Зажечь солнце

Кромешная тьма… Всепоглощающий холод… Кусачий, колючий мороз, который вот-вот заберётся своей ледяной рукой под одежду и сдавит своими костлявыми пальцами шею. И бесконечный снег. И бесконечный лёд. И чёрное небо. Безграничное чёрное небо. И нескончаемая дорога. Дорога в никуда… В неизвестные дали, где вряд ли будет хоть чем-то лучше. И назад пути теперь нет. Там смерть. Верная гибель. Тогда как в неизвестных далях их может ждать какая-никакая, а жизнь… Танатос искренне надеется, что его ждёт жизнь. Даже если жизнь эта будет полна боли и ужаса, она лучше, чем смерть. Потому что смерть — это конец… Конец всего: конец всем мечтам, всем надеждам, всем свершениям… И Танатос категорически против этого конца. Чёрт возьми, ему хочется жить, дышать, ходить. Он даже почти согласен на то, чтобы Эрментрауд отходил его палкой, но только не умирать! Какое безумие — умереть сейчас, когда имя Танатоса Толидо даже не войдёт в историю! Это глупо. И бессмысленно. До слёз бессмысленно! Почему все рассказывают сказки про одних и тех же героев и злодеев? Танатос Толидо тоже хочет, чтобы его имя воспевали в легендах. И не слишком важно в каком ключе. Пусть хоть трижды злодей — что с того? Главное, чтобы человека помнили. А добрая память… Да кому она нужна? Когда они шли, в голове роилось множество различных надежд — на то, что, совершенно случайно, там удастся найти домик, где будет тепло, на то, что периодически в вымершей деревне кто-нибудь останавливается… По правде говоря, Танатос рассчитывал на нечто такое. Но не на полностью занесённые снегом домишки. Он думал, что здесь будет нечто похожее на ту деревню, в которой он сам вырос, но… Деревня, где родился и вырос Танатос Толидо, находилась у стен крепости Меринфорд. И пусть сама деревушка была безымянной — когда говорили о ней, следовало называть лишь саму крепость Меринфорд — там было тепло, сердобольный старик-пекарь иногда подкидывал Тану пирожки и горячий хлеб… Там почти всегда был слышен детский смех, всегда кто-то бегал, за двором старой Мансин всегда была построена снежная крепость, которую то разрушали, то строили вновь, а бабки любили рассказывать пугающие сказки о зиме, тогда как их мужья предпочитали говорить о том, как когда-то было хорошо. Когда боги ещё не прогневались на людей, когда ещё светило солнце, и было тепло… Никто из них не знал точно — когда именно солнце потухло, когда именно снег стал всем, когда одна за другой стали вымирать целые деревни, а порой и в цитаделях погибали от холода и голода все люди… Тивия. Вымершая деревня. Йохан говорит, что последний человек жил здесь лет десять-пятнадцать назад — не позже. Танатос уверен, что люди ушли из этого места — или умерли здесь — гораздо, гораздо раньше. Прямо посреди дороги находятся брошенные телеги, пустые бочонки, какая-то ерунда вроде прилавков с какой-то едой. Толидо думается, что надо будет поднять эту еду и попытаться разогреть. Конечно, Тивия не Авер-Кайи. Дома ещё не превратились в развалины, остались даже заборы… Когда-то здесь жили люди. Много людей — со своими заботами и забавами… Жили и вряд ли могли подумать о приближающейся беде… Выцветшая краска покрывает кровли и заборы. Покосившиеся ставни, калитки… Скрип ставен чем-то напоминает Толидо страшилки о приведениях. Ирвин — любимый послушник Найджара — рассказывал их в огромном количестве. Танатос смело шагает по бывшей улице, тогда как Йохан пытается что-то шептать о духах и призраках. Хелен испуганно жмётся к барду. Кажется, эта девчонка доверяет ему куда больше, чем Танатосу. И Толидо не сказал бы, что это неоправданно. И, пожалуй, беглый послушник не может не согласиться с тем, что всем своим этот оборванец располагает к себе куда больше, чем сам Тан. Бывший послушник заходит в один из заброшенных домов — жилище это, по всей видимости, принадлежало кому-то из богатых жителей деревеньки. Каменное, добротное, с хорошей дубовой дверью, которая, правда, кажется взломанной кем-то. И какие-то длинные и глубокие борозды пересекают её. Словно следы от когтей какого-то страшного животного. Животного, которое способно взломать дверь… Какой бред! Как в легендах о вендиго. Легендах о ненасытном духе, символе зимы и голода, что нападает ночью на поселения, проникает в дома и пожирает людей заживо целиком, не оставляя даже самой мелкой косточки… Должно быть, в этот дом Тивии некогда ломился голодный медведь, пробудившийся от спячки. Старики говорят, что когда-то давно зимой медведи спали. И горе было тому, кто случайно наткнётся на его берлогу… Потому что нет ничего опаснее медведя-шатуна. Только теперь все медведи такие. Должно быть, именно такой медведь и пытался тогда выбить эту дверь, а уже после кому-то из жителей пришлось взламывать замок, чтобы выпустить перепуганных хозяев дома. Танатос не верит ни в сказки, ни в легенды, ни в пророчества. Глупости всё это. В здании холодно почти так же, как и на улице. Разве что не чувствуется так сильно воздействие того пронизывающего ветра. Но совершенно ясно то, что спать здесь нельзя — попросту небезопасно. Потому что заснув, человек уже не сможет проснуться. Замёрзнет до смерти. Мебель валяется на полу, наполовину разломанная. И на стене красуется такой же след от когтей, какой был на двери. Что же… Значит, Тан ошибся. И замок был взломан до того, как в дом проник разъярённый медведь. Возможно даже, что в доме, когда этот лесной житель оказался здесь, уже много лет никого не было. Впрочем, должно быть, неплохо, что так много деревянной мебели в этом доме поломано. Мальчик не спеша обходит большую комнату, в которую он попал. Довольно скоро Танатос находит где-то в углу уцелевшую лавку. Чтобы передвинуть её поближе к очагу требуется много усилий. Йохан и Хелен словно застыли у входной двери. Очаг давно не затапливали. И, должно быть, чтобы отогреть комнату до удобоваримой температуры потребуется много дров… Где же их взять? Пожалуй, можно будет разломать до конца сломанные табуретки, лавки и стол, что-то, конечно, придётся разрубить на более мелкие части. — Мы замёрзнем здесь до смерти! — почти плачет дочь жреца. — Мы обречены на верную гибель! И всё из-за тебя… Как же сильно раздражают беглого послушника её слёзы! Как будто тяжело только ей одной! Как будто Танатос не старается изо всех сил обеспечить их общее — всех троих — выживание. Да, конечно, он совсем не ожидал, что всё будет настолько трудно. Но и Хелен стоило что-то делать, чтобы им всем было хорошо, а не без конца реветь и ныть о том как ей тяжело! И мальчику почти хочется оттаскать её хорошенечко за волосы, чтобы больше не раздражала его. Конечно, в доме было холодно, конечно, вокруг не было ни еды, конечно, в Тивии было так безлюдно, что казалось, что во вселенной не было ни одного человека, кроме них троих — кроме Танатоса, Хелен и Йохана… Но всё же это был хоть какой-то приют. Это лучше, чем ничего. Конечно, в Дайроте они бы уже спали в тёплой горнице в доме сердобольной хозяйки. Сытые и всем довольные. И, возможно, уже завтра кто-то из жрецов так же оказался в Дайроте, убил бы ту самую сердобольную хозяйку. А послезавтра их всех сожгли бы на костре. И это — в лучшем случае. А о том, что будет с ними в худшем случае лучше даже не думать. Тивия… Пустые стены домов… Осиротевшие без своих хозяев жилища… Холодные, пустые и… несчастные. Мёртвые. В них нет ничего, что могло бы заставлять сердце биться чаще, что могло бы наполнять душу теплом… В нет них ничего… Они пусты и холодны. Как пусто и холодно сердце Эрментрауда. Как пусто и холодно сердце Танатоса. И совершенно безразличны ко всему, что творится вокруг. В этих зданиях нет живой души — трепещущей и горячей… В жизни есть не только смерть и боль. Должно быть что-то ещё. Что-то хорошее, восхитительное! Что-то, из-за чего будет захватывать дух от подступившей к сердцу радости! Что-то потрясающе красивое, необыкновенное — что зажжёт в самом чёрством сердце огонь ни с чем не сравнимого азарта… Что-то, во всех смыслах, живое… Необыкновенное, невероятное, невозможное… Что-то такое, что сможет заменить всю жизнь или хотя бы сделать её прекрасной. Есть не только смерть и боль. Есть что-то ещё. Что-то, к чему Танатос стремится с самого рождения. — Не будь плаксой, Хелен, — строго говорит Тан, обращаясь к Хелен. — Мы справимся. Со всем справимся. Он старательно выметает из комнатушки, где им придётся остановиться, весь снег и ненужный мусор, оставляя разве редкие веточки, которые могут понадобиться при растопке. Веточки довольно тоненькие, но Танатосу кажется, что и это уже не так плохо, как казалось сначала. Он выгребает из очага снег и пепел — очевидно, хозяева не успели убрать перед своей гибелью или не озаботились этим, когда покидали деревню. Бывшему послушнику что-то кажется здесь странным, но он так и не может понять, что именно, хотя и изо всех сил старается понять… Танатос наглухо закрывает ставни и затыкает щели первыми попавшимися под руку кусками ткани. Ветер так почти совсем перестаёт проникать. И это уже хорошо. Тану хочется это сказать, но, кинув беглый взгляд на Хелен, бывший послушник понимает, что это оправдание девочка не примет. Ей хочется, чтобы всё было готово немедленно. Она привыкла к тому, что всё в жизни даётся легко, по щелчку пальцев — но Танатос прекрасно понимает, что это далеко не так. И что для того, чтобы всё удавалось по щелчку пальцев, надо стать чудовищем… Толидо думается, что его ранняя жизнь в деревне не прошла даром, раз он вполне сумеет наколоть дров, если только отыщет топор. Какой-нибудь маленький, но острый топорик, который потом можно будет забрать с собой… Или если Йохан поможет ему доломать мебель в этом доме. Или если Хелен перестанет ныть и займётся тем, что подыщет огниво в тех вещах, которые дал им её отец. Там точно было огниво! Танатос даже помнит, как сам держал его в руках! Топор найти оказывается вполне посильной задачей — он оказывается в соседней комнате, дверь в которую покосилась от времени, хотя Танатосу почему-то всё время кажется, что кто-то её чуть ли не выбил. И эти следы от когтей… Они почти пугают Толидо, хотя он и старается держаться спокойно. Эта деревня пустовала столько лет — даже следы эти столь старые, — что не нужно беспокоиться о том, что медведь придёт снова. Скорее всего, всё будет хорошо. Нужно только перестать ныть и сделать свою работу. Сделать из поломанной мебели дрова оказывается ещё проще. Как будто Танатос всю жизнь только этим и занимался. Мальчику приходит в голову мысль, что топорик он обязательно заберёт с собой — такой полезный инструмент всегда может пригодиться. Даже если огнива нет в тех запасах, что собрал для них господин Евискориа, огниво есть у Йохана. И хранит он его где-то за пазухой. Дрова бард раскладывает в очаге крайне старательно. Впрочем, Танатос ничего ему на это не говорит. Помнит, что и отец делал это так же старательно, когда топил печку в их домике. Через некоторое время становится намного теплее. Тан садится поближе к огню и тянет руки к нему. Девочка садится на ту единственную уцелевшую лавку, а Йохан почему-то стоит, словно не в силах… Толидо задумчиво наблюдает за бардом. Ему любопытно, что именно с тем происходит. Хелен скоро засыпает, разомлев от тепла. Положив голову себе на руки, на широкой и жёсткой лавке. Должно быть, ей непривычно спать в таких условиях, но она слишком устала, чтобы думать об этом… Сам Танатос был бы рад таким условиям. В ордене приходилось куда хуже. Да и теперь спать было нельзя — должен же был кто-то следить за огнём в очаге… И Танатос не мог доверить это кому-то ещё. В конце концов, Тан привык не спать подолгу. И пусть он тоже очень устал, мальчик уверен, что сумеет не заснуть и сейчас. У Йохана какие-то раны на ногах. Танатос заметил, что всю дорогу бард хромал. Если так пойдёт и дальше, неизвестно, сможет ли сопровождать их этот парнишка до самого Меливерта. Возможно, его кто-то ранил. Возможно — рана уже начала гноиться… И Танатос прекрасно помнит, что было, когда послушник Ричард был ранен и когда его рука начала гнить… Зрелище было ужасное. И лихорадка, которая столько дней мучила Ричарда перед тем, как… Всё тело Ричарда покрывали красные пятна и мелкие пузырьки, пульс его был частым-частым, а ещё несчастный порой не мог нормально дышать… Он умирал так мучительно… Бедный Ричард дрожал от холода, хотя лоб его был ужасно горяч, а ещё послушник бредил… Иоланди — один из самых добрых жрецов в ордене по мнению большинства послушников — сказал, что его болезнь называется заражением крови и смертельна… — Сядь и сними сапоги, — отчего-то неожиданно строго говорит бывший послушник. — Иначе, возможно, ты не сможешь идти дальше. Я не собираюсь останавливаться только потому, что ты упадёшь и не сумеешь подняться. Сапоги у барда совершенно не подходят для такой ужасной погоды — тонкие, только из кожи, не обшитые мехом внутри. Танатос такие не решился бы надеть даже для того, чтобы на минутку выбраться из подземелий наружу. И это видно даже до того, как Йохан решает послушаться. Должно быть, в голосе Танатоса снова проскакивают те нотки, которые так раздражали родителей и жрецов — когда этот мальчишка явно чувствовал себя умнее и главнее, чем все они. Мало того, когда этот юнец и был умнее, решительнее… Пожалуй, останься Танатос в ордене, где-нибудь через два года — когда было бы завершено его обучение у Эрментрауда, он пошёл бы учиться к Иоланди. К травам, снадобьям и тем, кто стонет и страдает. Иоланди хороший лекарь. И хороший наставник. И, пожалуй, неплохо, что часто Тану приходилось прятаться неподалёку от кельи этого жреца. В келье старого Иоланди множество различных трав — и откуда только он их берёт? А ещё — всевозможные настойки, которые он хранит в тёмных бутылках. Там есть и лекарства, и яды… И какие-то минералы, которые старик-жрец размельчает, растворяет в воде, а потом даёт больным. Танатос часами мог наблюдать за тем, как Иоланди кого-нибудь лечит. И, пожалуй, знает о том, что нужно при какой болезни или ране лучше, чем Констандинос — послушник, к которому приставлен старый лекарь Иоланди. Танатосу нравилось наблюдать… И порой Иоланди просил его помочь растолочь какие-то камни или растения. И Тан послушно выполнял всё это. Только бы лишь увидеть, как старый лекарь будет врачевать. Однажды Толидо даже пришлось присутствовать при том, как из бока Эрментрауда нужно было достать обломок копья. Жрец тогда шипел от боли и почти дёргался, а Иоланди попросил Танатоса прокалить иглу, которой рану пришлось позднее зашивать. Мальчишке нравилось греть воду для того, чтобы промыть чьи-то раны. И, пожалуй, вовсе не из-за того, что хотелось облегчить чьи-то страдания — скорее, понять, что делать в том случае, если всё это случится с ним самим. У Йохана почти синие ступни и огромные волдыри на них. Должно быть, это очень больно… И, пожалуй, даже дотронуться до ног лишний раз невозможно… Скорее всего, это обморожение. На воспалённую рану или заражение крови совсем не похоже. Нет тех повреждений, какие могли бы быть вызваны ушибом или чем-то острым. Танатосу приходилось видеть такое и раньше. Но тогда это было даже хуже — Иоланди вскрывал трупы послушников, сумевших выбраться за пределы ордена. Без тёплой одежды. И это было ужасное зрелище. И всё же, Танатос смотрел… Иоланди называл то, что теперь бывшему послушнику приходится видеть на ногах Йохана, обморожением. Подумав немного, Тан начинает искать в домике, где они остановились, какое-нибудь ведро или тазик, чтобы набрать туда снега, а после растопить. Конечно, было бы намного лучше, если бы это была вода из колодца, но снег тоже подойдёт. Где тут ещё искать колодец? В такую темень… Пожалуй, стоит обойтись снегом — растопить его и разогреть получившуюся воду. Потом следует начать отогревать ступни. Сначала — в тёплой воде, а потом уже постепенно в горячей. Кажется, примерно это как-то говорил Иоланди Констандиносу… Пожалуй, после нужно будет сказать Йохану, чтобы не двигался и лежал где-нибудь рядом с костром — чтобы его ноги снова не замёрзли. А после этого Танатос, когда найдёт, чем перебинтовать, обязательно займётся поиском в доме более тёплых сапог для барда. А когда они трое доберутся до Меливерта, необходимостью будет найти для Йохана какую-нибудь знахарку или ведунью. — Нельзя их прокалывать чем-то самостоятельно, нужно найти какую-нибудь знахарку в Меливерте, — с видом знатока говорит Танатос. — Иначе твои ноги почернеют, и будет совсем больно. Или ты умрёшь из-за заражения крови, а твои последние дни будут полны страданий и лихорадки. Знаешь, я видел человека, у которого было заражение крови… Так что — не дёргайся. Зачем он это говорит? Пожалуй, только для того, чтобы отвлечь барда от боли. Когда жрец Орайон пробыл на морозе слишком долго, и пальцы его рук были красными, а Иоланди приходилось лечить Орайона, тому было довольно больно практически весь процесс отогревания. И всё же, Йохан терпит. Послушно терпит, хотя мог бы послать Танатоса куда подальше… И даже не кричит — только стонет едва слышно. Должно быть, ему действительно очень больно. Что же… Когда они втроём доберутся до Меливерта, Йохан получит нужное ему лечение. Тану совсем не хочется думать о том, что станет с ним и Хелен, когда они доберутся до Меливерта. Йохан, скорее всего, их покинет. Кому охота тащиться с двумя оборванцами, у которых даже взять нечего, если за ними охотится целый орден сумасшедших и невероятно сильных жрецов? Кому охота умирать за тех, кто тебе едва знаком? Толидо прекрасно понимает, что сам ни за что на свете не стал бы защищать Хелен, если бы это не было ему жизненно необходимым. И уж тем более не стал бы рисковать из-за неё жизнью, если бы она была случайной знакомой. Йохан оставит их. Как только они доберутся в Меливерт. Или даже раньше. Он бард. Для таких как он всегда найдётся работа. Если уж Меливерте отнесутся прохладно — Йохан просто потащится куда-то ещё. И всё равно — найдут ли его жрецы или нет. Потому что вряд ли им даже в голову придёт, что кто-то забрался тогда в орден. Йохан будет преспокойно блуждать по деревням и городам — а, возможно, ему даже повезёт, и он окажется в каком-нибудь замке — со своей мивиреттой и рассказывать свои сказочки. Ну и петь, конечно. Люди любят, когда другие поют. — Знаешь, Танатос, я даже рад, что вы оказались там… — говорит Йохан задумчиво. — Мне было так одиноко… Лучше быть снаружи с кем-то ещё, чем в самом тёплом месте одному. Танатос категорически не согласен с ним на счёт одиночества. По правде говоря, одиночество в жизни Толидо всегда было тем, что ещё можно было назвать приятным. В одиночестве можно было думать о чём угодно, не боясь разоблачения, можно было шептать что угодно, не боясь быть услышанным, можно было ненавидеть, радоваться, мечтать — всё сразу… И никто никогда не замечал этого. Танатос Толидо отдал бы всё, чтобы на некоторое время оказаться в одиночестве. Чтобы изучать — спокойно, а не втихаря — старинные фолианты… Бывший послушник не любит сказки. Нет, послушать страшилки или ещё что-то в таком духе было весьма интересно, но сказки… Взрослые вкладывали в свои истории мораль. Но Тан давно уяснил одно — в жизни морали не существует. Как не существует и героев… В жизни встречаются только злодеи. Йохан кажется благодарным за то, что Танатос немного отогрел его ноги и отыскал в куче совершенно ненужного хлама на втором этаже сапоги, тёплые штаны и кусок ткани, который можно было использовать для перевязки. Впрочем, все люди кажутся благодарными и хорошими. До поры до времени. Впрочем, Тану плевать на всё это сейчас. Ему нравится этот бледный и худощавый мальчишка, который помог ему и Хелен добраться, по крайней мере, до Тивии, который помог зажечь огонь в очаге и накрыл Хелен плащом… Поэтому Танатос решает, что неплохо будет рассказать Йохану о том, что именно ему следует делать до и после того, как он доберётся до знахарки в Меливерте. — Давай будем друзьями? — просяще выдыхает бард. Танатос Толидо внезапно забывает всё, что он хотел сказать до этого. Слова словно застревают в горле. Какое страшное слово — друг. Ужасно липкое, ужасно холодное, невыносимое… Тану совсем не хотелось бы его слышать. Вообще. Не только сейчас… В принципе. В ордене ни у кого нет друзей. Ни у магистров, ни у жрецов, ни у послушников. Есть приятели, есть знакомые, есть враги, но… Друг это намного хуже, чем враг. Хотя бы из-за доверия. И бывший послушник отшатывается от Йохана после этих слов. Ему хочется огрызнуться, закричать, что никакой друг ему не нужен, что он привык быть один, что так надёжнее, безопаснее… Что в ордене ни у кого нет друзей, а у кого были — те покоятся на дне шахты. Потому что их предали. Потому что никому нельзя доверять. Даже тем, кто зовёт себя другом. Тем более тем, кто зовёт себя другом. — Я… Извини… — бормочет Танатос и отходит к окну. — Я не могу быть твоим другом, Йохан. Не могу! Извини… Послушнику становится несколько тяжело. Почти грустно. И к горлу почти подступают слёзы, которых мальчик сейчас не может себе позволить. Он мог бы разреветься, лёжа в полном одиночестве где-нибудь в укромном уголке в ордене, но не теперь, когда на него кто-то смотрит. Потому что слабость — тоже доверие…

***

Хелен не хотелось уходить из Тивии. Не хотелось просыпаться. Не хотелось покидать дом, в котором было куда теплее, чем на улице. Не хотелось снова оказываться среди снега и колючего ветра. Девочке хочется остаться… В тёплом доме, на лавке, которая пусть и не такая удобная, как привычная ей кровать, но лучше, чем холодный снег, чем вечные сугробы, через которые приходится пробираться, порой проваливаясь в них по пояс. О, эти вечные сугробы! Если бы только было солнце, что способно их растопить… Если бы только был огонь, способный всё сжечь, испепелить… Танатосу хочется верить, что будет когда-нибудь та сила, способная пробудить к жизни весь этот уснувший мир… И только ради этого стоило учиться магии. Возможно, следовало ослушаться Евискориа и сдать Хелен и его Эрментрауду. В ордене хотя бы можно было не бояться того, что тебя в любой момент кто-то настигнет и казнит самым жутким способом, какой только сумеет придумать. Тогда года через два Танатос Толидо стал бы учеником старика Иоланди… Тогда года через четыре Танатос Толидо стал бы полноправным жрецом — все звали бы его Хейденом… Этим противным именем, к которому мальчишке было никак не привыкнуть. И Танатос её прекрасно понимает. Пока ещё не закончились дрова и еда — Тивия была бы прекрасным местом для жизни. И, возможно, следовало остаться там на некоторое время. Двух-трёх дней вполне хватило бы, чтобы отдохнуть. Но… Что-то беглому послушнику подсказывает, что тогда до Меливерта они могут просто не дойти. И это будет очень печально — умереть во цвете лет. Они пробыли в Тивии часов пять-шесть. Пожалуй, не меньше. Хелен удалось чуть-чуть поспать, Танатосу — промыть раны на ногах Йохана и перевязать их каким-то тряпьём, после чего разогреть над огнём кусок хлеба, а барду — немного отдохнуть и найти себе нормальную одежду. Не только штаны и сапоги, которые отыскал Танатос, но и куртку, пару рубашек и вязанную кофту, а ещё — плащ. Так что, Толидо теперь мог кутаться в свой, тот, который припас для него отец Хелен. Йохан говорил, что от Тивии до ближайшего домика для путников придётся идти не меньше семи часов. И Танатос очень надеется, что они доберутся до того домика раньше, чем бард совсем не сможет идти дальше. И что на их пути не встретится ни одного медведя, ни одного волка… И что не будет метели, которая погребёт их заживо под толщей снега… И что не встретится ни одного враждебно настроенного человека. Если бы Танатос мог, он бы молился. Меливерт… Как примет их этот город? Не будет ли там кого из жрецов, способных разрушить всё, ради чего Толидо и Евискориа сбежали из застенок жреческой цитадели? Не поймут ли люди, что что-то не так? Не пустили ли жрецы уже для всех своих шпионов краткое описание нужных им людей? Не нужно ли срочно что-то предпринять?.. Бард едва волочит за собой свою мивиретту. Йохан всё рассказывает свои сказки. Про эльфийского князя, который запер всех своих дочерей в Вирджилисской цитадели из-за пророчества, когда услышанного им — пророчества о Сердце цитадели, девушки, которая единственная имеет власть сделать стены Вирджилиса нерушимыми, а сердца воинов — безжалостными к своим врагам, про семью оборотней и охотников на нечисть, ландграфов Ярвиненов, что имеют право судить всех и каждого в своём огромном уделе и во всей Нивидии, про солнечного бога, Арго, и про его пятерых жён и тысяче наложниц, от каждой из которых у него есть по несколько детей, про ночную деву-воительницу, умеющую ослеплять любого мужчину, чьё сердце ещё не занято любовью, про демона, которого даже собратья считают великим грешником, и сердце которого будет отдано земной женщине, прекрасной, словно самый красивый цветок, и холодной, как все льды Имештлэндии, про короля с сердцем из чистой стали, что станет императором снежной и жестокой страны, про ледяную женщину, которая является генералом Интариофа, про Изенбергскую крепость, в которой похоронен будет по пророчеству великий отступник и чернокнижник, которого будут помнить и бояться в веках, про Пустошь Героев, где хранится самый ценный меч во вселенной, которым будет повержен сей великий отступник и чернокнижник, про то, что как-то найдутся храбрецы, что сумеют зажечь солнце и звёзды, что посмеют дерзнуть и спасти всех, про то, что явятся как-то безумцы, которые обрушат нерушимые стены древних цитаделей, и, влекомые блеском золота и рокотом славы, погибнут в неравной битве, про то, что родятся когда-нибудь злодеи, что погрузят мир в бездну хаоса и поселят в сердцах людей злобу и войну… Йохан много чего говорит. Танатос усмехается и думает о том, что в такие бредни ни один дурак не поверит. — Что же твои герои не зажигают солнце? — язвительно спрашивает Толидо. — Чего они ждут? Так холодно… Могли бы они и поторопиться! Йохан обиженно замолкает. И Танатос почти жалеет о своей несдержанности. Ну чего стоило промолчать? Пожалуй, барда это действительно обижает. Наверное, как обижает каждого человека, который верит во что-то всем своим сердцем, когда кто-то начинает их в этом разубеждать. Танатос и раньше замечал, что люди раздражаются или расстраиваются, если рассказать им что-нибудь, что не вписывается в их мировоззрение. И хорошо ещё, что Эрментрауд не считал его после этого еретиком, которого следовало бы сжечь на костре за инакомыслие. Да… Тан никогда ещё не задумывался об этой стороне вопроса. И хорошо, думает бывший послушник. Хорошо, что эта мысль никогда не приходила ему в голову. Потому что иначе, возможно, наставник действительно считал бы его еретиком, а не идиотом. И пусть Йохан молчит, думается Толидо. Так только легче идти. Хотя, наверное, не стоило так говорить… Йохан не хотел ничего дурного, да и люди в основном верят в легенды и пророчества. Разве бард виноват в том, что орден отучил Танатоса верить во всю эту несусветную чушь? В том, что, когда тебя постоянно бьют и морят голодом, сложно ждать неизвестных героев и храбрецов. Пусть Йохан молчит сколько угодно. Это его дело. Только его. Пусть молчит сколько угодно. Танатос не скажет ему больше ни единого слова, если барда так обидело невинное замечание о том, что именно Тан думает обо всех этих дурацких легендах и пророчествах. — Ещё чуть-чуть, Хелен, — говорит девочке бывший послушник, чтобы как-то нарушить повисшую в воздухе неловкую тишину. — Дошли же мы до Тивии. И не замёрзли там. Значит, и до Меливерта дойдём. Девчонка, как ни странно, слушает его и просто кивает. Не закатывает истерики, не всхлипывает тихонько себе под нос — просто кивает и послушно плетётся вместе с ним. Впрочем, порой она весьма неодобрительно поглядывает на Тана, но не обращать на её недовольство внимание! Девчонки всегда дуются, как что не так, как им бы хотелось. И ревут, когда что-то не нравится им слишком сильно. Танатосу хочется сказать, что Хелен ещё повезло — отец любил её. И пожертвовал ради неё жизнью. А Толидо продали в орден, как какую-то индюшку или поросёнка. И это противно. Ужасно противно и обидно. Потому что Тан себя не чувствует ни индюшкой, ни поросёнком… И в принципе не желает быть существом такого рода. — Нам бы белку поймать, — говорит вдруг Йохан, — или ещё какое животное. Да хоть крысу. Я тогда смогу приготовить из неё похлёбку. Его голос слишком тихий. И хриплый. Должно быть, это непросто — постоянно петь на таком холоде. Петь всякую чушь о героях старины, великих свершениях и битвах, о чудовищах и невиданных зверях… И слушать постоянные насмешки. Со стороны таких людей, как Танатос Толидо. Или ловить равнодушные взгляды таких людей, как Хелен Евискориа. Мысль о похлёбке, однако, перекрывает все остальные. Есть… Так хочется есть… И для этого Танатос готов на что угодно. Даже самому стать вендиго. Этим вечно голодным духом… Если хорошенько подумать — у бывшего послушника с этими чудовищами немало общего. Взять хотя бы голод. Вечный, постоянный, неустанный голод… Неутолимый… И Танатос Толидо вряд ли брезговал бы той пищей, что пристала для вендиго — для монстра, которого все так боятся. Должно быть, жизнь в ордене наложила на него свой отпечаток — мальчику скорее было дело до того, не съедят ли его самого, нежели на все условности и приличия. А, возможно, он просто был такой тварью с самого начала, просто не подозревал об этом. Впрочем, люди обычно и не подозревают, насколько они плохи. Да и не хотят что-то знать. А орден открыл это ему… — Возможно, я смогу кого-нибудь поймать, — пожимает плечами Танатос. — В ордене я иногда ловил крыс… Хелен говорит что-то о том, что есть крыс слишком противно, что надо ловить кого-то другого… И Толидо едва не усмехается, что пусть в таком случае она не ест похлёбку. Им с Йоханом достанется больше. Танатос обещал, что выведет девчонку из подземелий и сделает всё для того, чтобы спасти её — и себя — от преследований жрецов. Но ни слова в уговоре с её отцом не было, что Хелен не может помереть голодной смертью. В конце концов, не с ложечки же бывшему послушнику её кормить! Хелен Евискориа не два года, чтобы она не могла поесть самостоятельно. Тихий свист заставляет Тана настороженно оглядеться. Йохан смотрит на него испуганно, а Хелен — непонимающе. Свист жутко не нравится послушнику, и он жестом просит барда и девчонку замереть на месте. Он слушает. Слушает этот пугающий свист и скрип снега от чьих-то шагов. И мелькающая тень — высокая, тощая… Куда выше и тоще, чем может быть человек или, тем более — медведь. — Это вендиго… — шепчет посиневшими от страха губами Йохан.