Fast and Furious 5 — Rio Heist
Главное наше лекарство — тишина. Это она помогает оглядываться назад, осмыслить случившееся, признавать ошибки. Она заставляет нас думать, сомневаться. Она наш поводырь, она помогает справляться со страхами или же сеет в душе новые, избавляет от терзаний или доводит до безумия. Она же примеряет нас с самими собой, облегчает груз времени, стирает то, что мы хотели бы забыть. Надя, пожалуй, впервые в жизни понимает значение фразы «гробовое молчание». Даже дыхания друг друга ребята не слышат, уставившись в стол и думая каждый о своём. После рассказа Иры и Макса о том, кто такой профессор Радомский, что случилось с Никой, а также о том, что происходит в Москве, Валера с силой стукнул кулаком по столу и двинулся прочь из бункера. Все остальные остались на месте, не говоря ни слова и не провожая того взглядом. Даже Стас молчит, а его мобильник лежит на столе, едва ли не впервые за последние дни выпущенный из рук хозяином. Чёртова тишина, ну почему никто не хочет взять на себя смелость заговорить первым? Наде хочется вскочить со стула, закричать о том, что Радомского с дочуркой следует выкинуть из бункера прямиком на съедение мутанткам, и вообще, кто сказал, что Ира с самого начала не была посвящена в делишки отца, а это признание — не очередная часть их коварного плана? Но она молчит и исподлобья смотрит на остальных. Саша не выглядит таким изумлённым, как все: он что, тоже с ними в сговоре? Скат выглядит скорее задумчивым, словно пытается найти какой-то выход, думать рационально. Впервые в жизни Голдман хочется узнать, о чём думает тихоня-компьютерщик, а ведь раньше она всегда избегала людей такого типа, считая их немного «того». Справа от Саши сидит Наташа, и её взгляд не выражает ровным счётом ничего, хотя для Нади эта девчонка всегда была никем: таких серых мышей никто и никогда не замечает. Ну, кроме, разве что, всяких фриков, вроде Саши. Или Стаса. Вот он, кстати, следующий. Сейчас Стас напоминает больше обиженного ребёнка, которого поставили в угол за разбитую мамину вазу, нежели безумного обдолбанного парнишку, каким он был с первых мгновений пребывания в бункере. Сдвинутые брови, выпяченная вперёд губа, взгляд, так и говорящий: «Я не виноват!» Его почти жалко. Паша. Ещё один «господин никто» в глазах Надежды Голдман сидит с закрытыми глазами, и Надя готова поклясться, что он молится. Идиот. Спасибо, что Марина хотя бы не ревёт. Она с неприкрытым ужасом во взгляде косится на профессора Радомского, потом переводит взгляд на Иру, нервно поджимает губы и качает головой, тоже прикрывая глаза. Взгляд Нади натыкается на пустой стул, она хмурится и пытается припомнить, кто сидел тут, между Мариной и Митей. Азиатка. Надя никак не может припомнить, в какой момент она ушла и куда она ушла, но надолго её мысли это не занимает. Митя. Он заслуживает самого долгого и самого пристального взгляда со стороны Нади. Парень выглядит вконец растерянным и не понимающим, что ему нужно сделать прямо сейчас. Периодически он поднимает голову и многозначительно смотрит на Иру, но ничего не говорит. Не ожидал, что подружка подкинет ему родственничка, уничтожившего всю Москву? С потенциальным тестем явно не повезло. Какая жалость! Тем временем Радомские и Макс стоят в паре шагов от стола, держась рядом и ожидая, когда первичное остолбенение пройдёт, и кто-нибудь заговорит. С того момента, как Ира произнесла последнее слово, а Валера ушёл, прошло уже около трёх минут. Кто же? — Мы никогда отсюда не выберемся? Первые слова, сказанные после длительного молчания, отнюдь не вселяют уверенности в кого бы то ни было, однако сбрасывают какую-то пелену со всех присутствующих и заставляют встрепенуться. — Марин, что ты такое говоришь! — успокаивающе принимается гладить её по спине Паша, хотя и сам не верит в то, что у них есть шанс после всего, что рассказала Ира. — Да она права: благодаря чокнутому профессору мы все здесь подохнем, — бросает Надя и достаёт из сумочки сигарету. Последнюю, кстати. Вот дура, не догадалась захватить ещё, пока были на вылазке! Голдман даже не встаёт из-за стола, чтобы закурить, и дымит прямо на того, кто сидит напротив — на Марину. — Ты чего, ей же нельзя! — восклицает Паша и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но умолкает и размахивает руками, отгоняя дым. Надя заинтересованно вскидывает бровь и ухмыляется. — Чего это? — Того это! — по-детски огрызается Паша и опускает голову, словно в чём-то провинился. Марина же молча встаёт из-за стола и отходит на несколько шагов, прислоняясь к противоположной от Макса и Радомских стене. — Мой отец не чокнутый, — запоздало принимается оправдывать его Ира, до того несколько рассеянно наблюдавшая за сценой между Надей и Пашей. — Он понятия не имел, чего хотят эти люди. Думал, помогает. — Ну да, хороша помощь: устроить геноцид мужиков, а баб превратить в каких-то мифических чудищ, — фыркает Голдман и выпускает ещё клубок дыма, теперь уже на Ската. Тот недовольно морщится, но молчит, а Надя озорно улыбается, словно это доставляет ей удовольствие. — Рот закрой, — грубо вступает в разговор Митя. — Профессор, вы знаете, что делать дальше? Его тон разительно меняется, когда он обращается к Радомскому, становясь много более мягким и, возможно, даже каким-то почтительным, однако профессор, тоже заметивший эту перемену, её не оценивает. Как только Радомский увидел, что Ира привязана к этому наркоману, то моментально возненавидел его, несмотря на то, с каким трепетом и неподдельным волнением смотрел Митя на его дочь. Для него Дмитрий — всего лишь наркоман, пропащий человек, который недостоин даже смотреть на его Ирочку, звать её по имени, прикасаться к ней. Радомский не может позволить, чтобы его дочь связалась с человеком с такой биографией, как у этого субъекта, однако прямо сейчас высказать ничего не может. Ире не скажешь — она немедленно ощетинится и только ещё больше сблизится с Митей, лишь бы досадить ему, как-то было с выбором профессии. Что касается самого парня… Радомский решил, что всё-таки поговорит с ним, как только выдастся шанс сделать это наедине. А Ира уже знает, что он зависим? Наверняка нет, иначе поспешила бы оборвать с ним все связи! Несмотря на её периодически проявляющееся бунтарство, Ира имеет голову на плечах и не совершает слишком уж опрометчивых и ведущих в никуда поступков. Радомский столь распаляется в собственной голове, что даже отвечает не сразу. — Пап? — голос дочери, недоумённый и тихий, выводит его из размышлений. — Ах… Честно говоря, пока нет, — разводит руками он. — Я знаю, что Москва сейчас, в некоторым смысле, под защитным куполом — электрическое поле. И я знаю, в какой части города есть брешь, но это на другом его конце. Пробираться туда через многочисленные препятствия из мутанток и отрядов зачистки — чистое самоубийство. — А сидеть здесь и ждать, пока кончатся запасы еды и воды, — это не самоубийство? — интересуется Надя. — Мы не будем сидеть и ждать, — произносит Макс, делая шаг вперёд, тем самым становясь перед Ирой. — Дайте несколько часов, и мы придумаем, что делать. — Я успел захватить несколько рабочих документов, — продолжает профессор. — Возможно, я смогу понять, как остановить этих существ. Тогда одной проблемой на пути к свободе будет меньше. — Боюсь, у нас есть ещё одно существо, остановить которое ваши записи не помогут, — невесело усмехается Саша, поднимая взгляд на Радомского. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Макс, непонимающе хмуря брови. Отвечает, однако, не Саша, а Наташа, которой эта мысль пришла в голову почти одновременно с тем, как Скат её озвучил. — Валера.***
Он зол. Зол, как никогда в жизни. На Иру, на её отца — грёбаного экспериментатора, на то, что оказался в этом бункере, а не подох давно, на Москву, на всю свою жизнь. Валера громко дышит, проводя ладонями по лицу, но успокоиться это не помогает. Он стоит у самого выхода из бункера, куда примчался после того, как выслушал историю Иры. Это невозможно, просто невозможно! Эксперименты, мутантки, отряды зачистки, смерть Ники, Радомские… Всё похоже на плохой сон, и Валера ущипнул себя уже с десяток раз, но кошмар не кончается. Он даже не слышит, как со скрипом отворяется дверь, и к нему, мягко ступая по земле, приближается ещё один человек. Сычёв слишком погружён в свои мысли, чтобы замечать хоть что-то, однако, когда чувствует чьё-то прикосновение к своему локтю, то судорожно дёргается и поворачивает голову. — Ты… — с какой-то непонятной даже самому себе интонацией произносит он и вновь устремляет взгляд на горизонт. Валера почему-то успел подумать, что это Ира пришла объясниться с ним лично. Хорошо, что не пришла, потому что на неё в таком состоянии Сычёв бы точно сорвался. Ему казалось, что он сорвётся на любого, кто сунется сюда, но кричать на Айжан отчего-то совсем не хочется. Напротив, её присутствие вносит каплю умиротворения в океан безумия и злости. Как странно: роль миротворца достаётся той, кого такие, как Валера, ненавидят по определению. Но, честно говоря, Валера успел принять для себя тот факт, что никакой он не скинхед, на самом деле. В компании приятелей, в большом городе задирать тех, кто не такой, как они, казалось вполне естественным и правильным, а здесь — диким и ошибочным. Впрочем, распространяться на сей счёт и любезничать с Айжан он не собирался. Происходящие в нём перемены воспринимались Валерой тяжело, со скрипом, с осторожностью. — Ты не должен злиться на них, — тихо говорит Айжан, глядя на Валеру снизу вверх. Что она тут делает? Почему решила прийти к нему? — Мне кажется, ты последняя… — сквозь зубы рычит Сычёв, но вдруг замирает на полуслове. Они молчат минуту или две. Валера упорно не глядит на Айжан, и, в конце концов, она тоже смотрит туда же, куда и он, и видит закат. — Из-за него Москва превратилась в декорации фильма об апокалипсисе, — произносит, наконец, Сычёв, нарушая молчание. — А ещё из-за него мы остались в живых, — добавляет Айжан. — Знаешь, этот профессор… он никому не желает зла. Он хороший человек. Я это чувствую. Валера хмыкает: чувствует она! Святая простота. Он круто поворачивается и оказывается лицом к лицу с Айжан, смотрит прямо ей в глаза и понимает, что пропадает раз и навсегда, окончательно и бесповоротно. Но сейчас не об этом. Валера неосознанно проводит кончиком языка по верхней губе и самую малость подаётся вперёд, но всё-таки сохраняет определённую дистанцию. Не сейчас, не сейчас. — А ты всегда чувствуешь, хороший человек или плохой? — спрашивает он. — В большинстве случаев, — почти одними губами отвечает Айжан, не отводя взгляда. — И что ты скажешь обо мне? — он склоняет голову набок и улыбается шире. Сейчас она скажет, что он отвратителен, жесток и бесчеловечен, и всё это временное помешательство закончится. — Ты хороший человек, Валера, сам не понимаешь, насколько, — говорит Айжан серьёзно. Она поворачивается и скрывается за дверью в бункер, вновь оставляя Валеру наедине со своими мыслями и веря в то, что он сделает правильный выбор.