто нужно быть крепче, — размышлял он. — Следует держаться. Принимать всё таким, каково оно есть. Ведь другим, нежели является здесь и сейчас, ничто быть не может. Так нужно...» Гэркаль крепко хмурится, и Сиэль тоже невольно напускает на лицо мрачность. От чрева измождённого дракона проворно излучаются аметистовые круги. Дракон пахнет песнью ландышей, норвежскими льдами и чуть-чуть — северным временем музыкальной шкатулки. И Сиэль спонтанно понимает: аметистовый лёд кожы тает и затихает аромат песни в последние секунды. Жизнь сложила оружие — сражение, о котором говорила Гэркаль, проиграно только сейчас. Сиэлю хочется помочь. Орудие для баталии Жизни уже не поднять, однако можно опустить его без сожалений. Мальчик падает на колени, даря фразе всю дрожащую веру, настойчивость, спасительные чары — лишь бы только она обратилась в заклинание — и в сердцах шепчет на ухо дракону, окутывая чрево чёрной атласной полосой: — «Жизнь с её явлениями можно уподобить сновидению, фантому, пузырю, тени, блеску росы или вспышке молнии, и представлять её следует именно такой». Иногда остаётся только бесчувственность — обезболивающее сновидения... Пыль Орешника словно вдохновляет Гэркаль — она приседает на корточки и не по-детски задумчивыми глазами глядит на дракона. Поглаживая его голову, приговаривает: — Обо всём долго говорить и с прозой сейчас мне не совладать. Но ведь род когх* славится песенностью и поэтичностью. Молниеносное сложение. Точно странное устройство, механизм обитает вот здесь, — когх слабо стучит по лбу. Я обязательно встречу тебя — и ты вспомнишь. Неважно, в какой эпохе и на какой планете. Сейчас — Нептун. А дальше... посмотрим. Я тебе спою... А в глазах у Горнхалла, словно на витражах окон, усердствует неусидчивый и непостоянный художник: красные тона вырисовывают алую боль, багровое свирепство, пунцовую озадаченность, карминное непонимание... —Я голодна, Лиловый дракон. Память должна Отдать перезвон. Сон о тебе, Горнхалла, Жизнь сокрушил — Былое скерцо. Мальчик тужил, Ты шёл напролом. В теле крепком Жизнь дотлевает. Глас за клыком — Море вещает. Жаль, что жизнь твою взяла, Ты ведь прежде О душе мечтал, Что в мятеже, Ей песнь напевал. Среди рук когх Глаза мутнеют. Ты занемог... Тело алеет. Забыл, какая сила У неба есть? Небо дышало, Как я ныне здесь, Тебе назло. Ты так сердит, Сражаясь с болью. Зрачок блестит Зверской пеленой. Я тебя долго ждала. Страдание Сущности твоей — Желание Бывших сна теней. Ты ведь помнишь, Был такой фантом: Его ловишь, Он — рубит клинком... Я долго тебя звала, Не для того, Дабы умертвить: Твоё крыло Безумно любить. Погибаешь, Мой милый дракон. Вплету, знаешь, Тебе в волос сон. Я тебя не сберегла. В глаза гляди: Жжёт память обряд. Ко мне приди... Звуки горят! Огня нутро — В синие следы. Я в озере Скрою ноты. По рекам тебя вела. Песнь я спою, В лазурных тонах, В лихо-краю, Как ты в тех мирах. С тобой дышу. Меня узнаёшь? Нет, не брошу: Ты меня найдёшь. Я тебя боронила. В каком веке, Демон, столкнёмся? На планете Коей сольёмся? Ныне Гэркаль, Когх ухищренья. Был я Сиэль В лапах презренья... Нашему веку хвала! Я голодна, Лиловый дракон. Мне плоть нужна... Иду рубикон.
Гэркаль, завершив пронзительную песнь, принимается трепетно целовать глаза Горнхалла. Ласка поцелуя перетекает в зверский укус, выгрызая последнее из жизни дракона — терракотовое понимание. Сиэль вопит от ужаса, чудовищного осознания, упавшего на его лицо чёрными кудрями. Чёрными кудрями когх. Гибель Горнхалла пахнет песнью ландышей, норвежскими льдами и чуть-чуть — северным временем музыкальной шкатулки.***
Третий цикл Энсо: кольцо Созидания
III. Саван из Ликориса и Гибискуса
По трещинам ладоней текут колючие травы, спине щекотно — тело ощущает шелковистое пальто... Сиэль распахивает глаза и прикипает к небу — искалеченному зверю, унаследовавшему чужие кровоподтёки, лоскуты паршивых ран, изломанный позвоночник, расколы в костях... нити цвета фуксии, тончайшие нити, ширились анархистским пятном. «Если Небо умирает — на что тогда надеяться? Что остаётся? Только Океан...» Мальчик агрессивно подскакивает, чувствуя тягучее чувство, будто верит: где-то здесь, рядом, лепечет Океан. Перед глазами всё ещё угрожающе маячит тело дракона, дышит смерть Горнхалла, бухает его изодранное сердце. У Сиэля внутри теплится надежда — если свернуть Океан в бесконечный шар, ещё можно что-то сделать. Однако правило, беззаветная мантра «Воспринимай всё тем, чем оно есть», удерживает, остуживает, стягивает мысли в пучок, не давая им логической цепью прийти к заключению и в то же время — уберегая от бездарного безрассудства. Взамен чаяниям Сиэля на передний план выступила долина, с первого взгляда талантливо написанная брошенными капельками крови. Неусидчивый художник, с кистью наперевес, перекочевал из глаз-витражей Горнхалла, решив жечь красным сердца. То были чувственные ликорисы, создавшие свой край страстного лиха. Украдкой выглядывали малахитовые холмы, такие чужие, из-под девяти исполинских валов. — О, ты, наконец, проснулся. Сиэль поворачивает голову вслед за сим карминным звуком — лаской с властными акцентами. Красное запало в зрачки, красным пахло в воздухе, красный пел в висках. Граф не сразу замечает иной красный — багровый монумент, ставший утончённым обелиском, и алую фигуру — любимую тётушку Ангелину. — Мадам?.. — У тебя совсем волосы спутались, драгоценный, — говорит она. — Иди ко мне. Сиэль с готовностью порывается вперёд, в тёплые руки. Страшно хочется сбежать, без конца бежать, вспять, но перед тем он должен убедиться, — либо получить внушение от кого-то, — что Гэркаль, беспощадное существо, свершившее непростительное, не имеет к нему никакого отношения, кроме как посещения его разбереждённой души — или есть ею выдуманный элемент. На его собственные ладони падают пурпурные пряди. Мальчик ошарашено глядит на собственные волосы, волосы, перевившиеся с лепестками ликориса. Женщина плавно перемещает деревянный гребень с вкраплениями трав по голове племянника. — Мадам?! — тревожно вскрикивает мальчик. — Это моя душа, — утвердила мадам, — но я не сменяла твои волосы. Не имею права. Ты сам. — Сам?.. — Это злоба, жестокость, ненависть твоя, — поясняет женщина, — та, от которой ты хочешь избавиться, но не хочешь растратить бесцельно. В тебе слишком много огня. Ежели нашёл бы ты исконного оппонента — развенчал бы чашу, утопил бы врага, пусть даже сам пошёл ко дну пламени. Сиэль не пророняет ни слова — неопровержимо. — То есть, я таков, какой я есть на самом деле? — Таков, какой ты есть в этот миг... и каким мог бы быть постоянно. — Что это, мадам? — Это — мой микромир, — просто говорит она. — Мой и... — Ваших детей? — Да. Руки её нежно поглаживают красные волосы. — Почему я здесь? — Ты мой гость, — радостно отвечает Ангелина. — Я гляжу, ты пришёл с подарком. Единственным, что можно было принять на этот счёт, могла стать рябина. Отчётливо помня о необходимости сего, он, однако, без сожалений положил ягоды рядом с мадам, на камень обелиска. Как он смел отказать? Очи Ангелины делаются на тон теплее. — Спасибо, мой драгоценный. Они нам пригодятся. А пальцы плетут косы. Плетут плетут, плетут... — Собственно, что я делаю? — импульсивно восклицает она. — Я поощряю твою ненависть, питаю, ласкаю. Нельзя. Тебе не место здесь. Ты не должен окончить так, как я. — Тогда... обрежьте их. Напрочь. — предлогает Сиэль. — Я бы с радостью и сразу, — сочувственно протягивает женщина. — Однако не имею права. Только ты сам. Сиэль оборачивается и бёрётся за руки тётушки. — Я должен обуздать свою ненависть? — Ты сможешь, — женщина доверительно кивает. — Есть для тебя Путь — но не здесь конечный пункт. — Это один из этапов, правда? — догадывается Сиэль. — Так должно быть? — Верно, драгоценный. Наши секунды счастья на излёте. Проси что желаешь. Мальчик благодарно улыбается. Он бы хотел понять. Однако знает: всё уже воспринято. Понимать больше нечего. Каким-то странным образом, сине-красное зеркало, двустороннее зеркало, привязанное к их солнечному сплетению, обнажило самое сокровенное без единого слова, перелив противоположное изображение на соседнее стекло. Попросить о желаемом? В прошлом времена, когда желать было нечего. Сиэль верил: обладает всем. Однако со временем понял: у него есть всё, но искусственное, что человеку разумному не нужно для жизни, если он заботится о её благополучном состоянии. На него глядят глаза, багряные глаза, он видит их, как видел давно, во время, когда время было временем, циферблат был подчинён, поколот неумолимой секундной стрелкой, и хотя густой красный пленён был радужками, а сейчас — необуздан, принимается окружающее одинаково, хочется одного и того же, как и тогда, смутно представляясь вырванным элементом. Сиэль желает мелодии. Ангелина Дюлес, доблестный доктор, — ведь отвоевала же она, как воители когда-то свою родину, персональную профессию, — изловчилась оставлять за воротами Центрального Королевского Госпиталя, вместе с режуще-белым халатом и абортивными орудиями — от тоника для умерщвления до маточной кюретки — перепачканную кровью, вопящую мораль, раздробленную гибелью, точно Королева Виктория за границами своего кабинета — чудовищные стратегии и бесчеловечные планы. Мадам Рэд пела фольклорные песни, песни о несчастных детях, которых собственными руками убила, а Королева Виктория практиковала итальянский язык, размышляя, что неплохо было бы размозжить череп этой самой Италии. Каким-то образом, сквозь сине-красное зеркало они видели друг друга, понимали, потому и молчали. — Тётушка... спойте мне песню. Как прежде. Ангелина глядит на племянника взором изобилующим счастьем. Мальчик устраивает голову у неё на коленях. Под аккомпанемент рубиновых струн мадам Рэд освобождает тревожно-волнующую песню: —Багровый обелиск, Моя земля гибнет. Путь давно багрянист — Река жизни хлынет. Под серебром подков Озеро алое... Где, где мой зверолов, Существо шалое? Вручаю изящный Стилет твоей душе. Пусть день будет страстный, А боль зверей — горше. Слушай... поют сиды: «О, цветёт барбарис!» Не чини обиды Племени рдяных лис. Киноварь их натур Никогда не лгала; Состав детских текстур Берегла, берегла... Пурпурная стая Хранит под покровом, Хвостом защищая, Меж девятым валом Тех, кто не полетит, Словно вольный феникс: Он их не возродит... Нас поджидает Стикс. Пунцовый зверобой, Пусть ты лишь марево, Уничтожь вишнёвым Злом копыт зарево. Карминный сок стынет, Путь доселе огнист. Каласа мёртв фрагмент, Багровый обелиск.*
Ни жалости, ни мольбы, ни сожаления. Исключительно приказ и констатация судьбы. Песня рдяной лисой прокрадывается в душу Сиэля, укутавшись в его впечатления, чтоб чувства греть... Будто в подтверждение непреклонности силы воли, она ведает: — У нас зверобоя нет, даже зверолова не отыскать... значит, мы обязаны найти его в себе. Мы защитим себя. Сами. Ох, какая изувеченная у тебя душа... Мадам Рэд лихорадочно прижимает цветы гибискуса к медленно трескающейся по телу мальчика коже, к методично формирующимся ранам, точно такие же — невесть откуда взявшиеся ароматные раны*. «Это ведь и мои кровоподтёки тоже, — равнодушно думал Сиэль. — Это мои суставы переламываются. Стопы кровоточат...» — Мадам, прекратите, — пытается протестовать мальчик. — Я хочу поговорить с вами. Мадам лишь криво улыбается, едва слыша произнесённое, и старается излечить душу. — Ваша песня... она роскошна. Как и вы. — Ступай за мной! Ангелина помогает мальчику подняться на ноги, молниеносно увлекая за собой. Кровавые валы становятся ближе, барбарис повисает влажным светом в жгучем воздухе, стремительно иссыхая, ворожеи-вишни, украдкой вышедшие из-за трухлявых глазниц-пещер, тянут с мольбой длани вслед за мадам. И обелиск будто теряет багровый оттенок, облачаясь в терракот. — Мой драгоценный... я так хотела, дабы ты был моим сыном, — откровенно шепчет мадам Рэд, заключая Сиэля в горячие объятья. — Я бы назвала тебя Руэри. И ты стал бы непревзойдённым королём.* Кровь заливает руки Сиэля, стопы становятся липкими, глаза — тоже... Ангелина отклоняется от мальчика. Она плачет вместе с Сиэлем. «Рубиновые слёзы...» — Но я не сумею исцелить твою душу. — Тётушка, — ужасается Сиэль. — Что здесь происходит? Он как раз неуместно поднял голову и узрел как плоть неба — в буквальном смысле ломоть мяса — избавляется от рвущихся лент-бинтов. — Или могу... — проблеск понимания сияет на лице женщины. — Нам пора истлеть, Сиэль, сгореть. После этого — возрождение. Беспрестанный круг. Но возрождение сугубо в этих рамках. — она поводит головой вокруг оборонной насыпи. — Ты можешь остаться здесь. Ты исцелишься. Сиэль попятился. Искушение весьма велико, но столь же сомнительно. Постоянно чувствовать уколы огня... нет! Лучше исполинская боль в одночасье, нежели крошечная, но выдаваемая регулярно. — Нет, мадам, у меня цель... я не смею. Я не выдержу окопы огня. Ангелина стойко принимает удар: разравнивает плечи, утирает слёзы, задорно смеётся. — Молодец, мой драгоценный, — одобрительно говорит она. — Тебе здесь и впрямь не место. Наши души похожи больше, чем я могла мечтать. Именно посему не уживёмся вместе. Но ты помни, племянник: я дала тебе обещание — одержать победу. Уж поверь мне, в какой-то жизни оное скажется. Сейчас я клянусь: наши с тобою жизни однажды скрепятся надолго. — Ангелина Дюлес заговорщически подмигивает, и Сиэль Фантомхайв чувствует свою стихию. Видит нужную стезю. Но вдруг дрожащая мысль сбивает его. — Тётушка, — опасливо обращается он, — получается, всё повторяется вспять. Я снова должен встретить их? Ангелина понимает всё без уточнений и серьёзно кивает. — Это грешно, наверное, — с сомнением говорит мальчик, ощущая приступающий к горлу кровяной ком. — Но я ощущаю... ненависть по отношению к ним. Ангелина запрокидывает голову и с неукротимым счастьем глядит ввысь. Мир, её мир рушится, —рассыпается пудрой из кипарисов, джемом из вишен, пряностями из гибискусов, — а она способна быть счастливой. Вот что делает с людьми постоянная боль: они готовы принимать страдания, будто оно — их спасение. — Знаешь, моя мать умерла при родах, — заявляет она. — Я так и не переборола себя — не простила её. Она не имела права уходить от меня, о нет. Это — преступлению. Чудовищнее. Собственно, что ещё может быть преступлением? Она должна была остаться — или забрать меня с собой. Я ненавижу её. Но и люблю. Люблю, потому что она мужественна, упорна, сильна, не отринула меня, как щенка без лапы, хотя его утраченная лапа осталась в её теле, в конце концов нанеся финальный удар. Она знала, на что шла. И когда я убивала детей... я знала: пускай лучше они бросят этих треклятых матерей, нежели в обратном порядке. Так и с тобой, мой Руэри. — она вновь рассмеялась. «Мир крушится, а она смеётся», — не удержался от изумления Сиэль. — Сейчас, по сути, ты спрашиваешь о грехе у человека, у которого «порок» и «добродетель» сменили координаты. Стали полоумными. Либо ты предпочитаешь считать, что они, совсем наоборот, приобрели рациональность? — Да, тётушка. — твёрдо кивает Сиэль. — У каждого своя добродетель. — Но ведь для тебя грех ничего не значит, — проницательно, с неким лукавством подмечает мадам. — Вскоре нужно уходить, — задумчиво протягивает Ангелина. Красные ломти неба заблудились в её глазах. Девять валов, крошась, падали вверх. Девять вишен стенали, но и сыпали пламенные проклятья, буйные, что маков цвет. Обелиск таял под натиском персонального огня. Девять тон ликорисов, вперемежку с гибискусовым цветом, правили бал. Сыпались гранатовые бусы кипариса. Какие-то птицы призывающе-алыми взъерошенными фуксиями рассекали в куполе небес. — Ах, точно. Мадам Рэд погладила позвоночник Сиэля, остановившись точь-в-точь на постыдном клейме. Сиэль изумлённо моргал. Птенец на руках мадам поступил аналогично. Его мудрые глаза с красной каёмкой прозорливо наблюдали. К чему спрашивать: откуда взялась сия птица в его теле? Зеркало, невиданное, красно-синее, паранормальное зеркало их духа не пропустит ни звука. Неважно, как попал птенец в его нутро, важно другое: он будет носить его в своём чреве. Убережёт около позвоночника. Даже если перья птахи прорастут плетями огня в его желудке. — Помни о нём. Феникс переродится и выручит тебя, — женщина проделала ту же процедуру, возвращая птаху обратно. — Пусть будет здесь, в области флюидности*. Твою воду огонь сдержит, огонь твоя вода поддержит. — Ангелина вдруг требует: — Дай свои руки. — Зачем? — Ты так и не научился мне доверять? Сиэль исполняет просьбу — и от шока кричит: ладони тётушки черны, что зола. — Так нужно, — убеждает она, — чтоб регенерировать. Сейчас оное даже к лучшему. Гляди. По истлевшим ладоням, от бледных и тощих, вразнобой метались синие и красные линии. — Твой световой щит* нарушен, — горестно качает она головой. — Но кто сказал, что огонь не сумеет помочь? Мадам Рэд опускается на колени и гордым жестом выделяет кусок ликорисов и гибискусов. — Пламя может контролировать эмоции, оно же поможет тебе восстановить ауру. Мадам Рэд трепетно укутывает племянника в огненные цветы, обращающиеся в цельную материю. — Этот саван мы с детьми создаём каждый раз до нашей гибели, — ведает она, — тебя он тоже убережёт. Сиэлю становится невыразимо тепло — его душу целует порочная, предубеждённая, проклятая, но такая долгожданная любовь. — Тётушка, — в сердцах шепчет он. — Держите. — «Как в дом с худой крышей просачивается дождь, так и в плохо развитый ум просачивается вожделение». — читает вслух мадам, вопросительно глядя на рельефную стезю букв. — Тополь выступает в роли избавителя от хвори — пусть он смягчить вашу боль. — Благодарю, драгоценный, — лицо мадам от высказываемых чувств обугляется ещё быстрее. — Тебе пора идти. Иначе вскоре станет поздно. Там, за третьим валом, — даёт инструкции она, — есть полоса степной косы. Дотронься к ней. То верная дорога. ...Со жгучей горечью глядя с вершины оборонной крепости, на мир, окаймлённый красным, мир, что доведён до упадка, там, где рассыпается пудрой из кипарисов, джемом из вишен, пряностей из гибискусов их жизнь на своём финально-бесконечном балу, пламенный Руэри не выдерживает и кричит — кричит всему обречённому миру, всему, что есть красное, от лепетка ликориса и пера феникса до кровавых небес: — Только вам, мадам Рэд, я позволил бы стать моей богиней!***
Четвёртый цикл Энсо: кольцо Трансмиграции*
IV. Миссис О`Флаэрроу
— Сынок мой, ты слышал легенду про миссис О`Флаэроу? Рэйчел Фантомхайв сидит в кресле, сплетённом из колосьев, а Сиэль — у матери на коленях. — Значит, я тебе расскажу... Сиэль оценивающе глядит на руки, через миг устанавливая: им не больше пяти лет. «Таков, какой ты есть в этот миг, и каким мог бы быть постоянно», — вспоминает он. Детская голова медленно совершает полуоборот, приветствуя душу величавой степи. Отборная поляна. Синие цветы, словно особые, поощрённые персоны, устроили карнавал: люпины, крокусы, лён, вульфения, ипомея, лаванда, аконит, лобелия, дельфиниум, незабудки... всякий вид сапфирных выделялся подобно тому, как если бы танцевал с белыми и красными собратьями. — Миссис О`Флаэроу родила сына. А у сына — искривлён хребет. Женщина любила его, любила так, как никто не любит, как только можно любить на белом свете. И будь её чадо целиком здоровым — она бы не сумела любить его ни больше, ни меньше, чем есть: ведь всё существующее Чувство уже отдала. Однако её любовь не могла искупить все огрехи мира. Мир мог только обещать любовь всех, но не отдать. Сын женщины, Эйгар, должен был стать королём. Миссис О`Флаэроу полагала, что именно положение, занимаемое сыном в обществе, спасёт его от последствий врождённых. Сын так не считал — мальчик был гораздо ближе к истине. Он ненавидел фальшь. В обращении с ним повсеместно сквозило то, что было невыносимо. Три вещи не мог стерпеть Эйгар: лесть, лицемерие, ложь. Миссис О`Флаэроу не смела сдаться. Страдание сына было её страданием. Женщина решила перевернуть мир, если потребуется, со всеми лесными чащами, степными долинами, горными массивами. Изничтожить всё то, что клялось в любви к её сыну, но грубо отняло Чувство, так и не предоставив. Она была осведомлена: за девятью лесами, в горах, в Северной части Ирландии живёт кальёк* Когрофэйд. Колдунья владела наукой магии в мастерстве наивысшем, во всех сферах. Только она могла помочь — и помогала. Не прося ничего взамен: несравненно справедливая колдунья. Королева О`Флаэроу, впервые придя, услышала такой совет: «Направляйся к холмам, где живут сиды, спой им песнь. Ты сама должна сделать это, никто более, песня должна быть персональной. Сиды щедры, коли песнь им по душе, они вознаградят тебя, снимут любую хворь, спасут твоё дитя». Мать так и поступила. Она получила прекрасное музыкальное образование прежде: умела играть на скрипке, арфе, волынке. За девять ночей она стёрла кожу пальцев, губ, души, но создала свою мелодию. В десятую и одиннадцатую, она, дочь, сын разучили каждый звук до блеска. Целую ночь напролёт, двенадцатую, она играла на струнах арфы для народа фэйри, дочь — на скрипке, сын — на волынке. Песнь была превосходной, но последняя нота угасла на её изорванных пальцах, затерялась — и благосклонность сидов, как и они сами, исчезли. Кальёк успокоила опечаленную, но рвущуюся в бой мать утверждением, что далеко не всегда спасение в руках чужих — возможно, стоит поискать целебное зелье под ногами? Миссис О`Флаэроу необходимо было испробовать свои силы, не полагаясь на других, если иначе не вышло. Под куполом ночи королева искала священные травы друидов, в течение трёх ночей, использовала три заклинания для них, в течение трёх ночей готовила зелье. Как только оно приобрело иссиня-лазуревый цвет, — цвет погожего ломтя неба, окунутого в душистое озеро, — Эйгар испил положенные девять капель. С тех пор, по предупреждению Когрофэйд, мальчик на триста тридцать три ночи облачился в личину перевёртыша: каждый день он обращался в какое-то животное. Кельтские животные были крепкими — в ту пору никакая хворь их не брала. Таким образом будущий король, посредством звериной шкуры, должен был выровнять хребет. Эйгару был дан бонус в виде трёх часов. Три часа в сутки в человеческом обличье. Чудовищно мало, дабы быть человеком, чудовищно много, дабы понять: Эйгар уже далёк от человечества. Спина всё выравнивалась, когда он сидел с матерью у костра, тело его крепчало. Всё происходило так, как было обещано. Однако скольких усилий стоила ему человеческая усидчивость и сколько нечеловеческого осознания — его привязанность к некогда родному человеку. Взор становился диким, душа — замкнутой, а слова корчились, становясь звериными звуками... Подданные ирландцы, так же близки к магии, как сама королева, взбунтовались. Они говорили, что зверь никогда вновь не станет человеком, а Эйгар — уже не человек. Народ страшился того, что станет по истечению срока исцеления. И решил: такой король им не нужен. Было постановлено, что в последний, триста тридцать третий день, Эйгара О`Флаэроу убьют. Копьями и огнём, точно свирепого зверя, огнём и копьями. Вся свита, до единого воина, предала королеву. Единственным созданием, которое сумело бы помочь в этой схватке, была кальёк Когрофэйд. Но миссис О`Флаэроу постиг изуверский удар: кальёк не в силах отвратить неминуемое. Колдунья предупреждала, что магия оставляет свои отпечатки, и исправление раны одной непременно отразится на возникновении другой, гораздо более серьёзной. Она не сумеет, это не в её власти, однако остаются демоны. «Демоны, — вещала она, — даже один из представитель способен горы свернуть. Леса выкорчевать. Степь выжечь. Одним махом рукава. Демон мир сокрушит. За крошечную плату: твою душу». — Замок в пламени. «Демон мир сокрушит». Замок в пламени... — королева стояла у обрыва, кровавое зарево плескалось в глазах, и она знала: с минуты на минуты может оборваться дыхание её сына. «Демон мир сокрушит» — эта фраза прочно засела у неё в голове. Обида на мир, боль за сына, непонимание жизни, — и ничего не значит более её титул, равно как и жизнь. Последовав инструкциям кальёк, миссис О`Флаэроу призвала жителя самого Ада. И пожелала спасения её сына с достойной, но такой крохотной оплатой, которая могла бы сокрушить весь мир... Сын остался жив, сын с ровным хребтом. Здоровый, крепкий, сильный сын, с демоном, приобщившимся к нему. Эйгар О`Флаэроу — перевёртыш навеки.* — Мама. — растерянно говорит мальчик. — Мама, мама... Сиэль впервые глядит в её глаза — синий цвет давно увял, исхлёстанный огнями. — Мне было больно вместе с тобой, сын, — признаётся мать, — но какое право я имею страдать, если сама виновна в твоей болезни? — Мама! — ему хочется крикнуть изо всех сил: «Мама, ты невиновна!», но голос непокорен. Рэйчел и дальше говорит, говорит, говорит, какие-то нелепые, непонятные и бессмысленные слова, не несущие никакой смысловой нагрузки, но жалящие её губы добровольным гнётом. Сиэль озирается в поисках чего-то, что сумело бы помочь, он готов даже попросить о помощи синюю гамму, как последний безумец, глаза каждую минуту возвращаются к спресованным травам на шее, но разум понимает: ещё рано. — ...просила помощи у сидов. Была у холмов. Пела им. Играла. Но вот беда: сиды давно покинули Англию. В наших холмах нет сидов. Они не хотят здесь обитать. Наши холмы — сироты, сынок. «А за холмами нет Рая, — думает Сиэль, — и сироты не холмы, а те, кто за ними». Что-то колет глубину памяти, раскаляет краешек детских воспоминаний добела. Сиэль ойкает, пристально глядит на мать, но она не смотрит на него, никак не реагирует на его дискомфорт. Мальчик потрясённо разворачивает подсунутый лист, фантомный, тот, что освежёван хладнокровным «я не стану оборачиваться назад». Значит, ныне то, что Было? ...Предписанный доктором Батлером матери моцион, её рука, сухая и закостенелая, его пять лет, возраст, в котором ребёнок недостаточно сознателен для неверия в мифы, сказки, легенды кельтов, но вполне взрослый для веры в Бога, но ещё крупнее и прочнее в его сердце угнездилась вера в волшебный народец фэйри, племя Даоин Ши, любящее чудесные звуки музыки больше, чем саму жизнь, ведь волшебные мелодии — это сложнее, много сложнее; его пять лет, сломанные струны, холмы, много холмов, сколько хватает глаз — всюду холмы, безграничный океан малахита, сухая и закостенелая рука матери, её слёзы, влажные капли текут по её лицу и падают на пятилетние ладони во время предписанного доктором Батлером моциона, но руки матери по-прежнему безнадёжно сухи. — Зелье я тоже варила, да только оно не помогло, сколько я ни старалась. Зелье Сиэль тоже помнил. Рэйчел Фантомхайв, во времена его болезни, как только её сестра завершала процедуры с племянником, проскальзывала в комнату мальчика с чашкою, много крупнее её рук. После приёма этого нелегального в глазах мадам Рэд (Иначе почему мать ходила на цыпочках, оглядываясь, словно вор, в те минуты, когда несла чашу к сыну?) лекарства через глотку просачивалась приятная горечь, осваиваясь в желудке и не давая повода даже к рвотным позывам, следующим по пятам за пневмонией, но никаких чудесных превращений не происходило. — Сын мой, сын, я так тебя люблю, — искренне восклицает женщина, стискивая руки мальчика: пальцы матери всё так же сухи. Конечно, любила. Любила до самоотречения. Настолько, что чувство это было обременительнее горного массива, будь он взвален на хребет. Рэйчел, любила ли ты себя саму, научилась ли?.. — Мама, послушай, мама, — Сиэль, отринув жалкие законы бездейственности, наложенные прошлым, развязывает оранжевую ленту с тем, чтобы создать аналогичный узел у локтя женщины. — «Вы сами, как никто другой во всей вселенной, заслуживаете своей любви и преданности». Люби себя, прежде всего, мама! Рэйчел потерянно, словно ребёнок, глядит на кусочек оранжевого, а Сиэль наслаждается тем, что даже у минувшего есть брешь, даже оно не всесильно. «Да, Яблоня умеет ошеломлять, согласен». Мальчику охота торжествовать — ведь мать явно слушала его предложение, искреннее, отчаянное, верное, может, она даже услышит; однако резкая перемена в её лице, как если бы Ирландия, вечно изумрудная эльфийка, была погребена северными сугробами, швыряет в него колкие обухи мороза. — То, что отдала я демону, просто мизерная плата за тебя. Сын мой, сын... — Что ты отдала демону?! — дико вскидывается Сиэль, забываясь, не думая, что его всё равно не слышат. Рокочущий вой чёрного дьявола в его душе — гневного волка — поднимает массивную голову. — ...мне ничуть не нужна душа без тебя, сын мой. — Мама, как же так, мама! «Неужели это правда, неужто всё случилось именно так...» — Получилось сберечь тебя от смерти. Однако могла ли я подумать, что финал будет таков, как в легенде про миссис О`Флаэроу? Нет... я не этого жаждала... — синий в глазах Рэйчел зажёгся, и Сиэль отчётливо понял: с этой минуты воспоминание и действительность идут вразрез — происходит смешение того и другого, о котором и предупреждал Гробовщик. — С тех пор я всё брала в свои руки. Какие сиды? Их не существует вовсе! Демоны? Ни за что не попрошу у них более услугу! Мирра, клевер, розмарин? Да нет же, нет, нет, нам нужно другое зелье! Я создала в корне иную основу — зелье готово. Сиэль хочет спрыгнуть с колен, но сухие руки матери, оказывается, ловчее. Рэйчел укладывает сына в лоно степи, и вспять по рукам мальчика течёт влажность, всё хлещет пальцы, хлещет. Ручьи тёплые и отчего-то неравномерные, будто шершавые. Сиэль поворачивает вправо голову и пытается приподняться: отрубленные головы цветов, вперемешку с синей водой, танцуют по его коже. Карнавал почтенных гостей цвета индиго избрал его тело своим холлом — Сиэль вырывается из заключения, вся, предоставленная ему подмога — елейный голос : «Давай же, родной, девять глотков!» Гости, почтённые гости в синих тонах, ненавистные в детстве гости, насквозь пропитанные лестью, лицемерием, ложью, в девять глотков, — карнавалом люпинов, крокусов, лёном, вульфений, ипомей, лаванды, аконита, лобелий, дельфиниумов, незабудок, — прокрадываются, хлещут, топят... Прошлое хладнокровно освежёвывает внутренности Сиэля Фантомхайва.***
Пятый цикл Энсо: кольцо Абстракции
V. Фоулирии
— Вскоре придёт Дидрих, малыш. Винсент Фантомхайв тридцати двух лет, ведь ему до сих пор пять. На этой стадии пять лет — в воспоминаниях с претенциозными нотками диковинности. Сиэль радостно шлёпает по воде, не утопая, хотя глубина приличная, море минимум, о чём свидетельствует гордое наполнение величественно зелёными и синими красками. Он вглядывается в душистые пятна цвета лазури — крошечные озёра внутри моря. А посреди моря — небольшой столик, за которым так часто беседовали отец и Дидрих. Винсенту Фантомхайву тридцать два года, однако от юноши его практически не отличить. Скорее уж он мог продать душу дьяволу, за сочность молодости, нежели мать. Всякий раз, говоря о своём помощнике (но на деле о друге, единственном и незаменимом), отец уклонялся от понятий. «Дидрих» — большего не нужно. Если Клаус был дядей, а Фрэнсис — тётей, то для Дидриха обозначение не предполагалось. Время, отведённое на долю слов «дядя» и «тётя» принадлежало пристальному Винсентову взору, ощупывающему реакцию сына. Сиэль никогда не уточнял. «Дидрих» было само собой разумеющимся, как и «мадам Рэд», хотя было совершенно ясно, что она — тётушка, точно так же, как он достоверно знал: мать — Рэйчел, отец — Винсент; мадам Рэд — тётушка, хотя слова «тётя» и «дядя» стоят на одной шкале, приблизительно одинаковы, а значит, приближают мадам Рэд к дяде Клаусу по весу. Однако для него, ребёнка, они значили совсем не одно и то же. Мистер Барнетт, к примеру, тоже его дядя, но он не видит его так часто, как миссис Барнетт, — мадам Рэд. Да, определённо: мадам Рэд, — тётушка — и никакая не тётя! — хотя утверждает, что она — сестра. «Тётя» и «тётушка» — совершенно различные слова, как и «дядя» с «дядюшкой»: Клаус всё же нечто большее, нежели дядя, но ещё не дядюшка, а промежуточного понятия, как назло, не придумали. В мире пятилетнего Сиэля всё понятно, но Дидрих так и остаётся безымянным, словно у него, будущего лорда, есть выбор, как его называть. Дидрих — единственный и незаменимый друг отца, но сам отец будто бы полагает, что он не единственный и заменимый. — Давно его не было. Сиэль видел Дидриха реже, нежели мадам Рэд, но чаще, чем дядю Клауса. — Но я хитростью его заманил, — мужчина довольно посмеивается. Сиэль предпринимает попытку вести себя естественнее — естественнее для себя пятилетнего — и надумано-пугливо цепляется за скатерть, коей укрыт идеально круглый стол. Сиэль пытается ощутить запах утерянного детства и шепчет, используя долю времени на слово «дядя», — «Всегда». Всегда Винсент заманивал Дидриха в поместье Фантомхайвов коварностью, а его немецкий друг, будто впервые, бормотал слова негодования — хорошо заученный кусок сценария единственного и незаменимого друга. Рука отца лаского опускается на голову сына. — Он будет недоволен, но после придёт в восторг, хотя его педантичность не позволит открыться. Руки у отца лёгкие, неловкие, меньше, чем положено иметь мужчинам — крупные, грубые, тяжёлые. У каждого в мире пятилетнего Сиэля руки особые. Самые дорогие, изученные, родные — три пары. Он узнал бы их, как пальцы скрипача, изуродованные струнами. У матери руки — крошечные, горькие, как полынь, безнадёжно сухи и лихорадочно горячи. Мадам Рэд — обладательница фаланг болезненно-тощих, запястий, пахнущих формалином и нашатырём, точно медицинские препараты скопилось в её костях. У Винсента же ладони постоянно в чернилах. Сложно было поверить, глядя на высокомерного лорда Фантомхайва, всем своим видом требующего метры и метры пространства, что он способен прибиться в угол с листиком бумаги, пером, чернилами, занимая мизерные сантиметры. В юношеские годы эти руки трепетали над стихотворениями, нежные руки в пятнах чернил. Пятна въелись в его кожу, изредка обновляясь новыми пробами пера. Не шрамы — раны. В память уже семилетнего Сиэля врезалось одно четверостишие, выступившее в главной роли спустя три года:«Обида для обидчиков — баланс, Но никак не страшный натуры грех. Я, сделав смирению реверанс, Не оставлю справедливых утех».
Действительно, при всём уважении к смирению, без справедливости оно не имеет почвы, смысла. — Гляди, сын. Сиэль видит — вернее, прежде слышит — ноты странствия подобного вагонетке предмета. Транспорт мчится по проявившимся серебристым лентам, весело напевает, стремится в сине-зелёную даль. — Спустя год он появится на улицах Германии. Сиэль сглатывает, не зная, что и думать. Как он сразу не сопоставил?.. Он был в курсе всех новостей, всех, в особенности близких к Англии стран, — нужно держать врагов в узде, — но не понял этого сразу. Обтекаемая форма. Серебристые ленты. Путь и вагонетка. — И он станет называться трамваем. — Почему? — разлепляет уста мальчик. — Потому что люди разучились слышать мелодию слова, — непримирительно фыркнул граф. — Путь вагонетки. На большую оригинальность нас, пожалуй, не хватит... моё предложение отклонили. Малыш. А послушай ты. Как тебе моя мысль? ...будущий, наречённый уже трамваем, аппарат издаёт звук «фффф», пренебрежительный и независимый, начиная путь. Колёса весело позвякивают, становясь сплошным «о». Вот уж трамвай едет во всю мощь, вытачивая утробное «у» и, сбавляя обороты, лепечет совсем ласковое «ли». Трамвай завершает синий крюк, извергая звук, весьма грубый, коли не дополнительный слог — вместо «ри» — «рии». Трамвай уже вовсе не трамвай — а фоулирии. — Верно, фоулирии! — радостно восклицает лорд Фантомхайв, приобняв мальчика. — У тебя музыкальный слух, малыш! Я всегда утверждал: мы смеем вкладывать в слова тот смысл, какой желаем, и красное может стать чёрным, как и слова — быть абстрактными, аморфными; и никто не имеет права возразить. — Но тогда тебя никто не сумеет понять. — Это пустое. — отмахивается Винсент, — главное, что пойму я. Мужчина, в юности испытавший стихи, стихи, испытавшие юность мужчины. — И всё-таки, малыш, этот мистер, Блэйк Батлер, большой молодец. — Блэйк Батлер? — Доктор твоей матери. В сердце что-то обрывается. — Именно он вложил большую лепту в создание сего... трамвая. ...У Блэйка Батлера простоватое лицо с проницательными глазами. Его голову обхватывают каштановые кудри, крупные и воздушные, а знания его никогда не подводили. Блэйк Батлер — лечащий доктор матери, хотя сын тщетно пытается понять: почему тётушка не может лечить мать, как лечит его, Сиэля? Мальчик видит Блэйка Батлера чаще, чем дядю Клауса, но реже, чем Дидриха. Пятилетний Сиэль редко обращает должное внимание на Батлера, хотя последний постоянно наблюдает. Именно сейчас Сиэль вспоминает: у Блэйка Батлера в зелёных глазах плещутся малиновые искорки и губы часто говорят в ответ на похвалу: «Каким бы я был после этого доктором, коли не сумел справиться с этим?» — Ещё и не желает афишировать принадлежность к собственным достижениям. «Потому что, отец, то, что ему нужно, уже продемонстрировано». У Винсента Фантомхайва одна морщина, невидимая никому, кроме моментов, когда он хмурится. Мужчина угрюм — и юношеский облик неумолимо испорчен стеком времени, положения, неопределённости. Винсент Фантомхайв — обладатель поэтической души, но, увы, воинственный: пожизненный воин Англии. Он так и не сломил себя, грозный лорд с претензиями к пространству и тягой к маленькому углу в компании пера, чернил, листа бумаги — территории в несколько десятков сантиметров. Глядя на глубокую прорезь посреди лба мужчины, понимаешь: душу дьяволу он не продавал. Иначе он сумел бы беспрепятственно отказаться от того, что ему противно. Сиэль протягивает мужчине откупоренный флакон, цепляет на пальцы фиолетовую ленту, говорит: — «Победи себя и выиграешь тысячи битв». Забудь про аморфные слова, Винсент, забудь без сожалений. Иной раз победа над собой — отказ от всех трепещущих надежд: ведь демона у тебя, Винсент, нет. Сиэль наслаждается мгновением принятия: его услышали. Наслаждается ровно тот промежуток времени, который можно потратить на произнесение слова «дядя» или «Дидрих». Дидрих всегда будет просто Дидрихом, как Клаус чем-то средним между дядей и дядюшкой, а мадам Рэд — тётушкой. Даже если воину Англии предстоит пасть... Он всё равно останется единственным и незаменимым отцом.***
Шестой цикл Энсо: кольцо Эрудиции
VI. Девять глотков мудрости
— Сегодня я долго тебя задерживать не стану. Грозный лес. Внушительный мафорий. Бесцветные глаза. — Для вас и три года недолгий срок. Клодия ослепительно улыбается, качая головой. — Нет-нет, именно из-за общих трёх лет мне потребуется минуты три. Сиэль оглядывается вокруг и впервые чувствует крушение в голове. Давно знакомый, но так и не изученный в совершенстве, опротивевший лес, странным образом напоминающий лес, прилегающий к усадьбе Фантомхайвов и... все прочие леса? Сиэль узнаёт некоторое расположение трав, закономерное, по которому ориентировался он три года, но здесь нет хижины, а на предполагаемом месте её расположения — странный колодец, похожий на выщербленную чашку в руках матери. Вдобавок, у солнечного сплетения гложет диафрагму смутное чувство: пятнадцать пар лошадиных глаз-угольков следят за ним. — Впрочем, ты можешь остаться здесь. Сиэль вскидывает голову — его глаза смеются. — Я кое-кому поклялся возвратиться. В этот момент он рад помощи тридцати красных огоньков, тех, что рядом незримо. — Я знала. Что ж. Мы здесь не для этого. — бесстрастно отрезает Клодия. — Это, — она обводит руками колодец, приглашая заглянуть его внутрь. Сиэль приближается, и колдунья продолжает: — Это связано с одной легендой о Жемчужном, Сапфирном, Янтарном, Бирюзовом, Антрацитовом, Изумрудном, Багряном, Аметистовом, Золотом Драконах. Сиэль закатывает глаза. — Можно ли обойтись без легенд? Одну я уже слышал. Итог не особо благотворен. — Отчего же нельзя, — пожимает плечами Клодия. — Скажу в двух словах. Колодец всё ещё похож на выщербленную чашку с фиолетовым отливом. — Каждый из вышеназванных Драконов обладал персональной мощью, — принялась сокращать повествование женщина, — и так получилось, что залегли они все на дно девяти колодцев. С тех пор сила их душ передалась сим водам. Это — место обитания Аметистового Дракона. Сиэль содрогается. Аметистовый Дракон совсем недалёк от Лилового. Стоит лишь позвать блёклый акт смерти — и цвет избавится от насыщенности — из аметистового к лиловому. — И что же? — Аметистовый Дракон был уполномочен помогать всем, стремящимся к поставленной цели, в прибавлении устремлённости для её достижения. — объясняет она. — К чему ты стремишься, Сиэль? — Я желаю доказать, что зверобой и рябина равнозначны. — Тогда... — рука Клодии прикасается к самой поверхности поверхности колодца — чаша полна прозрачной воды. — Мне нужно лишь добавить сюда немного зверобоя и рябины, а тебе — выпить сей отвар. — Пожалуй, я откажусь. — Почему же? — Я должен сделать это самостоятельно. Сиэль говорит полуправду, — он помнит, что ничего нельзя пить, вдобавок, не склонен доверять полностью: на кону стоит всё. И пить ему хочется меньше всего. Молчание. Много-много молчания. — Ты хочешь рассказать всё цирковой труппе. — Да. — слегка удивлённо подтверждает Сиэль, подспудно чувствуя, что Клодия не промахнулась в предмете истины. Но он вдруг видит уже зримых лошадей, лошадей, к коже которых прилипли те, что пробрались в его поместье той роковой для них ночью. Все они в полном шоке и не смеют кричать, даже если бы испуг позволил открыть рот. Подать голос — значит выдать себя, провалить операцию, а задание — превыше всего, даже если в игру вступили сакральные силы. Сиэль радостно улыбается: его план подействовал. Часть труппы обездвижена в глубине леса, — Ичь-ушькьи поймали их и унесли дальше от поместья, как он и рассчитывал, — и будут там до тех пор, пока он с Себастьяном не лишит их сих живых оков. Ещё одна мотивация для сражения. — Если они достойны знать о второй стороне действительности, то почему ты до сих пор не побеседовал с Элизабет? Сиэль вздыхает. Нет, конечно же, он не считал, что Элизабет не имеет права знать. Но как же сложно... — И всё-таки я расскажу. Моя затея без этого шага неосуществима. — Затея? — Да. — уголком губ улыбнулся Сиэль. — Я больше не хочу никем владеть. Не буду филистером. Не допущу стагнации. Меня ждёт целый мир. — Моя легенда в полной версии, кажется, была бы даже лишней, — довольно заявляет Клодия. — Эта частица мудрости принадлежит тебе изначально. — Нет. Просто я переосмыслил свою жизнь благодаря вашему письму. — серьёзно говорит мальчик. Он берёт флакон, мысль о котором вертится в его голове жёлтой лентой, которую с готовностью схватила Клодия. — «Тот, кто сидит в одиночестве, спит в одиночестве, бродит в одиночестве, тот, кто деятелен и сдерживает себя сам, пусть радуется в лесной чаще». Точнее не скажешь. Это всё — ваше. Вкушайте сию роскошь. Я благодарен вам. За порцию гармонии. За курс реверсии в мировоззрении. За ваше общество. Бабушка, вы самодостаточны. Вам никто не нужен. Вскоре я завершу свой путь. Верну погребальные медальоны. Забудьте обо мне. Я усвоил Урок. — Вот как? — Когда топят мощные воды, бьют хладнокровные ветра, сжигают шальные костры, — сделав шаг назад, — не останавливайся, не забывай, не кричи. — Сиэль. — Мне пора. — ведает он. — Мой Океан ждёт. — Внук, — вся спесь внезапно слетает с лица колдуньи — она теперь только лишь страшно усталая женщина. — Ты точно так же одинок. В чаще леса или вне её. Тебя никто не поймёт. Даже твой Океан. — Я знаю, — просто соглашается Сиэль. — Зато я пойму. «...и демон в моей голове». Сиэль бодро шагает к одной из свободных лошадей. Угольки глаза призывно блистают, сияют мириадами красной пыли, зовёт его маяк. Что-то ведёт его без капли угрозы, а липкая кожа для него — переход, манящий маяк. Его судну нужна пристань. Алый маяк, трепещущий перед ним и для него. Даже когда огоньки станут мерцать под водой, мириадами красной пыли, он без раздумий пойдёт ко дну. Белый впивается в тело, просачивается под кожу. Постепенно проекция меняется, исчезают декорации шестой стадии, один атрибут за другим. Бесцветные глаза. Внушительный мафорий. Грозный лес.***
Седьмой цикл Энсо: кольцо Сиюминутности
VII. Сова, горностай, форель
Он парит в небесах белой совой. Память совы — его Память. Он знает, что песнь совы — особая просветлённая песнь — зависит от чечётки лакированных коготков, положения перьев, трепетания невесомого пуха. Ему поёт мудрый Плющ, что под размахом белесых крыльев, и он всё понимает: «...не меняй варварские имена... невыразимое значение... в обрядах... любое изменение лишает эти обряды силы...» — и он стремится за этими словами, собирает мелодию, порываясь прочь из плоти. Он мчится по земле белым горностаем. Память горностая — его Память. Он знает, что песнь горностая — особая беспощадная песнь — заключается в соприкосновении клыков с плотью, гармонией в охоте чёрного кончика хвоста — со смольными глазами-бусинами, притаившейся белой шерстью в белоснежных льдах. Ему поёт отважная Ольха: «...душа... остаётся бессмертной... воспаряет она... учись у отважной... первой в битве!» — и он стремится за этими словами, собирает мелодию, порываясь прочь из плоти. Он углубляется в океан белой форелью. Память форели — его Память. Он знает, что песнь форели — особая волшебная песнь — высвобождается от ритма изящных плавников, знаков на чешуе, молниеносности колкого хвоста в толщах сине-зелёных вод. Ему поёт зачарованный Орешник, что льнёт к белесому животу, и он всё понимает: «...образец запечатлел символы в душе... зачарованные символы... глубоко в ткань... внутри аморфных субстанций...» — и он стремится за этими словами, собирает мелодию, порываясь прочь из плоти. Из белой совы — в буйную лошадь на скандинавских снегах, из белого горностая — в волелюбивого волка среди душистых ландышей, из белой форели — в гордого оленя в молочных реках. Он терял человеческую личину беспрестанно, ежесекундно, мгновенно. Происходил разрыв: порох Ивы побежал по бирюзовой ленте: «Все вы идёте к истине различными путями, а я стою на перекрёстке и ожидаю вас». Он рыскал в поисках единой истины, заблудшего элемента, главной ноты — ноты Пламени. Костры, которые разжигал феникс, закупоривая в их материях оленя, сову, форель, горностая, лошадь, волка, приводящих в дрожь его тело, были составляющими частями чудовищного обряда. Однако сие действо стало самым лучшим актом. Актом белоснежного милосердия.***
Восьмой цикл Энсо: кольцо Объективности
VIII. Обряд «Сберечь дух»
Ты помнишь своё имя, Сиэль? Ты был неосмотрителен, невнимателен, неосторожен, и твоя защита лопнула фантомным пузырём. Небо рухнуло под ноги Океану — или Океан упал на руки Неба. Два веретена, размером с исполинскую гору, сплелись общими взъерошенными нитями. Нити идут ко дну, но Океан по-прежнему внутри Неба — или Небо под Океаном. Ты сидишь на шпиле веретена, мальчик в красном саване, рядом с тобой тревожно голосит птица возрождения, на поляне твоих ладоней режут белое полотно форель, горностай, сова, олень, волк, лошадь... твои пальцы увлечённо играют с погребальными медальонами. Твои уши глухи, глаза — слепы, губы немы. Души в твоих руках, неопознанные души, могут быть погребены твоим забвением. Кто ты, Сиэль? Под толщею синих и бирюзовых вод мечутся разрозненные кадры. Кинолента Сиэля Фантомхайва рвётся по швам, синими трещинами, а он созерцает, не подозревая, что фильм — диковинный сюжет! — принадлежит ему. История мальчика с синими глазами. Он весьма робок, болезнен, слегка пуглив. Или таким образом мальчик выражает недоверчивость? Ребёнок часами остаётся в одиночестве, избегает людей, боясь, что его не поймут. Сиэль, ты помнишь липкий страх души? На твоих ногах — кандалы, а душа, кажется, только лишь мерзкая влага у сердца. Тоска, страх, тревога. Ты не боишься смерти — ты боишься этой жизни: жизни в чудовищном подвале с неимоверным смрадом. Теперь ты знаешь, мальчик с синими глазами, какой запах у злобы, одержимости, хладнокровия. Бог. Он является спасителем человечества. Однако люди гибнут, гибнут каждый день, час, минуту, гибнут незаслуженно, преждевременно. Господь — размытое пятно. Он, собственно, тоже лишь мерзкая влага у сердца. Помнишь, Сиэль, как он покинул тело того мальчика? Его несчастная тушка окоченела и усохла. Мерзкая влага у его сердца перестала шевелиться, сражаться, поддерживать. Бог, в которого он верил, равнодушно бросил его. Помнишь, Сиэль, набожную девочку? Её золотисто-горчичные волосы были единственным светом в вашем заключении, но Бог... он нещадно погасил его. За три ночи золотисто-горчичный уступил место седине. Мерзкая влага, принадлежащая сердцу, избрала иные реки. Голова девочки иссохла — пепел никогда не бывает влажным. Помнишь, Сиэль, странного мальчика? Его телом овладел припадок, его колотило об пол, сильно-сильно трясло. Ниточка крови стекала по его губам — мерзкая влага из сердца. Бог корчился в его глазах, дрожал от страшных мук, но исчез скоропостижно: Господь не желал стерпеть ужасные пытки, увянуть вместе с ребёнком в кровавой дрожи. Мальчик с синими глазами отверг Бога прежде, чем тот сделал это с ним, и обрёл фиолетовый глаз. Демон, заняв место за левым плечом, высек всё святое из правого глаза, переняв власти над всем телом. Мерзкая влага у сердца покинула мальчика с синими глазами тоже. Но жизнь его теплится. Господь — размытое, надуманное, аморфное пятно. Актёр с повязкой на глазу искусен, он — мастер, это ощущается каждой жилой. Каждой стальной жилой со стержнем синего цвета. Его таким не примут. Он не пират, но и не ребёнок. Другим он не станет. Да, мальчик с синими глазами мастер, но ему не место в этом фильме — здесь, среди любительских декораций, он выглядит нелепо. Занятия музыкой, уроки латыни, фехтование, верховая езда, экономика, — вся совокупность этих наружных и ненужных занятий для тебя скучна и бессмысленна, ты незнаком со всем этим, ты не понимаешь. Ты забыл. И демон исполняет роль дворецкого ужасно: не давеча как минуту назад он ошпарил мальчонку, своего господина, приготовил ужасный ужин, наговорил грубости. Их взаимоотношения — фальшь. Всё, что естественно в этом кадре — обоюдная ненависть. ...Ты склоняешься над кадром, изумительно органичным, созерцая. «Вам что-то понадобилось?» «Я проголодался. Хочу чего-нибудь сладкого. Например, парфе». «Никак нельзя, ваша светлость. Вы испортите себе аппетит перед ужином». «Пускай. Сделай мне парфе». «Никак нельзя». «Сделай». «Нет». Фигурка в сером пиджаке, подпирающая подбородок руками, силуэт в чёрном фраке, — сейчас они настоящие, дурашливо-упрямые, ненависти и след простыл. Ты, кажется, смутно узнаёшь мальчонку на стуле, с серьёзной мордашкой вымогающего сладкое у демона. Внезапно ты понимаешь: ты тоже хочешь парфе. То, что ты неосведомлён о том, что сие, собственно, такое, ничуть не помеха. Ты хочешь парфе. Точка. И «пускай». Фигурка в сером пиджаке вызывает тёплый отклик, а силуэт в чёрном, такой, какой он есть сейчас, не под началом любительского фильма, неуклонно притягивает. Тебе кажется, что ты ему задолжал — тяжелая материя у диафрагмы, взятая взаймы, сильно давит. Ты укутываешь в белесую материю, желанное полотно, так и не поделённое на части, упрямых форель, волка, лошадь, сову, горностая, оленя... Упорство в твоих глазах награждается либо всем, либо крупнейшим фиаско. Ты передаёшь ослепительный свёрток птице, огненно-кровавой птице на твоём плече, тревожно покачивающейся на шатких лапках, и та молниеносно проглатывает его, обязываясь хранить трансмиграцию в своём чреве. Красный саван создаёт крупную дисгармонию с твоим обликом, мальчик с синими глазами. Пламя и вода не соединены. Но ты не знаешь слова «дисгармония». Ты медленно спускаешься по плети нитей. Руки автоматично, бездумно, машинально орудуют над цветом стали. Методом незатейливого, но прыткого труда воплощение в жизнь находит крепкая цепь. Цепь громыхает, натягивая соседнюю стальную плеть с веретена-двойника, а между ними, с самого дна, поднимается немыслимая круговерть, схваченная за горло кольцом с лазуритом: тем самым кольцом, его увеличенной проекцией, который преподнёс четырнадцатого декабря тысяча восемьсот восемьдесят девятого года Себастьян, тот самый силуэт в чёрном фраке, на подносе, вместе с увещеваниями, чашкой Тари Лапсанг Сушонга и своей волей. Спускайся, Сиэль, ощупывая лестницу ко дну пальцами ног, спускайся, творя цепь рассудительно. Ты помнишь Королеву, Сиэль? Её Величество смеётся неприятно, резко, надрывно, она бросает кости, сосредоточенно целясь в спину мальчика с синими некогда глазами, дитя, что коленопреклонённо пред ней — согнуто и телом, и душой. Спускайся, Цепной Пёс, дабы тотчас попасть в действительные цепи — пусть кольцо-ошейник переломит твои кости, пусть. Ты уже рядом с пучиной, а кольцу не терпится вгрызться в твою шею. Для тебя нет ничего ненормального, забвенный, ведь всё, что перед взором, — естественно. Декорации любителя. Нелепые актёры. Раздробленная кинолента. Как бы ни был сомнителен этот фильм, смотри, Сиэль, внимательно, ведь это — практически заключительная часть. Кульминация твоей жизни. Кто ты, Сиэль: тело или дух? Внезапно ты замираешь переполошенным зверем. «Сиэль... Сиэль. Сиэль!..» Эхо в твоём разуме уже не кажется нормальным, некая губительная сила затаилась внутри тебя, и пальцы дрожат звонко, будто громыхающая цепь. Ещё несколько звеньев — и финальная сцена стала бы трагедией. Одна превосходная фраза — и любительский фильм вмиг преобразуется в профессиональную картину. Ты смеёшься громко, хрипло, синим всепомнящим смехом. Всё ещё цепляясь когтями горностая за свою пристань, ты серьёзно говоришь фениксу: — Я хочу парфе. Феникс прикладывает голову к твой шее, ласково водя по ней клювом, кивает. Птица расправляет крылья, в три раза становясь крупнее, захватывает тебя за шиворот. Полёт — головокружительно-спасительный акт, удивительное пламя струится по артериям, и никакие синие толщи под ногами не разрушат эту жизнь. Масса под тобою, самое дно, индиговое, но участок, пленённый копией кольца, болезненно-ультрамариновый. Ты ползком пробираешься к кадру, желанному фрагменту: фигурка в сером и силуэт в чёрном всё ещё противоборствуют — господин и дворецкий умудряются подбирать концентрированную аргументацию, со стороны смотрясь высококлассными дипломатами, по поводу бытовой темы — быть сладкому или не быть — и получают от сего странное удовольствие. Ты задумчивыми глазами созерцаешь. Феникс красным криком пробуждает тебя, потянув к себе стеклянную компанию. — Верно. Чуть не забыл. — констатируешь ты, а затем пристально глядишь в глаза птице. — Верность, данную тобой, сложно представить, но дабы она подкрепилась преданностью, мне следует дать тебе имя. Аодх.* Твои умные пальцы ощупывают футляры. Ты грубо заносишь руку, умную руку с острым флаконом, пробивая синее месиво — то ли Небо, то ли Океан. Синие трещины идут во все стороны, синий шёпот срывается с губ: — «Ни на земле... — грохот стекла. — Ни на небе, ни в океане... — порох Кипариса подхватывают индиговые массы. — Ни в горах не отыскать места... — синяя лента вливается в общую синь. — Где бы человека не смогла победить смерть». Но душа сумеет её победить. Мерзкая влага разбегается под синими трещинами, Бог вновь корчится в муках, изодранные кадры с щелчком прирастают друг к другу. Замыкается кольцо внутри Неба, рухнувшего под ноги Океана, внутри Океана, упавшего на руки Неба, и липкий страх иссыхает седым пеплом. Ступая по синим трещинам, ты сгребаешь в охапку пламенную птаху, окунаясь в синюю прорезь. Золото опутывает руки и крылья, животворное тепло изничтожает синий холод. Твои уши слышат, глаза — зрят, губы молвят. Воссоединение с Памятью на утёсе к гибели, едва отступившей, порождает катарсис. Единство красного и синего доселе не бывало столь гармоничным. ...Ты помнишь своё имя, Сиэль?***
Девятый цикл Энсо: кольцо Флексии*
IX. Ярды освободительных лент
Кровавая портьера, тошнотворно-жёлтые стены, исполинская сцена для танца смерти. Смерть высокомерной поступью шагает, приближаясь к сцене финального действа. Сиэль онемело глядит на распластавшееся зрелище, и только сейчас значение закладок в книге распахивается пред ним: девять закладок — белая, зелёная, чёрная, красная, оранжевая, лиловая, жёлтая, голубая, синяя — девять полос, делящих зал на два фронта. «Значит, я постоянно был здесь — размягчал видениями прошлое прямо в этом зале...» По одну сторону — Сиэль и Себастьян, по другую — Кельвин и Джокер. Две правды и две преданности. Девять закладок — девять струн, вшитых в кровавые портьеры и впивающихся в прутья клеток. Сиэль вглядывается в себя напротив — в том Сиэле, по ту сторону, нет и проблеска понимания. А девочка уже у каната... ”Что же ты глядишь! — внедряется мальчик в свою голову, обеспечивая единение соображений. — Довольно наблюдать! Моя память — твоя, и наоборот!” — глаза Сиэля по ту сторону понимающе сосредотачиваются на своём отражении — Сиэль вдруг осознаёт, что может весьма успешно руководить телом посредством второй части души, превалируя. И он передаёт приказ в своё тело: — Себастьян, приказываю: спаси всех детей, которых они попытаются убить! ...Дети убережены. Кровь не пролита. Но в воспалённых глазёнках барона Кельвина мечется побитой собакой бешеное замешательство. В зрачках Джокера, напротив, незлое чувство — замерла хрупкая надежда. Меньше всего внимания припадает на Себастьяна: пока что, здесь, он лишь аппарат. Большая часть — на Джокера. Рыжеволосый — тоже аппарат. Но будущего у него нет... потому сейчас он ценен. От трупа цены мало. Так... может, у него есть будущее? Рыжеволосый — тоже аппарат. На нём, его тигрином броске, завязалась кульминация и, возможно, с развязкой связан именно он — и никто больше? В тот раз, когда он устанавливал контакт с частичкой персональной эссенции, перед глазами плыли лиловые круги, круги, круги... Он вдохнул воздух и попытался ещё раз: “Задержи барона Кельвина детальными описаниями о своей жизни”. ...Разум Сиэля работает с быстротой матрицы: решение окончательно. Он обходит всех персон, приближается к клеткам, превозмогая себя. В голове кругами, кругами, кругами расходятся слова, и Сиэль с изумлением отмечает, что слова Себастьяна не были лишены правды: персональный отпечаток достаточно хорошо владеет словом. По-крайней мере, цель достигнута: Кельвин растерянно, даже с неким удовольствием, молчит, вдобавок — Себастьян и Джокер вроде как потрясены. ...Сиэль тем временем кладёт на пол, напротив девяти детей, распахнутые медальоны. Воздух словно бы уплотняется, дух забивает, дети шевелятся. Теперь золото — всего лишь золото, а не тюрьма душ. Кульминация. Одна превосходная фраза должна преобразить любительскую книгу. Тут уже не одна кинолента — великое множество. Сиэль намечает агатовой лентой допустимую дистанцию. — ...значит, такую боль ты хочешь испытать?.. Детская рука графа вскидывает револьвер, целясь в барона Кельвина с вопиющей болью. С воплем, диким воплем тигра, Джокер мчится убрать противника. Сиэль, уповая на то, что “вращение” мысли выручит — на кону не только вторая рука Джокера, но и его жизнь — высыпанный на ладони порох Клёна сыплет прямо ему в лицо с проникновенными словами: — «Ты будешь наказан не за свой гнев, ты будешь наказан своим гневом». Джокер останавливается как вкопанный — по замыслу Сиэля ноги его должны ощущаться неподвижной древесиной — и страшно бледнеет. Неистовство вступить место оцепенению. Лицо всё бледнее. Но агрессия, плюс смерть, благодаря минутному неудобству была устранена. Маленькая плата за большое вознаграждение. Сиэль наблюдает, как его отпечаток приближается к раздавленному горем, упавшему на колени, Джокеру. Он что-то говорит. О будущем, о прошлом, о нынешнем. О нынешнем, о прошлом, о будущем. Откуда ни возьмись по одному, по два, по три листа периметр зала занимают листья. Продолговатые, тёмно-тёмно зелёные, клыкастые. Сиэль недоумённо глядел под ноги. И понял: это наступление. Синий холод стаей Фо-а промчался по спине. Слова Клодии, с урока о лесных деревьях, пришли на ум — песня силы:«Ты, Острогал, тёмно-зелёный воин... Вооружённый острыми листьями, ранящими руку, Тинне Теилмон, стой отважно!»
Дерево Острогал будет стоять отважно, но не на его стороне: примирительного дара у него нет. “У тебя осталось то, чего нет у меня — упорство, скорость, решимость! — принуждал к действию своё нерадивое тело Сиэль, перепуганный крайне нелестным свойством лютого Острогала. — ДЕЙСТВУЙ!” Прозвучали слова, переломившие мировоззрение Джокера, но переубедившие его, — обязательно вперёд идти: — Джокер. Я не враг тебе. Нерационально сходить с ума: ничего не изменить больше. Барон Кельвин хотел иметь красивую жизнь, а вы все в его глазах — исключительно декорации для сцены. Вы такие же жертвы, как я. И дети. Как давно ты не был в работном доме? Он давно разрушен. Я видел. Renbourn work-house в руинах. Я видел. — зачем-то повторяет он. — Однако я клянусь: восстановлю его. Сделаю всё для тебя и твоих друзей. Если ты сейчас же поднимешься на ноги и пойдёшь со мной. В итоге... быть хуже, чем уже было, не может. ...Когда Сиэль-отражение, Себастьян, Джокер и дети выбрались наружу, все в абсолютном головокружительном смятении, кроме тела Сиэля, наделённого крохотным, но цельным кусочком души — несокрушимого бастиона, его душа сползла по стене. Идти с ними Сиэлю было нельзя — нужен был такой же яркий, как акт смерти, переход. В голове эхом расходились круги, круги, круги красного цвета — песнь лютого Острогала:«Отовсюду к не обретшей форму душе Тянутся усики огня. Когда узришь сей священный огонь, Не имеющий формы, Уверенно сияющий сквозь глубины мира, Слушай голос этого огня!»*
Сиэль проводит рукой по позвоночнику, отыскивая клеймо, внутри которого теперь были различимы контуры крыльев, стёршей постыдный знак птахи. На ладонь легло что-то крохотное, тёплое, попискивающее. Он осторожно устраивает птицу на полу, растущую в считанные секунды, питаясь бесформенным огнём. Феникс подцепляет клювом связку с погребальными медальонами — Сиэль цепляется за неё потными пальцами. — Аодх, вот, значит, какое пламя соединило силы с пламенем Себастьяна. — огонь Острогала, кажется, тоже клыкастый. — Чтоб пройти курс мудрости, запечатало выход, открыло портал в иной мир — мир сожжёных «священным» огнём. Но ведь моя душа больше не аморфна, — заявляет Сиэль. Покрасневшие листья бросаются ему в лицо. — А ты всегда приводил меня домой... или способствовал этому. Попробуем ещё раз? Сиэль протягивает руку тёплому, чудно-тёплому крылу, зеркально отзывающемуся. Ему остаётся утешаться лишь тем, как ловко, оперативно, удачно переписал он фрагмент девятой главы, впечатав превосходную фразу в любительскую книгу. ...До тех пор, пока он стремительно тает, не зная, возвращение ли впереди — или акт смерти. ------------------------------------------------------------------------------------------------------- [2 энсо: •По моему, можно сказать, футуристическому вымыслу: *Когх — родственное признаку существо. Племя когх принадлежит Нептуну. Недолго могут притворяться существом материальным, хотя для них данное нежелательно. Племя когх отличается вероломностью (потому предпочитают пускать пыль в глаза), но при этом плавность — их неотъемлемая черта. Это способствует их естественному мастерству молниеносно, словно появляются они сами по себе, слагать песни. Когх — бывшие люди. Прекрасно помнят прошлые жизни. Питаются плотью живых. *Геркохт — названия замков/усадьб/прочих жилищ, которые заняло племя когх. *Фельморры — армии/отряды/легионы.] [3 энсо: (•Песня мадам Рэд. *Багровый обелиск — достойный памятник Ангелине. *Сиды — 1) холм. 2) жители этих холмов. Кельтские эльфы. *Барбарис — символ любви и страсти. *Стикс — по грецкой мифологии река, через которую переправляют умерших. *Девять валов — отсылка к догме кельтов, которые считали, что существует девять состояний бытия. К тому же, число три для друидов — священное, а три умноженное на три — особо священное. *«Копыт зарево» — элемент из канона; жизнь мадам начала рушиться тогда, как карета перевернулась. *Калас. Согласно схемам фериллтов, человек содержит в себе три звёздные центры (земля, вода, огонь). Калас отождествляется с природой земли (оттого «моя земля гибнет»). Данная звезда располагается в области половых органов. Мадам Рэд лишилась матки.) *«...невесть откуда взявшиеся ароматные раны» — бытует мнение, что гибискус обладает антибактериальными свойствами. *Руэри — шотландское имя: «красный король». *ФЛЮИДНОСТЬ. Согласно схемам фериллтов, каждый из трёх звёздных центров связан с одним из трёх руководящих принципов Вселенной. Флюидность — с природой Воды, которая применима также к элементу Воздуха (то есть к течению или струям воздуха). Контролирует эмоции и всё, что течёт. Звезда расположена в области в области солнечного сплетения, там, где сердце и лёгкие. *Световой щит — так кельты называли ауру.] [4 энсо: *Трансмиграция — обозначение у кельтов трансформации/превращения. • Кальёк — кельтское слово, обозначающее колдунью. Легенда «Миссис О`Флаэроу» не существует как таковая. Собственно, как и имена (+фамилия О`Флаэроу), задействованные в рассказе Рэйчел Фантомхайв; они были мною скроены. Написана по мотивам: http://www.ezobox.ru/duglas-monro/books/1228/read/149.html. В кольце Сиюминутности (см. 7 энсо) взяла за образчик фрагмент из произведения про леди Керидвен (структуру).] [8 энсо: *Аодх — кельтское имя: «огонь».] [9 энсо: *Флексия (лат. flexio) — гибкость. *Песнь лютого Острогала на самом деле называется «оракул решительного Острогала». Заимствована из книги Дугласа Монро «Тайны магии друидов».]