Пью за вас двоих

Сейчас около часа ночи. Сон Фрэнка беспокойный; Айеро часто ворочается и, кажется, вовсе находится в полубредовом состоянии – между действительностью и чудесным царством Морфея. Сказывается разница во времени с Сан-Франциско. Но за сегодня он слишком вымотался – чувствует себя как никогда утомленным. В раскрытое окно его спальни дует соленый морской воздух, покрывая его кожу тончайшим слоем соли. Его волос касается прохладный ветер и перебирает прядки, напоминая об утесе. (Вряд ли Фрэнк избавился от своей фобии – но начало положено. У него есть от чего отталкиваться, есть стимул. И Уэй прав: нельзя жить в страхе, постоянно избегать всего, что может тебя напугать или сбить с толку. Жизнь становится слишком скучной и серой, а ты сам – загнанным зверем большого человеческого механизма. Вероятно, мужчина говорил не только о его фобии высоты.) Луна холодным светом заливала все пространство спальни, ровной серебристой вуалью ложась на все поверхности, притворяя комнату в серебристо-серую, светлую, но по-прежнему холодную. Здесь было как днем светло и ясно – Бари хвастается своими светлыми ночами в начале лета. Все видно невероятно ясно и четко. Рассеянные лучи ярко светящей луны касались и Фрэнка, превращая его светлую кожу в белоснежную, едва не бесцветную – приведение, не иначе. Ясная Феба заботливо укрывала серебряным невесомым покрывалом его раскинутое в форме звезды тело. Его ресницы подрагивали из-за беспокойного сна, отбрасывая чудные тени на скулы. В этом холодном свете он выглядел болезненно. Ему было жарко, душно – просто невыносимо. Но тут его уставшее сознание решило сжалиться над своим хозяином. Благородный Морфей приоткрыл ворота в свое царство. Сквозь неплотную дымку сна ему послышался стук в дверь, настойчивый и безотлагательный стук в дверь. Его глаза, словно кто-то нажал на невидимую кнопочку, тут же распахнулись. Он даже почувствовал некоторое облегчение: ему не придется больше притворяться самому себе. И он, шатаясь и спотыкаясь, надевает штаны, скидывая остатки сна, ведь он вряд ли более будет пытаться вновь уснуть. И бредет к двери, открывает ее. Чувство облегчения сменилось хмуростью и недовольством. – Ты что-то хотел? – замораживая каждое слово едким огорчением, поинтересовался он у мистера Уэя. – По-моему, нам завтра, а точнее, сегодня, рано вставать. Его никогда не отдыхающее сердце заныло от досады на своего хозяина. Оно совсем не хотело пропитывать каждую клеточку тела обидой и горечью, разочарованием и даже злобой. Это слишком тяжело. И тем не менее тело дышит этими темными и унылыми чувствами. Что ни говори, но этот мужчина, Джи, за один вечер сумел вознести его до неба и опустить к морским чертям. – Я хотел поговорить, – тихо, но невероятно ясно проговорил ночной гость. – Можно войти? – Я тоже хотел тогда с тобой поговорить. Но ты молчал. Но Фрэнк не был настолько равнодушным, чтобы оставить этого человека за порогом. И он делает приглашающий жест, чтобы тот вошел. Они оба зажмуривают глаза, когда хозяин номера включает яркий свет, что ударил в очи. Небольшую гостиную залил золотистый свет искусной люстры у самого потолка, освещая каждый уголок и темное место, словно выставляя напоказ все секреты и тайны. Мягкий искусственный свет придает оголенной груди парня живой оттенок – золотистый, будто летнее солнце его завернуло в объятья. Волосы от беспокойного – несостоявшегося – сна были похожи на прекрасное гнездо маленьких птичек, но глаза смотрели внимательно, чуть хмуро на мужчину в середине его гостиной, которому вдруг захотелось поговорить по душам в час ночи. – Я тебя слушаю. Фрэнк встал напротив Уэя, скрестив руки на груди и выжидательно глядя на мужчину, ожидая его слов. О, он хотел узнать, что Уэй ему скажет. После того, как он поступил. Подло. Давать надежду – самую мизерную и хрупкую, – а затем разбивать ее о камни. В один момент внимателен и заботлив, а в другой – холоден и сдержан. Больше никаких слов – самых незначительных и мелких, никаких проникающих в душу взглядов и мимолетных, легких касаний. Будто они вернулись в самое начало работы Фрэнка в его офисе. Но из памяти просто так не сотрешь то чувство восторга и солнечной искры, что скользнула меж ними, никто из них не может отрицать это незримое притяжение и связь, что крепко-накрепко связала их. И тогда, когда Джи будто испугался или засомневался – просто отстраненно сказал, что им пора возвращаться, – Фрэнк почувствовал себя преданным. И теперь он жаждет слов мужчины. – Все, что я говорил… – Уэю трудно подобрать слова. Его взгляд мечется по комнате и не может на чем-то сосредоточиться. Как же мерзко он себя чувствует сейчас. Но он делает глубокий вдох, словно перед важным стартом, – он должен покончить с этим. Приняв серьезный вид и, скрепя сердцем, начал заново: – Это зашло дальше, чем я хотел, дальше, чем я предполагал. Я не хочу никаких отношений или обязательств. Давай просто все это забудем и никогда не вспомним, ладно? Нам обоим это незачем. Между нами могут быть только деловые отношения. Поэтому лучше сейчас все это остановить. Пока не поздно. Понимаешь? – Уже поздно, – тихо отозвался Фрэнк, немигающим взглядом смотря на такого серьезного и решительного мужчину перед ним. Он не хочет ничего забывать – он хочет сохранить этот невероятный миг у себя в сердце; он не хочет притворяться, что ничего не было, – Джи ясно дал понять, что его чувства взаимны; он не хочет ничего останавливать – слишком поздно для вкусившего один раз – одну минуту – сладкие плоды взаимности. И он не понимает: зачем этот мужчина сейчас притворяется? Делает больно и себе, и Фрэнку. Он же просто уничтожает, разрушает на корню все, причиняя огромную муку обезумевшему сердцу, и льет расплавленное железо в больную душу. Просто медленно и изощренно убивает. А сам стоит уверенный и непоколебимый. Даже глаза холодные – пустые. Но Фрэнк чувствует: притворство. – Я люблю тебя, – выдохнул Фрэнк, подходя ближе. Уэй лишь поджимает губы и отводит взгляд. Фрэнк не должен был этого говорить, Джи не должен был этого услышать. Мерзкие противоречия разрывают его грудь, пытаясь выставить перед Фрэнком нагую правду. И он задыхается от злобы на себя, глупое сердце и Фрэнка. Это все из-за него. Из-за него сейчас так больно внутри. И тем не менее мужчина отвечает резко, грубо, холодно: – Я не люблю тебя. Всего лишь неудавшаяся интрижка. Уэю тошно от своих же слов. Он вымучивает, собирает в кучу все свое деланное равнодушие и заливает все разъедающим собственную гортань ядом – но говорит куда-то вбок, повернув голову к двери в другую комнату. – Скажи мне это в глаза. Голос раздается совсем близко – тихий, без какого-либо упрека или видимого неверия. Можно подумать, будто Фрэнку это и вовсе безразлично, а сказал он это лишь для галочки. И это заставляет Джи вскинуть голову – резко и порывисто, в его глаза словно лихой бес скачет, а сердечко вдруг больно дернулось в груди, буквально выталкивая слова: – Я тебя не люблю. Каждое мое слово – ошибка. Я забираю их обратно, если тебе угодно. Я жалею обо всем, что случилось. Уэй злым взглядом смотрел на такого отвратительно безмятежного Фрэнка. Мужчине хотелось… хотелось, чтобы он выкрикнул ему в лицо о его лжи, ударил, быть может. Он хотел, чтобы Фрэнк заставил его признаться – он всем сердцем желает этого. Но он лишь молча смотрит. И Джи зол, зол, что он ничего не делает. Его почти трясет от ярости. – Тогда останови меня. Фрэнк преодолевает те жалкие метры между ними и впивается в губы мужчины. Надо же, этот робкий и неуверенный парень решил в кои-то веки сделать самостоятельно первый шаг. Все же внутри лопнула какая-то важная струна, что-то невидимое оборвалось и заставило его сделать хоть что-то для собственного счастья. Он чувствует, что, если он и дальше будет стоять и просто глядеть на этого закипающего мужчину, он потеряет, собственноручно закопает свой шанс на что-то светлое в будущем. И он целует его. Аккуратно, будто боясь отпора, касается его губ, мягко опускает руку на облаченную в рубашку грудь – где сердце – и ощущает, как тело мужчины замерло, а его широко раскрытые глаза направлены на его зажмуренные веки. Но Джи отталкивает его. Упирается руками в плечи и буквально отрывает от себя. Он снова чувствует злобу – но на этот раз на себя. Он зол, что допустил – что хотел – этот бешеный стук сердца и недопустимое желание прижать обратно это полуобнаженное тело. Он просто зол на него, что он является причиной волнения крови и шумных мыслей в голове. Он просто зол, что Фрэнк так разочарованно и болезненно смотрит на него – ему хочется стереть это выражение с лица. И он ощущает руку на своей груди. Он понимает, что Фрэнк знает, как действует на него. И ему нужно грубо оттолкнуть его дальше от себя, сказать пару ядовитых и надменных слов, ведь так будет правильно… но он встречается с ним взглядом. Словно ток проходится телом. Фрэнк чувствует… Каждой обнаженной клеточкой чувствует приятную на ощупь ткань рубашки мужчины, когда он притянул его обратно, вовлекая в какой-то дикий, страстно-отчаянный поцелуй. Губы Джи были горькими от никотина, от него чуть пахло алкоголем, но это не делало поцелуй менее волнующим – наоборот. Фрэнк с замиранием сердца, с дрожью во всем теле отдавался в поцелуй, с не меньшей страстью отвечая и принимая ласки горьких губ и влажного языка. Их руки беспорядочно бродят по телу, касаясь и поглаживая бока, кончиками пальцев надавливая на ребра и поднимаясь вверх, проходясь по шее, воспаляя каждый нерв и вырывая хриплые вдохи друг друга, и достигают волос, пальцами вплетаясь в непослушные пряди, оттягивая их. Никто точно сказать не мог, кто был инициатором, но Фрэнк оказался прижатым к стене с прикрытыми глазами и приоткрытым ртом, полностью поглощенный ощущением влажных губ на своей шее, языком, что выписывал пируэты и любовно ласкал ключицы, засасывая нежную кожу. Мелкие поцелуи осыпали его щеки и скулы, прикрытые глаза и кончик носа, словно Джи наугад тыкал губами. Но Фрэнк не жаловался. Его воспаляли до предела эти будто платонические поцелуи и мягкая рука на талии, от которой исходило тепло. Но он словно не верил в происходящее. Для него это было слишком сумбурно и резко – смена настроения Уэя. Сейчас он отстранится от него, с ужасом взглянет, затем бросит пару колких слов и уйдет, оставляя Фрэнка едва не сходить с ума от отчаяния и непонимания. И он зажмурил глаза, с горьким предчувствием хватаясь за край его уже изрядно помятой рубашки – он не хочет, не желает видеть лицо, которое через считанные секунды преобразится. И он уже с болью не чувствует губы Джи на своей воспаленной и чувствительной коже и непроизвольно задерживает дыхание, ожидая непонятного гнева Уэя, – ведь он человек-калейдоскоп. – Посмотри на меня, – хриплый голос раздается совсем недалеко, он все еще ощущает оголенной грудью горячие волны тепла, что излучает тело мужчины. Фрэнк нерешительно, сражаясь с самим собой, медленно разлепляет веки, встречаясь с потемневшими от страсти глазами Джи. Он тяжело дышит и упирается одной рукой о стену возле головы парня, вглядываясь тому в глаза, подернутые пеленой желания и мучительно ожидания. Длинные пальцы Уэя легли на подбородок, а он наклонился совсем близко – Фрэнк чувствует на своих губах его сбивчивое дыхание. – Я хочу, чтобы ты знал… – Джи на миг зажмурился, словно его собственные слова разрывали ему горло. Но затем, заглядывая в самую душу, произнес: – Доверяй сердцу, а не глазам. Уэй погладил большим пальцем нежную кожу парня и с видимым сожалением отнял руку. Что ж, он наломал уйму дров и со спокойной душой может уйти. Достаточно на сегодня. Страсть потухла так же быстро, как и появилась, злоба утихла, оставляя своего хозяина опустошенным, – словно спичка, перегоревшая лампочка. И теперь на место них пришла грустная нежность с горькими последствиями завтра – сегодня. Он сделал все, что смог, чтобы показать, насколько он на самом деле равнодушен к этому черноволосому пареньку с такими большими и красивыми глазами. Уже нет никакой возможности заставить его думать иначе, – чего греха таить, он и не хочет. Он любит этого чертового Фрэнка Айеро. Джи уже был вполоборота, когда рука парня поймала его собственную. Он с немым уставшим интересом поднял на него глаза. Молочная кожа Фрэнка окрасилась в замечательный оттенок нежного розового, когда он произнес: – Я тоже кое-чего хочу. Хочу, чтобы ты остался.

=== Ω ===

– Мне было 19. И это была девушка. И в этом нет ничего смешного! Ладно, тот же вопрос. – М-м-м… 17. Вик. – И как после этого можно дружить? – Молча. Знаешь, лучшего друга нужно хоть раз увидеть обнаженным, чтобы понять, действительно ли он тебе друг. – Ну и как, понял? – Ты же рядом. Глупо было полагать, что эти двое смогут уснуть – тем более осталось жалких полтора часа до самолета. А играть в «Монополию» у них не было желания. И они просто лежали на кровати, тесно прижавшись друг к другу, наблюдая в окне, как небо постепенно сереет, а ночные светлячки-звезды гаснут, и задают всевозможные вопросы, пытаясь как можно больше узнать друг о друге, пока есть это время. Фрэнк лежал на боку, оголенной спиной ощущая такую же обнаженную грудь и руку, заботливо обернутую вокруг талии, словно удерживающую его от внезапного бегства. Но Фрэнк даже не думал сбегать. Он просто нежился в этом тепле, ощущая, как комочек счастья расползается у него в груди, распространяется во всем тело, словно болезнь – неизлечимая, опасная. Он не станет принимать препараты. Он самолично жмется к мужчине за ним, каждым участком своего тела чувствуя, что они идеально дополняют друг друга; он слышит шепот у самого уха, и это заставляет его иногда прикрыть глаза, чтобы удержать себя в реальности, и мелкая дрожь продолжает щекотать ему позвонки. И он молил эту Фебу, чтобы та подольше оставалась на небосклоне и сохраняла их секрет – для всех это секрет. Но сейчас… сейчас Фрэнку волшебно. Едва ли найдется сейчас человек, коему лучше него – них. – Почему ты боишься высоты? – задал очередной вопрос Джи, касаясь его уха губами, словно невзначай. – Давай следующий, – напрягаясь всем телом, просит Фрэнк, неотрывно глядя на такое близкое море. – Я не хочу этого говорить. Мужчина за ним убрал руку и перевернул его на спину, заставляя посмотреть в глаза. Но Фрэнк сжимал губы, а старая гнойная рана словно вспыхнула с новой силой в самом уязвимом месте – в сердце. – Я же рассказал тебе, – мягко подтолкнул его Джи. – Я не собираюсь это кому-нибудь болтать. Может, это действительно поможет. Уэй сложил ладошки на груди Фрэнка и опустил на них подбородок, неотрывно смотря на вымученное лицо парня все также желая услышать это. Рука Фрэнка, будто ища поддержки, как тогда на утесе, мягко легла на плечо мужчины, несильно сжимая его. – Не думаю, что поможет, – выдыхает он, но, сосредоточившись, все же рассказывает: – Знаешь, жизнь гея-подростка в старшей школе не назовешь сладкой. А я жил в маленьком городке и каждое утро ездил в другой город в школу. Я был чем-то вроде груши для битья для них. Они всегда как-то по-Мефистофельски усмехались, когда очередной бугай тянул меня за шиворот или просто своими огромными кулаками ломал мое тело – но так, чтобы не было заметно, постоянные шуточки сопровождали меня везде и всюду… Ненавидели меня попросту. Но это был просто детский сад по сравнению с тем, что они задумали. Вик, который вытаскивал меня из самой глубокой ямы и помогал, в тот день не пришел в школу. Это была пятница – я помню. После всех занятий, когда я уже думал, что все ушли, и только начал собирать собственные вещи, я понял, что далеко не один в кабинете. Еще три парня были там и смотрели на меня, как на кусок дерьма. Они кривились, словно им и вовсе было противно, что они рядом стоят, и делают мне великое одолжение, разрешая попросту дышать. Видимо, их благосклонность переклинило в тот день. «Ты умеешь летать, сученыш?» – примерно это спросил самый здоровый, и остальные оскалились, словно гиены. Тогда была весна, и окна были открыты настежь... И они просто схватили меня за руки и поволокли к ближайшему окну, все приговаривая, что где-то слышали, будто геи умеют летать, – не бред ли? Они стальной хваткой держали меня за руки, а третий подталкивал сзади, пока я брыкался и извивался. Это был четвертый этаж. И когда они поставили меня на подоконник – я действительно испугался. Там было достаточно высоко, а внизу розовые кусты, асфальт… я бы обязательно свернул себе шею, если бы выпрыгнул. Помню, у меня начали трястись ноги и руки, будто в лихорадке задрожало все тело, голова безумно закружилась, и я, все еще надеясь, что это злая шутка или блеф, обернулся назад. Но они бы не позволили мне уйти. И с самым что ни на есть омерзительным и ожесточенным выражением лица они стояли и злобно улыбались. «Покажи нам мастер-класс, Фрэнки», – сказал один из них и двинулся ко мне. И я уже действительно думал, что они меня просто столкнут с того подоконника, – о, они бы сделали это, – но дверь класса неожиданно открылась, и вошел учитель, забывший тетради. Это идиоты не закрыли дверь. Наверно, именно из-за их тупости я все еще цел и могу дышать. Непробиваемая человеческая тупость спасла меня. Именно с тех пор я начал бояться высоты, пожалуй. Он горько улыбнулся. Его воротило от этих болезненных воспоминаний, кололо сердце здоровыми иглами та боль и разочарование. Его мать до сих пор не ведает, почему ее сын тогда закатывал истерики и не хотел ходить в школу. Она и сама была ужасно подавлена и расстроена – материнское сердце не может вытерпеть такого. Даже разговор с отцом не помогал – он шугался его, словно приведения. Просто думал, что, если и он узнает, кто его сын, он тоже подумает что-нибудь такое сделать. Фрэнк был просто в отчаянии от бессилия. И тогда миссис Айеро сделала единственное, что была в силах: позвонила Вику и попросила его приехать. «Бескорыстный и прекрасный друг. Береги его, Фрэнки», – повторяла его мама. А Фрэнк бережет, эгоистично, но бережет. – Ты им отомстил? – тихо, но жестко спросил Джи, вырывая его из прошлого. – Отомстил этим ублюдкам? – Что я мог? – вдруг резко всплескивая руками, задевая волосы мужчины, переспросил Фрэнк. – Я всего лишь человек. А их даже не отчислили. Это просто замели, ведь отец тех двух парней – братьев – директор школы, а у третьего есть знакомые, у которых есть знакомые, у которых есть еще знакомые… и все таким же маршем. А учитель вдруг подал в отставку – единственный свидетель. И все продолжалось. Они стали еще злее и изощреннее, хоть больше и не пытались вытолкнуть меня из окна. Но на это просто закрыли глаза, а я… я закрыл дверь и постарался не воспринимать это близко. Это просто школа. – Ты сдался, – будто упрекая в этом, подытожил Джи. – Притворился маленьким и беззащитным. Фрэнк затравленно посмотрел на Уэя, ощущая, как со старой раны сдирают корку и заставляют кровоточить. Меньше всего он хотел, чтобы мужчина, которого он любит, думал, что он слабый и раздавленный. Даже если так и есть. – Никогда не сдавайся, – будто желая смягчить предыдущие резкие слова, убедительно молвил Уэй, губами дотягиваясь до открытой кожи груди, оставляя незримый отпечаток своих губ у сердца. – Борись за свое счастье. Даже если тебя унижают и заставляют почувствовать куском говядины. Почему ты должен перед ними пресмыкаться? Научись за себя постоять. Вик не будет рядом с тобой всю жизнь. Он тоже человек, он тоже заслуживает простого человеческого счастья. У тебя действительно отличный друг, но будет просто эгоистично полагаться всегда на него. Научись давать сдачи обидчикам и ценить настоящих друзей. Не будь жертвой. И словно этот поцелуй действительно заставил слова мужчины просочиться куда-то глубоко в него, запустил что-то старое и забытое в груди. И теперь он действительно хочет измениться. Не для кого-то – для себя. Стать чуть уверенней, гордо приподнять подбородок и иметь внушительные слова. Давно пора меняться, но он словно застыл в том состоянии мальчишки-подростка, которого чуть не выперли из окна собственные одноклассники. Но сейчас, именно в данный момент ему хочется только одного: поцеловать Джи. Остальное подождет. Фрэнк рукой притянул его чуть вверх, придвигая ближе к лицу, и вовлек их в неторопливый горьковато-нежный поцелуй. Своеобразная благодарность, извинение, и, пожалуй, восторг. Совсем недавно они были злы и преисполнены желания вернуться в Сан-Франциско, а сейчас… сейчас бы они отдали многое за еще день – о боже, хотя бы час – в Бари. Они оба были голодными по ласке, холодные и одинокие – и они понимают, что, когда они вернутся в свой город, они не смогут также нежиться в кровати, неторопливо ласкать друг друга губами и незатейливо легко касаться самыми подушечками пальцев. И они уже смутно ощущают, что такого не будет, – шестое чувство, третий глаз, интуиция. Без разницы. И они довольствуются этими горькими минутами, вытягивают из них столько, сколько смогут, и стараются оттянуть момент их «пробуждения» для остального мира. Но никто не был намерен говорить о том инциденте. Это неизбежно приведет к краху и разрушению всей магии. И они просто стараются запомнить все рельефы тела – на уровне кожи сберечь это в памяти, зарядиться жаром другого и постараться не утонуть в этой пучине нежности, приторной горечи и самом сильном чувстве из всех возможных.