Зажечь солнце

Луна обнажила серебряный серп, Раскинулись звезды в общую сеть. Тени начали пляску в свете свечи, Ты всё увидишь… только молчи! Пара зыбких теней в отраженьях зеркал, Мы начинаем свой ритуал. Ветер затих, сердце бьётся быстрей, Знай, этой ночью мы станем сильней. Тёмный огонь душу жжёт изнутри, Испуганным зверем на нас не смотри. Пара зыбких теней в отраженьях зеркал, Мы начинаем свой ритуал. Мы призываем всех, кто клятву давал. Дикая страсть застилает наш взор, Таинственных знаков пылает узор. Смерть обмануть, знаем, каждый мечтал. Руки сжимают заклятый металл. Пара зыбких теней в отраженьях зеркал, Мы начинаем свой ритуал. Мы путь укажем, тем кто жертву искал. Слушай каждое слово И дышать перестань. Страшен призрака голод, Им наградой ты стань. Пара зыбких теней в отраженьях зеркал, Мы начинаем свой ритуал. Мы принимаем и проклятье, и дар. Пара зыбких теней в отраженьях зеркал. Мы начинаем свой ритуал. Под музыку грома окончился бал, Пляска жутких теней, духов злых карнавал. Умолкли все звуки в тревожной ночи… Ты это видел… только молчи! * Имя Хейден было не его. Оно было чужим. Оно, пожалуй, вертелось на языке, в мыслях, но оно не ощущалось мальчишкой так, как ощущалось его собственное имя. Его звали Танатос. Танатос Толидо. За те два с половиной года, он так и не смог привыкнуть к своему новому имени, хотя прекрасно смог привыкнуть ко всему другому — в отличие от остальных мальчиков, которых посвятили в тот же год. В тот год их было посвящено около сорока-пятидесяти человек. А теперь их осталось только девять. Остальные были мертвы. Танатос лично видел их медленно гниющие трупы, сброшенные в заброшенную шахту. Зрелище ошеломляло. Тан не мог сказать, что ему не понравилось созерцать это; в этом было что-то ужасающе прекрасное, то, что он не мог бы взять и объяснить. Его пугало знание того, что произошло с его товарищами по несчастью, а зрелище завораживало, заставляло смотреть снова и снова, не отводить взгляда. Душа его холодела и замирала каждый раз, когда он приходил в ту шахту и смотрел. Ему было страшно. Он до дрожи в коленях боялся того, что когда-нибудь сам окажется в этой шахте вот так — холодный и гниющий. Он до дрожи в коленях боялся, что кто-нибудь узнает, что он приходит к шахте каждый вечер, когда только может встать с холодного пола, что смотрит на тела, словно околдованный этим зрелищем… И он с замиранием сердца каждый день ждал вечера, свободного времени, комендантского часа, — только для того, чтобы снова прийти сюда. Чтобы снова увидеть так называемых отступников… Танатос пару раз слышал чьи-то стоны — да, вероятно, не все умирали сразу. Кому-то ещё приходилось лежать на червивых, гнилых телах, видеть это и медленно умирать… Пожалуй, после этого не следовало так уж жаловаться на жизнь — Толидо ещё повезло. Он пока был жив. Послушники дерутся между собой. Старшие отнимают еду у младших, издеваются над ними. Но Танатоса никто так и не посмел тронуть — белые волосы и красные глаза ограждают его от побоев и здесь. Правда — не ото всех. Наставник и ещё несколько жрецов не избегают возможностей ударить его — огреть палкой, пнуть в едва заживший после какого-то из испытаний бок… Это больно. Он каждый раз невольно шипит от боли, когда начинает вспоминать об этом. Даже воспоминания о наставнике и тех жрецах кажутся болезненными… А ещё он постоянно голоден. Послушников здесь не кормят нормальной едой — лишь бросают какие-то жалкие объедки. Танатосу ещё повезло, что старшие ученики его не трогают, слишком боятся из-за тех глупых легенд про беловолосых и красноглазых людей, тех легенд, которые теперь не кажутся ему такими уж бесполезными, как казались раньше. Должно быть, он сильно похудел за последние два с половиной года, но, как ни странно, в отличие от многих, довольно сильно вытянулся. Старые тряпки висят на нём, как на оглобле. Ему выдали один комплект одежды тогда, через час или два — он точно время не помнил — после посвящения в орден. Одежда, которая раньше была ему даже несколько маловата, теперь свисала с его плеч. Всё это было жутко мятым, выцветшим… Он заставлял себя каждую неделю спускаться к водостокам и стирать эту одежду. Не хотелось, чтобы от него пахло, как остальных послушников. Должно быть, он похудел очень-очень сильно. Мать, которая однажды появлялась в храме, не узнала его. На руках у неё была маленькая девчушка лет двух, а отец держал грудного младенца. Танатос тогда зло посмотрел на них обоих. Кажется, отец его, всё-таки, узнал — передёрнулся и с каким-то суеверным ужасом посмотрел на него. А мать… Мать с удивлением оглянула всю толпу послушников и удивлённо посмотрела на своего мужа… Ничего не поняла… Не узнала… Это было даже обидно. Танатос очень надеялся, что она не забудет его, вообще, к тому времени, когда он придёт к ним и отомстит за то, что они отдали его сюда, в этот орден. Он отомстит… Убьёт их всех… Нет! Искалечит! Или… Оставить их жить с этим или убить сразу? Танатос задумался — он не знает, что из этого будет лучше. Конечно, оставить их живыми после тех пыток, которые он для них запланирован — более жестоко. Тогда, быть может, они поймут, что он чувствовал в этом треклятом ордене, когда его десятилетним ребёнком запихнули сюда? Когда его бил Эрментрауд — его наставник — и что-то кричал, когда Тан, охрипший от крика, приползал после какого-то совершенно ужасного испытания… Послушникам живётся в ордене очень плохо. Они все спят на каменном полу, те, кто постарше, посильнее и похитрее, раздобыли себе чуть-чуть соломы, а прикрываться приходится жалкими грязными тряпками, которые ещё нужно отвоевать. Но Танатос уже не раз мечтал заснуть и никогда больше не проснуться, остаться в своих удивительных, невозможных снах. Там тоже всегда холодно, там тоже постоянно хочется есть, но… Там хотя бы красиво… Танатос очень любит красоту… Она позволяет забыть о боли. Она завораживает. Его сердце каждый раз замирает, когда он видит красоту… Она заставляет его сердце сжиматься, а душу холодеть и замирать, словно в ожидании чего-то. Она заставляет его дышать… Горы, которые он видит во сне, кажутся неприступными и неживыми, эдакими суровыми великанами, которые уже давно застыли в вечном молчании и вечной скорби, хотя это совсем не так — если подняться немного наверх, можно будет увидеть бело-красных птиц, поющих прекрасные песни, а если пройти ещё чуть-чуть, можно будет увидеть ллеммирней — цветок, которого, по преданиям, тем самым, которые старушки любят рассказывать своим внукам и внучкам, нет красивее… А над горами не менее прекрасное и чистое голубое небо, такое чистое, которого в мире не встретишь. А над горами воздух такой чистый, как нигде больше… Чистый и свежий, такой, что им хочется дышать, совсем не так, как внизу, среди рудников, среди пылающих печей и множества народу. Горы кажутся серыми и скучными, но даже они — эти ледяные суровые великаны — обладают своей, странной, необычной красотой и даже хрупкостью… Ему нравится бежать по этим тонким, извилистым тропинкам, нравится вдыхать этот свежий, холодный воздух, от которого, как ему кажется, обязательно заболит горло, ему нравится кричать что-то и слышать, как сами горы ему отвечают… Мимо пробегает крыса. Странно, что она до сих пор жива, раз бегает так смело… Вечно голодные послушники ловили крыс и ели их. Вечно голодные послушники готовы были съесть даже друг друга, но это, как однажды узнал Танатос, очень строго каралось наставниками. Про обет безмолвия на пять лет, как оказалось, немного перегнули — молчать заставляли лишь первые полгода после посвящения в орден. Потом разговоры не особенно приветствовались, но… Не так уж сильно и карались… Пару ударов палкой за что-нибудь действительно важное можно было стерпеть. Впрочем, Танатос, всё равно, старался лишний раз не издавать ни звука. Чем больше он молчит — тем меньше его замечают. Именно этим принципом руководствовались все послушники ордена. Мальчик стоит перед шахтой и как заколдованный смотрит вниз. Кажется, там лежит один из тех жрецов, которые вечно избивали его. Так вот почему его не было видно на сегодняшней молитве… Жрец вдруг поднимает голову и обессиленно стонет, словно умоляя о помощи. Только покалечен, но не убит… Месть ордена была не такой уж грубой и неинтересной, подумалось ребёнку. За то, что ты совершил что-то действительно не сочетавшееся с политикой ордена, тебя избивали почти до смерти, но всё же не убивали, а скидывали в шахту, оставляя умирать. Умирать очень долго и очень болезненно. Осознание факта того, что твой недавний обидчик лежит вот так — абсолютно беззащитный перед тобой, заставляет душу мальчишки ликовать. На его лице появляется улыбка — он не улыбался так давно… Он счастлив видеть своего врага в этой шахте. Счастлив видеть того, кто ещё недавно избивал и пинал его, тоже ужасно избитого, искалеченного, не имеющего возможность даже нормально двигаться… Видеть того умирающим… До Танатоса вдруг доходит — почему все жертвы лишь стонут, но никогда ничего не говорят… Эрментрауд однажды говорил ему, что если мальчик не перестанет называть себя своим настоящим именем, то наставник будет иметь полное право вырвать ему язык. Значит, с теми, кто ослушивался орден, поступали именно так? Услышав чьи-то приближающиеся шаги, Танатос отбегает от шахты и прячется в одной из ниш в стене — она достаточно глубока, чтобы в ней мог поместиться не слишком высокий и худой человек, к тому же, имеет небольшой проём внутри, в котором вполне можно спрятаться. Вероятно, проём был сделан именно послушниками — те часто любили подслушивать разговоры жрецов. А без специальных приспособлений делать это безнаказанно было невозможно. Что ж… Танатосу следовало бы поблагодарить их за данные действия — теперь он мог воспользоваться этим. В зале появляется девочка, которой на вид можно дать лет девять-десять, одетая в какое-то лёгкое светлое платьице. Она подходит к шахте близко-близко, так, что Танатосу кажется, что она вот-вот упадёт туда, несколько равнодушно смотрит туда, вздыхает, машет умирающему жрецу рукой и, поправив платье, отходит от шахты. Она оглядывается по сторонам и, заметив нишу, в которой притаился Толидо, направляется к ней. Её тёмные волосы в свете свечей отливают каким-то непонятным оттенком, назвать который точно Танатос не в силах. Она очень худенькая и бледная — это Тан с лёгкостью может заметить даже отсюда. Девчушка подходит к нише, заглядывает в неё и натыкается взглядом на взгляд мальчишки, спрятавшегося здесь. — Я тебя знаю! — восклицает любопытная девочка. — Ты — послушник Хейден! Твоим наставником является Эрментрауд! Произнесение этой почти что клички жутко раздражает мальчика. В голове всплывает строгий холодный голос Эрментрауда, который сказал два с половиной года назад: «Запомни, мальчик, тебя теперь зовут Хейден. Отныне это твоё имя. Забудь, кем ты был до этого». В память Танатоса отчего-то прочно впечатались эти слова. Он не мог их забыть. Да, впрочем, не особенно и хотел забывать — эти слова лишь разжигали в нём злобу на наставника. А Танатосу бы очень хотелось отомстить… А пока для этого нужно помнить, кто он. Мальчик прекрасно видел, во что превращались те мальчишки, которые уже не помнили своих имён, и он очень не хотел становиться одним из них — послушной, безмозглой куклой, из которой наставник лепил всё, что ему было угодно. Он никогда не станет такой куклой… Одна из соседок его родителей постоянно твердила, что самое худшее на свете — стать убийцей. Танатос не был с ней согласен. Самое худшее — потерять волю. И не важно, что именно тебя будет заставлять делать человек, заставивший потерять волю — убивать или спасать жизни — быть порабощённым самое худшее, что только могло быть в жизни. А дать отнять у себя единственное, что осталось от его прошлой жизни — имя — означало потерять духовную свободу. Единственное, что у него осталось. Он не мог как-то идти против ордена, не подвергая при этом опасности свою жизнь. Но иметь собственное «я», быть личностью, он ещё мог. Он ни за что на свете не откажется от возможности помнить себя самого. Быть может, он не слишком умно поступает, сопротивляясь Эрментрауду в этом. Быть может, стоит просто покориться и стать этим самым Хейденом — послушной, безвольной куклой, которая будет готова на всё, что ей только прикажет господин. Быть может, тогда ему станет жить намного проще… Тан сразу одёргивает себя от этих мыслей — именно на это и рассчитано. На то, что он решит сдаться, решив, что некоторые привилегии и преимущества для него дороже своего «я». Но, к сожалению, для наставников, да и для него самого, это далеко не так — он ни за что на свете не согласится променять единственную оставшуюся у него свободу помнить и понимать себя на какую-то милостыню. — Я — не Хейден, — чуть грубо отвечает мальчик чересчур любопытной девчонке. — Меня зовут Танатос. Танатос Толидо. И меня так будут звать всегда. Её взгляд в один момент становится строгим, почти жёстким. Слишком странным для ребёнка её возраста… Хотя — кто знает, сколько ей на самом деле лет? Выглядит то она, может, и на девять-десять лет, но ведь в ордене что-то говорили о создании Бессмертных… Кто знает — может, эти опыты удались, и этой девочке уже далеко не десять лет? Кто знает? Танатос вряд ли это мог знать. По возможности он старался не лезть на рожон. Ещё чего! Ещё кто увидит, донесёт, и будет он, Танатос Толидо, валяться в шахте живой лишь наполовину, а то и меньше! Послушники яро дрались за наиболее тёплые места. Им ничего не стоило донести на другого, чтобы того убрали. Тогда каждому из выживших достанется чуть больше объедков, чуть больше соломы, чуть больше грязных тряпок, которыми можно прикрыться холодной ночью… В понимании большинства послушников раем была возможность обмотаться всеми этими тряпками на ночь, лечь на солому и обглодать какую-нибудь костью, выброшенную одним из жрецов… Они были готовы быть животными, только бы хоть как-то выжить. По правде говоря, Танатос тоже был готов на это — ему страшно хотелось жить и страшно не хотелось умирать, оказаться сброшенным в шахту… Незнакомка смотрит даже почти обиженно — это кажется даже странным. Кто мог обижаться на такое? Злиться — понятно. Эрментрауд вот тоже злился, потому что-то, что Тан ещё помнил своё имя, не давало жрецу полностью контролировать мальчишку и управлять им. Расстраиваться — понятно. Ещё один эксперимент оказался неудачным? Толидо сам расстроился бы в таком случае. Но обижаться? Он, что — сломавшаяся игрушка, чтобы обижаться на то, что он делает что-то не так? Нет… Пусть девчонка думает про него, что угодно, но он человек. И он — сильнее многих. Он до сих пор ещё не сдался. Один из немногих, кто посмел не сдаться сразу. — Нет! — возмущённо говорит девочка после некоторого раздумья. — Наставник дал тебе новое имя — ты теперь зовёшься так, как тебе говорят! Наставник… Кажется, это слово произошло от слова «наставлять». А на что его «наставлял» Эрментрауд? На какой такой путь? Жрец просто бил его за каждую неудачу. Повиноваться ему Танатос научился уже в первую неделю своего пребывания в ордене. Как же сильно мальчик ненавидел его! Всем своим сердцем! Он был готов придушить его, когда тот будет спать, разорвать, столкнуть в ту самую шахту, в которую сбрасывали отступников… Пожалуй, последний вариант был вполне осуществим — это можно было сделать тогда, когда год назад наставники привели их всех пугать телами, находящимися в шахте. Стоило только подойти поближе и подтолкнуть, стоявшего у самого края, наставника вниз… Но, в таком случае, он умер бы вместе с Эрментраудом — он следующий полетел бы в эту же шахту. Только его избили бы. И если его наставник ещё, возможно, смог бы вылезти, то вот он… Стоило обдумать другой вариант. Стоило убить Эрментрауда по-другому. Более умно. Более хитро. Так, чтобы никто на Тана и не подумал… Он когда-нибудь обязательно сможет всё устроить именно так — тихо и без шума. А пока стоит промолчать лишний раз, перетерпеть и обдумать новый план. Он же умный мальчик, как однажды сказал ему один из немногих благосклонных к нему жрецов. А раз он умён, он перетерпит и останется живым. И, желательно, целым. А стало быть — он сможет отомстить. Сможет когда-нибудь вонзить нож в горло Эрментрауду и насладиться его предсмертными хрипами. Пожалуй, Танатос не сможет даже помучить этого ублюдка хорошенько — со злости убьёт сразу… Что ж… Обидно. Но Тан это переживёт. Да он переживёт всё, что угодно, лишь бы познать сладость своей долгожданной мести… — Только я решаю — каким именем я хочу себя называть, — усмехаясь, качает головой Танатос. — Не думаю, что кто-то может меня переубедить. Девочка обиженно смотрит на него некоторое время, а потом, насупившись, отворачивается, упрямо сложив руки на груди. Какая же она, всё-таки, ещё маленькая… Она — совсем ребёнок… Ни один из послушников или жрецов не поступил бы так же… Хотя, нет… Танатос помнил, как год назад посвятили в орден одного десятилетнего мальчишку — толстенького, трусливого, с вечно трясущимися жирными ручками и совершенно безобидного… Кажется, его тело тоже должно было находиться где-то в шахте… Он погиб на четвёртый день своего пребывания в ордене, и Тану, пожалуй, было его даже жаль. Кажется, мальчишку звали Эриком, он был из обычной крестьянской семьи и был направлен в орден вместо своего сводного брата, который, по мнению его отца, был куда более достоин жить. К тому же, от Эрика, очевидно, было слишком мало пользы в хозяйстве. Он был прожорлив, неповоротлив и абсолютно наивен. Это-то его и погубило. Незнакомка чем-то напоминала Толидо Эрика, только вот она явно была посмелее. Да и она не казалась настолько безобидной — мальчику подумалось, что, не устрой её что-нибудь, она с радостью пырнёт его ножом в спину. Танатос жестом просит её отойти от ниши. Девчонка подчиняется, и Тан, не без труда, вылезает из ниши. Его тело затекло от неудобной позы. К тому же, сегодня выдался не слишком удачный день… Эрментрауд оказался не в духе — а этой одной причины было достаточно для того, чтобы мужчина хорошенько отколотил случайно попавшегося ему на глаза в это время незадачливого ученичка. Впрочем, любопытная девчонка явно была не самой худшей компанией — хуже было бы, если бы попался кто-то из жрецов. Или из послушников — Танатоса попытались бы скинуть в эту самую шахту, чтобы было хотя бы одним голодным ртом меньше. — А тебя как зовут? — примирительно спрашивает он, наконец. — Я тебя раньше никогда не видел… Танатос осторожно потирает сильно ушибленную правую руку — стоило быть осторожнее и вспомнить, что слева от двери в келье Эрментрауда находится старый сундук, о который можно было весьма больно удариться, когда наставник был не в духе. Стоило быть осторожнее… В следующий раз Тан обязательно будет осторожнее. Он вспомнит о сундук и не навернётся об него под оглушающий хохот Эрментрауда. Ни за что на свете он больше не навернётся об этот проклятый сундук! Шести раз было вполне достаточно для того, чтобы, наконец, запомнить этот небольшой факт. — Хелен! — выдаёт девочка, забыв былое недовольство. — Я здесь родилась. И через два-три месяца меня тоже посветят в орден. Так вот в чём дело… Она родилась здесь — стало быть, дочь одного из жрецов. Стало быть, выросла здесь и никогда не бывала за стенами ордена… Право, Танатос сам никогда не был за стенами ордена — его родители были одними из последователями идей ордена, хотя никогда в сам орден, не смотря на всё своё желание, не входили. Стало быть, девочка жила здесь? Трудно найти более неподходящее место для ребёнка, чем это… Но Хелен, кажется, не жаловалась. Впрочем, могла ли она жаловаться, раз не знала ничего другого? И никогда не узнает? Как никогда не узнает хорошей жизни и Танатос… Но… Он же отомстит, правда? Он же вырвется отсюда, сожжёт здесь всё и отомстит? Заставит кричать от боли и отчаянья тех, кто заставлял вырываться стонам из его груди? Он обязательно сделает это… Нужно это сделать… А Хелен так и останется здесь. Кто знает — когда умрёт она? Выглядела она довольно хрупкой. — Не завидую, — улыбается Тан. Хелен снова смотрит на него несколько настороженно. Как волк. Танатос никогда не видел настоящих волков, но в его снах они всегда оглядываются и смотрят на него именно с таким взглядом… Нет, думается мальчику, Хелен смотрит на него, словно волчонок. До волка она ещё не доросла.