Дура

      Петька возвратился домой, в деревню, растерянный, злой и весь какой-то не в себе. Город «закрыли», и он остался без «блатной» работы на стройке. Кое-какие деньги еще оставались, но этого было мало, во всяком случае, для той жизни, к которой он привык. Припять она что? Почти что Москва: «дефицит» здесь вполне спокойно лежит на полках. Прямо заграница: хошь джинсы, хошь кроссовки немецкие, сыры, колбасы всякие. И никаких тебе талонов и километровых очередей. Атомщиков обеспечивали по высшему разряду, словно интуристов. Но, опять же, это все денег стоит, а теперь «длинного рубля» не зашибешь.       Перед тем, как отворить калитку с тугой пружиной, Петька остановился и с минуту топтался на месте, поглядывая то по сторонам, то под ноги. Пытался собраться с мыслями, а не получалось. В голове - форменная каша. Все ему казалось, что он - это не он. Словно настоящий он - это нечто, засевшее в мозгу тела по имени Петр Матвеевич Прибыш. И все вокруг происходит не с ним, а с этим вот телом, в котором он вдруг оказался. Бред. Не настолько же он вчера нажрался! Да и сегодня не похмелялся, так с чего бы в голове такая «шизофрения»?       Уж не облучился ли?       Бригадир накануне рассказывал, а уж кто ему рассказал - непонятно: в Припяти после аварии такую секретность навели, прямо страх. В общем, за «беленькой» признался он Петьке и еще двоим мужикам из бригады, что пожарных, которые ночью реактор тушили, как он выразился - «вело психически». Все от того, что рентген нахватали. Мозги, мол, расплавились.       Может и Петька нахватал? Может и у него мозги плавятся?       Впрочем, бригадир клялся и божился, что «беленькая», если внутрь да без закуси, с радиацией справляется лучше всякой военной химии. А уж этого-то за два дня через Петьку прокачалось литра три, пожалуй.       И все ж - кто он? Никак не сообразить. Вроде бы тот же Петька. Тот, да не тот. Вот же закавыка какая!       Он шумно выдохнул, достал из кармана пару листиков лаврушки, зажевал. Негоже с порога сивым духом людей травить. Батя не одобрит, уж как пить дать. Да и Полинка...       Дверь хаты широко распахнулась, на порог вышел отец, Матвей Андреич. Глянул на сына, топчущегося у калитки из-под густых, забеленных сединой бровей, уцепил зубами «Беломорину», закурил, и только потом спросил, словно и не рад был видеть:       - Ну, балбес, что ты тут мнешься? Натворил, что ли чего? Уволили по статье?       Петька хотел было что-то ответить, спрятал противные, маслянистые лавровые листки за щеку, но батя его опередил.       - Не жмись ты, как гимназистка. Подь сюды, не съем, чай. И без того вижу, что употреблял знатно. Ишь, до самой околицы от твоего перегара мухи передохли.       Петька медленно, словно впервые в жизни, открыл калитку. Для него и впрямь эта калитка, которую он вроде бы хорошо помнил и походя шваркал туда-сюда еще неделю назад, в прошлые выходные, теперь была словно чужая, незнакомая.       Опять «шизофрения»?       - Ну, рассказывай, - потребовал отец, неторопливо смоля «Беломорину». - Выгнали?       - Не, не выгнали, - угрюмо сказал Петька. - Город эвакуируют.       - Как это, эвакуируют? - крякнул тот, недоверчиво вскинув голову. - Война, что ли?       - Нет, там другое, - уклончиво ответил Петька. - Авария на станции.       - Ну слыхали мы про тую аварию. Говорят, ничего страшного. Реактор просто остановили: ремонтируют.       - Это от кого вы слыхали?       - Да по телевизору сказали, - отец поморщился, словно и сам понял, что телевизор в этой стране - не самый надежный источник информации.       - Не ремонтируют, бать, - покачал головой Петька. - Нечего там ремонтировать. Взорвалось все к едрене фене.       - Это как атомная бомба, что ли? - усомнился отец.       - Не знаю, - признал Петька. - Но Припять всю повывезли. Никого не осталось.       Батя затушил папиросу о подошву растоптанного ботинка, аккуратно положил окурок в жестянку, которая была вместо пепельницы. Вид у него был мрачный и задумчивый.       - Айда в хату, - буркнул он, качнув головой. - Бабам пока ни слова. Неча им нервы трепать.       В доме все было по-прежнему. Мама что-то стряпала, позванивая посудой. В большой комнате негромко бормотал телевизор - громоздкий деревянный ящик с выпуклым черно-белым экраном. На экране о чем-то бесконечно занудном говорил академик Капица - тоже блеклый, занудный человек, ведущий программы «Очевидное - невероятное». Петька однажды пришел к выводу, что такие вот передачи, вроде «Очевидное - невероятное», «Сельский час» или «Музыкальный киоск» специально запускают после обеда. От них всегда тянет в сон, а поспать после еды - для здоровья полезно.       Петька положил на трюмо с рябыми зеркалами свою «олимпийскую» сумку, аккуратно разулся, стараясь не шуметь. Да и батя предостерег жестом: приложил к губам палец. Не иначе, Полинка спит. У нее все-таки режим: как-никак, два месяца до родов осталось.       Петька снова ощутил накатившую на него «шизофрению». Предметы в доме - телевизор, сервант с неизменными стопками тарелок, чайными сервизами и плохоньким хрусталем, массивная радиола на высоких ножках, гипсовые фигурки - балерины, фигуристки, гимнастки, и даже лежащая на столике недавняя газета с помпезными орденами, изображенными в «шапке» рядом с названием... они казались сейчас чем-то хотя и знакомым, но словно издалека, из детства. Его удивило, что телевизор не цветной, что экран у него торчит далеко вперед этаким стеклянным пузырем, хотя должен быть плоским. А радиолу он поначалу принял за «дизайнерский» комод.       Откуда вообще это странное слово «дизайнерский»? Что оно означает? Где он его слышать мог?       Петька опустился в скрипучее кресло, прикрыл глаза. Голова кружилась, ломило в висках.       На кухне батя о чем-то вполголоса говорил с мамой. Мама при этом не прекращала постукивать скалкой по столу: верно, вареники стряпала.       А Петька, свинтус, с ней даже не поздоровался. Впрочем, оно и к лучшему. Мама-то сразу поймет, что с ним неладно что-то: она Петьку знает, как облупленного. А поймет - и станет дергаться, переживать, охать да ахать.       В комнату вошел отец. Прикрыл за собой дверь, взял стул и сел рядом.       - Я матери соврал, что ты пьяный в дым, поэтому тебя лучше не трогать, - сказал он. - Ты пока посиди, а хочешь, так спать ложись. Главное, никому сейчас ни слова, ни полслова.       - Ты о чем, бать? - не понял Петька.       - Да о реакторе, дурья твоя башка! Дело серьезное, сам понимаешь. Ляпнешь что, мамка до соседки побежит и к вечеру вся деревня на ушах стоять будет. А это чревато. Андропова хоть и схоронили, а гэбэшников никто пока не отменял. Дознаются, кто языком трепал - затаскают по кабинетам.       Батя знал, о чем говорил. В свое время - Петька еще совсем маленький был - вышла у него какая-то темная история, и хотя статью для него подходящую не нашли, продержали три года в дурдоме. В те времена это модно было - дурдом вместо тюрьмы и «сера» вместо баланды.       - Понял, - сказал Петька. - Молчу.       Батя кивнул, жестом фокусника выудил откуда-то, словно прямиком из воздуха, два маленьких граненых стаканчика, брякнул их на столик. Из серванта достал бутыль сизо-бурого самогона, отвратного на вид, но удивительно легко и безопасно пьющегося.       - Будем здоровы, - чинно сказал отец, легонько стукнувшись с Петькой полными, «с горочкой», стаканами.       Петька опрокинул в себя самогон, протолкнул тремя глотками в пищевод. В груди сразу затеплело и мир перестал казаться странным. Исчезло ощущение донимавшей его «шизофрении».       - Ну мне-то можешь рассказать, что там в самом деле творится, - сказал отец, занюхав рукавом.       - Я и сам ничего не знаю, - ответил Петька. - Так, слухи. Да и видал кое-что понемногу.       - Взрыв сильный был? С «грибом»?       - Вроде без «гриба», но сильный. Потом - пожар. Целый батальон тушил, да и сейчас заливают. Постоянно что-то горит. Пожарники, по слухам, здорово пообгорали, еще и облучились - их в Москву и отправили. Что еще? Радиация, говорят, повысилась. Вроде как неопасно, город будут чистить. К лету обещали все вычистить до нормы.       - Вычистят они, - хмыкнул батя. - Семипалатинск вон тоже все чистят...       Он снова налил, и они снова выпили. Петьке на старых дрожжах совсем захорошело, тревоги и сомнения отодвинулись куда-то очень далеко, и окружающий мир вдруг стал родным, понятным, знакомым.       «Вот и ладненько», - подумал он, поглядывая на отца, глухо ворчащего на неконкретные «власти» и на чьи-то «происки». Петьку вдруг рассмешило само слово. Нужно будет при случае бригадира подколоть. Он такой, мол: товарищ Прибыш, почему на работу опаздываем? А Петька ему таинственным шепотом: это все «происки». Чьи, против кого - неважно. Просто - «происки» и все.       - Чего скалишься-то? - строго спросил отец. - Я что, анекдоты рассказываю? Дело-то серьезное.       И словно в подтверждение его слов, на грунтовке, прямо под окнами вдруг зарокотали могучие двигатели. Петька был свято уверен: дизели. Их-то он наслушался в исполнении бульдозеров и экскаваторов. Но эти дизели звучали по-иному. Вроде как на стройке - это такие частушечники-горлодеры, а эти - оперные певцы с чистыми, сильными голосами.       «Танки!» догадался он и метнулся к окну. Батя - следом.       Мимо хаты, поднимая клубы желтой пыли, шли, лязгая гусеницами, странные машины. Вроде танков, но вместо башен - экскаваторные ковши, а впереди - бульдозерные отвалы.       Мама порывисто вошла в комнату, лишь мельком глянула на столик, на котором стояла бутыль и стаканы, но ничего не сказала. Подошла к отцу, взяла его за рукав.       - Матвейка, война что ли?!       Петька посмотрел на нее. В глазах матери был неподдельный ужас. Оно и понятно: в войну - ту, которая настоящая, а не постреляшки в Афганистане - они с батей детьми были, пережили и оккупацию, и голод. Видели и настоящие танки, и настоящую смерть. И для мамы слова «война», «танки» и «смерть» слились в какое-то одно понятие, неразделимое. Как у Маяковского «Партия» и «Ленин».       Отец обнял ее за плечо, сказал уверенно:       - Нет, Вера, не война. Учения по гражданской обороне. Видишь, не танки это, а инженерная техника! - и многозначительно поднял палец.       - Перепугали, - пожаловалась мама. - Сроду никаких учений здесь не было.       - А теперь есть, - убежденно сказал отец и строго глянул на Петьку: молчи, мол. - Помнишь, позавчера говорили, что на станции авария? Вот они и тренируются на случай другой какой аварии. А Петька отгулов накопил, да на Первомай приехал.       - Здравствуй, мам, - вздохнул Петька.       - Здравствуй, сынок, - мама обняла его, потом отступила на шаг и, сдвинув брови, строго сказала, поглядывая то на сына, то на мужа: - А что это вы сразу за бутылку-то спозаранку? Трубы горят, что ли? Ишь, набузыкались уже, не продохнуть. Ты, Петя, лучше к Полине пока не суйся, с таким-то выхлопом. Ни к чему ей сейчас, на восьмом-то месяце...       Он согласно кивнул.       - Мы на двор пойдем, мать, - отец подхватил початую бутыль, стаканы и, будто крадучись, пошел к выходу.       - Сухой закон, видно, не для вас, чертей, - мама сокрушенно покачала головой. - Иди уже, не мозоль глаза. - обернулась она к Петьке.       И ему отчего-то стало вдруг ужасно стыдно. Захотелось каким-нибудь волшебным образом разом избавиться и от хмеля, и от перегара, и наконец-то поговорить с матерью, обнять, чем-то помочь по кухне или даже просто посидеть рядом. Петька вдруг ощутил, как соскучился по ее голосу, по ее запаху, ее рукам…       Но он поплелся вслед за отцом, так ничего и не сказав.       - К обеду не свалитесь только, - вздохнула мама напоследок и улыбнулась. - Стол накрою - позову.       Техника шла через деревню тремя колоннами. За гусеничными экскаваторо-бульдозерами, которые Петька видел впервые в жизни, прокатились знакомые ему БРДМ, похожие на бронекорытца с колесами. Их было десятка два, не меньше. Люки закрыты, ни один человек наружу не высунулся. Хотя он мог себе представить, каково в этих коробчонках, нагретых солнцем: печет-то совсем уже по-летнему.       Третьей колонной пропылили «Уралы» с наглухо задраенными кунгами. И Петька заметил, что даже у водителей все стекла, все форточки плотно закрыты.       Отец тоже обратил на это внимание. Проводил последний грузовик тяжелым, несколько уже соловым взглядом, сплюнул в сердцах и снова высказался насчет «властей» и «происков»: похоже, психушки он коммунистам не мог простить до сих пор.       - Радиации боятся, вот и закрылись, как в подводной лодке, - зло сказал он Петьке. - Значит, знают, что дело дрянь. А народ, бля, хоть на гной изойди - никому и дела нет. Понимаешь?       Петька покачал головой. Не потому что не понимал, а потому что все эти пьяные отцовы речи про народ и власти, про коммунистов, чекистов и прочих «истов» ему уже порядком осточертели. Да и думать о том, что происходит вокруг атомной станции - ну уж нет, от этого только голова болит и снова просыпается странное ощущение раздвоенности. Тому, другому ему, который сидит внутри, есть какое-то дело до взорвавшегося реактора, это определенно.       Петька вдруг с дурным ужасом понял: там, на четвертом энергоблоке - его смерть. Откуда взялось это понимание, он не знал, но словно наяву увидел, как его накрывает каменная громада, этакая стена из бетонных обломков. Давит на грудь, опаляет невидимым - радиационным! - огнем.       - Ты чего это? - отец потрепал его по плечу. - Не в то горло пошло, что ли? Бледный какой-то.       Петька подумал, что может стоит рассказать об этом странном ощущении, которое он уже окрестил для себя «шизофренией». Отец-то должен понять.       - Знаешь, бать... - начал было он.       - Ты сам, часом, не нахватал рентгенов-то в своей Припяти? - перебил отец. - И правда неважнецки выглядишь.       - Да откуда мне знать? - Петька пожал плечами. - Но с головой что-то странное.       - Болит?       - Нисколько. Даже удивительно.       - Чего ж тогда?       - Бать, у тебя бывало такое, как будто ты… не знаю... Вот представь, что ты заснул, а проснуться не можешь. И все вокруг словно ненастоящее, не с тобой происходит.       - Бывало, - хмыкнул отец. - Это абстинентный синдром называется.       - Какой синдром? - залюбопытствовал Петька.       - В переводе с научного - похмелье, - батя хохотнул и хлопнул его по спине, - Отпустит, не переживай.       И Петька постарался не переживать. Однако дурное ощущение все не отпускало, и к шестому «тосту» он уже вполне четко понимал: он - это кто-то другой в Петькином теле. Это тело само по себе: на него оформлены паспорт, военный билет и целый ворох других бумажек. Это тело - не он - скоро будет каким-никаким, а отцом.       Но сам-то он кто?       За полдень бутыль опустела. Мама все не звала к столу. Отец же налегал на густо просоленное сало, от одного вида которого у Петьки начинало щипать в горле.       Ему отчего-то хотелось нажраться до беспамятства, потом прочухаться - да хоть на другое утро. Пусть с больной башкой, черт бы с ним. Но вот без этого чувства, когда все вокруг кажется чужим и незнакомым. Без «шизофрении».       Однако, хмель в голову не шел. Повисал на руках, на ногах, на языке тяжелыми неповоротливыми гирями, от которых мотало во все стороны. А в голове - проклятущая ясность.       Проснулась Полина. Выглянула во двор, заспанная, растрепанная, в полосатом махровом халате. Петьке она вдруг показалась очень маленькой и хрупкой, особенно по сравнению с объемистым животом.       - Привет, Поля, - сказал он ей. Язык безбожно заплетался.       Она скривилась, брезгливо поморщилась напоказ и, ни слова не говоря, вернулась в дом.       - Ишь, фифа, - пьяно проворчал батя, проводив ее взглядом. - Хотя, конечно, сам дурак. Она ж тебя трезвым, почитай, пару раз всего и видела.       - Сейчас ты наливал, бать, - ответил Петька.       Он все смотрел в дверной проем, где неясно мелькал силуэт в желто-зеленую махровую полоску, и ощущение чуждости всего происходящего росло в нем, словно на дрожжах.       Нет, не мог он жениться на этой вот... не то, чтобы она была страшной, некрасивой... но не мог. Не он. Другой Петька - тот, который работал строителем в Припяти, который в свои двадцать с хвостиком был уже отчаянным пьяницей. Вот тот - мог.       Но не он.       Из темноты хаты Полина испуганно глянула на него, словно уловила что-то, почувствовала неладное. И Петька обомлел: в ее глазах он заметил точно такую же «шизофрению», что и у него. Полина тоже была заперта где-то глубоко внутри этого тоненького тела с непомерно раздувшимся животом. Или - не Полина?       - Хорошо, что кончилось, - сказал Петька, щелкнув ногтем по пустой бутыли.       - Не беда, - батя широко махнул рукой. - Сейчас до Степаныча сходим.       - Хватит на сегодня, - твердо сказал Петька.       Отец смерил его мутным взглядом, и вдруг неожиданно трезвым голосом тихо произнес:       - Молодец, сын. Так и держись.       Скрипнула калитка. Кто-то вошел совершенно по-хозяйски, безо всяких церемоний.       Отец глухо выругался.       Шаркая по отросшей по весне траве форменными сапогами, из-за угла хаты в уютный закуток двора, где сидели они с отцом, зашел участковый - товарищ лейтенант Колчин. На шее - респиратор болтается, за спиной, у пояса - свернутый в рулон ОЗК. При оружии.       - Граждане Прибыши, день добрый, - поздоровался лейтенант, деловито оглядывая двор. - Что празднуем?       - Имеем право, - неприветливо отозвался отец. Вот ведь незадача! С самого утра плевался он ядом во «власти», а они - раз! - и легки на помине.       А как завернул-то участковый: «Граждане Прибыши». Не к добру этот официоз, ох, не к добру...       - Имеете-то вы имеете, спору нет. Но можно же было и воздержаться, а? - лейтенант пошлепал носком сапога по утоптанной земле, глядя себе под ноги. Петьке он почему-то напомнил быка, который перед нападением землю копытом роет.       - Говори прямо, Александр Михалыч, с чем пожаловал? Не про трезвость же вещать. На то телевизор есть.       - Да я так, проверить...       - А чего нас проверять? Живы все и ладно. Чужого в дом не тащим. Свое бережем.       - Живы - это понятно, - лейтенант сощурился. - А здоровы ли?       - Да что стряслось-то? - вскинулся отец. - Что ты, Александр, все крутишься, как уж под граблями?       - Учения у нас, Матвей Андреевич. Областные, - лейтенант вдруг внимательно, пытливо уставился сперва на отца, потом медленно перевел взгляд на Петьку.       Участковый был хоть и молодой - почти Петькин ровесник, они учились в одной школе - но в селе его уважали и боялись. Был он строг и хладнокровен - некоторые старики даже сравнивали его с офицерами оккупационных частей вермахта. Словом, был он суть машина для осуществления власти и насаждения социалистической законности.       - Учения? А мы здесь при чем? - батя деланно пожал плечами.       - По гражданской обороне учения, - пояснил участковый. - Информацию об аварии на АЭС до вас доводили?       - По телевизору что-то говорили, по радио, - сказал отец.       - Что Припять эвакуировали, знаете? - взгляд лейтенанта кольнул Петьку, словно лазерный луч.       - Допустим, - батя подбоченился.       - Эвакуация, конечно, временная. Незначительные очаги радиационного заражения сейчас дезактивируются. Для паники поводов нет, ни единого. Это вам понятно?       - Да вот пока ты не сказал, мы и не паниковали. Да, сын? - отец хохотнул, шлепнул Петьку по плечу. - А теперь вот спать спокойно не сможем. И кусок в горло не полезет.       И он демонстративно сжевал шматок сала.       Лейтенант уловил издевку. На его скулах забегали тугие желваки.       - Тем не менее, - продолжил он, - в рамках учений по ГО подготовьтесь к учебной эвакуации. Мыльно-рыльные принадлежности, чистый комплект одежды на каждого человека, документы. Продуктов брать не нужно.       - А если нет?       - Что нет? - удивился участковый.       - Если мы не пойдем на эти ваши учения?       Лейтенант закашлялся, поперхнувшись.       - То есть, как это - не пойдете?       - А вот так. У меня невестка на сносях, сын в отпуск приехал, а я должен, как Каштанка, бегать туда-сюда по команде? Вот Полинке, к примеру - куда ей с пузом в эту вашу эвакуацию играть? Сам подумай, Александр...       - Ты, Матвей Андреич, снова будешь воду мутить? - грозно насупился участковый. - Просто предупреждаю: если заартачишься - вернусь с нарядом, и все твое семейство на руках в грузовик запихаем, будь уверен. А пистон по партийной линии уж как пить дать получишь. Это я тебе могу гарантировать.       - С чего такая буча-то? Ну, посидим мы дома, и что с того?       - Отчетность, Матвей Андреич, отчетность. Пересчитают селян по головам на сборном пункте - списки-то в сельсовете на что? А потом спросят меня: что это вы, товарищ лейтенант, не смогли эвакуацию толком организовать? У вас вон целое семейство на условно-зараженной территории осталось. А я что скажу? Из-за твоего диссидентского упрямства я выговоры по службе получать не намерен, учти. Потому и скажу, да еще в письменном виде, да на стол в УКГБ, что ты, мол, Матвей Андреич, ярый антисоветчик и демонстративно саботируешь выполнение программы областных учений.       Участковый перевел дух, потом добавил примирительно:       - Но можно же и по-хорошему, без этих коленец. Сложно тебе, что ли - четыре «сидора» собрать да поближе к выходу положить? Полину вашу доставим с комфортом, если уж так за нее боитесь. В мой «козлик» вон посадим.       - Когда хоть в эту войнушку играть будем? - угрюмо спросил отец.       - Может, вообще не будем, - пожал плечами лейтенант. - Просто нужно быть наготове, вот и все. И если из села куда-то направитесь, предупредите меня.       Когда участковый ушел, отец долго смотрел ему вслед, даже когда он скрылся из виду.       - Говорил я: дело - дрянь, - наконец, сказал он Петьке. - Эвакуация будет - настоящая, а не учебная. Стал бы этот пасюк из-за учений дергаться, как же! Просто панику предупреждает и разведывает общественно-политическую атмосферу на селе. Выслуживается, крысеныш...       - Да что ты на него взъелся-то? - лениво спросил Петька.       - Что поделать? Антисоветчик я. Сам же слышал...       И отец густо рассмеялся. Вот только казалось, что веселья в его смехе не было ни на грош.       Поздно вечером - солнце уже садилось за безлесным, поросшим кустарником холмом - Петька решился-таки войти в дом. Весь день что-то мешало ему переступить порог. Словно он не имел права, словно он - всего лишь гость, которого забыли пригласить войти.       Он покемарил на солнышке во дворе, нарубил дров, засадил четыре сотки картошкой. Словом, постарался изработаться до изнеможения, лишь бы выгнать из головы хмель и всяческую дурь. Вроде бы получилось: на закате он еле переставлял ноги, а в башке царила блаженная пустота, этакое безмыслие.       Полина сама похлопотала насчет ужина. Верно, уже и не злилась, лишь взглядывала на него с тревогой.       - Ну чего ты? Не в порядке что-то? - спросил ее Петька, кусая ломоть ржаного хлеба.       - Это я у тебя хотела узнать, - ответила Полина. - Что мне думать, Петь, а?       Она села за стол напротив, придерживая живот, глянула вопросительно, едва не с мольбой. Петьке вдруг стало жаль ее.       - О чем - думать?       - Ты вернулся раньше времени...       - Так у меня отгулы накопились, - соврал он. - Первомай дома отпраздновать... - и, помолчав, добавил осторожно: - С тобой, Поль. Разве плохо?       - Участковый заходил. Видела - недовольный ушел, - продолжала Полина, словно и не слыша его. - Папа двустволку свою достал: чистит. Дробь сковородками катает.       - Вот дурак старый! - невольно выругался Петька. - А еще мне говорил: не нервируй, мол, не нервируй... Ты внимания не обращай. Это он слегка перебрал сегодня, вот и чудит.       - И все-таки... Петь, ты во что-то нехорошее ввязался?       - Не-ет, - он удивленно вытаращил глаза. - Да куда я мог ввязаться-то, Поль? Подумай сама.       - Да не хочу я думать! - с ноткой истерики воскликнула Полина. - Хочу, чтобы ты мне сказал.       - А ты поверишь, если скажу?       Она отвела глаза. Задумалась ненадолго, потом кивнула, словно приняла для себя некое очень важное решение.       - Поверю. Честное комсомольское, поверю.       - Никуда я не ввязался. Приехал на праздники, вот и вся недолга. Батька чудачит, потому что буркала залил доверху. Бердану я у него сейчас отберу, да спрячу от греха подальше.       - А участковый?       - Так, ходил-проверял. У них, говорит, областные учения какие-то.       - Так это из-за учений тут всякое-разное поутру мимо окон грохотало?       - Полин, мне не доложили, - Петьку этот допрос начал утомлять. - Мне-то почем знать?       Она опустила глаза и вдруг стала похожа на побитую собаку. Жалко-то ее жалко, конечно, но даже симпатии не вызывает: только брезгливость какую-то.       - Мне просто страшно, Петь. Чувствую, что творится плохое, но что и где - никак не пойму. Вот и боюсь всего. Я же не только за себя боюсь, понимаешь? - Полина выразительно провела ладонью по выпуклому животу.       Петька порывисто встал, подошел к окну, уставился в ночную темень.       - Что не так, Петь? - встревожилась она.       Если бы он сам понимал, что не так! Плескалось в нем некое глухое раздражение, и Полина лишь подливала масла в огонь своими бабьими причитаниями.       - Ступай-ка ты спать, Поль. Поздно уже. И не бойся ничего.       - А ты?       - Покурю и тоже на боковую. Умаялся я пахать, да еще с хмельной головой. Тяжело, аж сердце заходится.       - Ты аккуратнее, Петь, ладно?       Он видел ее в отражении на стекле. Вот она, неловко поднимается со стула, все так же придерживая живот. Может, оно так и правильно, по-женски, но сейчас и эта маленькая черточка не вызывала должного умиления - от этого только зубы сводило до скрипа.       - Иди, - повторил Петька.       С початой пачкой сигарет он вышел во двор, к самой калитке.       Село уже укладывалось спать, как издревле заведено у крестьянства: все работы начинаются с восхода и заканчиваются с закатом. Где-то брехала собака - надрывно, с противным прискуливанием. Так обычно голосят псины, когда сожрут чего-нибудь не того и животом маются. Ветерок хоть и тянул с севера, но был теплым, мягким. Пахло стремительно наступающим летом.       ...Батю удалось утихомирить довольно легко. Петька заболтал его, и пока слушал цветистые разглагольствования о подлых ментах и не менее подлых генсеках, аккуратно изъял ружье и патроны, да запрятал под заветную половицу в предбаннике.       Мама потом отозвала его в сторонку и сказала искреннее «спасибо». Даже после трех десятков лет замужества она побаивалась пьяных отцовых выходок, особенно если в руках у того вдруг оказывалось оружие...       В доме все стихло, свет погас. Лишь в дальней комнате, где жили Петька с женой, теплился ночник - едва ярче обычной свечки. Оно и понятно: Полина на взводе и снова начала бояться темноты. Такое было с ней и до беременности: слишком уж живое воображение.       В хате напротив бросал на потолок и стены холодные взблески работающий телевизор. Головенькам, видимо, не спится. Да и у калитки их, под вишневым деревом, кто-то посвечивает красным огоньком сигареты. Не иначе, старший Головенько - Николай Василич.       - Петька, ты, что ли? - раздалось из темноты, с той стороны улицы. Ну, так и есть - Николай Василич. - Подь-ка сюды, спрошу чего.       Опять вопросы. Опять разговоры. Ох, как допекло это за прошедший день! Петька с радостью сейчас оказался хоть на необитаемом острове, лишь бы подальше от людей. Но вот они, люди - рядом. И никуда от них не денешься.       - Да меня уже жинка заждалась, - попытался увильнуть он.       - Та я недолго, - упрямо сказал Николай Василич. - Подь, говорю.       Петька нехотя перешел через дорогу, подошел к соседскому забору.       - Участковый был у вас? - спросил его тихо, словно таясь, Николай Василич.       - Ну был, - буркнул Петька.       - Спрашивал чего или так, профилактика правонарушений?       - Да кто его знает? Батька разговаривал, - отбрехался он. Отцова настороженность, граничащая с паранойей, видать, передалась и ему. Лучше уж молчать и про эвакуацию, и про действительные дела в Припяти. Уж Петька-то понимал, что все вовсе не так радужно, как в новостях говорили. Не просто авария, не трубопровод какой лопнул, не рычажок поломался - весь реактор наизнанку вывернуло...       ...Словно блеванул обожравшийся атомный дракон...       ...От такого сравнения, вдруг пришедшего на ум, Петьке стало не по себе. Не его это мысль была. Он никогда не думал подобными метафорами - жуткими и в то же время поэтичными.       - Ну-ну, - сказал Николай Василич с едва слышимым в голосе недоверием. - Значит, с Матвеем поговорю. А ты мне вот еще чего скажи, Петро. Ты ж в городе работаешь?       - Ну в городе, - он пожал плечами с деланным равнодушием, хотя в груди вдруг стало тесно и все загудело, словно на тугой барабан посыпали пригоршню крупной картечи.       Не сболтнуть бы чего: Головенько-то неспроста в расспросы ударился. Он хоть мужик и неплохой, правильный, а все ж на короткой ноге и с местным, и с районным начальством.       - Город-то вывезли, да? - Николай Василич вроде бы и спрашивал, а казалось - просто пришпилил Петьку фактом и ждет, как тот выкручиваться будет, что скажет на это.       Ох, Петро Матвеевич, дюже неладно у тебя с башкой. А все - батькина паранойя, не иначе - взошла внутри душным, икотным страхом.       - Ну вывезли, - неохотно признал Петька.       - Что ты все - «ну» да «ну»? - усмехнулся Николай Василич. - Толком бы рассказал, а то все клещами тянуть приходится.       - Да я не знаю ничего, - тут он почти что не соврал. - Сказали: временно. Самое большее - на месяц.       - А почему вывезли-то? И почему на месяц?       - Обстановка неблагоприятная. Радиационная. Как реактор починят, так и людей по домам вернут.       - А про нас чего говорят? Нас-то не будут трогать?       - А уж это вам виднее, - не удержался Петька от шпильки. - С вашими-то связями грех не разузнать все у начальников.       Николай Василич насупился, раздул ноздри, прожигая его взглядом, потом щелчком отправил окурок в темноту.       Ох, и какой бес за язык дернул?       - Слыхал, у Ганушкина Васьки пес помер? - вдруг спросил Николай Василич, с деланным безразличием глянув куда-то в сторону.       - При чем тут пес-то? - не понял Петька.       - Да при том. Третьего дня - двадцать седьмого, то есть - Васька со своим кабыздохом по ранние грибы мотался... - Николай Василич помолчал, словно нагнетая интригу, - До самых Копачей, говорит, доезжал на своем «Днепре». Привез грибов почти полную коляску. Но вот псина у него - раз! - и слегла в тот же день. А сегодня к вечеру издох его бобик... Видал я того бобика. Весь заплешивел, словно его моль изъела. С чего бы, как думаешь?       - Отравился чем. Поганку сожрал, ну иль мухомор какой, - пожал плечами Петька. Строить из себя этакого беззаботного дурачка становилось все труднее. Безотчетный страх, внутреннее дребезжание охватили его. Наверное, так всякие суслики да мыши чувствуют себя перед землетрясением. Страшно, нужно бежать, спасаться, а от чего - непонятно. И от этой непонятности еще страшнее становится.       - Собака-то не дурна тварь, - покачал головой Николай Василич. - Всякую отраву жрать не станет. Да и сдохла бы от поганки, до дому не доехавши. Не-ет, брат, тут что-то другое.       - А я-то при чем, Николай Василич? - не вытерпел Петька. - Мне-то все это зачем? И чего вы от меня хотите?       - Да что ты на дыбы-то встаешь, Петро? - с недоброй мягкостью и лаской улыбнулся Николай Василич: ни дать, ни взять - кот над мышью.       Петька повернулся, чтобы уйти. Хоть и невежливо, зато безопасно. Ну его к лешему, этого Головеньку-старшего, с его гестаповскими экивоками. Пусть кого другого пытает.       - Да погодь ты, голова-полова, - Николай Василич придержал его за рукав. - Я все к чему толкую-то? Ты если что знаешь - говори. Все свои люди. Ты не кумекаешь, поди, а по селу слухи всякие ходят. И про аварию, и про радиацию. Вон, старая Крохалиха народ мутит, что, мол, все мы в районе теперь заразные: вроде как больные. И не эвакуируют нас при случае, а свезут гуртом в какой-нибудь карьер - да под пулеметы. А потом сожгут к чертям, чтобы заразу дальше не пускать. Оно, конечно, все бабье недомыслие. Но есть и те, кто верят. Ты бы авторитетно разъяснил, хотя бы мне, что там да как в Припяти-то?       - Честное комсомольское, не знаю, - снова соврал Петька. - Николай Василич, уволь, не пытай. Все равно ж не скажу ничего полезного. Сам-то я вполне нормально из города выехал - на автобусе, безо всяких пулеметов и карьеров.       Николай Василич смерил его колючим взглядом, покачал головой.       - Ладно, Петро, топай до хаты, - вздохнул он и, круто повернувшись, зашагал к своей двери.       Петька выдохнул с облегчением, но вместе с тем осталось у него колючее и тревожное послевкусие от этого разговора...       Полина спала, отвернувшись к стене. Во всяком случае, ему так показалось.       Ночник неярко и тепло светил, разбрасывая по стенам длинные тени. И вокруг него, среди этих теней Петьке стало неожиданно уютно. Прямо как в детстве. Вспоминался и серенький волчок, грызущий непослушных детей за бочок, и колючие оловянные солдатики, с которыми он иногда продолжал играть и в постели, а к утру они все отпечатывались на нем рельефными красными силуэтами, а то и фигурными синяками. Книжка с картинками - на вид толстая, солидная. Петька, помнится, гордился тем, что уже читает такие тяжелые книги, и его не смущало, что это был сборник русских народных сказок.       Он медленно, словно пробуя каждую детальку, каждую черточку на вкус, оглядывал комнату. Это была их с Полиной территория, их собственный угол. Раньше вот за этим столом Петька корпел над домашними заданиями. А сейчас на нем в некоторой небрежности громоздятся клубки шерсти, нитки, отрезы ткани и прочие «женские» штучки. Полина готовит ребенку приданое: пинетки, распашонки, теплые вязаные одеяльца. Можно сказать, это теперь ее домашнее задание.       Или шкаф - черный от времени и мастики. Пахнет терпкой стариной. Не бог весть какой антиквариат, конечно, но все же лет сто этому шкафу есть. Во всяком случае, если заглянуть в выдвижной ящик, можно рассмотреть надпись, сделанную чернилами - 1894 г. Писала детская рука, это сразу видно. Наверное, дед - отец отца.       В этом шкафу Петька когда-то хранил свое добро: игрушки, книги, разнообразные мальчишечьи сокровища, вроде компаса с треснутым стеклом на картушке, настоящего, тронутого ржавчиной барабана от какого-то револьвера, стреляных ружейных гильз, разноцветных стеклянных шариков. А на самой верхней полке, за коробкой с пластилином, деревянным ящичком с карандашами и ворохом мелких деталек от самых разнообразных механизмов долго пряталась пачка папирос. Из нее Петька выкурил штуки три, не больше. Остальное время от времени с важным видом раздавал пацанам постарше: уж очень хотелось быть для них своим в доску.       Все здесь было для него по-настоящему родным. Он словно бы прирос гибкими, тягучими, но крепкими корнями к этому дому, к этой комнате, к этому двору. К речке, что змеится метрах в двухстах от забора. К крутолобому холму, за который каждый вечер уходит спать красное солнце…       Полина пошевелилась во сне. Впрочем, во сне ли? Спящий человек дышит глубоко, размеренно, а ее дыхания Петька не слышал. Она словно пыталась спрятаться, притвориться, затихнуть. Но во всей ее позе чувствовалось напряжение.       Полина была такой хрупкой сейчас, такой... Он вдруг ощутил прилив жалости к ней, и вместе с тем - острый, почти физически болезненный укол совести. Даже застонал едва слышно, невольно прикрыв глаза, словно у него зуб разболелся.       Петька был виноват перед ней, очень виноват: сегодня днем он осознал и принял как данность тот факт, что не любит свою жену. Совсем. Ни капельки. И сейчас ему было невероятно стыдно за это.       - Не спишь? - тихо спросил Петька.       Полина дернула плечом, как от окрика или даже удара. Не ответила, лишь завозилась, устраиваясь поудобнее.       - Знаю, что не спишь. Я просто сказать хотел...       Соврать язык не повернулся. Он думал привычно сообщить ей, что любит, пожелать спокойной ночи, но не смог.       Отчего сегодня такие перемены? Петька же прекрасно помнил, во всех подробностях...       ...как фотоснимки...       ...Вот Полина заразительно и звонко смеется над его неуклюжей шуткой - и глаза ее синие смеются, словно брызжут во все стороны яркими лучиками...       ...Вот она хмурится и забавно морщит нос, заучивая выдержки из «Кодекса строителя коммунизма» к докладу на комсомольском собрании. И в этой своей натужной серьезности она по-настоящему красива, и в то же время вызывает умиление и улыбку, словно щенок, пытающийся по-взрослому нарычать на тапок...       ...А вот она, еще совсем девчуха, тоненькая, как былинка, волочет по лесу огромную корзину с грибами - чуть не в половину ее роста. Петька все порывается забрать, самому донести, но Полинка упрямо тащит увесистую ношу, и не отдает ни в какую. Раскраснелась, на висках - капельки пота, а на лице, еще по-детски округлом, гордая и довольная улыбка: смотри, мол, сколь насобирала...       Еще вчера Петька любил ее. В самом деле любил, без оглядки и сомнений. А сегодня... Сегодня его вдруг подменил какой-то мрачный тип - нелюдимый, настороженный, как лесной зверь.       - Полинка, я люблю тебя, - соврал Петька, и врал он, в первую очередь, самому себе. Словно пытался убедить себя, что и правда любит, что ничего не изменилось.       Но тут же снова нахлынула и откатилась волной надоевшая уже «шизофрения»: будто он - кто-то другой, чуждый этой точке пространства-времени. И этот другой морщится и содрогается от одной мысли, что живет с совершенно чужой женщиной, которую не просто не любит, а почти ненавидит. И дело здесь не в Полине, а в том, что он прекрасно понимает - это не его выбор. Того, прежнего Петьки - да - это его жизнь и его семья. А этот, новый - у него свои интересы, и он ужасно зол, что ему приходится вроде как донашивать чужую судьбину, которую сам не выбирал.       Полина медленно, тяжело повернулась, делая вид, что просто возится во сне. Петька заметил: веки ее дрожали, глаза норовили сами собой раскрыться.       - Ложись спать, - нарочито заспанным голосом произнесла она. Вроде как и не просыпаясь толком.       Петька разглядел на ее шее тревожно бьющуюся жилку, и ему показалось, что стоит лишь посидеть в тишине с минуту, и он расслышит частую дробь ее сердца.       - Врушка ты, - улыбнулся он и, словно перешагнув некий порог, поцеловал ее в кончик носа.       Полина скривилась.       - Воняешь, - капризно сказала она.       - Воняю, - легко согласился Петька. - За это - прости.       - Как будто в стакане с самогонкой бычки тушили, - продолжила ворчать Полина.       - Что поделать. Такой уж я у тебя - непрезентабельный, - сказал он и сам удивился. Откуда только слово-то взял - «непрезентабельный»?       Полина силилась нахмуриться, но все-таки не удержалась - разулыбалась и даже коротко хихикнула. Потом протянула руку и потрепала Петьку по вихрам.       - Ложись, непрезентабельный ты мой, - она похлопала ладонью по простыне рядом с собой.       В последнее время он редко спал с женой в одной постели. Чаще располагался на пухлом низеньком топчане у двери. Наверное, от того, что опасался лишний раз, без крайней необходимости, даже прикасаться к Полине. Роль будущего отца была ему внове, и Петька перестраховывался, полагая ее исключительно хрупкой, словно модный фарфор «яичная скорлупа».       Он медленно, все еще сомневаясь и раздумывая - хотя свои сомнения не мог выразить даже подобием слов; это были просто ощущения, на уровне физиологических рефлексов - снял рубаху, носки. Глянул на Полину вопросительно, но та снова прикрыла глаза, будто играя в некую игру, правила которой известны только ей.       Петька вздохнул и расстегнул пуговицы на штанах...       - Не выключай, - попросила она, когда он потянулся к ночнику.       - Боишься темноты?       - Сегодня - боюсь, - признала Полина. - Сегодня все какое-то...       - Как перед бурей, да? - подсказал Петька. Он и сам ощущал неясную угрозу, наэлектризовавшую воздух до колючих неспокойных искр.       Вдалеке снова тоскливо, жалуясь на жизнь, завыла-заскулила собака.       - Да, наверное, - согласилась Полина. - И псина эта... Не могу понять, что со мной, я никогда не была такой - ты знаешь. Но сейчас я бы лично пристрелила эту тварь, лишь бы только ее больше не слышать.       - Даже так? - удивился Петька.       - Ага. Наверное, все от этого, - Полина погладила себя по огромному тугому животу. - Беременным вообще странные мысли в голову лезут. Гормоны там, все такое прочее... Но воет там эта гадина, и такая тоска за самое сердце хватает - хоть в петлю. Понимаешь?       - Понимаю, - тихо сказал Петька. - Но ты ничего не бойся. Я же с тобой.       Да, он врал и ей, и себе о том, что любит ее. Но вот впечатанное в мозги чувство ответственности, инстинкт этакого вожака стаи, чисто мужицкая гордость, в конце концов, заставляли его быть рядом, защищать ее, оберегать. Может, Петька уже не будет любящим мужем, но в том, что останется хорошим мужем, он ни секунды не сомневался.       Полина прижалась к нему - несильно, осторожно, с опаской и тонкой дрожью в теле. Петька глубоко вздохнул и обнял ее, подложив руку ей под голову.       - Я постараюсь не бояться, - серьезно сказала она и все с той же саперской осторожностью, будто он - неразорвавшийся фугас, поцеловала его под ухом, пощекотала теплым трепещущим дыханием.       Петька посмотрел на нее в некотором удивлении - и вдруг разглядел в ее глазах...       ...Это казалось форменным сумасшествием, горячечным бредом, но он готов был спорить на что угодно: сейчас Полина - как и он сам - была вовсе не Полина, а кто-то еще, запертый по ту сторону синих глаз. И этот - вернее, эта - кто-то была для него куда ближе, реальнее, вещественнее, нежели весь окружающий мир...       ...Они смотрели друг на друга, словно впервые. Беглый, мимолетный взгляд вдруг растянулся в часы, дни, в какие-то совсем уж неопределенные единицы вязкого, медленного времени. Петька - или тот-кто-внутри - смотрел на ту-кто-внутри-Полины, и это было похоже, как если бы где-нибудь во вражеском тылу вдруг встретились ненароком два соотечественника: все вокруг чужое и нереальное, но друг для друга они - вроде надежных точек опоры.       Петька потянулся к Полине, поймал губами ее губы, мягко, но настойчиво поцеловал. На мгновение происходящее показалось ему смешным: он сейчас всерьез полагал это волнующим первым поцелуем, словно не было ни по-мальчишески торопливой свадьбы, ни двух лет совместной жизни, как будто только сейчас они по-настоящему встретились, а до того был лишь нечеткий муторный сон.       Поначалу Полина застыла, глядя на него с изумлением и испугом. А потом во взгляде ее появились мягкость и почему-то светлая печаль. Так, наверное, смотрели на кающихся грешников какие-нибудь святые мадонны. Петьку это несколько озадачило, даже напугало: он где-то уже видел и эти глаза, и эту затаенную печаль, но вовсе не у Полины. Это «где-то» мнилось ему совершенно не здесь и не сейчас, а за десятки и сотни световых и календарных лет отсюда.       Петьке часто говорили, что воображением он обделен. Возможно, те, кто так говорил, были правы. Будь он чуть более «тонкой» личностью, наверняка бы обиделся на подобные высказывания.       Но сейчас его воображение, его простой и прямолинейный разум кипели, бурлили, выплескивались в торопливых и жадных поцелуях, в стойком желании соединиться с единственным, как ему представлялось, реальным существом в этом нереальном, выморочном мире - с той-кем-на-самом-деле-была-Полина...       Петьке на мгновение показалось даже, что она знает и понимает гораздо больше: будто некое глубинное женское чутье подсказывало ей истинную суть вещей. Она, видимо, догадывалась, кто он, и тянулась именно к нему - к тому-кто-не-был-Петькой - тянулась так отчаянно, с безысходной какой-то нежностью, словно эта ночь была ее единственным шансом и она боялась, что он вот-вот осознает себя, и это изменит все…