Пью за вас двоих

– Как мне вас различать? – Зачем нас как-то различать? Ты поймешь, кто это, когда увидишь. – И все же… Вы же не можете быть абсолютно одинаковыми. – Ну… у меня есть родинка на пояснице. А у Джареда нет. – Предлагаешь мне раздевать вас при встрече? Вместо приветствия? Кто-то жмет руку, а кто заставляет показать свою поясницу… – Глупый-глупый Фрэнки. Доверяй сердцу, а не глазам. За подобными разговорами они провели оставшуюся ночь. Кажется, это входит у них в привычку. Почему-то время от времени им вспоминается Бари. – Я бы хотел там еще раз побывать, – тихо, но достаточно слышно произнес Фрэнк, глядя куда-то сквозь Джи. – Там было красиво… Помнишь тот утес? Джерард кивнул, но не решился что-то добавить. Он не хуже самого Фрэнка помнит все очарование того городка, где случилось что-то такое, что до сих пор находится в их сердцах. Бари для них что-то вроде поворотного пункта, места, где они поняли важные вещи для себя. Яркие образы того цветущего и благоухающего города будут жить с ними долго. Этот Сан-Франциско напрягает их. – Тебе нужно сегодня куда-то идти? – вновь спрашивает Айеро, также не желая продолжать тему про Италию. Кровать Фрэнка была велика для одного, но достаточно мала для двоих. Им, расположившимся там, приходилось едва ли не лежать друг на друге, чтобы не касаться холодной стены голой спиной или не свешиваться одной ногой в воздух. Но почему-то для них это имело какое-то совсем мелкое значение. Это просто еще один повод прижаться ближе. Поэтому, перевернувшись на живот, Джерард сложил руки на груди Фрэнка и опустил на них голову, глядя на него с каким-то озорным огоньком блестящих в свете раннего солнца глаз. Ему явно доставляло какое-то нежное удовольствие лежать именно так – одновременно слушать и приглушенные стуки сердечка, и наблюдать за всеми эмоциями на лице человека, которого он любит. Да, пожалуй, именно так. – У тебя есть какие-то предложения? – растягивая слова и говоря с какой-то особой интонацией, обратился к нему Джи. – Да… – У него перехватывает дыхание, когда одна рука мужчины начинает медленно скользить по его животу, а сам Уэй явно не намеревается вставать с кровати еще какое-то время. Но Фрэнк, глядя на него широко раскрытыми глазами, ощущая первые волны возбуждения, что прокатились по телу, выдавливает из себя: – Мне нужно поговорить с мамой. Джерард уткнулся лицом в свою руку, тихо посмеиваясь, не совсем понимая, что его так развеселило. Он вернул свою руку на место, хотя успел добраться до низа живота, и глазами, где играют в чехарду бесята, заставил, кажется, Фрэнка смутиться. – Ты все испортил, – беззлобно говорит Уэй, даже не думая пока выпускать этого человечка из кровати. Взгляд обоих как-то сам собой упал на то самое цветастое постельное белье, где, как предполагалось, должен спать Джерард. Фрэнк открыл уже было рот, чтобы что-то сказать, но звук пришедшего сообщения заставил его передумать. Он потянулся к своему телефону и действительно увидел одно непрочитанное сообщение. «Почему ты вчера не пришел?» Это Нейт. Тот знакомый из «Завтрашнего дня». Они с Фрэнком неплохо ладят, кажется… Наряду с воспоминанием, что сегодня воскресение, он осознал, что вчера была суббота – вполне логичное умозаключение. Но было кое-что, что заставило его чувствовать странную смесь досады и радости. Вчера он не пришел на собрание, вчера он совершенно забыл о нем в течение всего вечера, напряженно следя за Джи, который также напряженно наблюдает за ним сейчас. Он не пришел на собрание, потому что забыл про него, был отвлечен. Потому что у него были дела поважнее. Это можно взять за основу. Но люди, которые там, не забыли про него. Они прекрасно помнят его; они хотят, чтобы он вернулся. Следом за первым пришло второе сообщение: «Я во вторник приеду за тобой». Фрэнк хмурится и откладывает телефон в сторону. Он опустил голову обратно на подушку, откидывая с лица спутанные пряди темных волос. – Что-то произошло? Кажется, теперь Фрэнк действительно видит проблему в своем посещении клуба. – Нет, все хорошо. Джерард внимательно вглядывается в лицо парня, ища подтверждение его же слов. Их нет. Он видит лишь нервозность, с которой тот борется прямо сейчас, видит страх и сомнение. И в сердце закрадывается такое противное чувство, что виной этому именно он. – Ты можешь рассказать мне. Джи мягко целует Фрэнка в губы, желая, чтобы он чувствовал себя не таким напряженным с самого утра. Тот лишь криво улыбается. Но и эта улыбка вышла какая-то нервная, неправдоподобная. Он явно чего-то боится. – Я хочу в душ, – внезапно говорит Фрэнк, намекая на то, чтобы Джи слез с него. Даже то подобие улыбки исчезло с лица парня. Он выглядит даже немного болезненно сейчас, когда выбирается из кровати и натягивает нижнее белье – чтобы потом его снова снять. Но желания разгуливать по дому обнаженным, когда на пути могут встретиться Вик или мама, у него не было. Оставляя мужчину растерянным и совершенно ничего не понимающим, он выскользнул за дверь, захватив одежду и полотенце, и направился в ванную комнату. Только сейчас, кажется, Фрэнк в полной мере осознал, что с ним произошло, что произошло с ним вообще за последнее время. А что, собственно, произошло? Произошло то, чего никто из его знакомых не одобряет. С ним произошел «Завтрашний день». Никто почему-то не выразил поощрения этому. Все посчитали это сектой и местом, где ему запудрили мозги. Фрэнк все еще не думает, что это действительно так. Он решает сейчас совершенно другое: говорить или нет об этом Джерарду? Конечно, он мог ему доверять. Он действительно доверяет Джи. Но здесь дело не в доверии – здесь дело в понимании. Поймет ли его Джерард? Поймет ли его новых знакомых? Об этом Фрэнк не знал. Все ведь только начало налаживаться. Но было еще кое-что, что заставило его задуматься. Он ходил туда, только чтобы отвлечься от собственных мыслей и переживаний, утопить себя в уверенном голосе мужчины в черном, – он это осознает. Но сейчас ему это не надо. Он, наоборот, хочет, чтобы ничто не могло мешать этому потоку светлых чувств, что струится в его теле. Он хочет, чтобы они были всегда с ним, от этого он не хочет избавляться. Но «Завтрашний день» – это как пылесос. Он высосет из него все при первой же возможности, снова заставит чувствовать ту когда-то желанную пустоту и холодную безмятежность. Фрэнк этого не хочет. Он боится, что, снова придя туда, он станет таким же восхитительно свободный от эмоций, что все мысли притупятся. Может, когда-то он действительно желал этого. Но теперь ему хочется, чтобы эти эмоции, что ключом бьют в нем сейчас, никогда не угасали, чтобы он засыпал и просыпался с мыслью о причине этих невероятных ощущений, чтобы он просто чувствовал Джерарда. Это единственное, чего он желает. Зачем ему «Завтрашний день», если человек, из-за которого он туда ходил, снова рядом? Если он продолжит туда ходить, он потеряет не только себя, но и Джи. Он не может снова потерять его, когда только вернул. Нужно сделать выбор, от которого будет зависеть его дальнейшая жизнь – от его выбора зависит дальнейшая жизнь. Он с какой-то яростью тянет свои мыльные от шампуня волосы, будто этим действием может заставить думать свою голову. Этот выбор не так легок, как кажется. Попробуй забрать у шопоголика деньги и запереть дома, попробуй сломать музыкоголику плеер, попробуй забрать у наркомана иглу. Они хотят дышать. Все нужно делать постепенно. Теплые струи воды, что стекают по телу, помогают Фрэнку немного успокоиться. Эти сообщения действительно взбудоражили и напугали его. Он не должен решать все прямо сейчас. Сегодня для него обещает быть слишком хороший день, чтобы омрачать его этими тяжелыми и темными мыслями. Сегодня воскресение. Он хочет отдохнуть от всего, хочет отдохнуть с теми, кого любит. Он хочет не бояться взять руку Джи при матери, он хочет обсуждать открыто некоторые вопросы с Виком. Он хочет… быть нормальным, счастливым человек с друзьями, любимым человеком, у которого хорошие отношения с семьей. Это слишком много. Но мы промолчим. Сегодня воскресение. Когда он выходил из ванной, то наткнулся на Вика, который собирался туда же. – Доброе утро, – улыбается черноволосый человечек, глядя на друга. – Я притворюсь, что ничего не слышал. Я притворюсь, что мне удалось поспать, – хмуро говорит Вик, явно не довольный тем, что в действительности не смог выспаться в выходной. Фрэнк открывает рот, но закрывает его, так и не найдя, что можно на это сказать. Зато у него очень красноречиво краснеют ушки. Он спешит уйти подальше от друга, хотя вдогонку слышит: – Но на самом деле я все слышал и не спал полночи. Я тебе это припомню как-нибудь. Странная – скорее нервная – улыбка касается губ черноволосого парня, когда он заходит в свою комнату и говорит все еще лежащему Джерарду «сиди здесь». В действительности ему было немного не по себе. Конечно, слова Вика – это не то, из-за чего стоило бы переживать – он и сам добрую сотню раз слышал своего друга (и его это изрядно бесило – из-за собственной неудовлетворенности). Но сейчас было кое-что другое. Если Вик слышал их аж в гостиной, то что помешает его матери услышать их через едва не прозрачную стену? Учитывая то, что в его комнате находился только мужчина, его друг – по мнению матери. Фрэнка почему-то не радовала эта мысль, совершенно не радовала. Когда-то мама ему говорила, что лучше самому все рассказать, чем ждать до последнего, или за тебя сами расскажут, но не нужно потом причитать, что все вывернули наизнанку. Кажется, пришло время поведать его матери, кем ее сын является на самом деле. Фрэнк никогда не думал, что будет бояться этого. Он боялся – осуждения в глазах он боялся. Он не сможет без поддержки матери – просто загнется. Но миссис Айеро обещала, что постарается понять своего сына. Это единственное, что заставляет Фрэнка сейчас стоять на пороге кухни. Это единственное, почему он старается подобрать действительно правильные слова. Мама обещала. Она не может подвести. Как он и предполагал, эта милая леди уже давно проснулась. Миссис Айеро сосредоточенно следила за оладушками, что обещала вчера, и даже не сразу заметила сына. Желудок Фрэнка тихо проскулил, лишь почуяв этот невероятный запах из детства и предчувствуя эту сладость у себя в тарелке. Он бы даже сейчас быстренько схватил один с большого блюда и убежал к себе в комнату, улыбаясь своей ловкости, – как в детстве, но его остановил вид матери. Она была такой… задумчивой. – Мама, что-то случилось? – аккуратно спросил Фрэнк, подходя ближе. Его мама вздрогнула и как-то неловко переложила чуть подгоревший последний оладушек на общее блюдо. Выключив плиту, она поставила все эти маленькие солнышки на стол и, все еще не глядя на сына, произнесла: – Я сейчас чай сделаю, секунду. Она засуетилась в поисках чайника, но вид у нее был не из лучших. Она словно специально делала все, чтобы не встречаться с Фрэнком взглядом, словно избегала его, не желая говорить. Совершенно не понимая, в чем дело, Фрэнк коснулся руки матери, желая остановить ее метания на их крошечной кухне и наконец поговорить. – Мама, я хотел тебе еще кое-что сказать. Он усадил женщину за все тот же стол, а сам сел напротив. Нервы пошаливали. Он взял чайную ложку и стал выстукивать ею какую-то мелодию, просто оттягивая тот момент, когда скажет слово. На какой-то краткий миг ему даже показалось, что странное поведение его матери сейчас – последствие этой весьма громкой ночи. Хоть они и все взрослые люди, но такие вещи должны оставаться за толстыми стенами. Внезапно Фрэнку стало почти легко: он вспомнил, как его мама говорила про снотворное и свои проблемы со сном. Он едва не улыбнулся, хотя это совершенно не то, из-за чего стоило бы радоваться. Но тогда он совершенно не понимает поведения своей матери. Он мог сказать это в любой другой день, мог сказать это в понедельник (следующей недели, месяца или года), мог сказать это перед самым отъездом. Он мог это сказать когда угодно, все взвесив и обдумав, мог заручиться поддержкой того же Вика или Джерарда, но сам дал понять им, что справится самостоятельно. Решение сделать это именно сегодня было спонтанным. Фрэнк просто захотел наконец избавиться от этого дополнительного груза на душе, хотел в конце концов полностью открыться матери. Разве она не заслуживает знать о своем сыне все? Каждая мать этого желает. Так будет действительно легче, проще, свободней. Всем – без исключения. Ведь он облегчит жизнь не только себе, но и Вику, которого невольно потащил за собой в попытке быть нормальным перед родителями. Но нормальность не значит быть как все, следовать за другими и подчиняться общим правилам – теперь Фрэнк осознает это в полной мере. Даже если это и так, даже если его образ жизни выходит за рамки общепринятого «нормально», ему плевать. Это будет его нормальная ненормальность. Поэтому именно сейчас, за завтраком в воскресный день (на часах 9:36) он говорит: – Мам, я всегда знал, что ты хочешь для меня всего самого лучшего. Я знаю, что ты мечтаешь о большой семье, уютных вечерах на вашей веранде в Еленбурге, как ты мечтаешь, чтобы по твоему дому бегали маленькие ножки, а тебя называли бабушкой. Я действительно тебя понимаю, но… мама, я люблю мужчину. Я действительно люблю этого человека. Мне с ним хорошо, и я был бы действительно рад, если бы смогла это принять, если бы поняла и поддержала меня. Мама… я бы хотел иметь возможность когда-нибудь приехать на Рождество с ним. Он ожидал шока, хватания за сердца, громких криков – он ожидал реакцию, присущую всем людям, услышь они о подобном. Его мама никогда не была из их числа. Единственное, что Фрэнк получил от нее – удивленный, непонимающий взгляд. – Фрэнк, я может и стара, но не слепа. Неужели ты считаешь, что я не заметила вчера, как вы вели себя? Достаточно одного взгляда, чтобы все прочитать на ваших лицах. Как думаешь, почему я задавала все эти вопросы вчера, почему повелась на эту глупую игру Вика, почему я не разбудила тебя в девять часов, как я обычно это делаю? Сынок, может я и стара, но не слепа. Я видела, что у вас была какая-то проблема, и я лишь помогла вам ее решить. Все ведь в порядке теперь, верно? Не нужно думать, что я какая-то старомодная ханжа. – Эта женщина снисходительно улыбнулась. Кажется, у Фрэнка сейчас будет шок, хватание за сердце и громкие крики – нормальная реакция на подобные слова собственной матери. В их семействе никто не отличается нормальностью. Нормальная ненормальность. В каждой семье есть свои уникумы и разрушители обычного порядка вещей. Но ложка Фрэнка все же замерла. – И как ты к этому относишься? – все еще не веря, что ему может так повести, медленно спрашивает Фрэнк, широко раскрытыми глазами смотря на мать. – Как я отношусь к твоей татуировке на шее? Как я отношусь к твоему переезду в Сан-Франциско? Как я отношусь к той весьма… определенной штуке, которую нашла, когда прибиралась? Я удивилась, я расстроилась, я немного повозмущалась, но в конечном итоге – просто смирилась. Давай пропустим все три первые фазы? Фрэнк, все мы взрослые люди, я все понимаю. Мы живем в мире, где удивляться чему-то уже просто глупо. Давай я просто буду счастлива, что ты нашел того, кого действительно любишь, хорошо? Фрэнку необходим якорь. Он в упор смотрит на эту женщину, на эту мягко, так нежно улыбающуюся женщину, и не понимает, как он мог заслужить такое, как мог заслужить такого друга и возлюбленного. Все, о чем он мечтал какие-то минуты назад, может притвориться в жизнь. Он действительно не знает, кого ему благодарить за это. Он чувствует себя сейчас таким… маленьким – по сравнению с этим огромным облегчением и счастьем, что свалилось на него так внезапно. Вероятно, нет никого, кто был бы сейчас так же счастлив, как он. И вместо того чтобы просто молча вопить от этого восторга, он говорит: – Что за «весьма определенная штука»? – Милый, может я и современная мама со свежим взглядом на жизнь, но даже я не стану произносить такие вещи за столом и перед оладушками. Фрэнк открыл рот, чтобы выразить свое непонимание, но через секунду уже понял, что имеет ввиду его мать. Ему захотелось провалиться сквозь землю. Его уши опять вспыхнули, а он быстро протараторил: – Это не мое. Теперь его мама выглядела слегка сконфужено. Она недоуменно глянула на сына и перевела взгляд на дверь, в которой появился Вик. – Тогда все ясно. Час от часу не легче, – вздохнула миссис Айеро и поднялась на ноги, собираясь все же напоить этих детей чаем. – У тебя есть что-нибудь еще, Фрэнки? Чтоб уже наверняка. – Эм… нет, – подумав, сказал парень, поворачиваясь на стуле, следуя за матерью взглядом. – У меня все. Он как-то неуверенно улыбнулся и краем глаза заметил фигуру друга в дверном проеме. Подойдя к матери, он заключил ее в самые крепкие и любящие объятья, на которые был способен, бормоча что-то про самую лучшую мать в мире и бесконечное счастье. Отпустив эту хрупкую леди, он еще раз взглянул в ее блестящие нежностью и заботой глаза и прошептал незамысловатое «спасибо». На полной скорости идя в свою комнату, чтобы, наконец, вытащить из кровати Джерарда, он все же замедлился около Вика, который все это время с интересом наблюдал за этими двоими. – Ты почему не убрал «свои определенные штуковины»? – Эм? – совершенно ничего не понимая, переспросил друг. – Убирать, говорю, надо свои игрушки. Мама все-таки дома, – важно молвил Фрэнк, хотя самого его распирало от смеха. – Господи, – пристыжено прошептал Вик, и, прежде, чем он успел еще что-то сказать, Фрэнк юркнул мимо него в свою комнату. Открыв дверь нараспашку, что та стукнулась о стену, он влетел в комнату и застал там уже полностью одетого Джерарда, лежащего на заправленной кровати. Не заботясь ни о чем, Фрэнк залез на кровать и сразу уселся на мужчину. Без предисловий он впился в его губы поцелуем, получив немного озадаченный взгляд и слабый ответ. Все же уходил из комнаты Фрэнк в плохом духе, а сейчас он с таким восторгом целует его при открытой двери, что становится интересно, нет ли у самого Фрэнка брата-близнеца. Когда черноволосый человечек все же отстранился, Джерард выразил свое недоумение простым «что такое?». На это он получил широкую улыбку и слова: – На Рождество мы едем в Еленбург.