Семь дней из жизни Энтони

— Дядюшка Энтони! На мне повис милый мальчуган с растрепанными волосами и ясными глазами — совсем как твои в его возрасте. — Алан! Я улыбнулся и, подхватив племянника подмышки, закружил его, как кружил тебя когда-то. Несмотря на разницу всего в три года, ты казалась мне невесомой, словно пушинка. Я любил слушать твой смех и смотреть на разлетающиеся от центробежной силы соломенные волосы. На Рождество мы всегда выбегали на холм и делали снежных ангелов, смеясь и рассказывая истории, придуманные на ходу. Твои были волшебными, смешными и добрыми, а мои... больше походили на выдержки из энциклопедии. Ты всегда смеялась и говорила: — Тони, ты можешь хотя бы иногда не быть таким... умным? — таким приятным и теплым голосом, что мне было не обязательно поворачиваться и смотреть тебе в лицо, чтобы знать, что ты улыбаешься. На это Рождество вся семья собралась вместе — впервые за долгое время. Родители Роджера были в отъезде, так что вы вместе с Аланом и малышкой Дороти смогли приехать в наш старый дом возле холма. Роджер был как всегда приветлив, Алан с восторгом в глазах просил меня рассказать еще что-нибудь о самолетах, а малышка Дороти залезла на колени к бабушке и устроилась там. Вечерело. Редкие снежинки кружились в неподвижном воздухе, создавая непередаваемое ощущение сказки, поддерживаемое праздничным настроением и рождественскими песнопениями, раздававшимися из динамика старого радио, которое наша мама уже лет пятнадцать упорно отказывалась выбросить. Ты много раз спрашивала, зачем она хранит его, старое, неуклюжее, неоднократно подвергавшееся ремонту, но она только добродушно отшучивалась и качала головой. Хотя я знал причину. Это было первое радио, которое я разобрал, чтобы изучить как оно устроено, а потом долго и мучительно собирал, путая детали и делая много ошибок. Отец тогда очень сильно меня отругал, а ты, кажется, была у тети, поэтому эта история не отпечаталась в твоей памяти. Мама улыбалась и, с легким укором гладя меня по голове, говорила, что я у нее особенный. Пару лет спустя, когда я немного поднаторел в физике, я переделал другое радио — попытался усилить радиоприемник, чтобы получать сигналы из космоса. Конечно же, у меня ничего не получилось, но то, самое первое радио мама сохранила, как память. Когда Алан, вдоволь наслушавшись про бипланы, монопланы и первые шаги братьев Райт в авиации, вместе с Дороти, уснувшей прямо на коленях у Роджера, были отправлены спать, я вышел на крыльцо подышать воздухом. Темная ясная ночь, сверкая мириадами маленьких огней на небосклоне, так и манила меня спуститься по ступенькам и подняться по свежевыпавшему снегу на вершину холма, откуда небо было видно как на ладони. Возвращаться в дом не хотелось, так что я поддался желанию вспомнить юность и шагнул вниз. Было холодно, но морозная свежесть приятно холодила кожу и легкие, да и тонкий свитер, надетый поверх рубашки, казался мне вполне достаточной защитой от ночных заморозков. Упав в снег, я сделал ангела и, неуклюже поднявшись, запрокинул голову, устремляя свой взгляд в небо. За прошедшие годы я успел привыкнуть к тому, что наши с тобой совместные прогулки остались в далеком прошлом, как и мои истории, которые теперь взахлеб слушал твой сын, напоминавший мне тебя. Я почувствовал, как на мои плечи мягко опустилось что-то тяжелое и теплое, согревая. — Энтони, ты все тот же ребенок. Простудишься же. Тихий голос матери, неслышно подошедшей со спины и теперь тепло улыбавшейся мне, вырвал меня из воспоминаний. — О, мама, право, не стоило. Я бережно обнял ее за плечи, поправляя наброшенный на меня шерстяной плед и указывая на созвездие, которое было прямо над нами. — Знаешь, Энтони, твой отец, хоть и был к тебе строг, всегда желал тебе добра. — Я знаю, мама. Она вздохнула. — Я смотрю на Эстэ и Роджера, на маленьких Алана и Дороти и думаю... когда же ты тоже, мальчик мой, наконец, будешь счастлив? — Я счастлив, мама, — улыбнулся я, целуя пожилую женщину в макушку. Она крепче обняла меня, насколько ей позволяла слабость уставших рук. — Ты так говоришь, но счастлив ли ты? — У меня есть звезды, — я снова запрокинул голову, очерчивая ладонью видимую часть нашей галактики. — А что еще нужно для счастья?