Победа жизни

      Шли годы, дочь росла, но вопросов о том, где её отец не задавала. Она ничем не отличалась в этом от некоторых дворовых, а потом и школьных друзей. Предвоенное и военное поколение безотцовщины. Их таких было много, очень много.       В середине осени сорок пятого года вернулся с фронта муж Натальи Алексей. Он ушёл ещё на финскую, совсем скоро после того, как родился сын. Глеб отца не помнил. Да и как он мог его помнить, если после финской Алексей пробыл дома чуть меньше года, а потом буквально в первых рядах после двадцать второго июня ушёл на фронт. А сейчас он вернулся, устроился инженером на Уралмаш завод. Он был старше меня на три года и в тридцать девятом уже закончил институт. Наталья тогда по больнице не бегала, а будто летала, окрылённая этим своим счастьем. С вечной улыбкой на лице. Всё-таки как мало человеку, женщине, нужно для счастья. Живой муж, здоровый ребёнок и любимая работа. Собственно и всё.       Окрылённая своим счастьем, Наташа предпринимала различные попытки и меня куда-нибудь пристроить, знакомила с какими-то своими друзьями и друзьями мужа. Ничего хорошего, правда, из этой её затеи не вышло, потому что мне было как-то не до этого. Мысли были заняты абсолютно другим: Ксения, работа, поиски Кати. Я же практически ничего не знала, знала только дату рождения и имя сестры. И всё. Посылала запросы в разные детские дома области, да и не только, и долго ждала ответа. Иногда он приходил отрицательный, иногда его не было вовсе. Я рассказала тёте-Тане о том письме, ещё зимой сорок третьего года, и в моих поисках она всячески меня поддерживала. Поддерживала, как и всегда. Говорила:       − Зоенька, ты же мне как дочь, ты знай, что я всегда тебе помогу.       И помогала. Сидела с Ксюшей, пока я вечерами училась, отоваривала мои карточки, если успевала. У тёти-Тани ведь кроме сына и не было никого. Надежда уехала из Свердловска почти сразу же после прихода похоронки на Серёжку. Оставила какую-то невнятную записку и уехала в неизвестном направлении.       Так я жила. Работой, учёбой на вечернем (мне удалось восстановиться в институте спустя почти десять лет после того, как я написала заявление «по собственному) дочерью, и надеждами. Надеждами на удачное завершение поисков Кати, надеждами на то, что может быть, когда-нибудь Виктор вернётся в мою жизнь.       В январе сорок седьмого тому письму исполнилось четыре года, а в сентябре Ксюша пошла в школу, прибавив мне проблем. Она изредка хулиганила, вместе с мальчишками играла в футбол.       Так продолжалось до ноября. Седьмого числа днём я возвращалась с демонстрации. С пересадкой, как всегда. Ехала долго, все мысли занимали дела и вопросы, которые очень хотелось решить поскорее. Например: у кого можно перехватить денег до зарплаты? Как найти время для того, чтобы взяться за учебники? И куда, господи, куда ещё можно написать по поискам младшей сестры? А может, писать не придётся? Может всё-таки этот нижнетагильский детский дом тот самый? Может быть…       Погружённая в свои мысли я совсем не обращала внимание на людей и обстановку вокруг. И поэтому мужской силуэт на лавочке около подъезда заметила не сразу. И только тогда когда я уже начала открывать дверь подъезда, и только тогда, когда услышала негромкий оклик: «Зоя», я поняла, кем был этот человек. И тогда я отпустила дверь, быстро сунула обратно в сумку ключи от квартиры, обернулась и чуть ли не завизжала от нахлынувшего на меня счастья. Меньшов… Господи, Меньшов. Меньшов, отец моего ребёнка, человек, которого я очень сильно люблю. Виктор…       Я медленно подошла к нему. Какое-то время мы продолжали молчать, а потом я уткнулась лицом в его пальто и, всё-таки не сдержав эмоций, заплакала. Витя обнял меня и ещё сильнее прижал к себе.       — Зоя…       − Меньшов… Витька, господи, Витя…       Он, давая мне «прореветься» и успокоиться самостоятельно, просто гладил меня по волосам, выбившимся из-под платка. Пока я успокаивалась, он аккуратно и очень нежно забрал у меня из рук сумку. Сколько мы там так простояли у подъезда? Минут пять или больше? Не знаю, не помню.       − Витя, пойдём домой. Дома поговорим, холодно здесь. У меня дочь дома одна. Пойдём, Витя.       − Дочь? — Он вернул мне сумку.       − Дочь. Твоя дочь. Я тебе дома всё расскажу, пойдём.       Мы поднялись в квартиру. Ксюшки дома не оказалось. На столе в большой комнате лежала записка, написанная крупными печатными буквами: "Я у Глеба, поела и уроки сделала. Мамочка, не ругайся, пожалуйста, дома буду не поздно"       − Так, может и к лучшему. — Пробормотала я. — Поговорим хоть спокойно. Чай будешь?       − Нет. Зоя…       − Я тебя внимательно слушаю. Только, пожалуйста, не торчи столбом посреди комнаты. Мне очень неудобно с тобой в таком положении разговаривать. Голову вверх задирать приходится.       Он уселся в единственное кресло, мне, чтобы видеть его глаза пришлось устроиться на краю узкого подоконника, пододвинув несколько книг. Мы молчали. Многое хотелось сказать, очень многое, но не получалось. Я столько раз представляла себе нашу с ним встречу в мечтах, очень много думала, что скажу и как поведу себя, а теперь… Сидим, молчим и будто бы стесняемся друг друга. А ведь вроде взрослые и не чужие друг другу люди. У нас дочь общая. Такое странное слово у нас. Будто бы есть какие-то «мы»… Мы семь лет не виделись, откуда я знаю, может он уже жениться успел за это время. Хотя, кольца на пальце нет. Господи, как же сложно начинать этот разговор.       − Зоя, − наконец прервал это тягостное молчание Виктор, − ты сказала, что у тебя дочь есть. Сколько ей?       − Пятнадцатого сентября исполнилось семь.       − А назвала как?       − Ксюша. Луговская Ксения Викторовна. Витя, не молчи, я прошу тебя. Хоть что-нибудь скажи.       Лучше б он продолжал молчать.       − Ты меня не искала. — Это было сказано с каким-то непонятным для меня укором. Или мне это показалось?       − Да, не искала. Ты сам просил меня об этом. Меньше знаешь — крепче спишь. По закону ты ко мне и к моему ребёнку никакого отношения не имеешь, даже так называемого фактического брака у нас не было. В случае если б с тобой что-нибудь случилось противозаконное я не причём. У меня и так есть мать, которая по статье как ЧСИР сидит, сидела… — Тут я замялась.       − А почему в прошедшем времени?       − Мне письмо пришло в январе сорок третьего, от маминой лагерной подруги. Там говорилось о том, что у меня оказывается, в июле тридцать девятого года родилась сестра, и что матери у меня больше нет. — Глухо ответила я, впервые за этот разговор, взглянув прямо в глаза Виктору.       − А другие были документы? Заключение на основе свидетельства о смерти, или что-то подобное?       − Нет. Только письмо. Давай не будем об этом говорить сейчас.       Мне очень хотелось узнать, где он был и что он делал в эти прошедшие семь лет, но я сдержалась. На незаданный вопрос, где он работает теперь, Виктор ответил сам, будто случайно проронив фразу:       − Больше моя профессия не будет поводом для ссор. Я в уголовном розыске теперь работаю. Тоже следователем, но с уголовниками, а не с политическими.       − Это радует. — Улыбнулась я.       Этот разговор происходил уже позднее, вечером, когда домой уже вернулась Ксюша. Её знакомство с отцом произошло спокойно: «Ксюша, познакомься, это твой отец. Хорошо». И никаких криков, никакой истерики. Отец так отец.       Ночевал он у меня. Следующая за седьмым числом суббота была так же выходным и праздничным днём. Я представляла, как на меня следующим утром набросятся соседи, представляла, что они могут начать осуждать, но в тот момент мне было всё равно. В тот момент у меня появилась возможность ухватить простое женское счастье. Это было самое главное.       А на следующий день, в абсолютно неромантической обстановке он позвал меня замуж. Просто спросил:       − Помнишь, что я сказал тебе в декабре тридцать восьмого?       − Помню. Замуж позвал. — Мы сидели и завтракали. — Мне тогда было очень неприятно и противно.       − А сейчас?       − Сейчас нет. Подожди, ты хочешь сказать, что-то предложение было сказано не в шутку и оно в силе? Виктор просто кивнул.       − Я согласна тогда.