Звериная тропа

Чистилище - это не ад. Наверное, это место было задумано каким-то особым образом. Что-то в его физическом функционировании имело глубокий смысл, правильность, логическую завершенность. Но все это великолепие было создано явно не для человека. И глубинный смысл тоже был не для него. Глубинный смысл и философия этого места были непонятны человеку точно так же, как и темная душа монстра, со своей правдой, со своей философией, со своей жизнью и смертью. И с той самой жизнью и смертью здесь все было так же запутанно и непонятно особенно. В аду все было понятно и просто. Душу терзали, душу пытали, душу наказывали за ее грехи снова и снова, разрывая, мучая и убивая без конца, чтобы в следующее мгновение вернуть все на прежнее место. Чтобы собрать ее разобранную на мелкие лоскутки воедино и начать все заново. Бесконечный круг, беспросветный мрак, безнадежное мучение. Снова, снова и снова. В этом был весь смысл. Смерть не как избавление, смерть не как облегчение, смерть не как конец. Смерть как начало. Смерть как обещание и продолжение. Смерть как способ жить, существовать. Смерть не точка или запятая, смерть - это процесс. Процесс, имеющий только продолжительность и интенсивность, способ достижения. Быстро и больно или медленно и долго. Или мучительно, изматывающе недоступно, лишь бы просили, лишь бы умоляли, лишь бы не получали. И это было просто. Элементарно как путь от одной точки до другой. Пусть по кругу, но в одном направлении. Что может быть проще? Но здесь все было иначе. Здесь смерть казалась правильной, такой же, как и на Земле. Умер, значит умер. Сгнил, лежа разорванный на сырой земле, переварился в чьем-нибудь желудке, утонул в болоте. Выбирай из множества доступных вариантов. Тысяча и один вероятный способ закончить свои дни. С одним лишь неприятным вопросом в конце. А закончить ли? Никто не мог на него ответить. Никто и ничто не вставало со своего места, после того как было убито. Головы не прирастали обратно к шее, кровь не наполняла опустевшие вены. Вырванные сердца не начинали биться с новой силой. Если монстр находил свою правильную смерть от его руки, то Дин был уверен, обратно он не собирался по кускам ни сразу, ни потом. Он даже наблюдал за этим специально, оставаясь подольше рядом со свежим телом. Ожидая всего чего угодно. После ада он был готов уже ко всему. Но трупы лежали, трупы гнили, и даже спустя часы, а бывало и дни, он мог споткнуться о полусгнившие останки или обглоданные кем-то кости своего бывшего врага. Не то чтобы он сильно желал их видеть, но какая-то его часть очень хотела убедиться в том, что Чистилище - это не ад. Что здесь, будучи убитым, он не вернется вдруг назад как по волшебству, чтобы начать все заново. Как там. Лишь бы убедиться, что смерть - это не процесс. Не бессмысленная точка существования во времени, которую желаешь больше всего на свете и боишься одновременно, задыхаясь от ее приближения и страдая от ее отсутствия. Здесь она казалась настоящей. Здесь она страшила тварей не меньше, чем на Земле. Здесь она могла стать избавлением. Здесь он мог ее бояться и знать, что, пока он от нее бежит, он все еще живой. По крайней мере, в каком-то смысле этого слова. Ровно настолько, насколько могут быть живыми обитатели "того света". Здесь он мог бояться, что если умрет, то вернется в ад. Или в пластмассовый матричный рай, что ничуть не лучше. Кто знает, было ли это возможным. Было ли это логичным. Было ли это правдой. Но стоило жить как минимум ради того, чтобы не узнать этого. Здесь все было правильным, потому что работали инстинкты. Выжить. Не умереть. Дин резко открыл глаза, словно просыпаясь от кошмара. Где-то там за границей его сознания в удушливой темноте все еще прятались картинки его ада, его звуки, его запахи, его ощущения. Такие же реальные, как и раньше. Живущие теперь в его снах, зовущие его оттуда и напоминающие только о том, что ад - это его настоящая жизнь. Его длинная, грязная, бессмысленная жизнь. А все что вокруг - это сон. И лишь открыв глаза, он мог вспомнить, что ада нет, что он остался позади, что он остался глубоко внутри. Но не здесь, не сейчас, ни сию минуту. Сию минуту он вновь ощущал себя болезненно живым. Тошнотворно выворачивающе мучительно живым. Грязная, липкая, невыносимо пахнущая реальность его существования беззвучно засыхала на его коже, впитывалась в его волосы и одежду, давила на болезненные изможденные мышцы, всем весом мертвого чудовища лежащего прямо на нем. Серого, уже почти прозрачного, глядящего на него единственным слепым безжизненным глазом. Раскрывшим безгубый рот в последнем вопросе, в последнем крике, в последней усмешке. Над тем, что его агония была сладкой, над тем, что он закончил свое здесь и сейчас. Над тем, что Дин остался. Ха! Казалось, говорило чудовище, практически тыча в Дина пальцем. И от желания завыть от отчаянья или засмеяться от счастья, что он все еще жив, казалось, грудь сдавило огромными тисками, вне возможности вдохнуть воздух. Лишь вес безжизненной ноши, мертвого чудища, непосильного бессмысленного существования давил на ребра, на плечи, на ноги и руки, на сердце до беззвучного треска, до удушающей боли. И его кровь пульсировала где-то в такт этой боли. И отвратительный скользкий гнилой вкус чужой мертвой крови и его упрямой жизни собирался в горле, ворочаясь, давя и желая только одного: вывернуть его наизнанку, вынуть все наружу и разбросать, разложить все вокруг, показывая, крича - вот, вот и все, что есть внутри тебя. Дин забился под тушей, силясь выбраться, вывернуться и столкнуть ее с себя, давясь и захлебываясь кашлем. С трудом стряхивая с себя тяжелые уже остывшие конечности, он не отполз и полуметра, прежде чем его вывернуло мерзкой черной слизью на траву и без того пропитанную кровью. Сгибаясь в жестоких конвульсиях, его рвало снова и снова кровью, которой он наглотался, смертью, которой он давился, борясь за свою жизнь. Пока ничего больше не осталось, пока из него не вышла вся гадкая чернота. Дрожа от напряжения и хрипло дыша, он отполз еще немного, подальше от всего этого. Подальше от болота, подальше от тварей, живых и мертвых. И лишь потом снова упал на мягкую землю, переворачиваясь на спину, и, жадно глотая воздух, уставился в небо - белые рваные осколки, теряющиеся между ветвями и листьями. Фальшивое. Мертвое искусственное небо. Крышка аквариума со змеями. Солнце и смерть. Две вещи, которые нельзя разглядывать в упор. Дин глядел на чуть теплые сухие лучи, по диагонали свисающие с неба, и думал, может ли быть смерть настоящей в мире с фальшивым солнцем. Каким бы оно не было, светило начинало таять за темными кронами, медленно уступая очередь темноте, очередной воющей, шевелящейся ночи. Боль уже притупилась, забившись куда-то в дальний угол тихим гудением, и дыхание теряло свою хрипящую тяжесть. Винчестер немного пришел в себя. Одна мысль не давала покоя. Он лежал, прислонившись спиной к ближайшим корням, и слушал спокойные умиротворенные звуки вокруг, ожидая привычного движения в его сторону. Привычной тишины перед прыжком. Но никто не таился где-то в тенях, никто не ждал его, никто не охотился на него. Это было странно. Это было неестественно, по сравнению с последними несколькими... эм, неделями? Дин слегка приподнялся на локте, оглядываясь. Никого и ничего. Холодный труп возле его ног, в черных блестящих пятнах собственной крови. И он весь в ней же, кое-где все еще влажной, потерявшейся в складках его кожаной куртки, а где-то уже засыхающей, превращающейся в потрескавшуюся корку. И запах. Запах, который даже спустя время все еще давил и не давал ровно вдохнуть. Наверное, именно благодаря этому запаху он стал для окружающих невидимкой. По крайней мере, для той части тварей, что бродили поблизости, он, видимо, не представлял никакого интереса. Или их откровенно от него тошнило, и все по-быстрому разбежались. Он бы и сам от себя убежал, если бы мог. Вот отлично. Теперь придется решать, избавиться, стереть эту мерзость с себя и стать для монстров снова маяком в ночи или оставить и задохнуться от отвращения к самому себе, но выжить, пережить очередную ночь. Разум победил отвращение. Все еще настороженно поглядывая по сторонам, Дин поднялся на нетвердых ногах и, склонившись над убитым монстром, выдернул из него свой нож. Такой же черный и кровавый, как и он сам. Теперь он выглядел, наверное, достаточно омерзительно, чтобы сойти в Чистилище за своего. И вонял соответствующе. Это был замечательный тактический ход. Стать не человеком. Разогнувшись, он огляделся, выбирая направление своего дальнейшего движения. Чертов четырехвариантный выбор. Лес вокруг не выглядел дружелюбно во всех четырех сторонах одинаково. Наплывающая серость монохромного вечера смешивалась с влажным туманом, плавно выползающим на свою прогулку. Эта низина разительно отличалась от леса на холмах, с его высокими, словно сосны и секвойи стволами, сухой, обсыпанной листьями и желтеющими иглами подложкой. Здесь все было спутано, сыро, вязко, поросло мхом и обмоталось вьюнами как рваными рыбацкими сетями. Деревья не имели четкой высоты, она терялась где-то между протянутыми друг к другу горизонтальными ветвями, многопалая листва закрывала почти все небо, лишая и без того слабого света свои корни. Здесь пахло застоявшейся влагой, болотом, гниющими растениями. Было в этом что-то неправильное, то, как смешивались между собой природные зоны, резко переходя одна в другую. Только что было сухо и высоко, и вот уже низко и мокро. Стоит только спуститься с холма, и попадешь из северного леса в южное болото. Словно переходишь из одного вольера зоопарка в другой, чтобы подивиться на диковинных зверей там поселенных. Вот это сравнение, может быть, было самым близким к истине, самым понятным для человеческого восприятия. Как должно выглядеть место, которое населяют все возможные разновидности душ монстров и чудовищ, если не как огромный, бескрайний зоопарк. Без заборов, без надзирателей, без ограничений для круглосуточной охоты друг на друга. Направление он выбрал каким-то шестым чувством, почти звериным чутьем. Возможно, стоило вернуться на холмы, но Дин уже не мог четко сориентироваться, в какой конкретно стороне они были. Да и какая к черту разница. Теперь он мог не бежать, теперь он шел, мягко ступая по мохнатой земле по извивающемуся просвету между деревьями, там, где было чуть меньше препятствий. Там, где было легче. Света все еще было достаточно, чтобы не спотыкаться и видеть, что у него под ногами, чтобы видеть, что прячется на тропе перед ним и вокруг него. Но ничего не пряталось. И не было настороженной вакуумной тишины. Лишь непонятное спокойствие и пустота. Поэтому Винчестер не убирал далеко свой нож, все еще держа его наготове в руке. Спина еще немного ныла, шея тоже, словно его чуть не разорвали пополам когда-то давно, а не час другой назад. Все физические раны и недуги заживали слишком ненатурально и быстро. Не так молниеносно и сразу все как в аду, но так, словно обычная регенерация увеличила свою скорость в несколько раз, заращивая небольшие раны буквально за несколько часов. Неприятная особенность этого зоопарка, но вполне удобная для того кто, в вечном неравном бою пытался спасти свою шкуру от сотен кровожадных клыков и зубов. По началу, это его удивило. В первые дни, когда он все еще не разобрался в большинстве местных "чудес", его тело с ужасом ждало долгой мучительной боли, опасной кровопотери, смертельной слабости, страшных инфекций, готовых сожрать его изнутри от бесконечной грязи. Но все проходило быстрее, чем могло бы его убить. Не настолько, чтобы совсем его не беспокоить, превращая в неуязвимого терминатора, но ровно настолько, чтобы он мог устоять на ногах и успешно покинуть место сражения на своих двоих, пусть и обильно поливая землю кровью, пусть в тумане от уплывающего сознания и дрожащего от неизбежного шока, но живым. И все, что в итоге от него требовалось, - это переждать несколько часов, пока его тело естественным путем начинало восстанавливаться. Быстрее, чем положено на Земле. Но здесь, в Чистилище, словно было так и задумано. Продлить веселье как можно дольше, сделать охоту интереснее. От этого и не покидало его ни на мгновение ощущение неправильности и неестественности, искусственности этого загробного мира. Здесь не было ни малейшего намека на естественную смерть, но вполне себе присутствовала насильственная. Странные уродливые физические законы. Дин обогнул несколько сросшихся в один спутанный клубок деревьев, прислушиваясь к неясному мягкому шуму где-то недалеко. К тихо звенящему перекатывающемуся звуку, такому знакомому, но почти уже забытому. Звуку бегущей по камням воды. Где-то рядом в серой мгле терялся ручей или небольшая речка. Мгновенно куда-то улетучилась осторожность и крадущаяся походка, все мысли вместе с движениями метнулись в том направлении. Вода. Ведомый ласкающим слух плавным журчанием, Дин вышел на небольшой просвет в болотной чащобе. Длинную изломанную поляну пронзал широкий прозрачный ручей, игриво звенящий, дразнящий и абсолютно чистый. Вдоль него росла прямая как иглы трава, торча негустыми пучками между крупными серо-коричневыми камнями, обрамляющими русло. От воды пахло чистотой и свежестью. Так невероятно и головокружительно. Ноги сами понесли его прямо к ручью и, прежде чем Дин успел сообразить, он упал возле него на колени, и пальцы опустились в мягкую струящуюся прохладу. Нетерпеливую мучительную секунду он просто наблюдал, как кристальная вода смывает с его рук всю черноту, кровь, грязь. Вся эта мерзость, струясь и извиваясь, устремилась куда-то вниз по течению, подальше от него. Потом потер немного руки, не вынимая из ручья, и когда они были уже совсем чистыми, простыми человеческими руками, зачерпнул в ладони воды и припал к ней губами. И еще, и еще раз, и еще, и еще много раз. Она была сладкая. Невыносимо холодная, чистая и сладкая, как не был сладок самый лучший домашний вишневый пирог. Сокровище. Дин уже откровенно запыхался, когда, наконец, перестал жадно черпать руками убегающую воду и глотать ее не в силах утолить бесконечную жажду. Во рту не было больше этого мерзкого мертвого вкуса чужой и собственной крови, смешанных в жуткий коктейль, а в животе поселилась спасительная прохладная тяжесть. Он сел на камешек покрупнее, из тех, что торчали из влажной земли рядом, и привычно быстро огляделся, уже готовый увидеть очередную быструю тень, выпрыгивающую на него из-за деревьев. Но никто не застал его врасплох таким уязвимым и не готовым, таким увлеченным живительной влагой. Пустота ощущалась почти кожей, вокруг ничего враждебного не шевелилось и не шумело. Должно быть, запах крови этого монстра отпугнул всех от него на целый километр. Тварь, наверное, была очень страшной, раз все обходили ее стороной. Оно и к лучшему. Хоть и нестерпимо все начинало зудеть под засохшей коркой. Лицо, руки, шея, даже те места под его многострадальной одеждой, куда кровь умудрилась просочиться. Нет, кисти рук теперь были чистыми. Настоящими, его собственными, все еще мокрыми и холодными, напоминающими, что под всей этой "броней" все еще был где-то он сам, Дин Винчестер, человек заброшенный в гниющий Монстролэнд. Все еще ужасно хотелось пить, даже несмотря на то что, он выпил уже несколько литров точно, бесконечно черпая воду руками. Он так редко встречал здесь в Чистилище нормальную воду, такую чистую, чтобы ее можно было пить. Вообще вода ему здесь была словно врагом, постоянно пряталась и скрывалась. И жажда была врагом. Страшным врагом. Она была постоянная, вечная, неутолимая, такая же, как и голод. Два чувства, которые пришли к нему на второй или третий день и больше не отпускали никогда. Сколько после этого дней прошло, Дин уже сомневался, потому что точно не считал. Какой в этом был смысл? Считать, сколько дней ты бежишь неизвестно куда, ищешь неизвестно что, убиваешь по пути все, что шевелится, и без остановки умираешь от жажды и голода. Мир, где невозможно умереть естественной смертью, предполагал, что от голода и жажды тоже нельзя было умереть. Нельзя было заболеть чем-нибудь просто так. Бактерии и вирусы, видимо, не относились к монстрам, поэтому тут не водились. Но голод и жажда все равно присутствовали. Поэтому все вокруг постоянно хотели есть, нет не есть - жрать! Вампиры и другие кровососы хотели пить кровь, кому-то надо было просто убивать, пожирать, с хрустом размалывать мощными челюстями тех, кому не повезло, в единственном желании утолить свои неутолимые основные потребности. Ирония. Основные инстинкты включались на полную катушку. Простые, первобытные, звериные. Хотелось жрать и не сдохнуть. Все остальное тихо уплывало куда-то на задний план. У монстров-то точно. Даже те засранцы, вроде оборотней, вампиров, ведьм, ругару и других, что когда-то были людьми, казалось, желали теперь только одного. Как загипнотизированные охотиться и убивать друг друга. Дин зачарованно смотрел на чуть поблескивающую в вечернем полумраке воду бегущего ручья. Уже прилично стемнело, ночь почти полностью вступила в свои права. Оставаться здесь как свечка в поле было глупо, даже несмотря на его отпугивающий камуфляж. Кто-то или что-то могло о него банально споткнуться, даже не вынюхивая специально. Какая-нибудь тварь без обоняния. Он устало поднялся на ноги и побрел вверх по течению у самой кромки воды. Ручей наверняка спускался с холмов сюда вниз, а выбраться из этого заросшего болота ему хотелось сейчас больше всего. Наелся и напился он уже этого места. Но расставаться с найденным сокровищем совсем не хотелось. Где-то вдалеке что-то стрекотало. Видимое пространство сужалось от отсутствия света, проглатывая дерево за деревом вокруг него. Просветы между стволами и тени под корнями плавно превращались в черные дыры. Ни луны, ни звезд, ничего здесь ночью не было видно. И иногда, в особенно густых зарослях темнота становилась настолько густой, что казалось, ее можно было потрогать или разрезать ножом. Пока эта плотная и вязкая темнота не окружила Дина окончательно, он должен был найти себе твердое укрытие. Отсутствие ночного зрения было у него здесь основным изъяном. В отличие от местных аборигенов всех мастей. Почти уже на ощупь пробираясь вдоль сужающегося русла ручья, Дин наконец нашел что искал. Земля здесь чуть поднималась вверх, оголяя свое сырое нутро, словно кусок небольшого склона недавно обрушился, осыпавшись и открыв несколько корней торчащего прямо у воды дерева. Ручей сбегал сверху, с этого небольшого холма и со звонким журчанием и плеском по голым камням образовывал крошечную заводь. Под разлапистыми корнями уютной выемкой образовывался небольшой альков, чуть утопленный, с нависающими сверху рваными вьюнами. Дин усмехнулся, глядя на слабо различимый, но уютный уголок. Добро пожаловать домой. Пригнувшись и держась за корень, он проскользнул и присел на мягкую чуть влажную землю, его спину надежно закрыла земляная стена, левый бок - толстые кривые корни, а правый - вьюны и журчащий миниатюрный водопад. Сверху нависли трава, корни, ветви, немного земли, почти как крыша. Почти как нора. Зато тылы прикрыты. Окопался. Надежно уперев полусогнутые ноги в камни перед собой, и положив руку с ножом на бедро, а второй обняв себя за ноющие ребра, Винчестер уставился в темноту. Зрение было почти бесполезно, света было слишком мало, чтобы выхватить из тьмы что-то большее, чем неясные неподвижные силуэты и изредка мерцающую воду. Поэтому он переключился на оставшиеся чувства. Его обостренный слух ловил каждый незначительный звук в пространстве вокруг него. Каждый тихий шорох, каждое движение листьев от легкого прохладного ночного ветра, словно вырисовывая перед его внутренним восприятием свою, другую картину. Отличную от той, что он видел. Дополненную, усовершенствованную. Спина, плечи и ноги - все, что касалось твердых поверхностей, чутко улавливало вибрации падающей воды рядом, любой новый шаг он бы почувствовал практически сразу. Как паук муху, попавшую в паутину, - физически. День за днем медленно и верно, Дин ощущал себя плавно трансформирующимся из человека разумного в почти животное. Нет, не отсутствием разума, логики, здравого смысла. Не так. Но его наполняли совсем иные, спящие до этого момента чувства, существовавшие раньше, словно в коматозной полудреме инстинкты. Обостренные ощущения, слух, зрение, чувство пространства как продолжения собственного тела. Чутье. Почти звериное. Охотничье. Постоянная необходимость выживать переключила в нем невидимый тумблер, зарыв в глубине подсознания размышления и сомнения, переживания. Остались только голые чувства, обнаженные реакции на внешний раздражитель. Реакции, побуждающие к действию. Простые решения на уровне убить или быть убитым. Ничто не меняет так мировоззрение как зубы, вонзенные в глотку. В этот момент все идеалы мира превращаются в пустоту. Есть только ты и твой враг. Один из вас умрет. Прозреваешь мгновенно. Здесь враг был чистым, эталонным врагом без обременений, монстром, чудовищем. Абсолютно плевать, что они хотели, кто прав, а кто виноват. Он был готов убивать всех, не важно, как они выглядели, были ли похожи на людей, пытались ли с ним заговорить, выглядели ли они женщинами или даже детьми. Было абсолютно все равно, во что могли превратиться эти твари, чтобы отвлечь его внимание, которое все равно всегда сводилось к одному - убить. Он готов был убить любого, чтобы выжить самому. Здесь и сейчас не было друзей, не было союзников, не было соратников. Не было никого на его стороне. Только враги. Он был один против всех. И это было очень просто. Это было легко. Так, словно теперь он мог дышать в полную грудь, не задумываясь над каждым своим шагом, не рассчитывая последствия своих поступков. Не было никаких последствий. Не было никаких побочных жертв, никаких трагедий, никаких ненужных смертей и разбитых семей. Все было заключено только внутри него самого. Он отвечал за себя, контролировал себя, чувствовал себя цельным, плотным, концентрированным. Весь мир сомкнулся вокруг него. Не надо было смотреть никому в глаза, чувствовать вину, врать. Не надо было вообще разговаривать. Отпиливать тварям головы можно в полном молчании, не утруждая себя разглядыванием лиц, заглядыванием в глаза в поисках смысла и логики в их поступках. Не надо ломать себе голову в попытке различить оттенки серого. Есть только черное и белое. Не о чем жалеть. Это было так хорошо. Так легко. Это была свобода. Дин мог отпустить в себе что-то, так долго державшее его внутри, словно в сжатом кулаке. Отпустить боль, давая ей вытечь куда-то во тьму оставляя его, опустошенным, но таким легким. Словно сейчас оторвешься от земли. Это была почти эйфория. Отсутствие тяжести и душевной боли как невероятное наслаждение. Чувствовать себя свободным, чувствовать себя правым. Никакого давления, никакого груза. Только он сам и его жизнь. И от этого ощущения он словно растворялся в окружающем его мраке, сливаясь с холодной землей, с серо-бурыми мокрыми камнями, с ползущими корнями, с кишащими монстрами. Он сливался с Чистилищем, принимая правила его игры.