Я себя не корил и отчаянно шёл на край, где без тени тревоги в бездну глядел, смеясь, мол, и сам проложу напрямую дорогу в рай и шагну по ней смело, прошлого не боясь... Только демоны, видишь ли, кроются не во вне, не приходят из тьмы, где зиждется наш порок, не рождаются в пламени, в адовом том огне: мы творим и так сильно любим их как итог. Я о каждом из них расскажу тебе, только ты приготовь для меня острейший из всех ножей. Я увидел дорогу, но мне ли по ней идти, ведь другому местечку буду, поди, нужней. Я тебе расскажу об ужасных своих грехах, а пока мы не начали, нож из кармана вынь — мне в его отражении хочется видеть крах. Я иду говорить тебе, да, я иду. Аминь. Джио Россо
POV Рэй Дождь отчаянно барабанит по крыше, будто бы стараясь запугать. Небо, что еще несколько часов назад оставалось ясным, вдруг затянуло серыми, темными тучами. Беспросветно. Небеса разверзлись и шумным потоком обрушились на землю, не пропитывая влагой почву, а буквально затопляя все растения настолько, что едва раскрывшиеся бутоны захлебывались водой. Когда мы были детьми, мама рассказывала нам с сестрой истории: какие-то выдумывала сама, а какие-то вспоминала из любимых книг о мифах древних народов. Мы никогда не могли понять, где заканчивается ложь и начинается правда, но мама и не старалась нас запутать. Нежно улыбаясь, она словно хотела, чтобы мы научились мечтать и выбирать сами — принимать такие реалии или нет. В один из подобных дождливых дней она рассказала нам о том, что Бог, восседающий на своем воздушном троне из перистых облаков, повелевает всеми явлениями природы. Когда он зол — пускает пургу и снежные метели, когда счастлив — посылает нам дары ясного солнца и теплого ветра, а когда на землю обрушиваются дожди — значит, ему очень, очень больно и он плачет. «Честное слово, Рэни, я не обижала его!» — оправдывалась Тори, когда мы с сожалением наблюдали, как за окном дождь льет как из ведра. Перспектива остаться взаперти на целый день не радовала нас, поэтому мы, в своей обычной манере, старались найти виноватых. «Ну, конечно! Забыла про свою вчерашнюю выходку?» И все начиналось заново. Спорам не было конца. Мы были совсем детьми. Неспокойные и с целым багажом амбиций. И как бы мама всегда лукаво ни улыбалась, мы верили долгое время каждому ее слову. Но мы росли, и, конечно, когда она объявила нам о своем раке, нам было легче всего признать, что она лгунья. Ох, если бы это было так. Мир, сотканный из ее сказок, из ее историй, сгорел дотла. И я и Тори не хотели верить в свет, довольствуясь лишь горсткой пепла изо дня в день. И все же, наверное, что-то наивное во мне еще да осталось. Ведь надежда по-прежнему теплилась в моей груди. Надежда на то, что девушка с этими печальными глазами, что со скандалом очутилась в моем доме, сможет залатать мое сердце так же, как я могу залатать ее. Ханна вновь была на грани истерики. После того, как я силой затащил ее в душ, брыкающуюся, и ступил вместе с ней в одежде под холодные струи воды, прошло больше часа. Злость поутихла и на смену ей пришла тоска. Такая черная тоска, готовая затопить и меня. Все еще с мокрыми волосами, она сидела поджав ноги на моем балконе и терзала уже вторую сигарету своими искусанными губами. На ней была лишь моя рубашка, и как бы эта злобная маленькая фурия ни вела себя, она все так же оставалась сексуальной и желанной мной. Минуя спальню с погашенным светом, я замечаю ее силуэт сквозь развевающуюся на ветру занавеску. Осторожно я присаживаюсь напротив нее и ставлю на столик две дымящиеся кружки чая. Видя меня, она демонстративно отводит взгляд и снова тянется к сигаретам. — Прекращай, Ханна, — мягко, но уверенно прерываю ее я и отбираю пачку. — Ты это серьезно? Может, напишешь мне теперь свод правил? Чтобы я понимала, на что подписалась, когда переспала с тобой! — язвит она, вскидывая свои изогнутые в возмущении брови. Ладно. Кажется, я поторопился. Она по-прежнему на взводе. Сейчас она больше напоминает мне обиженного, капризного ребенка, который умело манипулирует взрослым, стараясь уколоть его, да побольнее. Мир несправедлив. И только одна она знает как надо. — Послушай меня. Ты можешь это сделать? Только внимательно! Ханна напускает побольше безразличия во взгляд, направленный по мою душу, и, устало вздыхая, поджимает губы. Ну, хоть какой-то шаг! — Я не стараюсь быть цербером, Ханна. И не желаю лавров спасителя. Но я не допущу, чтобы ты снова ввязалась в неприятности без меня, — стараюсь быть мягче, но каждое мое слово будто выводит ее из себя. Ее пухлые губки приоткрываются, дабы оспорить мои доводы, но я прерываю ее снова: — Мне плевать. Даже если это твои долбанутые завистницы из клубного братства. Я всегда склонен думать сначала о худшем. И это правильно! И я видел этот твой взгляд. Не смей мне снова лгать! Эта записка… твои глаза все за тебя сказали. — Ладненько! Что дальше, Рэйнард? — вскипает, наконец, она. — Я буду околачиваться у тебя дома вечно?! — Ты здесь и суток не провела, — устало вздыхаю я. — Ты не можешь меня здесь держать! Я не твоя собственность, Рэй! И мне не нужна чертова опека! — Тебе нужна чертова опека, и тебе самой об этом известно! Только знаешь что? Ты слишком упрямая ослица, чтобы признать это, — горько смеюсь я, откидываясь спиной назад. — Это ведь то же самое, что перечеркнуть свой глупый феминизм, который ты вдолбила всем в голову так успешно! Запудрила всем мозги своей независимостью! А все и рады, боже… лишь пожимать плечами и твердить: «Ну, она-то уж точно не нуждается в защите». Это гораздо легче, чем столкнуться с твоими демонами! Поменявшись в лице, Ханна бледнеет от злости. Будто я влепил ей пощечину. Теперь ее глаза пылают еще неистовее. — Какая же ты сволочь, Рэй! Я просто ненавижу тебя, ненавижу! Подорвавшись с места слишком резко, девушка тут же опрокидывает кружки с горячим чаем на меня и себя. — Мать твою! — шипит она, с трудом борясь с подступившими снова слезами. Я действую вкрадчиво, боясь опять спугнуть ее. Просто аккуратно беру ее за руку и тяну к перилам, подальше от погрома. Странное дело, еще секундой ранее я желал придушить ее, а теперь я вдруг становлюсь терпеливым и осторожным. Стоило только увидеть ее слезы. Такой он, их эффект. Гнев тут же растворяется во мне, словно его и не было вовсе. Ханна на удивление поддается мне, и, не желая упускать шанса, я сгребаю ее дрожащее тело в объятия своих рук. Мы оба мокрые от опрокинутых кружек чая, которые я по своей дурости решил приготовить, но сейчас это заботит меньше всего. Я слышу ее тихие, едва уловимые всхлипы и понимаю, что она достигла крайней точки. Ее слезы — столь редкое явление, что теперь, ощущая их на своей груди, я вместе с тем ощущаю, как мою собственную грудь пронзает болезненное беспокойство. Поглаживая ее по спине и продолжая слушать эту симфонию несмолкающего ливня, я вдруг ужасаюсь горькой иронии. Зная ее любимый цвет, то, что она любит черный чай с бергамотом без сахара и ритмы тягучего блюза и джаза, всех исполнителей, которые вызывают в ней этот трепет к музыке, все любимые фильмы, я не знаю самого главного: кто ее семья? Где они сейчас находятся? От кого или чего она бежит? И что же вызывает эту боль в ее глазах всякий раз, когда я ловлю ее размышляющей и отстраненной от всего? Кажется, будто Ханна укутала себя и всех приближенных к ней людей в кокон лжи. И ей самой от этого мерзко, она задыхается, бьется внутри, лишенная хорошей порции кислорода и довольствуясь малым, но сделать ничего не может. Каждый раз, когда разговор с ней приобретает откровенные нотки, она пасует. Либо открывает ничтожную малость, боясь сболтнуть лишнего. Так было всегда. Но пора бы с этим покончить. Я тоже был полон тайн, дерьмо случается, и оно есть у всех! Но я хочу освободить ее. Сегодня и сейчас. Вытащить хотя бы несколько осколков из ее больного сердца. — Давай начистоту, — начинаю я, прижимая ее продрогшее тело к себе еще ближе, — Ханна, мне тяжело. Я чувствую, что мы становимся близки, но не знаем друг о друге ничего существенного. Я готов открыться, веснушка. Ты готова это сделать для меня? Мне осточертели эти недоговорки, и я… я все еще нетерпелив, но смогу мириться с этим, если мы начнем с малого. Я должен быть уверен, что ты в безопасности, понимаешь? И как бы ты ни брыкалась, я хочу быть твоим крепким плечом. Я хочу быть… — «…твоим» едва не срывается с губ, но я прикусываю язык, замечая, как тихий плач вдруг смолкает, — …им. Твоей поддержкой. Что ты скажешь на это? — Скажу, что я настоящая сука, Рэй, и мне так жаль, — всхлипывает она снова, утыкаясь носом в мою шею и сползая вниз. Мое сердце ухает вниз. Это значит «нет»? Я едва дышу, когда она легонько начинает покрывать мои ключицы поцелуями. Медленно и с чувством. Так, что я ощущаю слезы в ее поцелуях, смешанные с каплями дождя, что попадают на нас. Растерянный, я сглатываю тяжелейший комок в горле, испытывая при этом тягостное возбуждение от ее печальной нежности и ноющую боль в груди от отказа. Этими поцелуями Ханна будто вымаливает мое прощение за то, что отвергает, не иначе. Наконец, она поднимает на меня свои заплаканные зеленые омуты, и я будто падаю и падаю вниз. Она никогда прежде не была такой… уязвимой? И, словно не зная, что с этим делать, она выбирает соблазнение. Отчаянное и беспощадное. Я законченный неудачник… Боже. За что мне это испытание? Чего она, блять, добивается? Приблизившись вплотную к моим губам, она продолжает смотреть на меня этим своим затравленным и виноватым взглядом, а затем едва ощутимо целует уголок моего рта. Я прикрываю глаза, мысленно производя отсчет той секунды, после которой окончательно взорвусь. И заставлю ее передумать, чего бы это мне не стоило! — Я не должна была себя так вести… — тихий шепот проникает в меня, посылая острым прутьям, что уже оплели мое сердце, освобождение. Я открываю глаза и неверяще пялюсь на ее губы, будто смогу разоблачить их в произнесенной лжи. Губы-убийцы. И они снова совершают пытку: — Рэй, не думаю, что я готова для полных откровений. Но я постараюсь. Только не наседай на меня, хорошо? Это... все еще тяжело признать. Будто вырвавшись из гипноза, я наконец поднимаю на нее взгляд. Пораженный ее признанием, я лишь согласно качаю головой. Помните, что я говорил об американских горках? Я, черт возьми, в первой кабине… В той самой кабине, что смертоносна, — без каких-либо ремней безопасности и поручней. С Ханной никогда не знаешь наверняка, что же у нее на уме. И она владеет рычажками от этой долбаной карусели. Мы молча упиваемся звуком уже стихающего дождя. Ну и как тут не поверить в силу Бога? Стоило только прекратить наш спор, как барабанная дробь по крыше пошла на убывание. Только редкое, мерное постукивание капель. Такой же ритм сейчас был и у наших сердец. Только тогда, когда я замечаю, как дрожит Ханна в моих руках, я вдруг выхожу из забытья. Она продрогла. — Как насчет горячей ванны? — мой хриплый шепот путается в ее волосах. Она лишь прижимается ко мне крепче и подтверждает свое согласие, оставив мягкий поцелуй на моей шее.***
— Твои волосы отрасли с нашей первой встречи, — нарушив тишину, протягиваю я. Мы сидим в небольшой ванне, окруженные завитками пены. Ханна устроилась впереди меня, обхватив свои колени руками и откинув назад голову. Она все еще выглядит подавленно, но я чувствую, что границы ее доверия ко мне расширяются, продолжая впускать на ее территорию. Ей более чем комфортно сидеть так со мной: обнаженной, внутри моих согнутых в коленях ног. В доме множество комнат с куда более широкими ваннами, но она заявила, что ей абсолютно плевать, где отогреться. — Первая встреча, — хмыкает она и прикрывает глаза, чтобы избежать попадания шампуня. — Ты имеешь виду ту ночь, когда я утерла тебе нос на гонках? О, да. Именно ту ночь я и имею в виду. Кажется, это было несколько лет тому назад. По факту — всего лишь месяц. Ее локоны были гораздо короче, щекоча подбородок мелкими прядями. Тогда у нее была прямая челка. И этот взор ее глаз, что испепелял меня насмешкой через мотоциклетный шлем. Да, Ханна была по-настоящему безумным существом, которое всколыхнуло мою жизнь. И продолжает это делать, сидя между моих ног и кривя губы в притворной и самодовольной усмешке. — Когда-нибудь моя пострадавшая гордость будет отомщена, так и знай, — шепчу в ответ и касаюсь ее улыбающихся губ своими, немного прикусывая ее нижнюю, более пухлую губу. Голова девушки по-прежнему откинута назад, и я любуюсь очертаниями этого ангельского лица и совершенной груди, что едва выглядывает из пены. Она так открыта для меня… что я едва сдерживаю себя, выдавливая на ладони еще своего шампуня и принимаясь массировать ей голову, равномерно распределяя его по волосам. Ханна пребывает в неге блаженства и испускает довольный и глубокий выдох. Но, как бы ни было нам хорошо в эту минуту, я знаю, что нужно делать первые шаги на пути к нашим откровениям. И возможно, искуплению. — Как ты уже знаешь, сегодня мой день рождения. Мне исполнилось двадцать девять, — начинаю я, продолжая промывать ее локоны, внимательно перебирая их пальцами. — Я не очень-то люблю отмечать день своего рождения с некоторых пор. Все до банального просто: моя мать умерла накануне моего восемнадцатилетия. Свой взрослый праздник я уже встречал без нее. Знаю, — усмехаюсь я, продолжая, — знаю, прошло уже одиннадцать лет, но это время — дни до и после моего дня рождения — теперь их всегда сопровождает скорбь. Поэтому я и не придал этому значения, когда не поделился с тобой. Теперь ты понимаешь? Глаза Ханны открываются и заглядывают в мои, захмелевшие от виски, который мы цедили из одного стакана, словно отмечая рождение. Только не меня, а нас. Она смотрит на меня, запрокинув голову, и будто убаюкивает все мои печали. И эти ее глаза. Темно-темно зеленые, абсолютно пропащие. — Я знаю, о чем ты говоришь, Рэй. Я тоже теряла родных людей, — отвечает она так тихо, что не уверен, что смог бы разобрать, если бы не смотрел так завороженно на ее губы. Приподняв свою мокрую ладонь, она гладит мою щеку и ведет вниз по шее. — Расскажи мне, милая, — тяжело сглотнув, отзываюсь я. Ханна наконец поднимает голову и аккуратно устраивается на моей груди, пряча лицо в укромное местечко моей шеи. Я ощущаю ее настороженность, будто если я не буду видеть ее лицо и эмоции, отражающиеся на нем, ей будет гораздо легче делиться со мной. Я не настаиваю. Одному богу известно, сколько еще ей потребуется времени, чтобы привыкнуть к тому, что теперь я есть в ее жизни. Поэтому я довольствуюсь тем, что она мне отводит. Клубы пара окутывают нас, и в тусклом отблеске зеркального потолка я замечаю наши печальные, порозовевшие лица. И наготу, едва завуалированную пеной. Господи, да прости мне все мои грехи, но это почти лучшее, что я видел за всю жизнь, — наши сплетенные тела в этом мутном отражении. Мою кожу щекочет ее тяжелый вздох, прежде чем Ханна начинает говорить. Я крепче сжимаю ее хрупкие плечи в своих руках. — Помнишь, когда мы катались на байке, я сказала тебе, что мой бывший зять прервал две дорогие мне жизни? — шепчет она, собирая пальчиками пену вокруг себя. Я киваю, зная, к чему она ведет. — Несколько лет назад он сел пьяный за руль и выехал на встречную полосу. Моя старшая сестра и ее маленький сын погибли на месте. Он поздно спохватился и даже не подумал о них, когда мотнул руль в противоположную сторону от встречной машины. Себастьян даже не дал им шанса… а сам остался в живых и отделался только ушибами и царапинами. Я поражен. По моей спине вдруг проносится холод, заставляя меня содрогнуться от ужаса. И все же, я думал, что погибла ее вторая сестра, а не маленький племянник… — Веснушка, мне так чертовски жаль, — севшим голосом говорю я, крепко целуя ее в висок. — Да. И мне, Рэй, — болезненно отвечает Ханна. — Как их звали? — Уинифред. Но мы все звали ее Уин, так как ей жутко не нравилось полное имя. Моего племянника звали Коди, — вижу, как ее губы трогает печальная улыбка. Светлая память и ностальгия — все, что нам остается. — Она была лучшая часть меня, понимаешь? Всегда такая искренняя и правильная. Я была сдержана многие годы только благодаря ей. Все мое безрассудство… я просто не могла быть такой, зная, что Уин будет нести за меня ответственность. И когда ее не стало, все вышло из-под контроля. — Я понимаю. Слишком понимаю тебя, — вторю ей я, разворачивая к себе. По ее щекам вновь бегут слезы. Беру в руки ее лицо и вытираю соленые дорожки большими пальцами. У меня рвется сердце от этой картины, которая разворачивается перед глазами. — О, я так люблю и ненавижу ее, Рэй! Так ненавижу! Ведь я столько раз говорила Уин свалить от него. Вначале Себастьян был очень обходительным, обаятельным, можно сказать. Он водил ее на свидания, заваливал подарками и буквально боготворил. Конечно, кто же откажется от такой женщины — воплощения терпения и безупречной красоты? А терпение, находясь с ним в браке, действительно понадобилось, — горячо продолжает она, глядя прямо на меня. — После рождения Коди все изменилось. Себ стал пропадать без конца, ударившись в пьянство и азартные игры. Ей было не до этого, она вся была в материнстве. Но я часто замечала на ее руках синяки, а один раз дошло даже да подбитого глаза. Ох, как я скандалила с ней всегда! И думаю, мне почти удалось забрать их с Коди. Ведь мы бы смогли им помочь, Рэй, вместе у нас все бы вышло! Но Уинни была так не похожа на меня, она была такой жалостливой и в то же время романтичной. Верила, что, поплатившись своим счастьем, она создаст малышу настоящую семью и крепкий тыл. И он снова побеждал! Умасливал ее своими слезами и уговорами, ползал в ногах и давил на самое больное, убеждая дать ему еще один шанс ради сына. Бывало, я не разговаривала с ней неделями, когда сестра сходилась с ним. Друг друга мы, естественно, с Себастьяном не выносили. Каждое слово — ее исповедь, сопутствующая горькими слезами очищения. Я с болью смотрю на Ханну, не смея прервать ее, только ловя эти самые слезы, которые никак не хотят прекращаться. — Я не знала тогда, но Уин говорила, что ей показалось, что он связался с плохой компанией и крупно задолжал кому-то. И она оказалась права. В ту самую ночь он позвонил ей и велел забрать его из бара. Наверняка, если бы я съездила за ним, ничего бы не случилось, но мне она звонить, конечно, не стала. Или если бы только сестра не пошла на его поводу в очередной раз, не стала бы отдавать ему руль, видя, что он на взводе, то они были бы живы… Если бы только… Эти «если» крутятся в моей голове и нет им конца, и я снова погибаю вместе со своей похороненной надеждой на их воскрешение. Из ее горла вырывается горький всхлип, и я, не выдерживая, притягиваю ее к себе на колени. — Тише, детка, иди сюда… иди поближе, я рядом, — сквозь ее рыдания, я убеждаю ее обхватить меня за шею. Я хочу забрать всю ее боль, такую понятную мне. Пребывая в полнейшем шоке от таких откровений и новой, такой уязвимой стороны этой девушки, я не сразу понимаю, что она делает. Запустив свои пальцы в мои мокрые пряди, она покрывает влажными от слез губами мои скулы и подбородок, добираясь до рта. Со всей пылкостью ее язык встречается с моим, отчего я не в силах подавить стон удовольствия. В таком же забытьи я пребываю и тогда, когда она приподнимается и полностью садится на меня, обхватив талию ногами. Вода из ванны выплескивается, заливая пол. И пена, что давно уже растворилась, больше ничего не скрывает. Ханна в нетерпении продолжает атаковать меня, ее мокрые волосы щекочут мне лицо. Я ощущаю дикую потребность, которая возрастает так бешено и неистово. Наконец, когда я чувствую, как ее рука берет мой член и направляет его в себя, я вздрагиваю, вовремя перехватив ее запястье. — Не нужно, Ханна. Прошу, не стоит… — задыхаясь от переизбытка эмоций и возбуждения, шепчу ей прямо в губы. — Ты в отчаянии. И ты до сих пор плачешь. Позволь мне успокоить тебя, детка. Только не так. — Но мне нужно это, Рэй, — слезно говорит она, упираясь своим лбом в мой. Обхватив мое лицо своими ладошками с уже сморщенными от воды пальцами, она кажется мне такой одинокой и нуждающейся. — Позволь мне почувствовать что-то, кроме этой боли. Ты хотел, чтобы я нашла в тебе опору, так вот, я нуждаюсь в тебе прямо сейчас! — Я не это имел в виду, милая моя… ты сейчас — не совсем ты, я не хочу пользоваться то… — Посмотри на меня, — перебивает меня Ханна. Трется своим носом о мой нос, будто просящий ласки брошенный котенок. — Ты ошибаешься. Сейчас перед тобой настоящая я. Слабая и жалкая, уродливая сторона меня. — Хватит чернить себя, — завожусь я, уже ненавидя ее за то, как превосходно у нее выходит добиваться своего. — Я и не переставала! Я такая и есть, Рэй. Здравствуй! Я ужасная средняя сестрица, которая бросила свою младшую сестру и мать одних! Я только наблюдаю за Дейзи издалека, словно сталкер. Я просто ненавижу, так ненавижу себя за свой страх вернуться в их жизни! Я ни на что не гожусь! — она срывается на крик и бьет меня в грудь, захлебываясь слезами. Не думая, что творю, я прекращаю ее рыдания, захватив ее дрожащие губы своим ртом. Ханна замолкает и удивленно замирает напротив меня, все еще вздрагивая. Ее кожа такая холодная, поэтому я стараюсь согреть каждый ее сантиметр, покрывая поцелуями и лаская пальцами. Она отвечает на мою нежность со всем своим пылом. Я услышал ее мольбу, я залечу ее открытые, вновь кровоточащие раны. Маленький бес внутри нее ликует, когда я не останавливаю ее пальцы, что вновь направляют меня в нее. Наоборот, я с готовностью вхожу в нее, приподняв свои бедра, и мы оба вскрикиваем от напора. Ее пальцы с нажимом вцепляются в мои плечи, найдя в них крепкую опору. И я с горечью думаю, что она наконец послушалась меня. — Боже, да! — ахает она, когда я захватываю ее сосок губами и вновь приподнимаю бедра, погружаясь в нее еще глубже. Ее толчки такие грациозные и сексуальные, что я окончательно пьянею от этого маленького дьявола, что скрывается под милой маской. Свободной рукой я придерживаю ее за талию, пока Ханна выгибает спину от удовольствия. Как вдруг я поднимаю глаза к потолку и вижу наши обнаженные тела. Будто почувствовав это, она тоже открывает глаза, и наши взгляды сталкиваются в отражении. Не отводя глаз от потолка, я тянусь к ней рукой и глажу ее шею. Мои пальцы скользят выше, к ее губам. Я на грани. Кажется, что мы полностью не в себе и сейчас сотканы из греха, ведь следующее, что она делает, это берет мои пальцы в свой ротик, обхватывая их губами. Мы сплетаемся телами. И в отражении кажется, словно мы единый организм, никогда не существовавший по отдельности. Все наши боль и утрата объединяются, утраиваются. Поражаясь самому себе, я чувствую, как к моему горлу болезненным комком подступают слезы. Вода вокруг нас продолжает расплескиваться. Она приятно холодит разгоряченные тела, создавая всплески вокруг нашего единого отныне, порочного существа. Я тяну Ханну на себя, прижимая как можно ближе, и целую ее, не прекращая держать за бедра, подводя нас обоих к грани. Теперь и по ее щекам текут дорожки слез. Моя плаксивая девочка. Сегодня — ее исцеление. Сегодня ей все можно. Я сбивчиво шепчу ей, не разрывая зрительного контакта, слова поддержки, слова ее значимости и вижу, как она печально улыбается сквозь гримасу отчаяния. Хватается за меня, царапая спину и плечи. И кажется, что мы просто потопим друг друга, но это не так. Еще несколько рваных вздохов, еще несколько глубоких толчков – и она зажмуривается, откидывая голову назад, смешивая мое имя со стоном, что вырывается из нее. Приятный спазм скручивает все мои внутренности, и мы завершаем начатое — достигаем крайней точки вместе. Ее ноги затекли, и потому Ханна буквально падает на мою грудь, утыкаясь носом в шею. Это лишь ее укромное местечко. Мы тяжело дышим, восстанавливая дыхание и сердцебиение. — Спасибо, Рэй. Просто спасибо… — тихонько молвит она и целует мою мокрую кожу везде, куда может дотянуться. — Спасибо… Мое сердце щемит от нежности. И от несправедливости. Я всего лишь не устоял перед ее просьбами, ее мольбами дать ей это, а она благодарит меня, словно я спас ее от беды. Господи, я всего лишь мужчина. И я дам ей все, что угодно. Особенно сейчас, когда от ее ложной самоуверенности, ее сарказма и своенравности не осталось и следа. Она скинула все свои одеяния, всю свою броню и предстала передо мной беззащитной. Что я мог? Разве мог я отвернуться и отказать ей в близости? — Тише, веснушка, прекращай лить слезы, слышишь? Пойдем-ка в постель, ты вся дрожишь. Взяв ее на руки, уставшую и мокрую, я отнес ее в спальню, едва не поскользнувшись от воды, которой был залит весь кафель в ванной. Ханна все еще без сил, немного отрешенная, и я как можно осторожнее принимаюсь обтирать ее махровым полотенцем. Надев на нее свои белые боксеры и укутав в одеяло, словно ребенка, я касаюсь ее лба в целомудренном поцелуе и гашу свет. И последнее, что я вижу, прежде чем комната погружается во тьму, это ее нежность, что застыла в покрасневших глазах. Нежность, убивающая меня сейчас и отныне.