Математический класс

      Следующее утро выдалось все таким же согревающе солнечным. В неправдоподобно голубом небе не было ни облачка, хотя и дул едва уловимый ветерок, и на улице было свежо до одури, хотя дождя не было. Подобная свежесть была чертовски странной для вечно загазованной Москвы.       Все встречающиеся мне по пути лица были беззаботными. Ярко светящее с неба солнце золотило всем кожу, делая всех прохожих такими удивительно живыми. Оно молодило и удивительно красило всех. Сильно пахло свежескошенной травой, чуть подсушенной на солнце, и совсем немного побелкой: это рядом белили тротуар.       По лицу у меня скользили солнечные блики, а волосы трепал ветерок. Было не так жарко, как вчера, но и не прохладно. Было идеально.       Александра Владимировича я, к своему облегчению, нашла в его кабинете, хотя до оговоренной консультации было еще добрых сорок минут. И, конечно же, он был опять погружен в кипу каких-то бумаг.       Иногда мне казалось, что бумаг на его столе слишком много для учителя, хоть и являющегося еще и классным руководителем. По крайней мере, я никогда не видела Марью Алексеевну с такой кипой документации, как у него.       – Здравствуй, Дарья, – не отнимая головы от своих бумажек, поздоровался учитель. – Ты сегодня рано.       – Здравствуйте, – обойдя его стол, я обвила сзади его плечи и уткнулась носом в его шею, глубоко вдыхая в себя его запах. От моих нестандартных действий он выпрямился, и я, потеряв точку опоры, отняла лицо.       – Та-а-ак. Вчера, теперь сегодня. Что с тобой происходит, золотце мое?       – Разве я не всегда такая? – улыбнулась я.       – Нет, – Александр Владимирович потянул меня за руку, и через мгновенье, подхватив за талию, усадил меня на стол и смерил меня взглядом внимательных, чуть сузившихся ярко-зеленых глаз, которые из-за ярких солнечных лучей, падавших из-за окна, казались точь-в-точь как абсент. – Я знаю девочку, которая много краснеет и боится лишний раз слово сказать, не говоря уже о таких смелых заявлениях. А такая, какая ты сейчас, ты только в двух случаях: если ты чувствуешь себя виноватой или тебе что-то нужно. И это не беря в расчет тот случай, если выпьешь…       Я громко фыркнула. Вечно с ним так. Теперь до смерти будет подкалывать меня тем случаем.       – Тебе что-то нужно от меня?       – Нет.       – Хмм… значит, ты что-то натворила?       – Не угадали.       – Дарья, – он укоризненно покачал головой. – Пить с утра – плохой тон и очень плохая примета перед моим уроком.       – Слышать это от вас – смешно! – взвилась я.       Александр Владимирович улыбнулся мне, беря в руку и вскользь просматривая очередную бумагу.       – Значит, ты абсолютно ничем не мотивирована и просто хочешь побыть немного нежной со мной? – он произнес это так скучающе, будто потерял интерес ко всему разговору, что на мгновенье даже задело меня.       – А что здесь такого? Я же люблю вас.       Мы опять встретились глазами, после чего я, смущенная от его пристального и отчего-то смеющегося взгляда, опустила лицо, тупо уставившись на ткань своих джинсов. Я его явно развеселила. Порой я могла угадать его настроение, но только не его мысли. Отчего ему так смешно? А после мне в голову пришло, что, как бы математик не издевался надо мной словесно, его слова и поступки всегда шли врозь, вот как сейчас.       – Александр Владимирович, спасибо вам! – вдруг выдохнула я.       – За что? – почти равнодушно спросил он.       – За то, что вы согласились вести наш класс, хотя не хотели.       – Хм… ты уже знаешь?       Я кивнула.       – Мама вчера рассказала.       Он тяжело вздохнул:       – Почти целый день в компании двадцати шести баранов. Дарья, оцени, на что я иду ради тебя.       – Знаю… Простите, – промямлила я, но ноток сожаления в моем голосе не было, лишь нескрываемое предвкушение и веселье. А еще в классе нас было двадцать семь. Приятно, что хоть меня к баранам он не относит.       Во мне больше не осталось ни страха, ни обид, ни подозрений, ни предубеждений по отношению к нему. Вот так просто. Да и был ли вообще у меня когда-либо рациональный повод сомневаться в нем? Страх мой остался где-то там. Далеко в воспоминаниях. Наверно, я наконец научилась понимать его, а может, просто смирилась с тем, кто он есть.       666       Дни до следующего экзамена по математике пролетели быстро, как на перемотке. После первого ГИА по русскому страх во мне немного перегорел. По крайней мере, историю я сдала без панических атак и даже почти не нервничала на самом экзамене. Вполне возможно, оттого, что поняла, что ничего страшного в них нет и директриса с завучами напрасно всех запугивали.       Экзамен по математике (так же, как и по всем другим предметам в нашей школе) привычно проходил в лицее №1553. Отчего-то в этот раз всех учеников девятых классов сразу запустили в холл учебного помещения, который начал напоминать переполненный зал ожидания на вокзале, в котором царил гам. Предпоследний экзамен ребят пугал не так сильно, как первый, оттого и не было привычной паники и толкотни. А еще математику, как русский, невозможно было подзубрить напоследок, поэтому никто сейчас не стоял с решебниками в руках. Исключением, правда, оставались парочка гуманитариев из девятого «А», которые встревожено мяли в руках пособия ГИА, но на то они и гуманитарии, чтобы стрессовать перед математикой. Весь же наш физико-математический класс гордо стоял с пустыми руками и самодовольными лицами, по всей видимости, позабыв, как неделю назад точно также дрожал перед русским языком.       Сквозь высокие незашторенные окна лицея просачивалось жидкой яшмой летнее солнце. Оно путалось в темных блестящих волосах Сивцевой, которой повезло встать спиной к окну, и лупило мне прямо в лицо, заставляя раздраженно прикрывать глаза ладонью. Мы с Машкой, отбившись от своего класса, стояли чуть поодаль у стены в коридоре, где было не так многолюдно, и приглушенно переговаривались меж собой. До экзамена оставалось чуть больше получаса.       Александра Владимировича, который должен был курировать нас сегодня, еще не было. Время шло. Когда до экзамена осталось буквально двадцать минут и я уже начала ощутимо волноваться, наконец появился наш классный руководитель. Одноклассники тотчас начали скучковываться вокруг него, и мы с Машей, отлепившись от стены, подошли ближе. На мгновенье наши взгляды с учителем встретились, а после он повернул голову к обступившим его ученикам.       – Все здесь? – с ходу спросил мужчина.       – Вроде, – невнятно замычал класс.       – А где Ефремов? – спросил нас Александр Владимирович, оглядывая класс.       "Какой Ефремов?".       Мы с Машей обменялись озадаченными взглядами. У нас в классе не было никого с такой фамилией.       Впрочем...       В голове у меня внезапно щелкнуло, но Анька Нестерова догадалась, кого имеет в виду учитель, раньше и, не сдержав нервного смешка, переспросила:       – Может быть, Егоров?       «Может быть, уже пора запомнить его фамилию» – про себя вздохнула я.       То Ефремовым его назовет, то Емельяновым, то вообще Естифеевым, хотя, казалось бы, что может быть проще фамилии Егоров? Всякие заумные формулы с огромным количеством чисел он легко почему-то запоминает.       – Да, точно, – привычно нахмурился мужчина, и класс, давно привыкший к коверканию фамилии Федора, угодливо засмеялся. – Постоянно из головы вылетает… Так где он?       Я оглянулась. Только что где-то рядом был.       – Он там с девятым «А», – подала голос Маша. – Позвать его? А… – тут она осеклась, уставившись на семенившего к нам паренька. – А вот он уже сам пришел.       – Здравствуйте, – приблизившись, поздоровался с учителем Федя, остановившись возле меня.       – И тебе привет, Ефремов, – вставил Вовка.       Сивцева громко цокнула, а следом пробежали волной смешки.       – Так теперь все здесь? – оборвал общий гомон Александр Владимирович. – Паспорта, ручки, линейки, Бог знает что еще, у всех есть?       – Да, – нестройным хором ответил девятый «Б».       – А это что «Бог знает что»? – никак не мог успокоиться Вова. Математик молча повернулся к нему, и неожиданная улыбка появилась на его губах, тогда как у Вовки с лица слетела его вечно наглая усмешка.       – Красильников! – нараспев протянул математик так, будто бы не ожидал его здесь встретить и, встретив, был страшно рад этому. – И ты здесь? Отлично. Все взял?       – Все! – гордо ответил он, нахохлившись в своей белоснежной рубашке.       – Паспорт?       – Взял.       – Ручку?       – Взял.       – Телефон?       – Взя… то есть нет.       Последовавший за этим взрыв хохота заставил недовольно обернуться к нам несколько классов в холле. Действительно, надо быть полным идиотом, чтобы попасться на такой банальный трюк. Но Вовка был на то и Вовкой, что вечно везде тупил.       – Ну да, – хмыкнул Александр Владимирович. – А теперь давай-ка его мне сюда.       – Да нет у меня телефона, – заупрямился Вовка, которого со всех сторон начали подначивать друзья. – Вы меня просто сбили…       – Красильников, – на этот раз ласково протянул математик, что каким-то чудесным образом придавало его голосу больше угрозы, чем самый серьезный тон любого из наших учителей. – Живо дал мне телефон. Третий раз просить не буду.       И третьего раза не потребовалось. Сильно раздосадованный Вовка, нагнувшись, извлек из штанины обернутый в фольгу телефон и под смех всего класса вручил его классному руководителю, который, скептически взглянув на него, покачал головой, всем своим видом говоря: «Ну что за идиот?».       – У кого-то есть еще что-то, что он хотел бы мне отдать прямо сейчас? – спросил нас учитель и после недолгой паузы продолжил: – Отлично. А теперь все идем вслед за девятым «А» на второй этаж, там регистрируемся и дальше ищем свои кабинеты… Да и что я вам все разжевываю? Все уже все знают, поэтому вперед.       Большинство одноклассников нестройной колонной двинулись к лестницам, я же, замешкавшись, осталась на месте, Маша, по-прежнему тихо посмеиваясь над Красильниковым, также осталась со мной.       – Готовы? – спросил нас Александр Владимирович.       Я кивнула головой, криво улыбаясь ему. Вчера вечером я побила все рекорды своей мнительности, достав его безмерно. В итоге мы прорешали почти все пособие для подготовки.       – Конечно, – уныло подтвердила Сивцева.       – Мария, вот ни разу в тебе не сомневался, – насмешливо уверил подругу учитель, а затем мазнул улыбающимися глазами по мне. – Идем.       Мы уже было двинулись к лестнице, где скопилась целая очередь, как нас окликнула Машка.       – Подождите! – воскликнула она. – Я сейчас быстро! Дома совсем позабыла про это…       Мы с учителем синхронно обернулись назад. Машка, закатав рукав своей белой рубашки и удерживая в одной руке телефон, другой начала что-то торопливо царапать ручкой на своем запястье.       Я тут же поняла, чем она занимается, и не смогла сдержать раздраженного сопения: нашла время для своей ерунды! Учитель же узрел в действиях Машки совсем другой смысл.       – Маша, ты в своем уме? – холодно осведомился у девушки Александр Владимирович.       Сивцева, испуганно замерев, подняла на него свои большие, красиво подведенные глаза, не понимая, что такого плохого сейчас делает.       – Почему меня окружают одни тупицы? – устало протянул мужчина. – При учителе писать шпаргалку на руке – верх идиотизма, Сивцева. Да еще и с телефона… Быстро сейчас пошла в туалет и смыла все, что ты там намазюкала! Поймают тебя с ней на экзамене – исключат сразу, да и работу твою аннулируют.       – Это не шпаргалка! – в один голос произнесли мы с Машкой.       Учитель вопросительно приподнял бровь.       – Это руны на удачу.       – Господи... Какие еще руны? – спросил Александр Владимирович с хорошо читаемым на лице раздражением.       – Руны на удачу на экзамене, – принялась торопливо объяснять Машка, продолжая калякать их на запястье. – Нарисуешь такие руны на руке и все-все сдашь! Я уже пробовала. Это верняк!       Учитель, будучи противником всяких суеверий, примет и вообще всего того, чего нельзя было бы объяснить научным подходом, воспринял это, как и следовало ожидать, крайне скептично.       – Лучше бы это и правда была шпаргалка, – недовольно протянул он. – Шансов было бы явно больше.       Машка же предсказуемо заупрямилась.       – Зря вы так, Александр Владимирович, – наставительно проговорила она. – Это реально завлекает удачу.       Математик с очень серьезным видом кивнул ей, вызывая у меня улыбку, а после с плохо скрываемым раздражением осведомился:       – А что тогда ты пишешь их только на руку? Рисуй их уж себе на весь лоб. Чтоб наверняка удача мимо не прошла.       Я, не сдержавшись, хмыкнула, а Машка обиженно захорохорилась и пихнула меня за это локтем по руке. Мне сразу же захотелось дать сдачу (но при учителе это выглядело бы слишком по-детски), хотя надо бы по-хорошему сказать ей спасибо хотя бы за то, что она танец с бубнами здесь не исполнила.       Когда Сивцева наконец намазюкала себе руны на руке, мы поднялись на втором этаже. Там «регистрацию» уже прошел почти весь девятый «А»; наш класс стоял чуть поодаль, ожидая своей очереди.       – Александр Владимирович! – при нашем появлении в тот же миг выкрикнул из толпы отчего-то сильно покрасневший Вовка. – Александр Владимирович! А если у меня по ГИА выйдет сейчас "четверка" или "пятерка", то можно будет в аттестате оценку по алгебре исправить?       – Окстись, – лаконично ответил ему учитель.       Среди одноклассников прокатилась волна смешков.       – А что? - ерепенился Вова до последнего. – Я могу!.. Вот возьму и удивлю вас!       – Красильников, чтобы меня удивить, тебе придется сказать что-нибудь умное.       – Параллелограмм, – на одном дыхании выкрикнул страшно довольный Вовка.       Александр Владимирович тонко усмехнулся:       – Ладно. Верю, что для тебя это, безусловно, очень «умное» слово. Ставлю тебе пять за год, если прямо сейчас скажешь мне его свойства.       Такого отчаянья на лице Вовки мир не видел еще никогда. От сильных мыслительных потуг лицо у него приобрело сероватый цвет, а такого вдумчивого взгляда я не припоминала у него за те 9 лет, что была с ним знакома. На мгновенье мне даже стало жалко его.       Вова так и не смог сказать ни слова, а очередь на регистрацию, наконец, подошла к нашему девятому «Б».       Последний раз окинув наш класс взглядом, Александр Владимирович в кои-то веки не стал над нами изгаляться, а просто пожелал удачи. Прежде чем пройти за Машкой с паспортом отмечаться, я оглянулась. Встретившись с ним взглядом, я слабо улыбнулась ему, его глаза ласково блеснули в ответ, заставляя мою кожу покрыться мурашками, словно меня коснулись снежинки, хотя здесь было ужасно жарко.       Пройдя регистрацию и металлоискатель, я начала долго искать свой кабинет. Обойдя чуть ли не пять классов подряд, я наконец нашла дверь, на приколотом листе которой значилась моя фамилия.       В сами кабинеты пока не пускали, и небольшая группка девятиклассников столпилась вокруг двери, переговариваясь между собой. Как назло, никого из знакомых в этой толпе я не заметила, поэтому, прислонившись плечом к стене, я со скуки начала листать свой паспорт.       – О, ты тоже здесь, – вдруг сказал чей-то женский голос.       Обернувшись, я равнодушно мазнула глазами по Насте Шевченко, которую не приметила вначале в группке девятиклассников. Девушка, оправив свою белоснежную рубашку, отошла от группы ребят, с которыми до этого общалась, и зачем-то подошла ко мне.       – Повезло. На русском и физике со мной никого из наших не было, – доверительно сообщила мне она, вызывая у меня недоумение.       Не то чтобы мы с ней враждовали или что-то вроде того после случая перед уроком информатики, а после и с Максом, но с того времени особо старались подчеркнуто не обращать друг на друга внимание. Что же случилось сейчас?       Я ничего не ответила, и мое полное немого изумления лицо говорило будто бы само за себя. Встреть я на своем пути динозавра, удивления во мне было бы гораздо меньше.       Настя приятно засмеялась в ответ на мое угрюмое молчание. Это вообще была ее особенность – делать все приятно. Чем бы Шевченко не занималась, получалось это у нее очень по-женски гармонично и приятно, начиная со смеха, заканчивая каллиграфическим почерком, которым восхищались со второго класса все учителя.       – Да, ладно тебе, Абрамова, – весело сказала она мне; ее бледные серо-голубые глаза лукаво поблескивали. – Чего ты на меня смотришь, как на врага народа? Давай уже как-то нормально общаться? Я вот ухожу после девятого, не хотелось бы остаться с кем-то в плохих отношениях.       Прежде чем я успела что-либо ответить и вообще переварить услышанное, двери кабинета открылись и всех пригласили пройти внутрь, спасая меня от обязанности что-либо сказать.       «Этот день точно войдет в историю» – подумалось мне, когда я проходила за Настей в кабинет.       666       Наш неофициальный выпускной, как и было обговорено, состоялся сразу после сдачи математики. Экзамен и правда получился каким-то слишком легким, даже неправдоподобно легким. А может, это просто я не зря усиленно зубрила этот предмет весь год, а также оставалась на бесчисленное количество внеклассных репетиторств. В любом случае, все ученики физико-математического девятого «Б» класса, как один, были уверены, что математику сдали точно.       Всеобщий сбор возле нашей родной школы был назначен ровно на два часа, но, естественно, вовремя никто ничего у нас не делает. С суетой, криками, истериками, поломанным телефоном (когда все толкались, пробираясь к заказанному автобусу, кто-то выбил телефон из рук Влада, и от падения треснул экран) и под дурацкий смех парней все полностью собрались только в три.       Еще час мы ехали до назначенного места. Ехали шумно и громко. Нужно ли говорить, что ехать молча у нас в классе вообще не умеют и как мы достали за все время водителя и классного руководителя?       Кто-то притащил с собой гитару, которую парни начали делить меж собой чуть ли не с боем и которая в итоге досталась Владу. Николаев хоть и умел немного играть, но сильно фальшивил на ладах, а в и так трясущемся автобусе его треньканье на гитаре было просто ужасно.       В конце концов после десяти минут его игры, от которой у всех заложило уши, Александр Владимирович сказал, что если он сейчас же не уберет гитару, то увидит ее только по прибытии в город, и Владу пришлось нехотя зачехлить ее.       Когда мы уже почти подъехали к точке назначения, математик провел со всеми воспитательную беседу, которая, как ни странно, сводилась всего к двум вещам. Первое – по приезде он полностью от нас абстрагируется, то есть мы будем должны самостоятельно приготовить все необходимое для посиделки (при этом сильно постараться не убиться/порезаться, а также не убить/покалечить других), в наши приготовления он вмешиваться не будет. Но также он запретил глубоко заходить в лес, а тех идиотов, кто умудрится потеряться в нем, он непременно сначала найдет, а после оторвет голову.       Звучало разумно, и все сразу с большим энтузиазмом согласились. Второй же пункт его речи сильно удивил всех. Александр Владимирович еще раз напомнил, что вмешиваться в нашу работу не намерен и ему все равно, что мы протащили с собой (будь то сигареты или алкоголь): если мы хотим, то можем травиться, но, стоит ему кого-то на этом из нас поймать, лучше нам вешаться самостоятельно.       После его слов класс на время впал в прострацию, не веря своим ушам. После начался радостный гам и нетерпеливая возня: всем уже страшно не терпелось начать «по-взрослому» организовывать нашу вылазку.       Больше всех радовался Вовка Красильников. Я знала, что он единственный из класса рискнул протащить с собой две бутылки коньяка. Другие слишком боялись гнева своего классного руководителя, но после его прямого разрешения на это дружно приуныли, досадуя на свои предубеждения.       Когда мы, наконец, прибыли на место, а именно на широкую поляну, примыкающую к лесу, густому настолько, что не было видно его конца, ученики чуть ли ни вихрем сразу же повылезали с многочисленными пакетами из автобуса. Никогда еще прежде не видела столько энтузиазма на их лицах.       Тут же началась возня: кто-то разбирал пакеты, кто-то до хрипоты спорил, выбирая место, где лучше разбиться, кто-то начал таскать дрова для костра. Все сильно суетились и напоминали собой недисциплинированную колонию муравьев.       Из автобуса я вышла одной из последних. Жаркое летнее солнце тут же ослепительной вспышкой упало мне на лицо так, что с непривычки, вызванной тем, что салон автобуса был хорошо зашторен и ярких лучей туда не попадало, я чуть прищурила глаза и, дойдя до стоящего рядом дуба, отбрасывающего густую тень, огляделась.       Раньше в этом месте я не бывала. Трава на этой поляне доставала мне почти до щиколоток, она шелестела на легком ветру и остро пахла летним соком. Неподалеку расположилась колония одуванчиков, а где-то рядом в ней уютно гудела не то пчела, не то оса: никогда не умела их различать. Крона дуба подомной и кроны деревьев в лесу неподалеку переливались, кажется, всеми возможными оттенками зеленого, их листья волновались и шевелились на ветру, как настоящее изумрудное море. Красивый цвет. Мой любимый. Солнечный свет проникал сквозь кроны яркими брызгами, а небо было такое нереально голубое, как с картинки.       Еще только начало июня, а у меня было такое ощущение, что я уже оказалась в самом сердце лета.       – Абрамович! – внезапно окликнул меня Вовка. – Поди сюды, помощь нужна.       – Что там у вас? – вместо меня откликнулась Маша, до этого разбиравшая с другими девочками пакеты с едой, подходя к парням.       Я, отлепившись от коры дерева, подошла к группке своих одноклассников, которые с видом знатоков в игре «Что? Где? Когда?» окружили наспех где-то собранные деревяшки, которые отчего-то дымились и страшно воняли газом.       – Никто не знает, как зажечь эту фигню? – спросил у нас Влад.       Мы с Машей обреченно переглянулись.       Тут выяснилось, что никто из нас не умеет зажигать нормальный костер, а в походы до этого ходили только либо со взрослыми адекватными людьми, у которых есть навык в этом деле, либо смотрели на них с телевизора, где у главного героя весело горящий костер получается как-то сам собой. Естественно, ни о каких знаниях о том, как делать «не позорные» (со слов Вовки) угли для шашлыка, говорить также не приходилось.       В защиту нашего класса стоит упомянуть, что каждый в силу своих способностей раз попытался зажечь ветки. Но отчего-то ни у кого ничего не получалось, и, погорев несколько секунд, деревяшки гасли, а огонь так и не занимался над ворохом веток. Влад пытался попшикать на них своим дезодорантом «чтоб разгорелось», но, кроме тошнотворного запаха, это ничего толком не принесло.       – Да ну нафиг! – не выдержал после третьей попытки зажечь костер Вовка, с силой бросая свою зажигалку об землю.       – Эй, мальчик серии не-расти-после-меня-трава! – вдруг окликнул группку моих одноклассников Александр Владимирович.       Ребята молча развернулись к учителю, не понимая, к кому конкретно он обращается:       – Да-да, я о тебе, Красильников. Еще раз кинешь мусор на землю – будешь у нас главным по мусоросбору. Приколю тебе пакет на грудь, и будешь везде ходить за всеми мусор собирать.       И Вовке после пришлось еще добрых минут пять искать упавшую в густую траву зажигалку.       – Александр Владимирович?.. – наконец признав всю тщетность наших попыток, позвал учителя Влад.       Мужчина, до этого о чем-то разговаривавший с водителем автобуса, равнодушно мазнул по нему глазами.       – Чего тебе надобно, Николаев?       – Можете нам помочь?       – Мы, кажется, договаривались, что вы все делаете сами, – резонно заметил учитель.       Влад широко развел руками:       – Но у нас ничо не получается!..       Вовка хмуро кивнул на слова друга.       Александр Владимирович напоследок что-то с улыбкой сказал водителю, так что тот, понимающе кивнув, ушел к себе в салон автобуса, и подошел к нам. Первым делом он презрительно глянул на воняющие обугленные ветки перед нами, а потом с непроницаемым лицом выслушал наш позорный рассказ о том, что мы все тупые настолько, что и костер не можем соорудить. Стоит ли говорить, с каким усталым раздражением он вздохнул и как мы в рекордное количество времени побили новый рекорд в его рейтинге «полных идиотов»?       В итоге мы все делали неправильно. Ветки нужны были сухие, когда как парни где-то насобирали влажных палок, извалянных в земле. Сначала нужно зажечь то, что даст больше всего огня, тогда как мы с упорством баранов пытались поджечь самый большой сук. Еще на влажной траве никто ничего не зажигает…       Коротко говоря, учитель унизил нас, как мог.       Несмотря на открытые издевательства и насмешки, без Александра Владимировича у нас бы ничего не получилось.       Благодаря его рекомендациям костер уже весело потрескивал у нас буквально через минут пятнадцать. Другой же костер в мангале под шашлыки, сделанный специально под угли, так же ярко горел неподалеку. От нас требовалось только поддержание огня в первом костре и полное невмешательство во второй.       Для поддержания костра требовались сухие ветки, чем больше, тем лучше, и добровольцем тут же вызвалась я. Как по мне, лучше уж собирать ветки и разводить костры, чем возиться с едой. Машке же было больше интересно заниматься стряпней, поэтому мы с ней разделились.       В лесу было свежо и прохладнее, чем на полной жаркого солнца поляне. Было очень хорошо, и я тупо бродила по лесу полчаса. Могла бы и дольше, но подумала, что мое долгое отсутствие могут воспринять как то, что я заблудилась.       Когда я вернулась с ворохом сухих веток, деревяшки в мангале почти догорели и девочки активно суетились возле него с нанизанными шампурами; другая часть девочек примостилась у дерева, мальчишек же нигде не было видно, а после меня тут же резко дернула за руку Сивцева, да так сильно, что я чуть не выронила хворост, и, наклонившись ко мне, сбивчивой скороговоркой зашептала на ухо:       – Где ты ходишь?! Ты ушла – тут такое началось! Аня в любви призналась!       Мне было как-то плевать, кому там призналась в любви Анька Нестерова, тем более с ней мы никогда особо близко не общались, поэтому новость эту я восприняла крайне прохладно, к немому удивлению своей подруги.       – Ну и что? – спокойно спросила я, бросая ветки около костра. Ну, призналась и призналась кому-то из наших идиотов-одноклассников, что здесь такого?       Машка посмотрела на меня, как на умственно отсталую:       – Как что? Она в любви Александру Владимировичу призналась!       В этот момент мне будто кто-то хорошо заехал по голове чем-то тяжелым, полностью оглушив.       – Как? – только и выдохнула я. – Что, при всех?       – Нет, конечно, – раздраженно цокнула Маша. – Мне Ерохина рассказала. Что вроде Аня сегодня решила, наконец, признаться ему, что давно любит и все такое… Она даже ему записки писала. Прикол, да? А сейчас лично. Блин, какая ржака…       Сивцева засмеялась очень едко и зло так, что на мгновенье мне даже стало гадко от нее. В этот момент я ясно поняла, почему в свое время не стала ничего ей рассказывать. Маша сейчас жестко потешалась над Аней, хотя раньше они никогда особо не пересекались и даже одно время очень хорошо общались. А все из-за чего? Из-за того, что она просто призналась в своих чувствах и «чувства» эти не вписывались в систему ценностей Сивцевой?       – Боже, она еще пыталась узнать, где он живет, и втихую фоткала его, – сквозь сиплый смех выдохнула Машка и захохотала по-новой.       Я тупо смотрела на вовсю хохочущую подругу, с которой дружила вот уже четыре года, и не узнавала ее. Откуда в ней столько злобы и желчи?       – А Александр Владимирович что? – после минутного молчания спросила я.       – Что-что? – фыркнула Сивцева, наконец прекращая смеяться. – Послал ее. Что еще?       – Что, так прямо и послал?       – Ну, нет, конечно. Ерохина говорит, что он там минут пять ей втолковывал, что ни к чему хорошему это не приведет и он давно об этом знает. А еще…       – Знает? – перебила я ее.       Маша закатила глаза:       – Я же говорю, что она записки ему подбрасывала! Даш, не тупи!       Сивцева что-то опять начала хихикая рассказывать, но я, не слушая ее, резко оглянулась через плечо и стала искать Нестерову. Которая предсказуемо оказалась в компании своей «верной» и «неболтливой» подружки Ерохиной и еще одной моей одноклассницы. Они все вместе сидели под сенью большой сосны на опушке леса. Аня качала головой и что-то говорила своим подружкам, которые сидели по бокам от нее и время от времени печально кивали ей, что-то говоря. Глаза у девушки были хоть и сухие, но слегка опухшие и покрасневшие, будто она до этого долго плакала и совсем недавно успокоилась.       Заметив, что я не отрываясь смотрю на нее, она вопросительно взглянула на меня, и я отвернулась. Ужасное дежавю прямиком из моих худших кошмаров медленно прошлось вниз по моему пищеводу. Я узнала этот изломанный взгляд.       До конца не осознавая, что сейчас делаю, я автоматически начала подбрасывать сухие ветки в огонь. На периферии моего сознания звучал голос Машки, но я не вслушивалась в ее речь, путаясь в своих собственных хаотичных мыслях.       Аня Нестерова. Добрая, улыбчивая, с копной светло-русых волос и очень красивыми большими серо-зелеными глазами. Она всегда безвозмездно давала списывать главным идиотам нашего класса и, кажется, дружила со всей параллелью девятых классов. Девочка, которую я знаю с первого класса, оказывается, тоже была влюблена в Александра Владимировича. И, по всей видимости, очень сильно, раз решилась на такие отчаянные меры… совсем как я в свое время. Когда это у нее началось? Почему я этого не замечала раньше? Отчего-то мне казалось, что после назначения его нашим классным руководителем последующие его издевательства над девятым «Б» полностью охладили пыл всех моих одноклассниц. Оказывается, не всех…       А если напрячь память, то можно и вспомнить, как Аня с еще несколькими ребятами просила о дополнительных. А после это странное недолгое игнорирование меня всеми девочками в классе, когда выяснилось, что именно мне он назначал репетиторства: сначала я думала, что это из-за Шевченко, сейчас же мне казалось, что инициатором выступила именно Аня.       Тут из леса повылазили страшно довольные мальчики. Разбившись на две группы, они тащили за собой поваленные бревна, которые после примостили около общего костра, чтобы все нормально расселись.       Следом началась привычная суета и возня с едой, и я на время потеряла Аньку из вида. Только потом, когда все уже расселись около костра с готовой, дымящейся на пластиковых походных тарелках едой, я заметила ее возле Ерохиной. Притихшая и понурая, она единственная, кто почти ничего не ел. Как-то съежившись и сгорбившись на своем месте, она выглядела так, будто бы ей было не по себе и не терпелось отсюда уйти. Грустно-грустно она иногда поднимала взгляд на костер и тут же опускала его, на учителя же она совсем не смотрела и будто бы боялась того, что он может к ней зачем-то обратиться.       Когда все более-менее насытились, ребята стали играть в разные глупые игры: то в «мафию», то в «крокодила», то вообще в совсем детские и активные наподобие «море волнуется» и «морозко». Было предложение поиграть в «прятки» в лесу, но Александр Владимирович строго-настрого это запретил. Когда наконец чересчур активные игры выбили из всех силы, все расселись обратно на свои места и стали лениво перебирать всякие названия городов в одноименной игре. Аня предсказуемо оказалась единственной из класса, кто ни во что не играл.       А после началось самое интересное. В массе своей больше мальчишки, шифруясь и подавая знаки, то по одному, то по двое и трое, уходили в чащу леса, и возвращались немного покрасневшие. Что они там делали, я знала, потому что видела, как Вовка припрятывал пакетик в кроне дерева. Что было в пакетике, всем хорошо известно. Машка тоже несколько раз шмыгала со всеми за компанию.       Меня там не было: в этот вечер я зареклась не пить, но по смазанным рассказам Сивцевой я узнала, что Анька Нестерова залпом выпила почти полбутылки «Усовского», а остальное, на горе остальных, пролила на землю. Что на нее нашло и где были ее мозги, осталось загадкой. Но из леса она вышла вроде бы не шатаясь и членораздельно разговаривая, периодически нервно поглядывая на Александра Владимировича, все так же деликатно не замечавшего становившиеся все более красными лица своих учеников, которые постоянно бегали в лес.       Однако уже позже, сидя со всеми у костра (когда выпивка окончательно кончилась), Аня вдруг ни с того ни с сего расхихикалась. А после начала громко болтать с Ерохиной, пустившись в пространные рассуждения о том, что лес-то на самом деле живой, а люди все твари и сволочи и лучше бы все давно издохли от СПИДа, что это было бы честно по отношению к природе.       Все время от времени бросали на нее взгляды: кто – полные насмешки, кто – интереса, а кто и вовсе смотрел на нее, как на полоумную. Однако никто не оспаривал ее слов. Тихо-тихо фоном бренчал на гитаре Влад, перебирая струны в какой-то замысловатой мелодии, слов которой никто не знал.       Катя сидела молча и, сосредоточено жуя нарезанную палочку огурца, время от времени многозначительно кивала своей подруге, которая, устав от леса, переключилась на путаные рассказы о том, что у ее попугайчика тоже есть душа, и вообще душа есть у всего. К ее разглогольствам неожиданно активно подключился и Вовка, заявив, что абсолютно с ней согласен и его хомячок сейчас на небесах и смотрит на нас.       Он даже поднял свой пластмассовый стаканчик с соком (смешанный, как я подозреваю, с чем-то горячительным) в воздух и, произнеся пространный тост «за всех падших хомячков и рыбок, пусть земля будет одним пухом, другим пухом канализационные трубы», залпом влил в себя весь сок в стакане.       Аня заразительно громко засмеялась и повисла на плече у Ерохиной, но не прошло и минуты, как она вскочила и бросилась в пролесок, но, не добежав, упала на середине пути на колени, где ее живописно со всеми сопутствующими звуками вырвало.       – Влад, хватит гитару мучить, вон людей тошнит уже от твоей игры, – сострил Вовка.       Почти все сидящие у костра разразились громким хохотом, кроме меня, Федьки и математика, который про себя приглушенно пробормотал какие-то ругательства и, встав со своего места, пошел приводить в чувства Нестерову.       За костром опять фоном забрынчала гитара и начались перешептывания по поводу того, что, как Анька протрезвеет, ее заживо убьют.       Девочки же многозначительно переглянулись между собой. Машка захихикала. Я же отвернулась к алеющему над полем небу.       Закат окрасил небеса в пылающие цвета, а на горизонте и вовсе горел ярко красным, совсем как зияющая рана. Постепенно начинало темнеть, и повеяло прохладой.       – Выпей все, – услышала я жесткий голос Александра Владимировича и обернулась. Подведя дрожащую, как клиновый лист, Аню к автобусу, он пытался заставить ее выпить стакан с газированной водой. – Выпей, Аня. Так нужно.       – Я не хочу… – отнекивалась девушка.       – Надо. Пей. Нужно, чтобы в твоем желудке сейчас ничего не осталось.       Математик говорил успокаивающе мягко, но со знанием дела, и, все-таки послушавшись, Аня, опрокинув голову, выпила газировку. А после через несколько мгновений опять согнулась в рвотных судорогах, которые на этот раз продолжались дольше.       – Дайте мне влажные салфетки, – через плечо бросил Александр Владимирович, придерживая распущенные светло русые волосы Нестеровой, чтобы она их не запачкала.       Тут же у костра началась активная суета в поисках салфеток. У меня же они были предусмотрительно запихнуты в карман куртки. Поэтому, вытащив их раньше всех, я подошла к по-прежнему содрогающейся на коленях девушке и молча протянула их учителю.       – Благодарю.       Когда Аня наконец закончила, учитель молча рывком поставил ее на ноги, которые у девушки так и норовили подогнуться, и заставил ее сесть на ступеньки автобуса. А после вложил в ее дрожащую руку влажную салфетку, на которую Анька мутно уставилась, как на седьмое чудо света.       – Вытри лицо, – холодно приказал он ей, и Нестерова неуклюже стала вытираться.       Ветер подул сильнее, и я обхватила себя руками, задирая голову наверх и глядя на быстро проносящиеся по опаленному небу темные облака.       Если в начале меня и удивляло отстраненное отношение учителя к «незаметному» выпиванию своих одноклассников, то сейчас это казалось почти закономерным. Если открыто запретить, они все равно будут пить, но сразу много и в спешке, и в конце будут в таком же печальном состоянии, как Анька.       – Ну что за идиоты? – процедил Александр Владимирович, немигающее смотря на Аньку – та непутево продолжала орудовать салфеткой, кажется, до конца не понимая, что и зачем делает, я же старалась не смотреть на нее. – Мозгов нет, учиться не хотят, думать не умеют, да что там думать… Даже пить не умеют! Дарья, – обратился он ко мне, и я перевела глаза на него. – Надеюсь, у них кончилась выпивка?       – Вроде да… – неуверенно ответила я. Насколько мне было известно, Вовка протащил всего две бутылки «Усовского», одну из которых все распили еще в самом начале, а половину другого проглотила Нестерова, вылив остальное.       – Чем она так?       – Коньяком. Полбутылки выпила.       – Говорю же, идиоты. Кто в своем уме будет пить его залпом? – вздохнул он в себя вечерний воздух, полной лесной свежести. У костра Влад принялся по-новой мучить гитару, фальшиво наигрывая Сплин. – И коньяк, поди, у вас дешевый и паленый. Спирт подкрашенный. Нет ничего хуже дешевого коньяка, разве что дешевый виски, если он успеет согреться.       – Она пила «Усовский», – со знанием дела протянула я.       Учитель презрительно фыркнул, я же хмыкнула и против воли опять скользнула глазами по Нестеровой, предсказуемо по коже прошла неприятная волна дрожи я отвернулась.       Я не понимала, почему смотреть на нее мне так сложно. Возможно, во мне говорило естественное для человека отвращение при виде пьяного человека, возможно, мне было сложно, потому что я понимала, что с ней сейчас происходит, а возможно, то, что я видела в ее лице, в больных, нездорово блестящих покрасневших глазах, морально давило на меня.       – Что вы ей сказали? – спросила я, также избегая смотреть на Аню. Вопрос получился размытым, но учитель сразу понял, о чем я.       – Что знаю, – просто ответил он.       «Как и мне», – вдруг отстраненно подумала я.       – И?       – И что со временем все наладится.       Какое-то время мы молчали. Анька, наконец, закончила вытирать себе лицо и, обессиленно привалившись боком к автобусу, закрыла глаза.       – Вы неправильный учитель, – наконец выдохнула я. – Вы учите нас не тому, чему нужно.       – Существует только два типа учителей, Дарья. Те, кто учит слишком многому, и те, кто не учит вообще.       Пока я обдумывала его слова, Александр Владимирович насильно уложил Аньку в автобус и наказал, чтобы она поспала и хоть немного пришла в себя. Водитель, мерно дремавший на своем месте, даже не проснулся от возни с девушкой. Поначалу сопротивляющаяся Нестерова отчего-то быстро притихла, стоило ей принять лежачее положение, и буквально сразу же уснула.       Меж тем солнце почти полностью зашло за горизонт, и ощутимо похолодало. Неприятные мурашки, вызванные холодом, гуськом прошлись по моей коже, и учитель, к моему удивлению, накинул мне на плечи свой пиджак. На мое вполне резонное сопротивление (что, в конце концов, подумают об учительском пиджаке на мне мои одноклассники) математик просто велел мне замолчать.       Впрочем, когда мы вернулись обратно к костру, всем было как-то абсолютно все равно, что на мне учительский пиджак. Сейчас все почему-то горячо спорили с друг другом, громче всех кричал Вовка, заглушая своих оппонентов и бездарно играющего на гитаре Влада. Устроившись возле смеющейся Маши, я вслушалась в предмет их диспутов.       – Да завалитесь вы все!.. – кричал взбешенный Вова.       – Красильников! – предупредительно окликнул его учитель.       – Извините… – буркнул он, а после так же эмоционально продолжил вопить: – Никому не сдались все эти гуманитарные предметы! Их никак нельзя применить на практике! И чо с того, что я всю жизнь пишу «незнаю» слитно, нигде этот ваш русский язык кроме школы не понадобится, а во взрослой жизни все ошибки мне исправит комп.       У его прямого оппонента Федора от такого искреннего Вовкиного заявления вытянулось лицо. И в чем-то я его хорошо понимала. Доказать что-либо дураку сложно, а оспаривать его идиотские выводы и того сложнее.       – А что ты будешь делать с деловыми письмами, которые нужно писать вручную? – нашелся Егоров.       – Напишу как-нибудь! – фыркнул Вовка.       – Ага, знаю я, что ты напишешь! – хмыкнул Влад, а после стал писклявым голосом пародировать друга: – Извяяяните, я ни умею пясать от руки, я ничаво «низнаю», я тупой, пака.       Следом предсказуемо началась потасовка. Вовка прыгнул на Влада, а Влад стал махать и дубасить его гитарой по спине. Хозяин этой самой гитары тонко взвыл, вскочил на ноги, всполошившись, как перепуганная курица, и начал квохтать над ними:       – Гитару не сломайте! Она не моя! Не сломайте! Уроды!       «Идиоты» – уныло подумалось мне. – «Не зря над нашим классом вечно издевается математик».       Сам же Александр Владимирович с видом человека, которому опостылело все на этом свете, растащил в разные стороны сцепившихся парней и, устроив им хороший нагоняй, разогнал в разные стороны от костра, гитара же вернулась обратно к своему беспокойному хозяину, который тотчас начал осматривать ее на предмет повреждений.       – Как жизнь, Александр Владимирович? – после короткого молчания спросил Вовка с противоположной стороны костра.       – Как в сказке, Красильников. Спасибо, что интересуешься.       На пару минут все успокоились, пока хозяин гитары не начал ужасно фальшиво (еще даже более фальшиво, чем Влад) перебирать струны гитары, пытаясь наиграть Нирвану. С боем и воплями гитара была передана обратно Владу, который, в кои-то веки (не иначе как по голове благотворно прилетело) начал нормально брынчать незамысловатую мелодию.       – И все-таки, – вполголоса заговорила мне Маша. – Не понимаю, зачем нам столько ненужных предметов в школе…       Я слушала ее вполуха, толкая тонкую ветку в костер и смотря, как она обугливается и дымится, но отчего-то упрямо не хочет загораться больше, чем на пару секунд.       – Это каких? – равнодушно спросила я, дабы поддержать разговор.       – Да почти всех… – Машка немного помолчала и вставила: – Да хотя бы та же математика.       – Кстати! – подключился Вовка, услышав последнюю фразу. – Александр Владимирович, а вот правда… А зачем нам математика в школе? – и видя, как насмешливо приподнимается бровь учителя, тут же пояснил: – Нет, ну ладно нам, физмату, но зачем она тем же тупым гуманитариям?       Федя цокнул настолько громко и недовольно, что у Маши вырвался смешок, а я улыбнулась.       – Знаешь, Красильников, – мягко начал математик, – стоит мне подумать, что вот оно – дно всех твоих тупых вопросов, что тупее придумать уже нельзя, но нет. Ты открываешь рот, задаешь новый вопрос… и возвращаешь себе свое доброе имя!       Все засмеялись, а Вовка хоть и покраснел, но свой наглый вид не растерял.       – «Зачем нужна математика в школе?» – усмехнулся про себя учитель, повторяя реплику своего ученика вслух.       – Я спросил, зачем она нужна гуманитариям, – буркнул Вовка.       – А зачем она нужна лично тебе?       – Чтобы считать, – дал «гениальный» ответ Вовка.       – И не придерешься же…       Новый взрыв хохота огласил лесную поляну. Машка от смеха повисла на моем плече и никак не могла отдышаться.       Солнце тем временем окончательно село, и густая темнота, которая будто имела плотность, тесно обступила со всех сторон, беря в кольцо всех нас, сидящих кругом у костра. Вокруг было все черно, даже лес теперь проглядывался с трудом. Недалеко запели сверчки, а где-то глубоко в лесу заухала сова. Ребят, уморенных сытной едой и довольно-таки сносной игрой на гитаре, потянуло на поболтать.       – И все-таки, – донеслось с противоположной от меня стороны костра. – Зачем гуманитариям до одиннадцатого класса изучать математику?       – Вообще странно слышать такой вопрос от учеников физмата, – хмыкнув, протянул Александр Владимирович. Блики от костра пробегали по его лицу, играя тенями на гладко выбритых щеках, из-за оранжевых всполохов огня зеленые глаза казались янтарными. Взгляды всего девятого «Б» сфокусировались на нем. – Дети, а вы знаете, где появились первые школы?       Все задумались на мгновенье: никому не хотелось показать себя полным неучем и дать неправильный ответ, так еще и интернет здесь не ловил, не прогуглишь.       – Где-то в Греции, наверное, – наконец первым глубокомысленно изрек Влад.       – Чисто технически на дальнем востоке, – поправил его учитель. – Но первый намек на педагогическую мысль зародился именно в Греции. Люди во времена первых школ были не очень умные, а предметы, которые они там изучали, крайне примитивны…       – А какие именно предметы?       – Письмо, чтение и счет, то есть все то, что вы изучаете в первом классе. Словом, умнее люди стали только в античное время. Тогда и была построена первая Академия, в которой двумя главными предметами считались геометрия и философия. Кто мне скажет почему?       – Чтобы строить нормальные дома, ну, чтоб криво не было! – выкрикнул Вовка.       Математик тяжело вздохнул:       – Красильников, оставь мне хотя бы иллюзию наличия у тебя зачатков интеллекта, помолчи, пожалуйста.       Бедный парень окончательно скис.       Маша, воровато поглядывая на учителя, беспокойно заерзала на месте и что-то невнятно пискнула.       – Мария, мы же не на уроке, – обратился к ней Александр Владимирович. – Говори громче, не бойся, все равно двойку тебе никто не поставит, а дать еще более «гениальный» ответ, чем Красильников, не сможет уже никто.       – А чо сразу я? – пробурчал Вовка.       Раздались смешки.       – Потому что математика учит думать логично, – громче пробормотала Маша.       – Можно и так сказать, – кивнул он, и ободренная Сивцева улыбнулась, расправив плечи. – Почему всем школьникам с первого до одиннадцатого класса надо учить математику? Потому что математика – единственный предмет среди всех прочих, что вы изучаете, который действительно учит тому, что понадобится вам в дальнейшем. А именно абстрагированию, планированию и прогнозированию, то есть учит вас думать головой, а не тупо зубрить материал. Всегда говорил, что зубрежка определений – гроб для мысли, в этом-то ваше преимущество перед гуманитариями. Вас учат больше развивать собственное мышление, их – зубрить определения. Человек, который не может освоить даже примитивную математику, обычно непроходимо туп потому, что развить свою мысль не в состоянии, логически мыслить тоже, а о высоком интеллекте у такого индивида и думать нечего. Весь ваш интеллектуальный потенциал зарождается именно в детстве, поэтому вас и заставляют с первого класса активно учить математику, чтобы не повыростали потом в непроходимых дегенератов. Для примера: математик, если захочет, может и книгу написать, и штук восемь языков выучить, и разбираться в литературе, и художником гениальным быть, для этого много мозгов не нужно, а вот наши бедные гуманитарии, творческие люди и прочий сброд, как бы того не хотели, высшую математику, физику и все прочие точные науки никогда не смогут освоить, их учат либо зубрить, либо «чувствовать», но не мыслить. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос?       Все немного под впечатлением от его высказываний притихли, переваривая столь лестную для себя информацию. И еще бы. Обычно учителя наоборот говорят, что вот гуманитарии учатся полету мысли, когда как мы, физико-математики, тупо считаем, а оказывается, все наоборот.       Я хмыкнула.       Ну да, а чего еще следовало от него ожидать?       – А разве литература не учит развивать мысль? – спросила Маша.       – Какую мысль? На литературе вы проводите анализ текста, поступков, героев, но мысль это развивает примерно так же, как и анализ уже решенного уравнения. Теоретически что-то там и мелькнет в вашей голове ровно настолько, чтобы сказать, что вот этот вот герой негодяй, вот здесь автор удачно использовал жаргонизм, а тема любви к родине раскрыта не полностью, но учит ли вас это мыслить? Любой индивид, у которого айкью чуть выше среднего, может делать тоже самое.       – Все учителя говорят так не о своих предметах, – пробурчала Сивцева.       – Возможно, ты и права, – усмехнувшись, не стал спорить математик. – Но факт остается фактом.       – А вы сами в школе любили литературу?       Александр Владимирович не ответил и, подняв голову, начал глядеть в ночное небо, точно что-то увидел там вдалеке в сгущающемся небе, на котором сверкающими точками застыли звезды, и Машка, так же поглядев для приличия наверх, но не найдя там, по все видимости, ничего интересного, с любопытством уставилась на учителя.       – Мария, а ты любишь звезды? – спросил математик с ноткой интереса.       Немного озадаченная, Сивцева еще раз посмотрела на небо – я тоже поглядела наверх и половина нашего класса также задрала головы. Звезды здесь, вдали от города, были яркими и отчетливыми, не то что их тусклые подделки в черте города.       «Красиво» – подумалось мне.       Звездное небо всегда производило на меня неизгладимое впечатления волшебства, совсем как ночные огни в городе.       – Наверно, – неуверенно сказала Маша после минутного молчания. – Их ведь все любят.       – Зачем же любить то, что любят все?       В его голосе звучала ирония. Сбитая с толку, Сивцева умолкла, как ребенок, который дал неверный ответ своему учителю. Александр Владимирович рассеянно улыбался; о чем он думал, было известно только ему.       Я же, поразмыслив с минуту, для себя решила, что люблю небо, когда оно ясное. Или грозовое. И закатное. И зимнее. Разное, как будто оно живое. И это небо я тоже люблю. Вот именно такое черничное с мириадами святящихся на нем звезд.       В голову почему-то стали приходить странные мысли, даже не совсем мысли, а больше воспоминания. О нем, о себе, о том, как все начиналось.       Эта вечная неловкость – преданный спутник всей моей жизни.       Вспоминания о том, как я робела перед каждой встречей с Александром Владимировичем, боялась лишний раз на него взглянуть, и специально делала вид, что не понимаю тему, теперь вызывал во мне только ностальгическую улыбку. Боже, наверно, со стороны это выглядело крайне потешно. Тогда я даже посмотреть на него открыто боялась.       Я и сама как-то упустила тот момент, когда что-то во мне переменилось. Когда я начала открыто смотреть ему в глаза, свободно высказывать свое мнение, не бояться коснуться его? Это, конечно, все происходило не за один день, но все же. Где та самая граница, своеобразная точка отчета, после которой я уже не представляла своей жизни без него?       Я никогда не была особо сентиментальной или романтичной. Любовь для меня существовала где-то на периферии, я знала, что где-то она теоретически есть, но только не в моей жизни. Даже забавно. Сейчас мне кажется, что уже меня не будет существовать без любви.       А еще никогда не понимала, когда кто-то говорил, что «в этом человеке мне нравится абсолютно все!». Как это все нравится? Мне даже в самой себе в лучшие моменты своей жизни не все нравилось, даже в книжных героях и героях кино я находила недостатки. Но если говорить об Александре Владимировиче… Мне действительно нравилось в нем все. То, как он добр и ласков только со мной и ни с кем больше. То, что, когда он улыбается, его глаза светлеют. То, каким сосредоточенным он становится в моменты, когда считает очередную катастрофически большую сумму в уме. То, что он никогда не ошибается в подсчетах. То, что он ни одного единого раза не оставил меня победительницей в наших спорах. То, как он может поднять мне настроение одним своим рукопожатием. То, что он так на меня не похож. То, какой я становлюсь, когда смотрю на него. То, как он меняет меня каждый день. Неужели такое возможно? Открывать для себя человека каждый день снова и снова и любить его все сильнее… Или так бывает, только когда влюбляешься именно в него?..       И все-таки. С чего началась моя влюбленность? В какой именно день я поняла, что пропала в его глазах без оглядки?       Немигающе уставившись на потрескивающие поленья в костре под убаюкивающую игру на гитаре, я предалась воспоминаниям.