Дура

      Утро для Петьки началось рано. Солнце еще не встало, лишь выкрасило розовым небо на востоке да разбавило белым густую звездную темень.       «День будет жарким», - подумал он.       Вышел во двор, натянув прямиком на голое тело холщовые штаны, все в заплатах и разнокалиберных и разноцветных пятнах. Босые ноги мимоходом втиснул в калоши, почему-то сырые внутри.       Утренний холодок погнал по коже стада мурашек, и это казалось сейчас правильным, нужным. Вчерашний хмель стремительно и безболезненно выветривался из тела, из головы, и Петька чувствовал, что обновляется, очищается - не только от скопившихся в организме ядов, но и от страхов, сомнений.       С речки поднялся молочный туман. Густой, колышущийся, распускающий во все стороны белесые протуберанцы, он скрадывал очертания домов, деревьев - всего, до чего только мог дотянуться. Пара тучных коров, побрякивающих колокольчиками на дороге, казалась единым двуглавым зверем из давней сказки - рогатым, косматым, тяжелым - но непременно добрым. Пастух, шкрябающий кирзовыми сапогами следом за коровами, выглядел форменным привидением: тело, словно растворенное в тумане, воспринималось как нечто бесплотное, и голова, торчащая из белой дымки, казалась совершенно отдельной, самостоятельной штуковиной. Она, эта пастухова голова, плыла над влажным одеялом, над прижавшимся к самой земле облаком будто бы вовсе без опоры...       Петька зачарованно смотрел вокруг и улыбался. Глупо так улыбался, сам не понимая, отчего ему так хорошо и радостно.       - Если вы не так уж боитесь Кащея, или Бармалея и Бабу-Ягу, - негромко пропел он песенку из передачи «В гостях у сказки», неожиданно для себя не сфальшивив ни разу. - Приходите в гости к нам поскорее, там, где зеленый дуб на берегу…       И закурил, прибавив к туману немного сизого дыма. Затянулся, вскинул голову, посмотрев в стремительно светлеющее небо и едва не закричал: «Хорошо!».       Ему и впрямь было хорошо, легко и свободно. Ему хотелось и кричать, и петь, и смеяться, и прыгать, и бегать. Почему так, он не знал, да и не собирался узнавать. Пусть все идет своим чередом.       Ему вдруг очень захотелось увидеть Полину, да так, что в груди тесно стало. Хотелось заглянуть ей в глаза - пытливо и жадно - и обнаружить там ту, другую, чтобы снова ощутить сопричастность друг другу, некое внутреннее родство, которое в один день стало куда важнее родства кровного.       Петька догадывался: если Полина вновь окажется прежней, если пропадет та-что-внутри-нее, ему никогда не избавиться от чувства одиночества и заброшенности. Он-то сам уже совершенно другой. Не лучше и не хуже остальных, просто - другой, чуждый и чужой...       В белом мареве вдруг проявились чьи-то фигуры. Три человека медленно шли по дороге, и шли как-то неуклюже, вразвалочку. Выглядели они в тумане распухшими, словно утопленники, и такими же, как утопленники, бледно-зелеными.       Что-то сухо потрескивало, и этот треск был Петьке хорошо знаком. Не прежнему, а тому, кем он стал совсем недавно.       Из тумана, подобные инопланетным чудовищам, показались трое одетых в ОЗК людей. Головы их были плотно упакованы в тугие противогазы, на боку у каждого висела громоздкая коробка с кнопочками, индикаторными шкалами и рукоятками настройки, словно на телевизоре, а в руках каждый держал похожий на металлоискатели прибор.       «Дозиметристы», - догадался Петька.       Трещали, конечно же, дозиметры - те самые коробочки у них на боку.       Он помрачнел, ощутив укол безотчетного страха. И, сам не понимая, зачем, юркнул за густой куст смородины и пригнулся, прячась.       Дозиметристы в своих жутких противогазах неторопливо двигались вдоль забора. На весь мир, в который Петька еще пять минут назад был по-детски, восторженно влюблен, эти чудовища взирали круглыми и бессмысленно-пустыми кругляшами стекол на черепообразных лицах-противогазах. Это пугало: словно по улице деловито шагали не люди, а машины или мертвецы.       Обрезиненные чудовища с дозиметрами прошли мимо и медленно скрылись в тумане, колыхаясь, будто были даже не мертвецами, а просто ожившими костюмами, набитыми тряпьем. Наверное, так казалось из-за тумана: он был неровный, клочковатый, подвижный. Обманчивый. В нем даже крепко врытые в землю столбы чудились извивающимися, словно гигантские белесые щупальца.       Петька подождал, пока треск дозиметров не стихнет вдали и, крадучись, добрался до дома.       Снова вернулась тревога.       Он вскипятил чайник, заварил себе крепкого до скрипа на зубах, до тошнотной горечи чая - из кубической пачечки со слоном, который почему-то всегда казался ему синим - и сел с кружкой, исходящей паром, у окна, с бездумной настороженностью глядя на улицу. Наверное, так сидел в траве пресловутый кузнечик, который совсем как огуречик: в голове пусто, а все тело, все существо его готово к немедленному спасительному прыжку при малейшем признаке того, что лягушка - прожорливое брюшко уже близко. Так и Петька. Он словно затаился сейчас, ни о чем не думал, просто наблюдал.       Остальные еще спали, и он был этому даже рад. Если бы родители или Полина увидали дозиметристов, по дому уже гуляла бы паника. Отец непременно задал бы сотню вопросов о том, что вообще творится за пределами села. Мама бросилась бы причитать, охать и ахать. Полина молчала бы и все смотрела на Петьку глазами загнанного в угол зверька.       Он допил чай, потихоньку вышел из хаты, забрался в баню и залез в тайник под половицей.       Ружье было на месте и в полном порядке. Два десятка патронов в патронташе, добротно снаряженные. Петька был далек от мысли, что придется защищаться при помощи оружия, но все же ощущение могучей огнестрельной силы в руках успокаивало, придавало уверенности.       «Вот же глупость какая! - подумал он. - Ведь не война, не оккупация. В партизаны уходить не нужно. Зачем ружье?»       С тихим рокотом в тумане медленно и величаво, словно тяжеловесная лодка, проплыла БРДМ. Петька разглядел ее сквозь маленькое окошко в предбаннике лишь мельком, но и этого беглого взгляда хватило: если вчера машины шли через село с зачехленными пулеметами в башенках, сейчас у БРДМ чехла на стволе уже не было, а сама башенка поворачивалась из стороны в сторону.       «Так ли уж ты уверен, что - не война?»       Петька тряхнул головой, будто отгоняя непрошенные мысли. Еще раз осмотрел ружье, заглянув в стволы и щелкнув спусковыми крючками. Потом бережно закутал в кусок брезента и уложил обратно в тайник.       Поутру в селе заходил этакими волнами бесхитростной радости Первомай. Просыпались люди поздно, сразу же раскрывали окна, включали телевизоры и радиоприемники. Где-то надрывался песнями Аллы Пугачевой и ансамбля «Веселые ребята» магнитофон.       Проснулись поздно и в доме Прибышей. Батя прошлепал босыми ногами на кухню, вытащил из холодильника банку с ядреным квасом. Мама этой весной ставила квас едва не с конца марта - удивительно щедрым выдался год по части солнышка.       Батя припал губами к краю и жадными, торопливыми глотками выпил почти треть четвертной банки.       - Бодун? - усмехнувшись, спросил Петька.       - Он самый, - ответил отец. - Только не больно-то зарывайся. Перепил, мол, батьку...       - Так я и не соревновался, - он пожал плечами. - Тот еще спорт - литрбол.       - Ружье куда дел? - спросил вдруг отец, снова приложившись к холодному стеклу. Прямо из банки и спросил, и Петьке пришло в голову, что уж очень его голос сейчас похож на голос какого-нибудь сказочного джинна, вещающего из своей лампы.       - Тебе зачем?       - На меня записано, вот зачем, - сказал отец.       - Завтра отдам. Если не напьешься, как вчера.       - Учить меня еще будет... - фыркнул он, но без злобы, без гнева. Даже показалось, что ему понравились непривычные Петькины твердость и разумная предусмотрительность.       Мама, поднявшись, тут же захлопотала по хозяйству, лишь мимоходом пожелав сыну доброго утра, а мужа одарив суровым взглядом, полным уже привычной обиды. И в самой привычности этой обиды Петька вдруг отчетливо углядел явный признак беды.       Отец, конечно, вовсе не плохой человек. Да и мама - замечательная женщина. И жили они душа в душу, как говорят в народе. Но, кажется, они устали. И друг от друга, и от всего, что творится вокруг. Отсюда и обиды по незначительным поводам, и витающая в воздухе напряженность, словно они - два электрода. Приблизь еще на миллиметр - и будет пробой, с фиолетовыми молниями и оглушительным треском.       - Все нормально, сын. Просто она на нервах.       Отец словно прочел его мысли. Впрочем, так случалось иногда. Петьке говорили, что у него «очень честная мимика», и все, что происходит в голове, тут же проявляется на лице движениями глаз, губ, бровей. Потому Петька и в карты не любил играть: блефовать не получалось, как ни старался.       - Слыхал, как вы вчера с Головенько балакали. И мамка слыхала, - продолжал отец. - Не к добру все эти расспросы, и участковый не к добру. Если уж Николай Головенько занервничал, так остальным пора в панику впадать.       И будто в подтверждение его слов, над селом протяжно и тоскливо завыла сирена.       Было во всем этом что-то нереальное, абсурдное, неуместное. Где-то галдела малолетняя пацанва, у соседей шумно и весело сооружали шашлыки, телевизор горланил «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...», а «Веселые ребята» где-то вдалеке пели незатейливый гимн бороде, которая и в холода согревает, и мужика украшает. И над всем этим праздничным шумом-гамом мерзко скулил сигнал тревоги.       Петьке подумалось, что вот так же, на фоне праздника, сорок пять лет назад выли сирены над Киевом, Севастополем, Одессой, Ленинградом, лишь на пару минут опережая стаи фашистских бомбардировщиков. Он и не удивился бы, если б услыхал сейчас: «Внимание! Воздушная тревога!».       Люди выходили на дорогу. Разве что соседи напротив - все семейство Головенько - деловито укладывали какие-то узлы, тюки, чемоданы и ящики в объемистый багажник своего «уазика». Эти словно и не удивлялись ничему, ничто их не пугало и не беспокоило. У них все шло по известному им плану.       Сирена смолкла, захрипел и засвистел мегафон.       - Внимание, товарищи! В связи с проведением областных учений по гражданской обороне проводится временная эвакуация жителей района, - объявил безликий, какой-то машинный, почти что нечеловеческий голос. - Просьба сохранять спокойствие и оказывать содействие представителям власти, сотрудникам органов правопорядка, военнослужащим и гражданским специалистам, занятым в проведении эвакуации.       - Хрен вам, а не содействие, - мрачно проворчал отец. - Вера, накрой на стол что-нибудь попраздничнее. А ты, сын, достань-ка карамультук, куда ты его там спрятал.       - Не достану, - Петька покачал головой. - С тебя, бать, сейчас станется и в милицию палить, и в солдат. Не уговаривай даже.       Батя лишь безнадежно махнул рукой. Верно, понял, что переубеждать его бесполезно.       Явилась заспанная Полина. Петька будто только ее и ждал - а может, и не «будто». Он и в самом деле ждал ее - и, признаться, боялся: посмотреть ей в глаза и понять, что вся их внутренняя близость, общность, чуждость всему окружающему ему вчера просто привиделась, что нет ничего такого, и Полина все такая же, какой он знал ее раньше: немного капризная, но без того, что называется «интеллектуальными запросами» - простая деревенская баба на сносях.       Петька поймал ее взгляд и понял, что боялся напрасно: ничего ему не привиделось. Полина посмотрела на него очень серьезно, без тени улыбки. Кивнула.       - Учебная эвакуация, - сказал он ей. - Собираться нужно. Поедем.       - Куда поедем? - деловито спросила Полина.       - Куда повезут, - Петька пожал плечами. - Собери документы, одежду с бельем на смену, ну и зубы там почистить, умыться - это все тоже возьми.       - В сумку твою сложу, - кивнула Полина. - Олимпиадную.       Петька видел: ей было страшно, но она не давала воли своему страху, держала его в узде. Лишь плотно сжатые губы и восковая бледность выдавали ее чувства. В остальном - даже голос не дрогнул.       Все-таки она - молодчина.       - Собрался эвакуироваться? - сердито спросил отец, когда Полина ушла.       - А есть выбор? - вопросом на вопрос ответил Петька.       - Ты, дурень, ничего еще не понял, да? Не учебная это тревога. Это отселение. И вся эта мулька с временной эвакуацией, чтобы мы не паниковали и кучу скарба с собой не тащили. Ясно тебе?       - Ох, батя, как ты еще от собственной тени шарахаться не начал. Да кому это нужно-то?       - Известно, кому - властям.       Петька скептически хмыкнул, но отец строго одернул его.       - А ты не ухмыляйся. Батя твой еще пока не разучился мозгами пользоваться. Сам суди: Первомай, праздник. Кто из них, - он указал пальцем куда-то в неконкретный верх, - рискнет устроить панику на праздник? Каждый, сука, за свой портфель дрожит. И чтобы неразберихи какой не случилось, придумали эту клоунаду с учениями. А на самом деле - тут все то же, что и в Припяти будет. Закроют весь район, к чертовой бабушке, да и дело с концом. И хрена с два мы домой вернемся. Отошлют, к едрене фене куда-нить за Урал, с глаз подальше.       - Бред какой-то, - неуверенно сказал Петька. В словах отца он ощущал некий пророческий смысл и правду, только категорически отказывался в это верить. Не может быть, чтобы в этой стране - самой доброй, заботливой и честной - поступали с людьми подобным образом.       Он выглянул на улицу. Снова - бездумно, лишь бы не смотреть в лихорадочно горящие глаза отца.       Мимо их хаты двое солдат, совсем еще салаг, в ОЗК с откинутыми капюшонами, брезгливо морщась, протащили на плащ-палатке трех или четырех дохлых собак. Псины были разнокалиберные, но одна казалась особенно крупной - килограмм в пятьдесят весом. Петька отчего-то не сомневался: это ее он слышал вчера после заката, это она тоскливо и болезненно выла, издыхая.       Что же это за напасть взялась за сельских собак? Может, бешенство какое? Или что там у зверей бывает, кроме бешенства? Сибирская язва?       Или - это от радиации?       В армейские годы Петька, конечно, прослушал внушительный курс лекций по ЗОМП, то есть - защите от оружия массового поражения. Но как прослушал, как сдал положенные зачеты, так и забыл сразу же. Даже конспекта не сохранилось. Один из немногих моментов, который сумел-таки зацепиться за извилины - радиация убивает либо медленно, либо она должна быть не меньше, чем в километре от ядерного взрыва.       Но, как ни крути, а на атомной станции рванула не ядерная бомба. Взрыв, конечно, был сильный, но не настолько же, чтобы до смерти облучить собак за добрых десять километров!       Петька проводил солдат взглядом и увидел, как они забросили собачьи трупы в наглухо закупоренный кунг армейского «Урала». Для этого они суетливо отворили заднюю дверь, скрутили плащ-палатку в этакий тюк и, немного раскачав, закинули свою мрачную ношу подальше в темное нутро кунга. И тут же его захлопнули, словно трупы должны были вот-вот взорваться.       Не прошло и десяти минут, как к их калитке подошли трое. Участковый лейтенант Колчин, и с ним - двое милиционеров. Видимо, чтобы не смущать и не пугать гражданское население, они были в обычной своей форме, а не в ОЗК и без противогазов.       Петька с отцом, не сговариваясь, вышли им навстречу. Петьке очень не хотелось пускать хоть кого-нибудь внутрь, но почему - он не знал. Дом вдруг, в одно короткое мгновение, будто бы приобрел доселе не знакомое Петьке значение, смысл. Теперь это был не просто «свой угол», а нечто очень важное, священное. «Мой дом - моя крепость» - к этой пословице так или иначе сводился этот внезапный порыв.       Что творилось в отцовой голове, Петька судить не брался. Наверное, что-то похожее.       - Матвей Андреич, Петр, здравствуйте, - сухо сказал лейтенант, остановившись прямо у калитки, но - по эту сторону, во дворе. Этот факт неприятно кольнул Петьку, было в этом своеволии нечто оскорбительное. Никто же не давал участковому разрешения войти, а он и не спрашивал - зашел, словно к себе домой.       И еще это заносчивое, снисходительное «Петр»...       - И тебе, Сашка, не чихать, не кашлять, - недобро улыбнулся участковому батя, сунув руки в карманы. - Нешто с нарядом пришел?       - Так положено, - ответил лейтенант. - По условиям учений...       Он не договорил. Отец перебил его коротким смешком, в котором явно слышалась издевка.       - Так что ж броневичок сразу не пригнали? Все бы внушительнее было, при пулеметах-то и на броне, а?       - Гражданин Прибыш, я полагал, мы вчера пришли к кое-какому консенсусу, - лейтенант поморщился, состроил физиономию, словно ляпнулся в коровью лепеху. - Не усложняйте, пожалуйста. Через пять минут сюда подадут автобус, будьте добры погрузиться в него со всем семейством.       - А если откажусь? - с вызовом спросил отец.       Лейтенант досадливо махнул рукой, взглянул на Петьку.       - Ты, Петр, вроде бы разумный парень, а? Объясни батьке, что зря он в позу встает. Он же не партизан, а я - не полицай.       Петька молчал, пытливо глядя на участкового.       - Это - государственное мероприятие, - уже не так уверенно сказал лейтенант.       Петька молчал.       - Это, граждане, очень серьезно. Не шуточки и не игра в войнушку, что бы вы там себе ни думали. Не пойдете добром - оформлю на пятнадцать суток, а потом вынесу вопрос на партсобрание. Тебя, Петька, может, просто пожурят собратья-комсомольцы, а вот вы, Матвей Андреич, уж точно партбилет на стол положите. Впрочем, я еще вчера все это объяснял, кажется.       Петька молчал. Отец, хитро и недобро улыбаясь, молчал тоже.       - В общем, я предупредил, - вздохнул лейтенант и попятился со двора в калитку. - К автобусу лично приду, с усиленным нарядом. Это все.       И снова Петька с отцом промолчали.       Участковый ушел, раздраженно бурча и встряхивая головой, словно норовистый конь. Милиционеры, осунувшиеся, ссутулившиеся, будто надувные игрушки, из которых приспустили воздух, неловко, как-то по-бабьи, семенили следом. Наверное, пытались подстроиться, чтобы шагать с лейтенантом в ногу.       - Ну вот, Петька, и началось, - вздохнул отец, когда вся троица скрылась из виду, зайдя в соседний двор.       - Что - началось? - спросил он.       - Восстание, если угодно, - улыбнулся батя и приобнял его за плечо. - Не поеду я никуда. А ты?       Петька вдруг четко осознал, что сейчас, в эту самую секунду вся его жизнь совершила этакий кульбит, перевернувшись с ног на голову. Он понял, что от него уже мало что зависит. И если он решит уехать, эвакуироваться - ничего не выйдет.       Он останется. Но это было не его решение. С этой минуты он напрочь утратил власть над своей собственной жизнью и мог лишь наблюдать. Потому что снова стал не Петькой, а кем-то другим - тем, кто сидит внутри. И эта шизофреническая раздвоенность сознания была сейчас равносильна смертному приговору.       Ему пришло в голову странное сравнение: допустим, он - японский летчик-камикадзе. Самолет поднялся в воздух, и посадить его, даже на воду, уже не получится: Петька когда-то читал, что шасси на таких самолетах отваливались при взлете, а при нештатной посадке срабатывал взрыватель...       И вот летит он, камикадзе, на первое и последнее в своей летной карьере задание, и уже не может ничего поделать. Даже с парашютом не выпрыгнешь - не положено смертникам парашютов. Единственное, в чем он волен изменить свою судьбу, это выбрать вариант смерти. Можно улететь подальше в море, и лететь, пока не иссякнет горючее. Можно найти цель и протаранить ее с криком «Банзай!». А можно прямо сейчас отдать штурвал от себя и, войдя в пике, бесполезно взорваться в волнах.       Но вариантов, предусматривающих отказ от смерти, просто нет.       Вот и Петька ощутил сейчас, что он уже взлетел, что шасси отвалились, а взрыватель взведен. Позади - его личная Япония, его родной дом. Его шкаф с разнообразными мелочами и книгами, его письменный стол, заваленный вязанием и шитьем, его стены, приросшие к душе на манер кожи, скрипучие половицы, темные и завораживающе таинственные репродукции каких-то пейзажей, карта мира, намертво приклеенная к обоям, а на ней его детской рукой намалеваны парусники, бороздящие океаны, извергающиеся вулканы, звери и птицы, люди самых разных национальностей и обличий.       Да, он - камикадзе, а за его спиной - его собственная Япония, к которой неумолимо подбираются враги.       - Ты поедешь? - снова спросил отец.       - Нет, - коротко ответил Петька.       Пояснений не требовалось. Отцу вполне хватило простого «нет».       - Я тоже останусь, - глаза Полины стали колючими, губы упрямо сжались. На лбу, чуть выше переносицы, залегла пара глубоких морщин.       Выглядела она решительно, по-геройски так.       - Не глупи, - мягко сказал ей Петька, взяв за руку. - Я-то не могу батю бросить. А тебе зачем?       Насчет того, что он не может бросить отца, и в этом причина того, что он остается, Петька, разумеется, соврал. Причины были куда глубже, и он сам их до конца не понимал. Но делал то, что должно быть сделано. Словно актер, втиснутый в рамки сценария, написанного кем-то другим.       - А я не могу бросить тебя, - ответила Полина.       В глазах ее мелькнуло удивление, растерянность, почти что мольба о помощи, и Петька понял: она тоже играет заранее написанную роль. Она тоже за штурвалом самолета без шасси.       И она, как и Петька, снова не просто Полина, а кто-то еще.       - Хорошо, - кивнул он. - Только вперед не суйся. Если что, прячься в погреб и не высовывайся. Ясно?       - Как карты лягут, - уклончиво ответила она.       Семейство Прибышей, кажется, коллективно сходило с ума. Мама тоже решила не оставлять дом ни на день, ни на час.       Когда к самым воротам подкатил автобус - желтый «ПАЗик» - уже наполовину заполненный людьми, Прибыши сидели за столом в большой комнате, перед работающим телевизором, и, как ни в чем не бывало, поедали с вечера заготовленные салаты, цыплят табака с маленькими круглыми картошками, запеченными в дровяной печке. Мама культурно, мелкими глоточками, словно совершая древний ритуал, пила красное вино. Полина в честь праздника тоже позволила себе рюмочку. Батя снова приналег на «беленькую», обильно закусывая ее селедкой, усыпанной хрустящими кругляшами лука.       А на коленях у него лежало ружье с раскрытыми патронниками, в которых тускло поблескивали латунные донца гильз.       - Выходите, товарищи! - строго прохрипел на улице мегафон искаженным, но узнаваемым голосом лейтенанта Колчина. - Задерживаете отправление.       - Хрен тебе, - проворчал отец, прихватывая вилкой кусок селедки. - Правильно, Петро?       Он подмигнул сыну.       - Правильно, конечно, - ответит Петька, хотя в правильности происходящего вообще-то сильно сомневался.       - Поди-ка, скажи ему, чтобы уматывал, - сказал отец.       - Матвейка, да что ж ты сам-то не выйдешь? - укорила его мама. - Нешто Сашка Петю слушать будет? У тебя, как ни поверни, а солиднее получится.       - Нехай, - отмахнулся отец с благодушной улыбкой. - Нашему парню тоже пора авторитетом обрастать. Не ровен час, я на нары пойду за такие фокусы, так Петька единственный мужик в доме останется. А какой же мужик хозяин, если мусора при народе послать не может?       - Анархист ты, Матвейка, - сокрушенно вздохнула мама.       - На том стоим! - с наигранным самодовольством заявил батя.       - Не пойду я, - мрачно сказал Петька. Устроить этакую сидячую забастовку - это еще куда ни шло, но вот в открытую ругаться с теми, кто у отца проходил по категории «власти», ему совсем не хотелось.       - Что так? - хмыкнул тот.       - На нары вместе с тобой не хочу, - ответил Петька.       - Поздновато спохватился, - отец невесело засмеялся. - Ну да ладно. Хлеб за брюхом не ходит, так? Сами придут и сами спросят.       Участковый под окнами снова замегафонил.       - Гражданин Прибыш, я сейчас войду с нарядом. В наручниках поедете! Считаю до пяти! Раз... Два...       - Так, девки, марш обе в заднюю комнату, - глубоко вздохнув, приказал отец. - Если что, вылазьте через окно на двор, а уж там в подвал ховайтесь.       - Матвейка, да как же ты тут один-то? - спросила мама.       - Где ж это один? А Петр у нас не в счет, что ли?       Для мамы, верно, так оно и было: все, кроме нее самой, в этой ситуации «не в счет», будь у отца в распоряжении хоть личная бронетанковая дивизия. Она всегда - и не без причины - мнила, что без ее чуткого, осторожного присмотра, ненавязчивой хитрой подсказки Матвей Андреевич Прибыш, записной сорвиголова, то и дело «лезущий на рожон» из какого-то бессмысленного упрямства, давно бы сгинул, наворотив непоправимых и глупых дел.       - Мама, Поля, ступайте лучше, - вздохнул Петька. - Сейчас будут ругань и скандалы. Нечего вам на это смотреть.       Но они не ушли. Так и остались сидеть за столом.       - Черт с вами, - проворчал отец. - Сидите тут. Только не суйтесь. Слыхала, Вер? Не посмотрю, что жена любимая - приложу с горячей-то руки, мало не покажется.       - Экий ты страшный, - улыбнулась мама.       В дверь забарабанили. Бесцеремонно и громко. Хорошо еще, что Петька догадался закрыть ее не просто на крючок, который дернуть посильнее - он и вылетит из дверной коробки «с мясом». Нет, Петька откопал в кладовке старинный, верно, еще дедовский засов - дубовый брус, окованный железом. Его-то не враз одолеешь, даже с усиленным нарядом милиции.       Отец с Петькой вышли в коридор. Раскрытое ружье висело у отца через локоть. Достаточно вскинуть его - и защелкнется само, взводясь к бою.       - Ну, сын, ты еще можешь уйти. Забирай Полинку, и чешите отсюда.       Петька только головой покачал: сценарий написан, роли распределены. Остается лишь сыграть их достойно. И он будет играть, да так, чтобы Станиславский на том свете обрыдался от восторга.       - Гражданин Прибыш, откройте! - громко и властно сказал за дверью лейтенант Колчин.       - Черта с два, Сашок! - крикнул отец. Глаза его горели лихорадочным огнем этакого куража. Словно ему снова лет двадцать, кровь кипит, а тут - драка с парнями из соседнего села. Лопнет батя, если не подерется: сам в себе не уместится - и лопнет.       В дверь грохнуло - уже не кулаком, не ладонью. Кувалдой, может быть. Скобы, на которых висел засов, жалобно скрипнули.       Еще удар. И еще. Дверь затрещала, грозясь разлететься на отдельные доски.       - А ну, пошли отсюда! - рявкнул отец и взбросил ружье к плечу, прицелившись выше притолоки. - Картечью пальну, мало не покажется!       На минуту снаружи все стихло. Петька просто кожей ощущал наэлектризованное замешательство милиционеров.       - Не дури, Матвей Андреич, - уже не так громко и властно произнес, наконец, лейтенант. - Ты вообще понимаешь, на что идешь, а? Удумал тоже - по милиции стрелять.       - Первый предупредительный - в воздух! - весело откликнулся отец.       Петька глянул на него и понял: нет, тюрьмы им не будет. Будет очень строгий дурдом и смирительные рубашки. Батя сейчас выглядел форменным психом, да и сам он вряд ли казался со стороны адекватнее.       Снова удар в дверь. Неуверенный какой-то удар, слабенький. Но - это словно быка красной тряпкой дразнить. Отец пошел на принцип. Подмигнул Петьке - и оглушительно пальнул из ружья.       В комнате хором взвизгнули мама и Полина.       За дверью загрохотали ботинки, послышалась суматошная возня, потом - срывающийся, с привизгом, крик участкового.       - Гражданин Прибыш, вам пиздец! - орал лейтенант Колчин. Петька услыхал, как клацнул затвор его «Макарыча».       Отец победно захохотал - явно слетел с катушек. Пьяный дурак...       Но так ли уж он не прав, этот пьяный дурак?       Что ж, пути назад больше нет. Советская власть - не церковь: прощать не умеет.       Петька глянул на дверь, на притолоку и с удивлением понял: ни единой дырочки от дроби или картечи не образовалось.       Отец палил холостыми. Пугал, не более того.       На кухне с холодным густым звоном разлетелись оконные стекла. Отец сделал два или три шага и снова выстрелил, на этот раз в сторону кухонного окна. Кто-то истошно заорал, и Петька с глухой тоской подумал: второй патрон не был холостым.       Самого его тоже подхватило некой неуправляемой стихией. Это было ни на что не похоже, разве что отдаленно напоминало ощущение в суматошной драке: когда что-то все время происходит, а понять, осознать нет ни времени, ни желания, и остается лишь бездумно действовать, отключив мозги.       Петька подхватил увесистый колун, прислоненный к стене в коридоре, словно припасенный как раз на такой случай: обычно-то эта здоровенная железяка лежала в дровяном сарае. С колуном наперевес он устремился на кухню.       - Куда, бисова макитра! - зашипел на него отец и хотел, было, удержать, схватив за рукав, но пальцы уцепили лишь краешек ткани. Петька даже внимания не обратил.       Его тащило, волокло, несло - и ему это нравилось. Это же не он делал, а что-то другое, злое и безжалостное. «Я схожу с ума», - подумал он, ничуть, впрочем, не расстроившись этой новости. Было даже весело.       Он, не глядя, обрушил колун на подоконник, махом раздробив его на досочки. За окном кто-то снова вскрикнул - испуганно и как-то жалобно. Лишь долю секунды спустя сквозь бурую пелену, застившую глаза, Петька увидал, как от окна, выронив пистолет, отшатнулся милиционер. Он был невредим, но напуган изрядно. Видимо, самое страшное, что случалось в его карьере - это задержание подгулявших пролетариев. С агрессивными безумцами он, похоже, дел еще не имел.       - Зашибу, суки! - кричал Петька в окно. - Кто сунется - башку раскрою!       За его спиной отец лихо перезарядил ружье.       И - опять выстрелил. Прямо в дверь, от бедра, как говорится. Если кто-то и был по ту сторону... да нет, дробь бы завязла. Да и картечь преодолела бы каменно-просохший дуб в лучшем случае на скорости гайки, выпущенной из детского самострела - медицинского напалечника по три копейки в городской аптеке, примотанного изолентой к алюминиевой трубке.       В ответ из-за двери дважды кашлянул пистолет. Одна пуля пробила дверь, выщелкнув фонтанчик сухой длинной щепы. Вторая - цепанула отца за бедро. Пусть на излете, не смертельно - но все Петькино существо, которое ему, признаться, вообще не принадлежало, вспыхнуло сущим порохом. Он отчаянно гаркнул, швырнул колун в окно, совершенно не заботясь, как и в кого тот попадет - и рванул к отцу.       - Сын... Петька... - отец улыбался, но его улыбка была похожа на вызывающий волчий оскал. - Не пускай их. Патроны холостые. Картечь - в красных гильзах, запомни.       - А ты куда? - спросил он и услышал в своем голосе противные панические нотки. Пока батя задавал тон, все казалось простым и бесспорным. Теперь же ему предстояло решать самому, а он... готов ли он к этому?.. Сдюжит ли?..       - К бабам. Пусть перевяжут. Две минуты. Край - три, если заканючат, - батя продолжал хищно щериться, и Петька понял: это не злоба, не желание убить - отцу просто больно, и он прячет боль за безумием-напоказ.       Он забрал ружье, закинул на плечо набитый под завязку патронташ, потом легонько пихнул батю в спину - иди, мол, сам справлюсь. И это «сам справлюсь» вдруг наполнило все его существо каким-то жадным ликованием. Ему казалось, что даже с этими, по большей части, холостыми патронами он выстоит против целой бронетанковой дивизии - и той мало не покажется.       Это было словно внутривенная инъекция... безумия?.. мужественности?.. силы? Петька не мог определить - чего именно, но это сильное, жгучее, кипящее - чужое - всколыхнулось внутри него, навалилось жаркой тяжестью, будто цунами во вселенской кастрюле с жирным борщом.       Он пальнул прямиком в дверь, уже не сомневаясь: в обоих патронниках - холостые.       По дубовым доскам ляпнулись обугленные войлочные пыжи. Затлели, будто бычки в пепельнице.       Петька стрелял дуплетом, и звук получился воистину гаубичный. На долгие секунды все вокруг затихло, словно спряталось от близкого, всепобеждающего грома.       - Сашка, лучше отступись! - крикнул Петька, нашаривая новые патроны. В этот раз во второй - левый - ствол он зарядил картечный, с красной гильзой. - Пока я стрелял холостыми. Теперь через один картечь пойдет. А я твоей крови не хочу!       - Петька, ну ты-то вроде в разуме, не то что твой старик, а? - надрывно прокричал лейтенант Колчин.       А затем где-то в отдалении взревел двигатель и дверь просто вылетела наружу.       В облаке пыли показалась фигура участкового. Он беспечно встал в проеме - словно не верил, что младшему Прибышу хватит смелости выстрелить в живого человека - ну просто мишень в тире.       Петька усмехнулся, вскинул ружье, но стрелять не стал: дождался, пока пыль осядет и лейтенант увидит его, осознает ситуацию.       А потом - всего на мгновение - взгляды их пересеклись, и Петька понял, что Сашка Колчин тоже не-совсем-Сашка и в глазах его плещется узнавание пополам с искренним сожалением.       И Петька действительно не смог пальнуть в него картечью.       Как оказалось - зря.       То, что происходило дальше, не вписывалось даже рамки этой ненастоящей, безумной реальности: лейтенант потянулся к нему левой - в правой был зажат пистолет - рукой. И рука эта стала вдруг удлиняться, вытягиваться - вместе с белым рукавом форменной рубашки.       Петька поначалу застыл соляным столбом, а затем начал разворачиваться: нужно было бежать, предупредить отца. Но воздух стал вязким, как кисель, и двигаться в нем получалось так же, как ходить по дну реки: очень медленно, преодолевая упругую силу, буквально проталкивая себя сквозь толщу воды.       - Петя-а-а! - он увидел, как из комнаты выскочила Полина, рванулась к нему, протягивая руки, но тоже замерла, словно натолкнулась на стену, и с все возрастающим ужасом на лице уставилась куда-то ему за плечо.       Петька ощутил, как спины коснулось что-то твердое и, не останавливаясь, вошло в тело, с противным хрустом и чавканьем выламывая ребра и сминая легкие: видимо, лейтенант все-таки выстрелил. И попал, сука. Хорошо так попал, качественно. Только боли почему-то не было, лишь изо рта сам собой выплеснулся добрый стакан крови. Петька заметил краем глаза движение и медленно, с трудом преодолевая загустевший воздух, опустил голову.       Из груди его, пробив тело насквозь, торчали истончившиеся бледные пальцы участкового. Они шевелились - как-то игриво и оттого очень мерзко, а по ним струилась густая, почти черная кровь. Петька даже успел лениво удивиться: вроде бы легкие пробиты - разве она не должна быть светлее?       Он поднял взгляд, с глухой безнадежной тоской наблюдая, как Полина, держась за живот и скривившись от боли, сползает по стене.       А затем лейтенант Колчин дернул его на себя, да так резко, что вышиб из Петьки дух.