~Падение~
перевод: sad pierrot
Днём ранее я думал, что был в Чистилище. Этой жары вполне хватало для того, чтобы назвать это место Адом; внутри меня кипели противоречия, и было слишком много безответных вопросов, поэтому невозможно было назвать это спокойное убежище небесами. Я всё ещё страдал в одиночестве, и я знал, что от этого становится только хуже. Я ждал конца моей жизни, ждал, когда целый мир обрушится на меня, и когда сам дьявол осудит меня за мои поступки. Я думал, что Ад, должно быть, находился по ту строну тёмно-зелёной двери Джерарда, в центре его квартиры, где, я знал, мы будем бороться друг с другом. Мои прогнозы были верны; мы боролись, но совсем не по тем причинам, которым я предполагал. Я боролся с ним, нежели он боролся со мной. И я не предавал этому значения в глубинах своего разума. Он имел полное, блять, право злиться на меня, но он отказывался говорить что-либо оскорбительное в мой адрес. Ну, намеренно оскорбительно, как те слова, которые я выплеснул на него. Он всё ещё причинял боль, но другими способами; с его мыслями и убеждениями относительно того, чем мы, блять, на самом деле являлись. Я думал, мы были в отношениях. Я думал, что мы должны заботиться друг о друге. И хотя я знал, что в итоге нам придёт конец, я думал, что, по крайней мере, мы могли бы сохранять надежду, что этого не случится. Я думал, хотя мы были и непохожи – мы могли быть всем, чем захотим, и если бы мы захотели быть нормальными, то мы бы ими стали. Мы получали бы удовольствие вместе, держась за руки и целуясь, думая, что это могло бы и продолжалось бы вечно. И меня не волновало, каким бы клише это могло быть; я хотел этого. Я никогда не был в отношениях прежде; и не знал, как они должны проходить. Я вырос на карточках «Hallmark» и на комедии «Почти в законе». В своих мыслях я всего лишь хотел, чтобы наши отношения хоть немного походили на какое-то состояние нормальности. Джерард не мог быть нормальным. Мы не могли быть нормальными. Это, блять, вообще никогда не могло быть нормальным. Чёрт, и я знал это. Даже прежде, чем он сказал эти слова, я знал это. Но не мог ли я просто притвориться? Не мог ли он просто позволить мне помечтать? Это всё, что мы делали до этого: мечтали. Мы бы лежали на его кровати, уставившись в потолок, и мечтали. Он бы рассказывал мне о его жизни, о вещах, которые он делал или мечтал сделать, и мы бы создали наш собственный конец для этого всего. Также мы создали и наш собственный мир, потому что мы не могли жить вне него. Мы были мечтателями; как бы ты, блять, мог быть художником, если ты не был мечтателем? Казалось, Джерард позабыл это правило и сейчас вдруг внезапно начал выискивать реальность в каждом уголке. Он ненавидел углы; ему нравились мягкие изгибы женских бёдер. Что он вообще хотел показать тем, говоря снова и снова о мужчинах ранее этой ночью? Почему он внезапно перешёл на другую сторону цветового спектра и повернулся спиной ко всему тому, о чём утверждал прежде? Он называл мужчин более красивыми, чем женщины, и он толкнул меня прямо в реальность, чего я не хотел. Эти углы оказались слишком острыми. Они тотчас же причинили мне боль, как только он бросил их в меня. Он всего лишь пытался подготовить меня для этого мира, но, блять. Я нуждался в сострадании, в конце концов. Снаружи было достаточно ненависти, неуважения и вины, чтобы я нашёл верный путь сквозь них. Мне нужен был он, чтобы помочь сохранить меня в своём уме, поддерживать мою веру и мотивировать меня. Что ещё более важно, мне нужно было, чтобы он поддерживал мечтателя внутри меня. Слишком много лет утекло, прежде чем я встретил его, где это ускользало от меня, где я не понимал, какого на самом деле было значение этого слова. Я просто думал, что «течение времени» означает, что ты становишься старше, седее и находишься ещё на один шаг ближе к смерти. Сейчас он научил меня тому, что «течение времени» означает, что ещё больше мечт выходит на поверхность, бурлит больше идей, и становится больше творчества, когда он рядом со мной. Больше времени означает больше Джерарда, и мне нужно было всё, что я мог от него получить. Но сейчас мы проснулись, и утренний вкус во рту от наших постоянных поцелуев всю ночь напролёт становился всего лишь мерзким привкусом, который я пытался скрыть глубоко внутри себя, забывая ту боль, что я чувствовал. Может быть, я всё ещё спал, пытался я убедить себя, и всё превратилось в ночной кошмар. Джерард всё ещё попусту болтал о своих теориях, идеях и искусстве; но это было таким способом, каким я больше не хотел это слышать. Я хотел, чтобы вещи снова обрели смысл; хотел, чтобы он дал мне ответы. Единственная самая ощутимая мысль, которой он мог встрепенуть моё воображение, была о том, что я не был геем, я не изменил ему, и что я был всего лишь опытом. Это не было ответами – по крайней мере, теми, которые имели смысл. Мои размышления – те, которые он помог сформировать – не вычислили бы эти вещи. Я был научен не доверять таким вещам, когда был мечтателем. Я думал, этих вещей не существует в той ситуации, в которую я попал. Когда Джерард решил это изменить? Я не мог понять, как мы могли быть так близки – блять, да даже внутри друг друга – и я никогда не замечал, что это наступило. Я никогда не думал, что он рассуждал таким образом, планируя изобразить меня на холсте, когда я уйду. Он писал свою собственную книгу, и я был всего лишь в ней главой. Он бы бросил меня, или общество заставило бы нас разлучиться, и тогда бы он нарисовал это, подписался и продолжал бы двигаться дальше. Я бы не смог продолжать двигаться дальше так же легко. Если бы общество разделило нас, я собирался, блять, бороться за то, чтобы мы остались вместе. А Джерард – нет? Разве мы не давали обещание друг другу в ту самую первую ночь вместе? Мы обещали друг другу всё. Всё, включая борьбу, боль и всё ужасное, что могло бы с нами произойти. Всё, включая Ад, в котором, я был убеждён, я уже в итоге оказался. Я не чувствовал особого отличия от того состояния, которое испытывал утром. Моя кожа всё ещё была покрыта толстым слоем смолы, дым сконденсировался в человеческий пот от тех действий, которые мы совершили с Джерардом, прежде чем всё начало разрушаться. Я всё ещё был в таком же замешательстве, как и утром, и хотя я получил ответы на некоторые вопросы, они только водили меня по кругу. Я хотел спросить ещё множество вещей, мне многое нужно было уточнить, но не было никакого способа выбраться из этого грёбаного Ада обратно в его квартиру, чтобы получить больше объяснений. Было достаточно трудно покинуть это место, когда я всё-таки это сделал; я, должно быть, стоял в центре его комнаты несколько часов, пока, в конце концов, не сдался и не ушёл. Несмотря на безумные мысли, роящиеся в моей голове, по каким-то причинам я всё-таки сумел собраться, схватить ключи от фургона Джерарда и вышел за дверь. Я не мог бежать куда-то в тот самый момент времени. Я чувствовал, что мои ноги слабы и эластичны. Я не хотел выглядеть как идиот, пытаясь бежать, но мои ноги потеряли устойчивость, и я рухнул прямо посреди улицы. Просто идти я не мог тоже. У меня не было ни единого представления, куда идут в таких случаях, и я не был достаточно спокоен, чтобы просто гулять по проспектам. Я не хотел идти домой, в этом я был чертовски уверен. Я был утомлён и расстроен, и хотя я не плакал, но чувствовал, что близок к этому. Моё лицо раскраснелось, проявились следы от ногтей, так как я держался за него ладонями, пытаясь содрать кожу, чтобы отвлечься от всего. Я знал, что выглядел как дурак; ещё одна причина избегать улиц Джерси. Ещё не было темно, но солнце уже начало медленно исчезать за линией горизонта. Мне нужен был другой способ, чтобы транспортировать себя туда, где бы я хотел очутиться, даже если пункт назначения ещё не был выбран. Единственным оставшимся вариантом был фургон Джерарда. У меня больше не было уроков вождения, кроме того, что дал мне Джерард во время наших последних выходных вместе, но я был практически уверен, что смогу разобраться во всём этом сам. Я был довольно неплох во время тех пятнадцати минут, когда мы были вместе; я надеялся, что смогу сымитировать и повторить эти действия. Если бы я поехал по просёлочным дорогам и безлюдным местам, я мог бы быть уверен, что нечаянно не собью какого-нибудь ребёнка на своём пути. Мне просто нужно было ехать. Мне нужна была музыка, оглушающая мои уши во время езды, и я мог бы предоставить себе иллюзию того, что могу убежать от всего, хотя на самом деле я снова всего лишь ходил по кругу. Мои руки дрожали, когда я вставлял ключ в зажигание, с трудом заводя мотор, борясь со старой грудой металла, прежде чем это началось. Мне было интересно, собирался ли Джерард выбежать из своей квартиры по лестнице и попытаться остановить меня, но я знал, что он бы этого не сделал. Он, вероятно, был всё ещё голый, и кроме этого, он бы хотел, чтобы я получил ещё один опыт вождения автомобиля. Всё моё нутро перевернулось лишь от воспоминания этого ёбанного слова. Несмотря на моё отвращение, я хотел, чтобы он спустился и остановил меня. Я сел в машину, завёл двигатель и даже убедился в том, что он издаёт отчётливый глодающий шум, который он иногда издавал, так что Джерард точно знал, кто пытается уехать на его фургоне. Но он так и не вышел, и я просто попусту расходовал бензин. Я почувствовал, будто что-то оборвалось в моей груди, когда я начал осторожно выезжать с парковочного места, пытаясь не ударить другие машины, выстроившиеся в ряд. Я хотел, чтобы он спустился, несмотря на грубые слова, которые я произнёс ранее. Он был тем человеком, к которому я всегда приходил, когда был расстроен; он до сих пор был мне нужен, даже если это он являлся причиной моего состояния. Просто сидя в его фургоне, вдыхая чертов аромат, оставленный им, и смотря на его художественные принадлежности, краски и случайные пакеты из магазинов – всё это заставляло мою грудную клетку ныть от боли. Я хотел, чтобы Джерард был здесь, даже если бы это было просто для того, чтобы опять и опять сыпать в него проклятиями. Я знал, что он не сказал бы мне и слова в ответ, лишь попытался бы показать мне что-нибудь ещё. И я этого не хотел, только если бы он не захотел показать мне, каково это «его рука в моей руке». Блять, я понимал, что звучал как девчонка. Я жаловался и ныл из-за своего парня, который причинил мне боль. Я сбежал и гнев буквально сочился из меня, но я до сих пор оставался слабым и хотел, чтобы он пришёл и спас меня. Ни один мужчина не стал бы рыдать о другом мужчине, прося о спасении. И я знал, что он никогда бы не спас меня. Однако это всё ещё не означало, что я не хотел, чтобы Джерард находился здесь прямо сейчас. Спасительным кругом для моей мужественности в тот момент послужило то, что я действительно не плакал, и, вероятно, я был слишком зол, чтобы это делать. Если бы я начал реветь, я абсолютно уверен, что мои яйца вросли бы в моё тело обратно. Парни не плачут. Мужчины не плачут. Все эти грёбаные Y хромосомы существовали для того, чтобы мужчины не рыдали. Это было неправильно, я не должен был плакать. Но, блять, я хотел. Даже то, что я вылетел прочь из квартиры Джерарда, мой взгляд все равно был устремлён в его окно, и я не видел силуэт мужчины, с которым у меня только что был секс, я всё ещё не плакал. Что-то внутри меня сломалось; я был точно в этом уверен, но я не плакал. Я позволил мерзкому стону вырваться из моего горла, лицо выражало полнейшее чувство боли. Я увидел своё отражение в зеркале заднего вида и тотчас же захотел разбить его, блять, вдребезги. Волосы были в полнейшем беспорядке, а лицо выглядело просто чертовски жалко. Мне стало интересно, что же такого, блять, во мне видел Джерард. Я был всего лишь ноющим отвратительным подростком, нарушающим закон, которому от него нужен был только алкоголь. Почему же он приглашал меня к себе каждый день? Я не был каким-то особенным, и он сам рассказывал, что запрещал себе когда-либо прикасаться ко мне в сексуальном плане. Это был я, тот, кто стал инициатором этого всего и кто сломал барьер между нами. Я был тем, кто хотел этого, но в конечном итоге я только причинил ему боль и стал причиной ещё больших неприятностей. Какого чёрта он что-то видел во мне? Ему нужно было выгнать меня ещё давным-давно. Но чем больше я об этом думал, тем больше стал задаваться вопросом, какого чёрта я сам увидел в нём. Он был стареющим голубым художником. Он был самоуверенным, высокомерным и имел немного лишнего веса. Джерард мог сбивать с толку, не поддаваться никаким объяснениям и совершенно безумным большинство дней. Какого хрена я соглашался снова и снова возвращаться к нему, и какого хрена в один день я оказался перед ним голым? Какого хрена всё это произошло? Но это больше не имело никакого ёбанного значения, и я знал, что никакого смысла там и не предполагалось. Но я до сих пор хотел – мне нужен был – ответ, чёрт. Мне нужно было всё. Некоторые вопросы не имеют ответов, голос Джерарда просочился в моей голове. – Но что если мне нужен один, Джерард? – сказал я в горячий воздух, наполняющий машину. Здесь не было никого, с кем бы я мог поговорить, и даже музыка не могла заглушить мои мысли. Я стиснул зубы, а мои руки крепко сжали руль. – Что если мне нужны были ответы, хотя бы на один мой грёбаный вопрос? Под конец мой голос сломался, и я был убеждён, что это была моя злость, перемешанная с ужасающей пропастью эмоций и нервозностью, в то время как я вёл машину. Я завернул за угол, наезжая на бордюр и позволяя ещё одному ворчанию вырваться из моего рта. Я уже был на тёмной грунтовой дороге, где едва ли хоть один человек мог находиться. Я мог быть настолько громким, насколько хотел, и я, блять, кричал. Я ударил по клаксону и бил по рулю. Я хотел ответы, я нуждался в них. Даже если бы этот ответ был только на один вопрос; мне просто нужно было знать одну вещь. Между мной и Джерардом всё кончено? Одной лишь мысли об этом было достаточно, чтобы мой желудок свернулся в узел и полностью выпал из моего тела. Я чувствовал себя, как выпотрошенная рыба, и образ дедушки Жасмин всплыл в моём подсознании. Я был тем сомом; зловонным человеком с уродливым лицом, чувствующим, как нож входит и выходит из моего тела снова и снова. Джерард был как её дедушка – совершенно неуравновешенным и не очень любезным, но его всё ещё предавали воспоминаниям и о нём думали. Джерард был в моей голове, в моём теле, и сеял хаос в моей душе. Я должен был знать, будет ли он всегда здесь, в горе и в радости, или же мои чувства были просто проёбаны попусту, как и всё остальное, что я делал. Фактически, Джерард никогда и слова не говорил о нашем разрыве. Он мог называть меня всего лишь опытом, но он сказал, что глава в его книге, частью которой был я, всё ещё не дописана. Она может быть длинной или совсем короткой, так он мне сказал. Джерард не знал ответ о продолжительности этой главы. Я начал осознавать, что он не знал многих ответов. И я бы не удивился, если бы он не знал ответа на тот вопрос, который меня сейчас тревожил больше всего. И тогда я подумал об этом логически, точнее, настолько логически, насколько способен был мой мозг в тот момент; я не думаю, что мы расстались. Прежде всего, у нас было не так много причин, чтобы расставаться, до тех пор, пока статус наших отношений вне его квартиры не был рассекречен. О нас знала только Вивьен, так что если бы мы расстались, она была бы единственным человеком, кому бы рассказали об этом. Если Джерард сказал ей, что мы больше не вместе, я знал, что Вив бы не выдержала, услышав это. Она бы его вразумила; вот для чего она была там; в этом она была хороша. Она была посредником во всех этих ситуациях, советовала Джерарду, что он должен или не должен делать, когда он сомневался. Она была той, кто увидел, кем мы являлись на самом деле – душами – с самого начала. Для неё души не имели возраста. Я знал, что она стала бы бороться за то, чтобы мы снова стали вместе. Джерард упрямый; он мог не слушать меня, но я знал, что он послушал бы эту красноволосую богиню. Он должен был. Она была единственной логической составляющей в наших жизнях. Убедив себя в этом факте, я почувствовал себя немного лучше, но я всё ещё был далеко, очень далеко от этого «лучше». Мне нужно было что-то для снятия напряжения, которое я создал в маленьком пространстве пустого фургона. Я не знал, сколько времени я уже был за рулём, Джерард тоже отказывался считать время, когда находился в своём фургоне. На приборной панели не было даже такого места, чтобы разместить там что-то для измерения времени, но при близком рассмотрении, там оказалось пустое место, откуда Джерард, вероятно, выломал часы из своего законного места. Я ещё мог определить примерное время, посмотрев на небо и увидев солнце, садившееся за деревьями на грунтовую дорогу. Становилось всё позднее и позднее, поэтому я съехал с трассы и приготовился смотреть, как всё это проходит на моих глазах. Мне нужно было сфокусировать свой взгляд на чём-то чистом и понятном; на том, что не могло быть изменено. Я знал, что закат никогда не был предсказуемым, подобно Джерарду и мне, но там был некий намёк на это. Солнце садилось каждую ночь в разное время, но оно спускалось за холмы в одинаковой предсказуемой манере. Времена года менялись, так же делало и солнце. И оно всегда вставало снова. Его цвета, изменяющиеся от времени суток, могут нарисовать намного больше, чем просто пейзаж. Они, казалось, отображают мысли в разумах людей, отображая для них яркий свет во тьме подсознания. Я наблюдал за тем, как пурпурные завитки начали закручиваться вокруг оранжевых лучей, разливаясь на по-прежнему падающее солнце. Они, казалось, душили свет, который пытался высвободиться хотя бы на несколько секунд. И хотя в моей голове роились отвратительные мысли, создавая различные изображения, я мог найти красоту в пурпурном акте удушения. Пылающее солнце быстро угасало в страданиях – быстрее, чем я того хотел, но, тем не менее, это было для его же собственного блага. Пурпурное удушение вновь всё сделало красивым; и это сделало смерть более обоснованной, и это гораздо лучше, чем просто беспричинное падение с неба в какой-то момент времени. Пурпурный был необходимым элементом, и оранжевый в конечном итоге принял это; ночное небо стало преобладать, а пурпурный изящно прогнулся подо что-то более тёмное. И тогда всё снова стало нормальным. Я неустанно наблюдал за всем этим, моё тело, расслабившись в этом процессе, начало раскрываться. Я знал, что Джерард был тем пурпурным, а я был оранжевым. В наших отношениях, законченных или нет, мы всегда были цветами, танцующими вокруг друг друга. Он был голубым, разлившимся на меня и заставившим стать чем-то иным, чем просто тень человека. Голубой был смелым и ярким, он был цветом мечты, которая упала с такого же цветного неба. Он был голубым, но он сменил так много оттенков. Как радуга или хамелеон. Я вспомнил ту ночь, когда оставил отпечаток своей ладони на его двери – на его чёрной двери. Это была пропасть небытия, которую я испортил жёлтым. Тогда я был жёлтым, как пылающее солнце, которое помогает вещам расти. Как масло, которое помогало вещам хранить тепло, что для себя этого тепла просто не оставалось. И мне нужно, чтобы со мной что-то было, мне нужен был его чёрный фон, чтобы мой отпечаток сиял на нём, и таким образом я мог бы расти. Тогда я понял, что никогда не был тем человеком или цветом, который помогал бы чему-либо ещё расти. Джерард всегда был тем, кто привносил жизнь в вещи, в природу и в людей. Он был зелёным в тот день; одним из множества цветов жизни. Для меня он всегда был зелёным и для других людей тоже. Он был травой на картине – где дочь Вивьен была изображена в качестве цветка – слишком распространённым, чтобы быть чем-то цельным, и если она бы произрастала слишком густо, то её можно было бы просто срезать. Он врастал в людей – поначалу он мог вам не нравиться, вы могли не считаться с его чувствами, но в конечном итоге вы оценили бы его присутствие. Джерард вновь делал всё, что некогда было покрыто грязью, зрелищным и живым. Он был травой, растущей и покрывающей всё, потому что внутри нас царила весна. Я мог быть жёлтым, но это, конечно, не исцелило бы и не помогло вещам расцвести. Я был жёлтым, просто чтобы быть жёлтым. Я ещё не знал, что именно это означало. Comme le soliel interminable. Как бесконечное солнце. Мне в голову пришла его фраза на французском. Он написал её ниже моего отпечатка ладони, как бы отмечая или запечатлевая что-то. Эти слова никогда не имели особого смысла, даже переведённые на английский язык. Как безграничное солнце? Какого хрена это значит? Я был слишком тупым для поэзии, не считая, может быть, тех маленьких кусочков и отрывков, которые я бы прямо сейчас предпочёл стереть из своей захламлённой головы. И даже после того, как я писал предположительно что-то глубокое, я мог вернуться к написанному спустя неделю и забыть, какого хрена я имел ввиду. Я не был хорош в расшифровке и создании метафор, которые должны были передавать глубокий смысл, даже если это было то, что я делал в тот момент, думая о закате. Я мог размышлять в таких параллелях и плоскостях, которых не мог постичь раньше, но я никогда не позволил бы им сорваться с моих губ. Я не мог говорить о них, писать о них. Я мог только думать. Я мог делать это только в своей голове, и делать это замечательно, но к бумаге это не имело никакого отношения. Или к стене, в этом случае. Я никогда не понимал, что значит «как бесконечное солнце». Я улыбнулся и кивнул, когда Джерард написал это на стене, потому что я знал, что это значит что-то намного глубже, чем я мог вообразить в тот момент. Я хотел сделать его счастливым, поэтому сказал, что мне нравится. Мне действительно это нравилось, но чтобы по достоинству это оценить, я должен был его понять. Я так растерялся в тот момент, но вместо того, чтобы выяснить, что Джерард имел в виду сегодня, может быть, я должен был вернуться на несколько недель назад, начать с того места, где моё замешательство впервые пустило ростки. Солнце никогда не заканчивалось, но «это» же должно где-то начинаться. Я начал рассуждать, соединяя воспоминания и факты воедино, и я кое-что обнаружил. «Как бесконечное солнце» было ошибочно. Солнце кончалось. Оно заканчивалось каждую ночь. Оно садилось за горизонтом Джерси в его сплетённом множестве цветов. Оно не могло быть бесконечным, потому что оно должно было садиться каждую ночь. Но опять же, оно к тому же и поднималось. Солнце всегда расцветает на следующий день, видите ли вы это или нет. И я догадался, что в этом смысле оно было бесконечным. Я уже не был полностью уверен. Хотя звёзды в итоге сгорают, внезапно напомнил я сам себе. Солнце было звездой. Я начал вспоминать всё, что, как я думал, являлось бесполезной информацией на уроках географии, когда я учился в восьмом классе. Учителя говорили, что солнце не собирается сгорать ещё как минимум миллиард лет или около того. Нам не придётся беспокоиться об этом в течение нашего существования, которое было, вероятно, потому, что никто, блять, и понятия не имел об аэрозольных баллончиках, находившихся в каждом нашем классе и разрушающем озоновый слой, но солнце всё равно бы сгорело. Я понял, что это было неизбежно, как и наши с Джерардом отношения. Я не был уверен, верно ли это утверждение или нет. Солнце исчезнет, но к тому времени, когда это случится, меня бы уже здесь не было. Как и Джерарда. Волноваться об этом не стоило. Наконец, с тех пор как я сел в машину, хоть что-то начало приобретать смысл. Как бесконечное солнце – это были наши отношения. У них были свои взлёты и падения, рассветы и закаты, но они не закончились. Могли быть тёмные периоды, дольше чем другие, когда был переход на летнее время или когда общество было против нас и хотело нас разлучить, но, блять, это был ещё не конец. Мы ещё не закончились. Мы сгорели дотла ¬– значит, мы умерли. Это единственный вариант, при котором мы действительно были бы разделены; когда обе наши искры исчезли бы во мраке пространства и времени. Мы ещё не расстались. Была всего лишь темнота до тех пор, пока бы мы снова не воскресли. Я почувствовал в груди немного лёгкости, и был в состоянии дышать чуть глубже, уже без такого большого количества болезненных мыслей, наполняющих мой разум. Тем временем, уже совсем стемнело; чёрные как смоль оттенки и прохладный воздух накрыли меня целиком. Я разглядывал ночное небо, наклоняя голову вперёд над рулём и прислоняя лоб к холодному стеклу. Было новолуние, а огни Джерси перекрывали сияние звёзд. Я едва ли мог разглядеть мерцающие огоньки на небе, и хотя я чувствовал себя чуть лучше, это, тем не менее, удручало меня. Я вспомнил нашу ночь в парке, как я смотрел на звёзды и мечтал лишь дотянуться и прикоснуться к ним. Долететь до них. Я понял, что сейчас я бы не долетел. И никогда бы снова не захотел это сделать. Я не хотел быть готовым к этому миру, потому что Джерард был бы исключён из него. Ещё одно осознание поразило меня; Джерард всё ещё был вне моего мира, и я ничего не знал. Он бы вернулся обратно, я знал это – он должен был. Это было всего лишь одним из тех сражений, которое нам нужно было взрастить в наших отношениях, или какой бы глупой вещью это ни называлось. Он сказал, что борьба – это хорошо; она даёт уверенность в том, что ты всё ещё хочешь быть с человеком. Эта цель, определённо, была достигнута. Нам обоим нужно было время, чтобы остыть от этой жесточайшей схватки; я ещё не готов был увидеть его. В это же время были и другие вещи, которые я осознал. Я мог, и я был отделён от него, независимо от того, насколько готовым я был. Больше и речи быть не могло ни о каких полётах. Голубь улетел. Речь шла уже о ёбаной жизни. Мне нужно было научиться жить сейчас, потому что я не мог постоянно полагаться на Джерарда. Я огляделся вокруг, задаваясь вопросом, куда же могла улететь голубка. Было бесполезно пытаться найти её на ночном небе, но так или иначе мои глаза всё равно блуждали по нему, не замечая ничего существенного. Я всегда думал, что даже если она (или все голуби, на самом деле) улетит, то она бы точно вернулась обратно в свой дом. Разве птицам не полагается так делать? Спрашивал я себя, старательно пытаясь думать о чём-то ещё, кроме художника. Голуби возвращались, напомнил я себе. Почтовые голуби возвращаются домой. Люди использовали их на войне, чтобы обмениваться сообщениями. Я опять ошибся в видах птиц, перепутав обычного голубя с величественной птицей, и на этот раз я просто хотел, чтобы она была этим обыкновенным голубем, чтобы она прилетела обратно домой. Если у Джерарда не будет меня, то он должен, по крайней мере, иметь свою птицу. Однако я знал Джерарда – он бы хотел иметь голубку и только голубку. Для него не имело значение то, что она могла не вернуться длительное время; она должна была сделать то, что она сделала. Это глупо – я бы хотел держаться за что-то настолько красивое так долго, сколько мог, и я бы хотел, чтобы она вернулась обратно. Тем не менее, идея Джерарда имеет некий смысл. Это было что-то вроде философии «если любишь кого-то, дай ему уйти». Он бы позволил сделать голубке всё, что бы она захотела, потому что он знал, что она, в конце концов, выберет правильный путь. Но что, если голубка не знала, как выбрать этот правильный путь? Возможно, она думала, что хотела улететь, но что, если после того, как она оказалась в другом месте, она поняла, что оно ей больше не нравится? И она не знает, как вернуться обратно домой? Может быть, Джерард был так же неправ, как почти во всём остальном. Могла ли голубка вернуться домой, в то место, которому она по праву принадлежит? Или с тех пор как они становятся свободными птицами, которым однажды был подарен шанс, они принимают его и улетают навсегда? Голубка, которая находились запертой в клетке, Бог знает, сколько лет. А затем, она была взаперти в его квартире. Теперь она могла быть свободной и увидеть весь мир, кто, блять, знает, куда она соберётся улететь? Она была свободна и могла жить полной жизнью; кто бы упустил такой шанс? Я неожиданно рассмеялся, понимая, что я бы упустил. Если бы мне дали шанс жить так, как я захочу, прямо сейчас, быть независимым от родителей, друзей и других обязательств, чтобы я мог делать всё, что захочу, я бы не согласился на это. Я знал, что отказался бы от этого. Я бы не знал, что хочу делать. Я даже ни разу не подумал об игре на гитаре и рисовании за то время, пока не видел Джерарда. Я рассказывал Жасмин о живописи, но каждое второе слово, вылетавшее из моего рта, было о Джерарде. И я ни разу не обмолвился о том, что скучаю по рисованию; просто потому, что я скучал по Джерарду. Я не знал, чем хотел заниматься, и, конечно, я не мог решить этого в одиночку. Я до сих пор хотел Джерарда; нуждался в нём. Он должен был показать мне, что я хочу делать, и даже после того, как я нашёл бы это, он не мог оставить меня. Я мог овладеть уроками, как существовать одному, но это вовсе не означало, что я должен так жить всё время. Я бы предпочёл, чтобы Джерард злился на меня каждый день в моей жизни, чтобы я жил так же, как сейчас в этом фургоне, с беспокойными мыслями в моей голове каждый грёбаный день, чем быть в одиночестве и разбираться со всем этим наедине с собой. Я смеялся так громко без всяких на то причин, кроме познания себя. Я был посмешищем; жаловался на свободу и был слишком напуган, чтобы принять её. Я смеялся так же, как прежде в его квартире, просто чтобы сбросить напряжение, потому что ничего смешного во всём этом не было. Это было иронично; тот факт, что Джерард пытался научить меня свободе, которую я никогда не хотел, но это было не смешно. Хотя я всё равно продолжал смеяться до тех пор, пока не закололо в боку, и голова не начала болеть. Я не мог поверить своим собственным мыслям. Они были такими нелепыми, и я чувствовал себя всё больше и больше похожим на девчонку. Испустив пронзительный вздох, я обернулся назад и наклонился, чтобы посмотреть на покупки в задней части фургона. После того, как я порылся в нескольких сумках, я, наконец, обнаружил то, что искал – бутылки с алкоголем Джерарда. Я знал, что когда он покупал вино, он брал его в большом количестве и хранил большинство запасов в фургоне до тех пор, пока он не приберётся в комнате, чтобы разместить бутылки там. Там, докуда я дотянулся, была всего лишь одна-две бутылки спиртного, и я схватил всё, что увидел, нуждаясь в выпивке больше, чем в чём-либо ещё в тот момент. Я изо всех сил пытался откупорить первую бутылку, и на этот раз мои дрожащие руки сделали всё хорошо – я услышал хлопок и шипение жидкости внутри. Я поднёс бутылку к губам и начал отчаянно пить, зная, что выпивка была не самой мужественной вещью на планете; я пил, чтобы напиться – опять – чтобы забыть всё дерьмо, и это было то, в чём я нуждался. Мужской вариант терапии; быть вдрызг пьяным до тех пор, пока проблемы не исчезнут или, по крайней мере, до тех пор, пока они не покроются пеленой тумана перед глазами. Я выпил, возможно, половину бутылки, прежде чем положил её на пассажирское сиденье рядом со мной. Я несколько раз кашлянул, когда пил, терпкий привкус ошарашил меня, пока я не заставил себя привыкнуть. Моя глотка и глаза пылали, но я уже мог чувствовать лёгкое головокружение. Это было как раз то, что мне нужно. Я просто не мог оставаться на этой просёлочной дороге вечно. Мне нужно было оказаться в другом месте, даже если бы этим местом был мой дом. До меня дошло, что я не был там достаточно давно. Я снова почувствовал себя как девчонка, просто сидя и наблюдая за звёздами, которые ничего не значили. Было темно; мои родители вскоре начали бы задаваться вопросом, где меня носит, и сегодня мне не нужны были неприятности. Никоим, блять, образом. Я снова повернул ключ в зажигании и выехал на грязную тёмную дорогу. Пока я вёл, я крепко держал бутылку в своей руке, сильно сжимая горлышко костяшками пальцев. Мелкие бусинки жидкости стекали по моему лицу, потому что я пил слишком быстро, и холодный воздух щипал мою кожу. Я продолжал пить, даже когда напиток перестал быть приятным на вкус и стал отвратительным. Я знал, что скоро вообще перестану чувствовать какой-либо вкус, и это только подстегнуло меня пить ещё больше. Я знал, что то, что я делал, было неправильно, плохо и вообще незаконно, но на тот момент меня это не волновало. Я был на трассе, пил и вёл фургон. Я не собирался сбить кого-нибудь или быть причиной проблем. Мне просто нужно было разобраться со всем и сложить всё воедино в своей голове. Кроме того, я и так нарушил так много правил с Джерардом. Ещё несколько нарушений не причинило бы вреда. Я повторял свои мысли в голове снова и снова, стирая границы между ними. Я не получил свободу и, блять, это было весело. Это было страшно – я был напуган. Я был напуган всем, оставил бы меня Джерард или нет. Я не знал, почему мы были вместе. Солнце должно было что-то сделать с этим, я уверен. Голова начала болеть. Я потёр глаза, пока вёл, и начал видеть пролетающие огни города. Бесконечное солнце было дерьмом. Мне нравилось рисовать, но мои руки мне не позволяли. Голубка улетела, как обыкновенный голубь, и больше не собиралась возвращаться домой. Может быть, она могла уже умереть. Я не был голубем. Я не был голубем, и я не был голубем. И не хотел им быть. Это было так страшно. О, и я был точно уверен, что я в Аду. Мой пьяный бессвязный лепет продолжался, губы стали влажными и неподвижными из-за горькой жидкости, которая уже закончилась. А ещё я их постоянно нервно покусывал. Я попытался сказать вслух некоторые из моих мыслей, но они потерялись на полпути. Ничего не имело смысла, но начало его приобретать. Я думал, что пьян, и я был, но когда я сказал, что я был в Аду, фургон на самом деле начал становиться горячим. Я чувствовал, как жар начал проникать сквозь приоткрытое окно из исходить из двигателя. Я посильнее укутался в толстовку, моё дыхание становилось учащённее. Я был точно уверен, что видел Сатану на заднем сидении. Я на самом деле был в Аду? Или это всего лишь в моём воображении и я всё ещё был в моём ясном Чистилище? Но затем я увидел красные вспышки света. Они тряслись и пульсировали, и смешивались на фоне ночной темноты. Я действительно думал, что всё пылало. Думал, что вокруг меня всё было в огне, и он становился всё ближе и ближе ко мне, и я был уверен, что тоже сгорю заживо. Спонтанно вспыхнуть и превратиться в ничто – когда я привык быть всем. Тогда красный смешался с синим, и я был слишком напуган и растерян, чтобы продолжать вести дальше. Я что, ещё и тонул? Что это был за синий цвет? Я не дышал, и моей коже не хватало кислорода, не хватало всего, что я когда-то знал? Sacré bleu. Чёрт возьми, я попал в Ад. Алкоголь оживил мои мысли, хотя я не пил слишком много и долго. В любом случае, я не знал счёта времени и уже чувствовал, будто схожу с ума, прежде чем употребил алкоголь, который только поспособствовал этому процессу. Это было так, я умер, и красные огни освещали мои ворота в Ад. Я разбил машину, когда ехал? Я покончил с собой, не зная об этом? Ад, который я создал, был сверхдраматичным и метафоричным – когда он превратился в реальность? Это всё не по-настоящему. Это не могло быть реальностью. Громкий стук пробудил меня от нетрезвых мыслей. К тому моменту я понятия не имел, машина всё ещё ехала или нет, но я съехал на обочину и остановился. Шум доносился в моё полуоткрытое окно, и я видел, что красные огни продолжали светить, только они отражались от чего-то ещё. Я увидел чёрные руки, покрытые кожей, которую я никогда не видел прежде. Они держали белый блокнот и другие незнакомые вещи, которые я не мог разглядеть, не мог расшифровать. Вспышка была такой яркой, и я понятия не имел, что за херня здесь происходила. – Водительские права и регистрацию, пожалуйста, – сказал объект – на самом деле это был человек. Большой человек, высокий мужчина. Такой же, которые носили пуленепробиваемый жилет, и которых я видел только по телевизору. Я застыл. Я думал, что это был Сатана на заднем сидении фургона, но Сатана не носил значок полиции Джерси. Хотя у него тоже мог быть, потому что как я понимал, мне грозила та же участь, тот же суд и преследования. В моей голове щёлкнул переключатель; красные и синие вспышки были сиренами на полицейской машине. Я не был в Аду; меня всего лишь поймали. Я никогда не был в Аду раньше, даже с моим постоянным смехом и жарой, которую я не мог объяснить. Я не мог быть в Аду раньше, потому что я оказался в нём прямо сейчас. Или, по крайней мере, туда спускался. Свобода была страшной вещью, но так же страшно было то, когда тебя сажают в клетку.