***
Мне потребовался холодный душ, чтобы снять напряжение с мышц. В груди все еще пульсировало, когда я стоял под напором ледяной воды. Слова отца эхом крутились в моей голове. Я был зол. Очень зол. Ведь если бы он хоть один чертов раз захотел поговорить со мной начистоту, то всего того, что происходит сейчас с моей жизнью, может, и не было. Да, я действительно был потерян какое-то время, то шатаясь с плохими парнями, то влезая в драки. Я хотел сделать себе больно, чтобы проснуться от кошмарного сна. Сна, где матери больше не было в живых. Но затем я просто пережил это. Признал тот факт, что ее больше нет. Смирился с ним. Мне потребовалось много времени, но в конце концов я сделал это. А затем… затем пришло осознание совершенно другого: жизнь утратила все свои краски. Я стал жестче, яростнее. Я стал видеть в людях только бездонную пустоту, украшенную фальшивой оберткой внешнего облика. Красота, за которой прятались все они, была равносильна цветному картону, который скрывал дыры в полу. Я общался с теми же людьми, с которыми знался и раньше, но теперь они стали мне противны. Прежний я стал противен мне. Именно поэтому я продолжал вести двойную жизнь. Днем я крутился в политике, а ночью насыщался всем тем, в чем тогда я и видел жизнь. Кровь, физическая боль, адреналин. Правда, не украшенная приторной глазурью, которая на вкус как настоящая гниль. Эмоции, которые испытываешь, только стоя на краю. Рывок. Преодоление. Глубокий вдох… Вот, на что была похожа моя жизнь, пока я не встретил Ханну. Она встряхнула меня. Привнесла в нее такие яркие краски, от которых щиплют глаза. Все, что мне хочется, это ощущать ее. Полностью. Весь ее гнев, всю ее боль и радость, всю скопленную страсть, всю ненависть. Но в то же время я боюсь такой интенсивности. Будто нечеловеческая сила влечет меня к ней. Она может вознести нас обоих на небеса, но также может и разрушить. И как управлять этой силой, мне неизвестно. Мы виделись только вчера, но я уже скучаю по Ханне. Она все еще остается загадкой для меня. Маленьким ребусом, над которым я ломаю голову, но так и не могу решить. Изредка мне удается найти несколько ключей к его разгадке, но это ничтожно мало. В любом случае я не хочу его скорого разрешения. И что-то подсказывает мне, что, даже если наша связь продлится, последний козырь, припрятанный в рукаве, останется за ней. В своем гараже я замираю в полуметре от накрытого брезентом мотоцикла. Провожу по нему рукой, испытывая смесь восторга и свободы. Железо холодит мои пальцы, но по-прежнему пьянит покрепче любого спиртного. Пора бы и освежить голову. Я срываю полотно и шумно выдыхаю. Я должен насладиться им в полной мере. Поэтому мои пальцы тут же пробегаются по кнопкам мобильника, быстро порхая над дисплеем. Я чертовски уверен в том, что делаю. — Привет, — на выдохе говорю я. Сердце отбойным молотком тарабанит о грудную клетку. — Привет, Рэй, — отвечает знакомый голос. Мне кажется, в моей груди уже ощущается трещина, когда я слышу ее тон и свое имя. И она… волнуется? — Думаю, настало время трех вопросов. И когда в ответ я слышу в трубке тихий смех Ханны, я понимаю, что не все потеряно, как казалось еще сегодня утром. У нас обоих есть скелеты в шкафах, но, как бы то ни было, наша история только начинается. И возможно, настанет тот день, когда я смогу почувствовать себя свободным человеком. Что я буду чувствовать тогда? Буду ли я ощущать страх? Или же свобода в одну секунду захватит меня целиком? Захочется ли мне кричать, что есть силы? Что в это время будет происходить в моей голове? Чист ли будет мой разум, наконец, или все же что-то еще будет не давать мне покоя?Глава 12.
23 марта 2016 г. в 07:32
POV Рэй
Интересно, что чувствует человек, который в один короткий миг смог отречься от своих обязанностей? Отречься насовсем, я имею ввиду. Ну, просто оставить всю эту чушь, что давит ему петлей на горло и послать все и всех к черту. Ощущает ли он страх? Или же свобода в эту же секунду захватывает его целиком? Хочется ли ему кричать что есть силы? Что в это время происходит в его голове? Чист ли его разум, наконец, или все же что-то не дает ему покоя?
Я никогда не был этим человеком, поэтому трудно быть до конца уверенным в этом. Даже если я совершал поступки, которые хотел, все равно в тайне опасался быть разоблаченным. Так было всегда. Начиная с юности – и позже, в более зрелом возрасте, и, к моему сожалению, это продолжается и по сей день. Что-то всегда мешает. Чувство ответственности, привитое с детства? Боязнь быть непонятым до конца? Скорее все и сразу, умноженное втрое семейным долгом. И именно от этого мне порой так тяжело дышать.
Находясь у дома с высокими кирпичными стенами, я сижу так уже около часа, все еще не решаясь въехать на его территорию. Казалось бы, семейный дом, место, куда всегда хочется возвращаться, но в моем случае это чертовски неверное заблуждение. Сжимая пальцами руль, я все пытаюсь разглядеть сквозь крону дерева, под которым припарковался, что-то знакомое. То, что заставит меня со спокойным сердцем выбраться из машины и зайти туда, где прожил больше двадцати лет. Но я не могу…
Эти стены, кованые ворота и некогда милый садик возле дома перестали тревожить мою душу. Все это просочилось холодом. В последние годы, что я жил здесь, эти ворота и высокие неприступные стены стали больше напоминать мне тюрьму. А садик, в котором мы детьми любили играть с сестрой, превратился в иссушенную землю, на которой больше ничего не прорастало. Все утратило свою жизнь и загадку, когда матери больше не стало. Она покинула этот мир, забрав с собой ту сказку, в которой мы росли. И сад возле дома больше не казался нам таинственным лесом, он иссох. Только гниющие цветы в палисаднике и умирающие деревья. А небольшая голубятня, где мы проводили все свое свободное время, утратила свое очарование. Это всего-навсего старая постройка, где обитают никому не нужные, глупые птицы. И, возможно, мы сожгли бы ее с сестрой, если бы набрались смелости. Но, покинув нас, мама все же оставила в нас то, что не в силах было никому отнять – доброе сердце. Мы никогда не были жестокими, как бы остро ни показывали свою боль, будучи подростками. Бунтовали, делали что-то назло отцу, были агрессивными бомбами замедленного действия, но жестокими? Нет.
Отец…
К слову, уйдя от нас, мама забрала большую часть и его. Будет правильнее сказать, лучшую часть Джеймса Итона Аддингтона. Теперь этот мужчина лишь назывался нашим отцом. Я все отчаянно пытался вспомнить, был ли он ласков с нами после смерти матери. Но нет. Он был строг, агрессивен, а иногда попросту игнорировал нас и все наши нарочные выходки. И тогда я понял: отныне мы потеряли и его. И за это мы возненавидели их обоих. Маму – за то, что оставила нас, толком не предупредив, и отца – за то, что ушел вслед за ней. Несмотря на то, что формально он все еще находился рядом.
Это все произошло будто в кошмарном сне. Нам никто не мог помочь, мы остались одни в этом мире. Я, Тори и наша болеющая собака. Проклятая ирония заключалась в том, что и собака вскоре умерла. Отчего мы, восемнадцатилетний я и четырнадцатилетняя сестра, всерьез задумались о том, что несем нашим близким людям и… собакам смерть.
Я закуриваю и завожу мотор. Пора вновь играться в эти игры отца и сына. Въезжая на территорию нашего бывшего дома, я уже жалею, что не успел вызвонить Викторию. Как всегда шатаясь по различным странам, она путешествовала, и сейчас, кажется, находилась в Париже. Что уже исключало возможность быть с ней на связи так, как хотелось бы. Мы были странными братом и сестрой. Во-первых, хотя бы потому, что официально она приходилось мне кузиной. Но так уж вышло, что наша семья приютила ее с самого рождения. Чертова Санта-Барбара, не иначе. Отца Тори мы не знали, а мать скончалась при тяжелых родах. И вот, на мое четырехлетие мама возвращается с плачущим комочком на руках.
«Чудесно», – подумал я тогда и тут же возненавидел ее за то, что испортила мне праздник. Но все изменилось. Не знаю точно, как и когда, но однажды я понял, что мне нравится защищать ее. И как только я сказал об этом матери, они расплылась в гордой улыбке и назвала меня «настоящим мужчиной».
Уже став старше, я пожалел об этом, вытаскивая эту непутевую из передряг, но как бы я ни злился на сестру, я чувствовал ее любовь и уважение ко мне и тут же все ей прощал. И сейчас, проезжая через ворота нашего старого дома, я так сильно ощущаю потребность позвонить ей и приказать возвращаться. Вдвоем мы всегда справлялись лучше.
Как я уже говорил, мы странные брат и сестра. Мы редко видимся и еще реже откровенничаем, но, тем не менее, мы всегда ощущали крепкую родственную связь.
Выйдя из машины, с силой тушу сигарету носком ботинка и бросаю презренный взгляд на увядший за многие годы сад. Теперь это лишь пустырь с иссохшими деревьями и травой, покрытой изморозью. По указу отцу его даже не восстанавливали после Ее смерти, и, как ни странно, я был ему благодарен за это. Этот сад был ее детищем, поэтому было бы абсолютно дико копаться кому бы то ни было в ее земле. Любой был бы здесь чужаком.
Шумно выдыхая, я миную холл и начинаю подниматься в кабинет отца, намеренно замедляя шаг.
Последние несколько недель были словно глоток свежего воздуха. Точнее Ханна. Ханна стала этим глотком. Кислородом, в котором я так остро нуждался последние годы. Я полностью потерялся в ней. В ее истории, в ее упрямстве, в ее преследовании, если можно так выразиться. А с минувшей ночи я могу с уверенностью сказать, что и она во мне тоже. И еще вчера, проснувшись с ней утром в машине, я и знать не знал, что следующий день может стать моим очередным эмоциональным крушением...
Но это случилось. Ведь все, что для этого требовалось, так это один проклятый звонок отца. С этой мыслью я ступаю на второй этаж и застываю в полуметре от его кабинета.
Я не свободный человек, как я и говорил. Но я также и не раб своего единственного родителя. И он знает это, поэтому вовсе не удивился, когда я без стука ворвался в его обитель и, устроившись в кресло напротив, воззрился на него. Мне не нужно изучать его кабинет или то, в каком настроении он пребывает сегодня, я все знаю и так.
— Твои манеры ухудшаются с каждой нашей встречей, Рэйнард, — монотонно протягивает Джеймс, не отрываясь от бумаг.
Позволяю усмешке искривить свои губы.
— Это происходит только с тобой, папа, — намеренно подчеркивая последнее слово, я изо всех сил стараюсь держать себя в руках.
Он медленно отодвигает кипу своих бумаг и наконец поднимает на меня свой полный отвращения взгляд. Наблюдая со стороны за Джеймсом Итоном Аддингтоном, вы ни за что бы не догадались об этом. Но, увы, я знаю его куда лучше.
— Про тебя ходят слухи, будто ты опять ввязываешься в истории. Ты снова взялся за старое? Что на этот раз? Подпольный клуб? Наркота? Ты чертово посмешище, — чеканит каждое слово отец и крепко поджимает губы, словно боясь выйти из себя. — Лорд-канцлер говорит, что тебя не было на прошлом слушании.
— Не было.
— Значит, ты все подтверждаешь? — его голос взлетает вверх на несколько октав, достигнув предельной нормы допустимого.
— Была только одна драка, если ты про это, — лениво бросаю я, вспоминая последнюю потасовку с участием Ханны.
— Ты хоть понимаешь, что ты на волоске?! Как бы ты ни справлялся со стажировкой, все твои действия за пределами палаты известны. И никто не собирается идти тебе на уступки, Рэйнард. Остается лишь год до ее окончания, так объясни мне, черт возьми, почему ты ведешь себя как полный ублюдок?
Я достаю из пачки сигарету и медленно подкуриваю ее, чувствуя подступающую к горлу желчь. Отца трясет от негодования, но я-то прекрасно знаю, что его заботит больше всего. Не спеша выдыхаю густой дым и наклоняюсь к его столу ближе.
— Что, старые сплетники добрались и до тебя? Мне искренне жаль, отец, что оскверняю твою репутацию. Но не всем идти уготовленной родителями дорожкой.
Из его легких будто выбивают воздух. Я держу свой взгляд прямо, не уступая его ярости. Он ведь знал, что рано или поздно я вознамерюсь остановить его, но, наверное, Джеймс был слишком самонадеян. Впрочем, это, вероятно, наша семейная черта.
— Ты в своем уме? На что ты собираешься жить? Ты прерываешь родословную пэров в поколении. Ради чего?!
Меня вдруг распирает смех. Горький и безжалостный смех. Он, должно быть, издевается. Я выдыхаю в последний раз и тушу сигарету о его ювелирную побрякушку в виде чаши весов.
— Мне двадцать восемь, черт возьми! Что за глупые вопросы? За последние пять лет я не брал у тебя ни одного пенни. Полагаешь, я нуждаюсь в деньгах? У меня есть бизнес и есть цель.
— Бизнес? Держание дешевых автомастерских в сраном захолустье и благотворительность. Одумайся, щенок, — насмешливо изрекает отец. — У тебя есть семейный долг.
— Семейный долг существует только там, где есть семья, — почти выплевываю в ответ, сжимая кулаки. — Это вполне логично, правда, отец? Ты всегда любил только логичные поступки, которые объясняются семейным кодексом твоей холеной чести.
На миг он откидывается в своем кресле и детально рассматривает меня. Я знаю этот его взгляд. Будто у него есть невидимая сила – сконцентрироваться и заглянуть в меня поглубже. Но я давно перекрыл все видимые и невидимые доступы к себе. Этот контакт давно утерян – хотя бы потому, что я больше не боюсь его.
Его губы трогает улыбка, смешанная с отвращением. А затем его слова-хлысты вновь попадают по уже затянувшимся ранам. И они вновь начинают кровоточить.
— Ты снова обмяк, Рэйнард. Как какая-то мямля… — тихо произносит Джеймс и качает головой, будто не верит. — Сначала это все было забавой, все эти твои бунты на пару с Тори. Затем переросло в нечто большее. Бойцовский клуб, гонки, криминал. Ты будто искал смерти, а теперь мне это видится гораздо яснее. Ты не искал смерти, Рэйнард. Ты просто хотел заглушить свою боль утраты, — он ставит локти на стол и наклоняется еще ближе. — Но знаешь что? Ты ведь совсем не Аддингтон! Ты паршивая, отбившаяся от стаи овца.
Он попадает в цель, но я больше не чувствую боль так дико, как она ощущалась ранее. Это такая игра. Мы играем в нее на протяжении нескольких лет. Я уязвляю его, насмехаясь над его принципами и оскорбляя достоинство, что он нарабатывал годами. Но после я совсем не ощущаю уколов совести, ни на одну сотую унции. А все потому, что я не играю один. Он с лихвой восполняет все пробелы, очерняя меня в своих глазах еще больше.
«Семейные реликвии, Рэйнард. Ты должен чтить их».
Удар хлыстом по рукам за то, что разбил вазу бабушки.
«Наши традиции передавались из поколения в поколение. Где твоя гордость за принадлежность к нашей родословной?»
Соль впивается в мои голые коленки. Адская боль проносится по всему позвоночнику. Я просто покинул скучный деловой ужин, чтобы провести время с ребятами.
«С этого дня я перекрываю все твои денежные средства, Рэйнард. Если бы я не был точно уверен, что Эмма родила тебя, я, быть может, уже бы давно отрекся от тебя. Ты — белая ворона семейства Аддингтон».
Кожаный ремень со свистом касается моей спины. Резко. Остро. Полная изоляция за то, что решил отдать все свои скопленные деньги Джейсону. Я лишь хотел обеспечить ему свободное посещение конного клуба вместе со всеми нами.
И теперь его высокопарные речи о моем потерянном достоинстве снова касаются моих ушей. Я все уже это слышал. И это не ранит так сильно, как в двенадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Тогда я стремился быть частью того общества, к которому меня всегда приучали. Теперь — изо всех сил старался не быть.
Мать была моей опорой. Я не был маменькиным сынком, я был ее другом. А она была моим. Мы с Тори тайно слушали их разговоры, привалившись ушами к двери. Она защищала меня так отчаянно, что, слушая это каждый раз, сестра крепко сжимала мою руку. Я боялся за нее. Но, как я уже говорил, Джеймс слишком сильно любил мою мать, чтобы обидеть ее. Он мог лишь стоять на своем. И бить меня так, чтобы не оставлять позорных следов.
Я моргаю несколько раз, чтобы вернуть себя в реальность. А моя реальность такова: мне двадцать восемь, и я рад, что от меня отречется собственный отец. Я устал быть мазохистом. А еще тем, кто всегда подводит.
— Можешь передать от меня лорд-канцлеру привет и лживые извинения. С меня довольно.
Я поднимаюсь с кресла и начинаю направляться к двери, когда его слова вновь наносят удар со спины:
— Ты недостойный сын. Если бы Эмма была жива, ей стало бы дурно от того, в кого ты превратился, Рэйнард.
Я замираю, испытывая гнев и боль. Это рвет меня изнутри. Так мощно, что я втайне потираю грудь, пока стою к нему спиной. И в эту секунду я не ощущаю себя взрослым мужчиной. Я будто вновь маленький мальчик, которого отчитывает отец, применяя самые изощренные методы воспитания. Но правда в том, что я давно не поддаюсь этим методам. А его желание причинить боль больше не походит на способ наставления в благих целях. Это открытая война.
Я поворачиваюсь к нему, и, готов поклясться, на моем лице отражается гримаса ненависти. Усталость искажает его. Я хочу лишь одного: никогда больше не возвращаться сюда.
— Да что ты, черт возьми, знаешь, — грустно усмехаюсь ему в лицо. — И даже если это так, отец, то ты недалеко ушел, поверь мне. Ей было тошно от тебя даже при жизни. Она была слишком добра и чиста сердцем, — добавляю я, четко проговаривая каждое слово. Одна фраза — один шаг вперед. Я движусь к его столу, уже точно зная, что одержу победу. — Ты чернил ее. Заставлял чувствовать вину за твои, только твои поступки! Это ты был недостоин ее, Джеймс. И всегда это знал. Именно поэтому мама покинула нас. За гребаную несправедливость судьбы!
Я стою вплотную к его столу и, глядя прямо ему в глаза, резко хлопаю рамкой с фотографией о стол. Стекло разлетается, звонко падая на пол. Суровость отцовского лица остается прежней. Я задерживаюсь на нем, изучая все те же поджатые губы и глубокие морщины, залегшие на лбу. Только глаза. В выражении его глаз, кажется, произошли изменения. Непоколебимость, что всегда в них читалась, дала трещину.
Но Джеймс не из тех людей, кто привык признавать свои поражения. В этом я понимаю его так, как никто другой. Поэтому первое, что он делает, это сжимает кулаки и цедит сквозь зубы:
— Убирайся из нашего дома.
Я киваю ему, словно соглашаясь. Хочется засмеяться в голос и прокричать во все горло: «Теперь это только твой дом!», но я лишь шагаю спиной к двери. Быстрым шагом миную лестничную площадку, проклиная все фотографии на стенах, что встречаются мне по пути. Проклиная этот дом и всей душой ненавидя эти вещицы, которые теперь кажутся здесь неуместными.
Запрыгнув в машину, я отчаянно давлю на газ, желая только одного — убраться отсюда подальше. Выезжаю из особняка, пытаясь освободить свои мысли от той самой фотографии, которую я разбил.
Там была мама. Она улыбалась не только губами, она улыбалась сердцем. Держа нас с Тори за руки, она сидела на стуле с высокой спинкой. Мне было семнадцать, Тори — тринадцать. И мы улыбались, как двое счастливых детей. Позади стоял отец, сдерживая свою улыбку в уголках рта. Как всегда собран, сосредоточен до мозга костей даже там, на семейном портрете. Это был последний беззаботный год перед тем, как наша жизнь превратилась в ад. Быть может, поэтому мы улыбались так широко? Может, мы просто это чувствовали?