Пью за вас двоих

Уэю не нужно было дважды повторять своим подчиненным, что на остаток дня они свободны. Но он предупредил, что их самолет около четырех утра отправляется обратно в Сан-Франциско. «Они не маленькие дети, за которыми нужен глаз да глаз, – размышляет мужчина. – А я им не нянька». Да и Фрэнка не нужно было дважды просить отправиться с ним куда-то. Впрочем, он недолго терзался мыслью о пункте их назначения. Ему было достаточно того, что этот мужчина пригласил его с собой. Только сменив деловые костюмы на повседневную одежду, они вышли под расцветающее солнце Бари. Кажется, Уэй был в ударе. В нем бурлил успех недавней встречи, разрывали миллионы эмоций и высоких чувств, его состояние было выше положительного за последнее время. Его просто сполна переполнял смешанный восторг, до кончиков пальцев рук и ног, словно прозрачные мыльные пузыри, одолевали странные порывы, а душа разрывалась от противоречивых сантиментов. Каждый его шаг сейчас, каждый взгляд и слово – капитуляция разума и приход ко власти водоворота эмоций. И он бы обязательно все сбросил на аффект от успеха, если сам с собою ни был честен. У него были смутные представления того, чем он хочет поделиться с Фрэнком. И черноволосый парень не мог оторвать глаз от этого посветлевшего лица – чистого, настоящего, без пластичной маски и тонального притворства. Сейчас он с таким воодушевлением показывал на каждое здание, заинтересовавшую его вещь, с таким небывалым рвением тянул его за руку, чтобы он ни на шаг не отставал от него, – он не хочет закат встречать в городе; мужчина с задорным огоньком в глазах провожал людей и опыляющим кожу шепотом рассказывал их видимые секреты… Будто он забыл разом обо всем и отдался во власть чувствам. Фрэнку казалось, что это не его босс – не может быть тем холодным и сдержанным директором своей фирмы. Сейчас он словно другой человек. Сейчас он… необычайно веселый, свободный, не обремененный ответственностью, чувственный. Словно его директор и этот мужчина перед ним – два разных человека. И он терялся и путался, какое из этих, казалось бы, двух лиц одного человека ему симпатично. Вероятно, именно сейчас он настоящий, а его холодность – лишь издержки профессии. И тем не менее… «Этот, – после секундного раздумья, мысленно твердо дал сам себе ответ Фрэнк. – Мне нравится, когда он такой. Может, этот город так повлиял на него?» И он с потемневшим взглядом и помутившимся рассудком следовал за этим странным, странно разным и воодушевленным мужчиной по улочкам Бари. Кажется, в городе организуется какой-то праздник. Улицы города покрыты налетом суеты и приготовлений. Здесь любят праздники. – Он начнется нескоро, пойдем, – в очередной раз шепчет Уэй на самое ухо, перекрикивая гомон голосов, и ведет их дальше – прочь от города, дальше от людей. Последние восторженные голоса жителей Бари утонули в шуме беспокойного моря, когда они вышли к пляжу. Их тут же окатило прохладой, остужая пыл, но ни в сотой грамма не умеряя взрывных эмоций внутри. Они словно и сами дрейфовали на волнах экстази и алкоголя. Вероятно, так и решили немногочисленные отдыхающие пляжа. Они чуть недовольно хмурили личики, когда эти двое наклонялись чересчур близко друг к другу, когда встречались вожделенными взглядами, сами того не замечая, не довольствовались этой нежной интонацией в голосе, хоть и смысла слов не разбирали. Но эти две фигуры, что привлекали избыточное внимание, не были намерены здесь оставаться. Уэй повел его дальше – к возвышающемуся утесу совсем недалеко. Это и был его спонтанный и необдуманный план. Солнечный диск уже уходил на покой, когда они достигли вершины утеса по вымощенным прямо в камне ступеням – люди любят это место. Здесь можно смотреть, почти касаться этого ослепительного цвета неба и огромной пылающей звезды, что тускнеет для них сейчас и увядает на глазах. Но по небу словно цветочный мед разлили – яркий, насыщенный и пряный цвет украшает небосвод. Не было ни одного кучерявого неопрятного облачка – лишь бескрайний золотисто-оранжевый, будто горящий и, в контраст ему, прямо над утесом, словно собирался поглотить этот тающий мед, распространялся прохладный серебристо-синий. Еще немного, и солнышко совсем скроется из виду для жителей Бари, небо заволочет, укроет и спрячет синий, что преобразится в темно-серый, а затем и черный – тогда необъятное пространство небосвода взорвется мириадами бесцветных звезд. Но они этого не увидят, не заметят. Но пока солнце устало светит, лениво и с неохотой греет камень под ногами, будто неторопливо и нежно ласкает своими рассеянными лучами, обнимает весь утес немного странной формы из-за природной эрозии, со множеством ухабов, особенных возвышенностей, куцых редких кустиков и вечно мокрым порогом. Камень постепенно темнеет с заходящим солнцепеком, становится чернее, опаснее. Но по нему пока свободно и легко ступают ноги молодых людей. Они подходят к самому краю и смотрят вниз. Туда, где тяжелые волны встречаются с подножьем утеса, с грохотом врезаются и рассыпаются миллионами брызг. Огромные волны с белыми молочными шапками почти касаются их ног, когда в очередной раз вымывают и шлифуют породу. Но когда эти барашки исчезают, на миг отходят и дают взглянуть на ужасающе расстояние от них до глубокого нежно-голубого и неяркого зеленного… у Фрэнка кружится голова. – Отпусти, – шепчет он придушенно, почти отчаянно мужчине, вопреки этому с силой сжимая его руку. Фрэнку стало плохо, душно, его положительное настроение утонуло. Он с леденящим ужасом наблюдает, как очередная волна с мучительной медлительностью для него врезается в утес под его ногами, – кажется, он слышит, как тот крошится и ломается на мелкие кусочки от грубого обращения. И эти метры – километры! – когда вода отходит… у парня пляшут черные точки перед глазами. Его парализует страх – лишь сердце, подгоняемое паническим страхом, невыносимо больно бьется о ребра, словно желая выпрыгнуть прямо в воду. И ему кажется, одно его движение – и он будет лететь эти километры, сотни, тысячи километров, лететь долго – часы, годы… Он в силах лишь шептать: – Пусти, пусти… Но он не слышит собственных слов. Его немигающий взгляд направлен на бушующую стихию у его подгибающихся ног, что изредка касается мокрыми и солеными кончиками пальцев его лица и одежды. Его ладони, как лоб, как шея и спина, влажные от волнения и панической внутренней тревоги. Его тело превратилось в мраморную похолодевшую от страха фигуру, а рука с силой сжимает руку Уэя, словно без этого он действительно оступится и упадет в самый низ, где его заберет море. Кажется, даже губы его утратили прежний коралловый оттенок. А перед глазами все играют в чехарду черные зайчики. – Успокойся, – словно кидая большой и яркий спасательный круг, проговорил мужчина, почти касаясь губами бескровных щек. – Дыши. Уэй, с трудом высвободив свою руку, заходит за спину Фрэнка, аккуратно, будто боясь спугнуть, кладет руки на его талию, чувствуя, насколько дрожит его тело. – Помнишь, что я говорил в самолете? – вопрошает мужчина, опуская весь свой игривый и воодушевленный настрой. Он решил перенаправить весь поток своих чувств в нужное, полезное русло. – Я сказал, что ты должен посмотреть в глаза своему страху. Постарайся понять, что тебя так пугает в высоте, и найти способ, как от этого избавиться. Что ты чувствуешь? Фрэнк, не ощущая опоры в виде руки, пятится назад, но лишь утыкается в горячую грудь мужчины. Не найдя более разумного способа справиться с диким всепоглощающим волнением, он плотнее прижался к груди Уэя, чувствуя, как щек касаются его непослушные волосы, когда тот наклоняется ближе к нему, чтобы услышать. – Я чувствую, что у меня под ногами шатается земля, что я будто сам раскачиваюсь, – шептал быстро и глубоко черноволосый парень, сжимая и разжимая кулаки. – Как будто я нахожусь на плохо натянутом батуте. У меня голова кружится, когда я смотрю вниз. Мне кажется... мне кажется, что я сейчас упаду вниз и разобьюсь… – Я держу, слышишь? Держу, – в ответ уверенно говорит мужчина, сжимая руки на талии сквозь тонкую белую футболку. – Я тебя не отпущу, не допущу, чтобы ты упал. Я держу тебя. Фигура в руках Уэя напрягаются, непроизвольно отстраняется, но встречает неожиданную преграду – цепкие руки человека за ним уже сами тянут его назад, прижимают к себе, к груди – к сердцу. – Почему? Станет просто на одного человека меньше. Никто даже не заметит. Ты не заметишь, что меня нет. – Нет, – в голосе уже слышатся стальные нотки – их связь, что образовалась в самолете, крепнет и развивается с каждым словом. – Просто доверься мне, я не подведу. Расслабься. Фрэнк постарался сделать глубокий вдох, с помощью него попробовать взять себя в руки, умерить волнующееся сердечко и очистить мысли от темных иллюзий. У него есть человек, который держит его, который прямо сейчас что-то неразборчиво шепчет на самое ухо, прогоняя мерзкий страх и холод, что тяжелыми путами окутали его с ног до головы. Он постарался трезво смотреть на вещи – здесь не так высоко, волны не такие уж и большие, а он в безопасности, в надежных руках. С ним ничего не случится. Это самовнушение. Липкий страх понемногу освобождал кончики его пальцев, отпускал из насильного владения безумное сердце, выходил из легких, позволяя сделать глубокие и отрезвляющие сознание вдохи. Он доверяет, он верит всем сердцем мужчине за спиной. Он не подведет. – Почему? Ты можешь этого не делать. Не обязывать себя. Это бремя. – Помогать другим – не бремя. Это просто чувство... желание сделать кого-то счастливее, чем он есть. Ты и сам чувствуешь себя счастливее и свободнее, когда видишь результат. А мне не нравится твой страх. Его не должно быть у человека. Я хочу, чтобы ты был счастлив. – Но зачем это все? Слова, взгляды, касания... Если ты меня так хочешь сделать чуть счастливее, то не надо. Не нужно мучить себя из-за меня. Голос Фрэнка был твердым и решительным как никогда ранее. Если он, Уэй, делает это из жалости, то пусть лучше уволит его от своего присутствия. Так еще больней потом, сейчас – когда осознаешь, что даже этот жест поддержки лишь из жалости к тебе, вымученный и фальшивый. От этого тошнит. Лучше самому в пустом номере, чем наслаждаться этим искусственным теплом и заботой. Так тошно Фрэнку не было уже давно. – Почему ты везде ищешь подвох? – едва не задыхаясь от возмущения подобными выводами, прошипел Уэй, пальцами впиваясь в кожу Фрэнка. – Если я что-то и делаю, то только из собственного желания. Я хочу говорить все эти слова, хочу и буду смотреть на тебя, мне нравится касаться тебя. Эти несколько злобных слов повисли между ними прозрачным тонким стеклом. Осталось лишь найти смелость его разбить и избавить друг друга от недопонимания и иллюзий. – Ты прекрасно дал понять, что мужчины тебя не интересуют, – проверяет стекло на прочность Фрэнк. – Как и ты. Слишком много недосказанности. Взаимными усилиями они разбивают в щепки эту преграду между ними и выметают подальше острые стеклянные осколки. Эти слова значат для них обоих слишком много, чтобы их переоценить, – они знают, они понимают. И Фрэнк аккуратно, будто прощупывая почву, откидывает голову чуть назад – на плечо мужчины. Тот лишь молча обвивает руки вокруг его талии, уже без преград и предосторожностей прижимая к себе. Земля медленно переставала раскачиваться для Фрэнка, хоть его и мутило при взгляде вниз. Но это все же уже не то парализующее до кончиков пальцев рук и ног чувство панического страха, ужаса во всем теле и каждой лихорадочной мысли. Сейчас он не чувствует этого. Страх отступил на второе место. Сейчас он просто... счастлив. Какое простое слово включает в себя все то буйство хаотичных и бессвязных мыслей, всю эйфорию внутри и чуть заметной улыбке снаружи. Всего того необъятного чувства радости, удивления и восторга, смутного страха и опасения. Он просто счастлив – здесь и говорить нечего. – Как мне тебя называть? Думаю, «мистер Уэй» будет немного странно. Все же мы не в офисе. Эта реплика Фрэнка, кажется, вытянула мужчину из собственной сладкой дымки. Он на секунду замялся, на неуловимый момент расстроился и озлобился на самого себя. Его объятья стали каменными, он промолвил сквозь стиснутые челюсти куда-то в сторону: – Зови меня просто «Джи». – Хорошо. Джи. Лицо мужчины изменилось, на нем появилась какая-то незнакомая, болезненная гримаса. Он немного отстранился, отвернулся и посмотрел обратно – в город. Его настроение было испорчено, а в голове назойливая мысль: «Пора возвращаться. Так будет лучше».