Замок из песка

Он сказал «Я не знаю», и это была чистая правда. Воспоминания о том, как он шел ко дну, были болезненными и кошмарными, и в то же время это было единственным, что он помнил. Ледяная вода. Пульсирующая боль. Близость смерти. И темнота. Как его зовут? Сколько ему лет? Есть ли у него семья? Как он, черт возьми, оказался посреди океана? Вопросы, на которые у него не было ответов. И это приводило его в ужас. Он не знал, кто он такой. Осознание этого заставило его задыхаться. Наверное, это был приступ паники или что-то вроде того. Он слышал о панических атаках... По крайней мере, ему так казалось. Вцепившись в край деревянной кровати, он судорожно глотал воздух, но так и не мог сделать полного вдоха. И тогда прохладная ладонь Морены легла на его правый бок, надавливая на рану. Под кожей запульсировала кровь, и он дернулся, крепко сжав зубы и протяжно застонав. Сознание заволокло туманом, но через несколько секунд мир снова прояснился. Паника отступила. Впоследствии, вспоминая о том, как Морена привела его чувство, он только ухмылялся. Жестоко, но действенно. Именно так она всегда поступала. Это был ее стиль. Стиль, от которого он чувствовал себя больным. Временами его тошнило от нее. Временами отвращение возрастало до такой степени, что один только взгляд на эту женщину заставлял его закрывать глаза и считать до десяти. Про себя. Она не должна была знать, насколько противна ему. Насколько омерзительна. Она не заслуживала этого. В конце концов, именно она спасла ему жизнь. И день ото дня он старался вернуть ей этот долг. Старался быть благодарным. Тогда, восемь лет назад, он очнулся в этой самой комнате, и Морена была единственной, кто оказался рядом. Единственной, кто ухаживал за ним, кто вытирал его пот и терпел его стоны, кто говорил с ним. Именно она была той, кто предположил, что гораздо безопаснее для него будет оставаться в тени. Хотя бы первое время. Исходя из того, в каком он был положении, он не стал противоречить женщине. Ее доводы казались убедительными. Она нашла его среди мусора, что прибивает волнами к скалистому берегу в низине острова после очередного шторма. Среди тины, затхлых водорослей и разлагающихся трупов океанских жителей. Ее привлекли кружащиеся над берегом вороны. Их было больше, много больше обычного, и она решила проверить. И нашла его. Он был плох, слишком плох, он был ранен, он потерял много крови и наглотался океанской воды. И совершенно точно получил охлаждение. Но она обладала знаниями, которые помогли ему исцелиться, она выхаживала его несколько недель прежде, чем он пришел в сознание. И прошло еще много месяцев до того момента, как он смог подняться с постели. Пуля, которую Морена извлекла из его тела, подсказала им – то, что произошло, определенно не было случайностью. Кто-то покушался на его жизнь, кто-то хотел его смерти, и у него это почти получилось. И если выяснится, что цель не достигнута, его таинственный враг мог нанести повторный удар, и в этот раз у убийцы были все шансы на успех. Потому что он не помнил ничего. Да, остаться в доме Морены, не показываясь на белый свет, залечь на дно – это казалось хорошей идеей. Даже когда он пошел на поправку. Даже когда он сделал первые неуверенные шаги. Даже когда окреп настолько, чтобы обнаружить себя впечатанным в кровать, пока ее гибкое тело извивалось над ним, и она, оседлав его бедра, подчиняла его себе, словно необъезженного скакуна. Она не соблазняла его. Они никогда не говорили о чувствах. Она просто брала его каждый раз, когда хотела, и он позволял ей это. Как он мог отказать? Ее поцелуи были солеными, с металлическим привкусом, и напоминали ему о зеркальной океанской глади и яростном шипении волн одновременно. В них не было нежности, не было страсти, и он понимал это. Как можно было испытывать что-то к нему, жалкому подобию человека? Как можно было хотеть его? Она утоляла свою жажду, и только. И дело было не только в том, что Морена выносила за ним судна, протирала мыльной губкой его взопревшее тело, обрабатывала гниющие раны. Он был раздавленным, жалким, без прошлого, со смутным настоящим и еще более смутным будущем. И что-то подсказывало ему, что это состояние уже преследовало его раньше. Кем бы он ни был, какая-то женщина, которую он, должно быть, любил, уже оставила его однажды. Об этом намекала тонкая бледная полоска на безымянном пальце его левой руки. Она еще была там, когда он очнулся, но со временем исчезла, становясь все незаметнее с каждым днем, с тех пор как первые солнечные лучи обняли его, едва он впервые переступил порог дома Морены и оказался на открытом воздухе. Было кое-что еще, что осталось ему от прошлой жизни. Что-то, кроме следа от обручального кольца. Он обнаружил это однажды тихим утром, когда чувствовал себя уже достаточно здоровым для того, чтобы немного прогуляться по пляжу. Близилась зима, и северные ветра все чаще пролетали над островом, заставляя ежиться под их холодным дыханием. Одеваясь, он натянул брюки и свитер, что купила для него Морена, а затем, подумав немного, достал из-под матраса мятый, истрепанный пиджак. Это была единственная вещь, несильно пострадавшая при его почти-что-гибели, и хотя ворот пиджака был слегка обуглен, а на левом локте зияла огромная дыра, он еще мог укрыть хозяина от ветра. А вот рубашка, жилет и брюки, которые также были на нем, когда Морена нашла его среди гниющей падали, превратились в совершенно бесполезный хлам. Ботинки, если и были, уже давно покоились на дне океана. Так или иначе, в то утро поздней осенью он брел вдоль темнеющей кромки воды и вдыхал полной грудью свежий соленый воздух. В душе было пусто, но тело приятно реагировало на движение, мышцы работали, лениво разминаясь, сердце качало кровь, и это заставляло его чувствовать себя живым. Под очередным порывом ветра он плотнее запахнул пиджак, и вдруг почувствовал это. Что-то шевельнулось с левой стороны, словно в кармане лежала какая-то вещь. Он нахмурился, поскольку точно помнил, что проверил все карманы, едва смог начать двигаться на постели, не замирая каждый раз от яростных приступов боли. Да, он определенно обыскал свой пиджак. Но мог ли он был быть настолько глуп, настолько дезориентирован в те дни, что попросту не проверил внутренние карманы? Тотчас, как эта мысль пронзила его, он спешно нащупал пальцами молнию за подкладкой и потянул за собачку. На мгновение он задержал дыхание. Что бы могло там быть? Его обручальное кольцо? Их обручальные кольца? Возможно, нечто, что сможет рассказать ему о том, кто он такой? Когда он посмотрел на свою находку, что-то больно кольнуло его в сердце. На раскрытой ладони лежало, переливаясь в лучах солнечного света, золотое распятие на тонкой цепочке. На мгновение короткая вспышка ослепила его. Открытое окно. Розовый рассвет. Чье-то теплое тело, прижатое к его груди. Он тряхнул головой и тяжело опустился на песок, вдруг почувствовав себя совершенно больным. Что это было? Воспоминание? Крестик на золотой цепочке до сих пор лежал в его руке, и он внимательно изучал его, разглядывая изображение Христа. Католический крест. Кому принадлежала эта вещь? Что за женщина была в его видении? Его бывшая жена? Он осторожно поднял правую руку и коснулся кончиком пальца распятия. В этот момент новая ослепительная вспышка заставила его зажмуриться и застонать. Он не мог понять, что происходит, что он видит – только неуловимые тени, стенания боли, звук полицейской сирены, чей-то обрывающийся шепот, шуршание гравия под колесами, шорох простыней и плеск волн. А затем – всего на мгновение – он увидел чьи-то зеленые глаза. Теплые, глубокие... любящие? Это был единственный раз, когда его мозг позволил воспоминаниям прорваться на поверхность. И больше никогда – ни разу за эти чертовы восемь лет – ничто не напоминало ему о прошлом. Раз от раза он доставал это распятие, касался его, умоляя – он не знал, кого умолял – судьбу, вселенную, Бога? – умоляя послать ему еще одно воспоминание. Что-то, что дало бы силы жить дальше. Жить... вот только зачем? Эти малахитовые глаза приходили ему во снах, и какие это были сны! Темные, наполненные кровью и болью, ласковые, обещающие наслаждение, тревожные, в которых он все бежал, бежал куда-то, преследуя ускользающую тень. Он просыпался в холодном поту и долго не мог успокоиться, а кровь бешено стучала у него в ушах. По какой-то причине он не стал рассказывать Морене о своей находке, умолчал и о видениях. Аккуратно вернув крестик на место, он застегнул внутренний карман и уже в доме убрал сложенный пиджак обратно под матрас. И каждый раз, когда тоска охватывала его особенно сильно, каждый раз, когда одиночество обрушивалось на него, он доставал это распятие и пытался вновь вспомнить то успокаивающее тепло от тела, прижатого к его груди. Это ощущение обволакивало его словно облако, дарило покой и умиротворение. И оно не шло ни в какое сравнение с теми ночами, когда Морена, чуть посмеиваясь, приближалась к нему, развязывая на ходу пояс халатика, под которым, по обыкновению, больше ничего не было. Она помогала ему раздеться, а затем властно захватывала в плен его бедра и шумно выдыхала, опускаясь на него и двигаясь так, как ей нравилось. Он смотрел снизу вверх на ее отточенные движения, на то, как мерно покачивалась ее грудь в полумраке, почти гипнотизируя разум. Несмотря на то, каким жаром пылала Морена внутри, ее кожа на ощупь была холодной и скользкой, и он чувствовал, как его собственная кожа покрывается мурашками, когда его ладонь ложится на ее ягодицы, и когда она, дойдя до пика, укладывается ему на грудь и, улыбаясь, рукой помогает ему освободиться. Этот сценарий повторялся чаще всего в те дни, когда он особенно много думал о крестике под его матрасом, и о пронзительных зеленых глазах, преследовавших его во сне. Получив то, что хотела, Морена разрывала их связь, и он понимал, почему она это делала. Его тело было испещрено омерзительными, уродливыми шрамами. Очевидно, он боролся, очевидно, не слишком удачно. Зашитые женщиной рваные раны покрывали его грудь, спину, шли вдоль икр, а несколько из них исполосовали его лоб и щеки. Ему хотелось кричать, когда он рассматривал собственное отражение в небольшом мутном зеркале Морены. Нет, его нельзя было хотеть. Он испытывал отвращение к собственному телу, он стыдился себя, и это делало идею его заточения еще более привлекательной. Он находил утешение, скрываясь в четырех стенах, хотя прогулки по пустынному побережью, которые он стал совершать спустя полгода жизни затворником, отчасти делали его счастливее. Ему нравилось солнечное тепло и то, как приятно припекало голову, нравилось ощущение нагретого песка под голыми ступнями, нравились мягкие звуки океана. Удивительно, но океан не навевал на него уныние или тоску, он не боялся этих шумных волн, хотя именно в их объятиях он чуть было не встретился лицом к лицу со смертью. Морена обосновалась в необжитой части острова, в самой низине, среди голых камней, скрюченных иссохшихся от древности деревьев и холодных ветров. Местные предпочитали обходить эту часть острова стороной, и только туристы, бывало, показывались где-то вдали, но и они были редкими гостями. Он был бы рад компании, он хотел быть среди людей. Слышать их голоса, видеть улыбки, впитывать звуки, чувствовать жизнь. Но он не был уверен, что людям захочется быть рядом с ним. Отвращение к самому себе заставило его отпустить бороду. Он зарос, позволяя уродливым шрамам скрыться за слоем золотисто-рыжеватого покрова. Его вьющиеся волосы отрасли, достигли плеч, и когда он смотрел на себя по утрам, то видел в отражении неизвестного человека, напоминающего невменяемого безумца и бродягу одновременно. У Морены определенно был странный вкус. Или, и к этому варианту он склонялся сильнее, ей просто было слишком лень искать кого-то, кто мог удовлетворить ее потребности. Она не нуждалась в чувствах. Она не грезила о любви. Она подобрала его, сломленного, истощенного, и сделала из него игрушку для плотских утех. И преданного слушателя. Все эти годы она была его единственным собеседником, поэтому разговоры стали неотъемлемым ритуалом их будней. Она рассказывала о своих друзьях, но никогда не упоминала их имен. Он никогда не видел другого человека рядом с ней, в ее доме не бывало гостей. Но истории, которыми делилась Морена, завораживали и уносили его далеко-далеко. Он вспоминал их так часто, как только мог, просто потому, что это было единственным, что он мог вспоминать. Вспоминал, пока чинил протекающий на кухне кран. Пока красил стены в их маленьком доме. Пока избавлялся от опутавшей все углы паутины и менял шторы на окнах. Он работал по несколько часов в день, превращая холодное и безликое жилище в уютный домик для них двоих. С долей удовлетворения он сейчас смотрел на светлую, чистую, залитую солнечным светом комнату. Она совсем не была похожа на ту, в которой он пришел в себя восемь лет тому назад. Иссохший цветок в горшке, пыль, тяжелые шторы, сквозь плотную ткань которых просачивался слабый луч солнца, и пробирающий до костей холод – вот, чем она была. Он приложил много усилий, чтобы превратить ее в комнату, где могли бы жить люди. По его просьбе Морена купила инструменты и прочий инвентарь, и он занимал себя физическим трудом, чтобы не думать, не думать, не думать... Он разводил комнатные цветы в горшках, рыбачил у излюбленного места на пляже, он готовил для них, стирал, он работал на том кусочке земли, что прилегал к их домику. Он называл эту землю садом, и выращивал свежие овощи для блюд, о которых читал в книгах с рецептами. Он удивлялся, как быстро обучался всему новому... Или он просто вспоминал то, что уже знал когда-то? Особенно много он работал в те дни, когда исчезала Морена. Это случалось каждый месяц, в полнолуние, она уходила из дома, и возвращалась спустя три дня, и казалась особенно холодной, далекой и чужой. Морена никогда не делилась с ним тем, куда она отправлялась и что делала в это время. Кто окружал ее, чем были насыщены эти дни? Он не знал, и не смел спросить, а она не рассказывала. Прошло много времени, прежде чем он узнал всю правду. Прежде чем понял, кем она была. И что произошло на самом деле в день его второго рождения.