Любил - растоптала... Растоптал - полюбил...

С тех пор, как Винсент очнулся, увидеть его мне не удалось еще ни разу, хотя Джесс, даже узнав о моем глупом обещании, как ни странно, сразу же встала на мою сторону: - Я сама слышала, как он зовет тебя во сне… Так отчаянно и горько, что сердце от жалости разрывается. Его мама не права. – И старалась провести меня к нему в палату изо всех сил, но миссис Рейнт находилась при нем практически безотлучно, и у нас ничего не выходило. Я его даже издалека на прогулках не наблюдал, как надеялся, просто потому, что на улицу Винсента то ли пока не пускали, то ли его самого туда не тянуло, Джессика не знала наверняка, а я тем более. А вчера вечером она позвонила и сказала, что сегодня утром его выписывают – я, естественно, обрадовался. Но пока радовался, Джесс тем временем уже успела разрыдаться и добавить убитым голосом: - Он ослеп, Кайл, ослеп и, похоже, навсегда… - Что? Как? – Шокировано выдохнул я, кажется, целую минуту спустя. Час от часу не легче… - Осложнение токсического поражения ЦНС или как-то так, я не особенно вслушивалась, сначала думалось, что этот непонятный симптом вскоре пройдет и забудется, как страшный сон. Но они сказали, что шансов прозреть у него самый минимум, понимаешь?! Собственноручно так загубить себе жизнь! - Осложнение, – тупо повторил я. – Разве такое бывает? При чем тут, вообще, зрение? - Видимо, бывает! – Разозлилась на меня не понятно за что Джесс. – В этой жизни, Кайл, бывает все! О, Боже мой, как же мне жаль его, глупышку! Я, молча, повесил трубку и в ужасе схватился за голову. Ослеп. Господи, что же я наделал?! Это ведь я… я и Кристин постарались… Ослеп. Боже… Я не спал всю ночь. Все думал… Как же я ему теперь на глаза покажусь… Черт! Покажусь на глаза! Он же меня теперь даже не увидит, да и захочет ли, вообще? Ох, Кристин… Ох, я… Бессонно проворочавшись с боку на бок до самого рассвета, я подскочил на ноги в половину шестого и, окончательно плюнув на данное миссис Рейнт слово, убийственную вероятность встречи с ней прямо в дверях желанной палаты и последующего за ней скандала, а также на муки совести, в последнее время не заставляющие себя долго ждать, отправился прямиком в больницу, полный решимости… На что, я не решил, даже еще никем, почему-то, не замеченным пробравшись на нужный этаж и уже решительно взявшись за дверную ручку. Глубоко вдохнув и искренне понадеявшись на свою всегдашнюю удачу – мне все-таки не хотелось встречаться с мышонком впервые, с тех пор, как я толкнул его на этот страшный поступок, и, вообще, объясняться при его матери! – я бесшумно повернул холодную металлическую ручку и также осторожно толкнул дверь. Он не спал. Окна палаты выходили на восток, а жалюзи на них опустить никто не удосужился, поэтому в этот ранний час небольшое помещение оказалось сплошь залито ослепительно ярким золотистым светом, но Винсент, не испытывая по этому поводу никакого неудобства, сидел на больничной постели, такой изящный, бледный, будто вышедший из-под руки гениального художника карандашный набросок, и с отсутствующим видом, чуть запрокинув голову назад, смотрел прямо на полыхающий в небесной синеве солнечный диск. Слепой, будь оно все проклято! Слепой. По моей вине. Он будто и вовсе не заметил моего появления. Но худенькие, хрупкие, словно сухие веточки, кисти рук судорожно смяли в пальцах край тонкого шерстяного одеяла – единственное, что все же выдало его волнение. Я в нерешительности застыл на месте, точно не имея сил войти, но и малодушно уйти, так и не заговорив с ним, не попросив прощения, не признавшись… Не имел права совершенно точно. А еще я ужасно боялся, что стоит мне лишь переступить порог, как Винсент прогонит меня сам. Нервно поежившись, я все-таки зашел в палату, тихо прикрыл за собой дверь и, все еще молча, опустил купленный по дороге букет белых кустовых роз в шуршащей оберточной бумаге на тумбочку возле кровати. Казалось, мышонок и бровью не повел в мою сторону, все так же безучастно всматриваясь за окно, но плечи его напряглись чуть сильнее, и он невольно поглубже забился в подушки. И так мне стало тошно и страшно, что я, как в дешевых мелодрамах, презрев все приличия, бросился к Винсенту, словно одержимый, сгреб его в охапку и запричитал: - Мышонок, милый мой, родной, что же ты?! Как ты только додумался сотворить с собой такое?! Глупый! Зачем?! И даже сначала ушам своим от радости не поверил, когда услышал тихий, надтреснутый хрип: - Отпусти, задушишь… - Прости, прости меня, я же не знал, ничего не знал! Да я даже представить себе не мог, что Крис способна на подобное! Прости, слышишь? – Еще экспрессивнее зачастил я, но сжимать Винсента мертвой хваткой перестал и просто сполз на пол, уткнувшись лицом ему в колени. Холодные, чуть подрагивавшие пальцы тут же медленно и осторожно, будто нехотя, зарылись мне в волосы и стали тихонько перебирать их – прядка за прядкой. - Прости… прости… прости… – Повторял и повторял я, млея под этой бездумной, небрежной лаской, забывая, кажется, обо всем на свете, кроме этих нежных, тонких пальцев и их обладателя. Как же я скучал по тебе. А всю прошедшую ночь и вовсе места себе не находил. Ну, Кристин, ну… Впрочем, я, слепой дурак, виноват не меньше нее, да нас обоих и впрямь надо посадить лет на …дцать, как грозил отец! Разве можно было так долго не замечать ничего дальше своего носа?! Да еще самого себя умудряться за этот самый нос водить – я ведь уже после первой нашей ночи с мышонком понял, чего, а точнее, кого, мне все это время не хватало. А уж потом, вспомнив, что с самого первого дня нашего знакомства именно я стал тем, кто первым при каждом удобном случае с особым удовольствием задирал тихого, нескладного мальчишку с невозможно зелеными глазами в пол-лица всеми возможными способами – начиная обидными прозвищами и заканчивая тычками и подножками! Ребячество – совсем детский, невинный интерес! Которое слишком быстро переплавилось в нечто глубокое и темное, даже страшное, оголяющее в его присутствии каждый нерв, заставляющее, буквально, терять голову от непонятных, противоречивых, но чертовски захватывающих чувств. С каждым годом мои издевательства над ним становились все злее и изощреннее, и для полного удовлетворения мне уже не хватало просто презрительного взгляда и гордого молчания, я стал жаждать горьких, беспомощных слез… А все потому, что я бессознательно стремился к невозможному – хоть таким не вполне стандартным образом, но стать для него кем-то особенным, важным, пускай даже в качестве злейшего врага, но занять свое место в сердце, где до этого безраздельно властвовала одна лишь Кристин. Может статься, что я и встречаться то с ней в выпускном классе начал исключительно назло ему! А он все продолжал молча сносить все мои придирки и побои. Ни разу даже не всхлипнул! Только глаза все чаще полыхали изумрудным пламенем живой, чистой ненависти. Но от этих вспышек наслаждения мне доставалось, наверное, даже больше, чем от слез. Пусть всего лишь на краткий миг, но я завладевал всеми его чувствами и помыслами! Вот только школьное время так быстро подошло к концу – выпускные экзамены, Кристин, поступление в универ, новые друзья, интересы, и я почти забыл о нем. Почти… Стоило лишь встретиться вновь, и разум мой раз и навсегда капитулировал перед уже отнюдь не смутными чувствами к нему. Что сейчас, я точно знаю, могут быть только лишь любовью. Неправильной, больной, но Любовью, той самой, о которой пишут в книгах и снимают кино. Одним сильным, всепоглощающим и всепрощающим чувством. Я и не заметил, как прошептал это вслух: - Люблю… И оказался совершенно не готов к тому, что меня резко оттолкнут от себя так, что я, отшатнувшись, по инерции проедусь по натертому, буквально, до зеркального блеска линолеуму чуть не к самой двери: - Нет, вот только не лги мне… Не лги из жалости. Ты ведь уже знаешь, не так ли? Что я… Винсент весь съежился и жутко побледнел, лишь на щеках загорелся нездоровый румянец: - В общем, неужели ты думаешь, что я поверю этому? Я ведь тебе и относительно здоровым был не нужен, а уж теперь… Кайл, я выжил, так что тебе не в чем себя винить. И не важно, что от меня мало что осталось. Но жалость твоя меня погубит окончательно. Не мучай меня, пожалуйста… Жалость? - Жалость?! Я что, похож на человека, способного признаться в любви из жалости?! – Проговорил я ошарашено. Что это он еще себе напридумывал?! - А из чего же еще? Из каких таких других побуждений?! – Понурился Винсент. – Повторюсь – я оказался не нужен тебе и новой игрушкой, а уж сломанной и подавно… - Мышонок… – Беспомощно протянул я. - Монтгомери, я не вижу! Ничего! И вряд ли когда-нибудь прозрею! Зачем тебе калека?! – Отчаянно выкрикнул он. Так, что я невольно отступил от него на пару шагов. - Уходи. Я думал, что смогу… но у меня нет сил терпеть твою… – Громко всхлипнув и закрыв лицо обеими руками, отвернулся он от меня. Ну, вот тебя и прогнали, Монтгомери… А ты ожидал чего-то другого, после того, как чуть не убил его, предварительно основательно так на нем потоптавшись? Что теперь? - Прости меня. Прости… – Тихонько выдохнул я, не замечая неподобающе хлынувших мне по щекам слез. Больно, как же больно оставлять его… но, раз он хочет… - Прощай. Я, правда… люблю тебя, мой зеленоглазый мышонок.