=Мать и ребенок=
перевод: pur blanca
Когда я был ребенком, жизнь была простой. Мне не нужно было беспокоиться ни о чем другом, кроме вечерней телепрограммы на сегодня, или с кем погулять на перемене. Главной проблемой тогда мог стать пропуск какого-нибудь глупого мультфильма вроде черепашек ниндзя, если слишком долго спать в субботу. Причиной для драмы могла стать такая чушь, как поломка любимой гоночной машинки. Все было так просто; так легко, черт возьми. У меня не было повода для волнения, и никакие мысли не мешали мне спать по ночам. Люди всегда приговаривают детям держаться подальше от наркотиков, сигарет и алкоголя, но дети все равно пробуют, так или иначе, эти вещи, когда взрослые не видят. Даже если кто-то из них попробует что-то из этого в лет пять, то, как правило, детям не нужно употреблять что-то из этого дальше. Просто потому, что оно им не нужно. Детям не нужно заглушать какие-то свои душераздирающие чувства, потому что у них их пока нет. Я не помню, в какой момент для меня все изменилось. Когда телевизор перестал играть такую важную роль в жизни, а мои ночи были заполнены домашней работой, которой нас грузили безумцы-учителя начальной школы. Не помню также, когда перемены перестали существовать вообще, и тот небольшой промежуток времени между занятиями я только то и делал, что хотел курить. Когда приходил в школу пьяный, потому что не мог пережить первый семестр без пограничного оцепенения, и когда домашние задания были такими простыми, а я даже не утруждался, чтобы их сделать. Я не помнил, когда детство переросло в юность, и что более важно, я не мог даже вспомнить конкретного момента времени, когда мой подростковый возраст трансформировался в полноценную взрослую жизнь. Джерарду хотелось, чтобы я повзрослел, и он пытался меня к этому приблизить, но, казалось, что я слишком долго колебался от одного жизненного этапа к другому, что толком в ни одном из них я и не пожил. Не прошел его. Вместо этого, мое тело растянуло и погнуло везде, где только можно, пока я не рассыпался на тысячу кусочков, усеянных на протяжении собственной жизни. Может, поэтому я был таким сбитым с толку все это время. В детстве нет такой штуки как заблуждение, ну или оно не такое серьезное. В определенном возрасте появляются свои определенные заботы, и я уже начал забывать, сколько же мне было лет, и столько же этих забот я должен был уже накопить. Иногда казалось, будто мне, блять, четыре года, и не потому, что у меня якобы мало забот, а из-за того, что у меня не было ни на что ответа. Я чувствовал, что мои мозги были наравне с дошкольниками, особенно когда я оказывался в окружении взрослых людей, которые смотрели на меня свысока и указывали мне, что я должен делать и чувствовать. В другие дни мне казалось, будто я снова подросток, волнующийся по малейшему пустяку и чувствуя себя обманутым. Будни в средней школе и пьяные ночи, проведенные с Сэмом и Трэвисом пришли мне на ум, поскольку только с ними у меня ассоциировались пьянки. Они цеплялись за мое определение подростка, а я не мог стереть это из своего прошлого, особенно, когда оно возвращалось в мое настоящее. Потом пришло другое время, уже лучшее; те редкие случаи, когда Джерард называл меня взрослым, или когда я, сделав что-то хорошее, чувствовал себя таким. Я мог сам о себе позаботиться, нести ответственность, и у меня была жизнь за пределами Нью-Джерси и средней школы. Та жизнь, в которой я мог быть художником, что бы это ни повлекло за собой, где я мог быть уверенным и защищенным во всем, что делал. Даже когда я был безответственным и попался на вождении автомобиля в нетрезвом виде ночью, я все еще каким-то странным образом чувствовал себя взрослым. Меня обвинили и арестовали; что случается только с взрослыми. Или с взрослыми и правонарушителями, поправил я себя. И больше я не знал, сколько мне теперь лет. Я не знал, кто я такой больше, если даже изначально знал. Меня поймали; в этом не было никаких сомнений. Полицейский поймал меня всего в нескольких минутах езды от дома Джерарда, куда я собирался доставить минивэн, прежде чем отправить свою жалкую задницу домой. Или, может, я собирался с ним помириться. Попросить прощения за то, что вел себя как глупый подросток и сбежал из его квартиры; я не знал. Я был слишком пьян и ничего не понимал. Вместо того, чтобы отвести меня домой, полицейский посадил меня на заднее сидение своей машины и повез в участок. Я был за рулем пьян; пустая бутылка из-под вина все еще валялась на пассажирском сидении, а темные пятна украшали мои губы и светлую рубашку. От меня разило вином, а я даже не понимал, насколько сильным был этот запах, пока не вышел за пределы машины. От меня воняло; и намного больше, чем просто алкоголем. В сумме толченного и забродившего винограда я учуял запах страха и гнева, но полицейскому было на это глубоко все равно. Он в любом случае отвез бы меня в участок. Мало того, что я вел подвыпившим, но у меня не было даже чертовых прав. Я никогда не учился в автошколе, и только-только начал учиться водить вместе с художником. Он неплохо меня научил, по крайней мере, я умудрился никуда не врезаться за всю свою короткую выходку. И, видимо, меня постоянно кидало из стороны в сторону, что и привлекло внимание полицейских. По всему Джерси было разослано огромное количество ночных патрулей, которые поздними вечерами ловили пьяных подростков, ехавших с вечеринок. Это все еще было время весенних каникул; период, когда дети срывались с катушек. Вождение в пьяном виде было единственным сходством между мной и другими глупыми подростками, которых они поймали за этот вечер. Когда меня доставили в участок, я упал в пьяный ступор, когда увидел огромное количество пойманных за сегодняшнюю ночь людей. Здесь было такое разнообразие: от бездомного, слонявшегося где-то на одном месте слишком долго, пока, наконец, директор магазина не заявил на него в полицию, и заканчивая другими подростками, обвиняемых в употреблении наркотиков, непристойном поведении или в нападениях и других потасовках, а также в бытовом насилии. Я ожидал увидеть среди них Сэма и Трэвиса, но понял, что они были слишком умными для такого рода дерьма. Несмотря на их чрезмерное потребление наркоты и алкоголя, от которых сгнили их мозги, им удалось сохранить все умения как не попадаться в таких случаях. У них был миллион отговорок, хранившихся в голове, на случай подобного этого. Фактически, если бы Сэм и Трэвис были бы со мной, то я, вероятно, даже не сидел сейчас в камере ожидания своего приговора. Они бы вытащили меня, так или иначе. У них была квалификация в таких случаях и невероятный личностный талант. Во-первых, они бы даже не попались на вождении в пьяном виде; у них не было собственных машин, и они и вправду были слишком умными для такого поведения. И это еще больше меня злило, что когда я один раз решил вернуться к пагубной привычке моих друзей, их самых здесь не было, и никто из них не спешил мне на помощь. У меня не было здесь никого, кто бы мог меня спасти. Должно быть, я сидел один в камере около нескольких часов. Я знал, что меня обвинят в распитии алкоголя как несовершеннолетнего, в вождении без прав и в пьяном состоянии; просто чтобы обозначить все эти нюансы нужен адвокат... и нужно связаться с моими родителями. Или что-то такое, я не уверен. Мне было всего семнадцать, а это несовершеннолетие, я чертов ребенок. Даже если преступление, которое я совершил, по своей природе было взрослым и мой день рождения светил через несколько месяцев, на момент езды я все еще оставался ребенком. Когда я сидел в холодной и серой камере и просто ждал, пока все уляжется, я нашел календарь. Я смотрел на него и не мог ничего вычислить. Это случилось в начале апреля, блять. А казалось, что только вчера был январь или февраль, и я ждал снаружи того чертового винного магазина с Сэмом и Трэвисом, готовый пойти и напиться. Время так чертовски быстро прошло, оно просто выскользнуло из моих пальцев. И на этот раз, в отличие от всех моих остальных школьных лет, я прожил это время абсолютно трезво. Я бывал в квартире Джерарда, где мы просто потягивали вино, что и спровоцировало мое поведение этой ночью. Ранее Джерард служил моим заместителем, и я поглощал его каждый чертовый день. Все это время я провел у него дома, но казалось, что это время просто отметалось в сторону, несмотря на то, что оно закончилось. Я почти окончил среднюю школу. На улице стоял апрель; у меня осталось лишь пару месяцев на то, чтобы исправить все косяки в школе и не облажаться. У меня насчитывалась целая куча пропусков, потому что нам с Джерардом вечно не хватало времени, а о последствиях я не думал. Всю свою жизнь я не задумывался о последствиях, но так как мне пришлось сидеть в полицейском участке, то пришлось о них долго и упорно подумать. Если в этом году я не справлюсь, то застряну в том чертовом месте снова, видя те же лица и, уже по инерции, двигаясь без чувств. Раньше мой средний балл равнялся шестидесяти; мне не нужно было много стараться, пока все мои наработки не рухнули. Пока я все не завалил. Возможно, я даже превращусь в Джейсона – того самого парня, которому было двадцать, и который до сих пор учился в школе, потому что это единственное, на что он способен. Это мысль пугала меня даже больше, чем пребывание сейчас в тюрьме. Мне нужно перестать сосредотачиваться на плохом, приказал я себе. Тот факт, что на улице апрель, означал, что скоро будет мой день рождения. Мне исполнится восемнадцать лет, и формально я стану взрослым и смогу делать все, что захочу. Но это случится не раньше середины мая, а перед этим еще больше месяца. Я снова прикрыл веки, глубоко вздыхая, совсем отвернувшись от календаря. Если бы у меня было чуточку больше терпения, подумал я про себя. Если бы я подождал всего месяц, прежде чем ссориться с Джерардом, то не оказался бы сейчас в таком дерьме. Если бы мне было восемнадцать, общество не смогло бы нас оторвать друг от друга. Я хотел быть взрослым и принимать свои собственные решения. Чтобы никто мне не указывал, что я могу делать или не могу, с кем мне быть или не быть. Если бы мне было восемнадцать, все стало бы проще. Но мне еще не было восемнадцати. Мне всего семнадцать, и это было ужасное число. Оно означало, что мой арест как взрослого человека, трактуется тем, что я паршивый подросток, отчего я чувствовал себя маленьким. Они вызвали моих родителей, а еще мне нужно было нанять адвоката для своей защиты. Возможно, мне грозит суд. В семнадцать лет я сделал одну из самых больших ошибок в своей жизни, а мой возраст только поспособствует моему спасению и это не внесется в мое личное дело. В конце концов, я был только ребенком. Когда меня, наконец, привели в кабинет для допроса, ситуация начала несколько иной. У пришедшей за мной женщины-офицера был приятный и успокаивающий голос. Она даже придержала для меня открытой дверь, когда я шел то короткое расстояние через стерильный коридор. Я не мог понять, почему она была со мной так мила, когда всем остальным было на меня, практически, наплевать. Ну, я списал это на ее пол, на то, что она девушка, а, значит, более отзывчива. Ее голубые глаза прятались под полями кепки, и я мог сказать, что ее темные волосы, хоть и связаны в некое подобие грузного пучка, были вьющимися и ниспадающими. Несмотря на то, что ее тело застряло в такой же серой униформе, как и у всех здесь остальных, в ее глазах я все еще видел молодость. Возможно, именно ту молодость, которая в неком роде идентифицировала ее со мной, вследствие чего она была со мной мягче, но до обоснованного оправдания было еще далеко, особенно когда я очутился в небольшой темной комнатке, где встретился с тем же офицером, который меня арестовал. Это был высокий мужчина, возраста где-то между тридцатью-сорока годами, плотного телосложения и крепкой структуры. Перед тем, как бросить меня в камеру ожидания, он вел себя грубо и постоянно читал мне лекции, при этом качая головой, но сейчас в нем будто что-то изменилось. Когда я сел, он улыбнулся, оскалив уродливые и прокуренные зубы. От моего веса заскрипел стул, и это заставило меня немного подпрыгнуть, из-за чего офицер еще раз доброжелательно мне улыбнулся. В его руках были какие-то документы, он предложил мне воды (от которой я отказался), и прежде чем начать наш разговор, он снова улыбнулся. Это была слабая и почти незначительная, банальная улыбка, но, тем не менее, я не мог дать ей определение. – Привет, Фрэнк, – сказал он, кивая головой в знак приветствия. – Как ты? Я с подозрением нахмурил брови: – Бывало и лучше. Полицейский рассмеялся, будто принудительно, теребя в руках бумаги. – Думаю, это справедливое заявление. Моя ночь тоже выдалась очень тяжелой. Ты не единственный, кого я сегодня поймал, но, будь уверен, твой случай самый интересный. Я промолчал, по большей части потому, что не понимал, что вообще происходит. И почему он вдруг так внезапно ко мне подобрел? Я подумал, что, может, он изображал из себя хорошего и плохого полицейского для кого-то еще, но он был единственным в кабинете. Здесь был только я, а на противоположной дальней стене висело полупрозрачное зеркало. Также здесь был стол, разделяющий нас и накопившееся напряжение, которое мы чувствовали от его следующих слов. Мне было интересно, где в этот самый момент были мои родители, и почему он опрашивал меня одного. Я всегда думал, что поскольку я еще несовершеннолетний, то рядом со мной должен был кто-то быть. Возможно, это еще не было официальным протоколом, а вообще чем-то совершенно другим. – Ты знаешь кого-то по имени Джерард Уэй? – спросил он меня, а в его глазах виднелась снисходительность, но, вместе с тем, и забота. Мое сердце остановилось где-то в горле. Откуда, черт возьми, он узнал о Джерарде? Я никогда не слышал его фамилии прежде, чем собственноручно порыться в его бумажнике и найти права. – С чего вы взяли? – еле выдавил я дрожащими губами. В кабинете было тусклое освещение, и я понимал, что на допросах оно придавало дополнительный эффект, но в этот момент отсутствие яркого света сыграло мне на руку, поэтому офицер мог не заметить моего чертового волнения. – А с того, что ты был за рулем его фургона, – плавно и без эмоций заявил он, но умудряясь при этом не выглядеть агрессивно. – И я предполагаю, что вино для себя ты не покупал. Мое сердце по-прежнему оставалось в горле, а язык отек, делая меня совершенно неспособным к общению. А что я должен был сказать? Они уже знали, что я был за рулем его фургона; скорее всего, они просто пробили номера машины, где и выбило его имя. – Я знаю его. Он мой учитель по рисованию, – брякнул я отрепетированную полуложь, которой я несколько дней назад накормил Жасмин. – Ты угнал его фургон? – спросил полицейский у меня дальше, и по выражению его лица можно было понять, что он уже знал ответ. – Нет, вовсе нет! – сразу же ответил я, не желая добавлять в свой список еще одно обвинение. Но после того, как я закончил, я начал понимать что наделал. – Так, значит, он разрешил тебе пользоваться его фургоном и дал тебе от него ключи? – повторил он то, что только что сказал я, добавив медленным голосом: – А вино? Услыхав это, я выпрямился, а мое внимание достигло своего максимума, когда меня обвинили в воровстве. Единственной вещью, которую я когда-либо крал у Джерарда, были сигареты, и даже после этого он сказал мне, что ему все равно. Но мне не казалось, что офицер меня обвиняет в воровстве, здесь было нечто совершенно иное. Он подразумевал такие вещи и задавал такие вопросы, на которые я никогда не думал, что мне придется отвечать; надеялся, что меня об этом просто не спросят. Они знали обо мне и Джерарде. И это был единственный логический ответ, который они могли составить в своих головах по тем доказательствам, что были предоставлены. Я был семнадцатилетним ребенком, сидевшим за рулем фургона мужчины в возрасте, который к тому же дал мне алкоголь. А с какой стати сорокалетний с чем-то художник, живущий в уединении от внешнего мира, будет давать молодому парню все, что ему захочется, если речь не пойдет о каких-то сексуальных отношениях? Блять, их мозги крутились вокруг таких серьезных обвинений, совершенно не доказанных и не претендующих на правду. Хотя в некотором отношении это была правда. Джерард и я, у нас были сексуальные отношения, но, черт возьми, они все неправильно понимали. Он не использовал меня. В любом случае, он не делал мне больно. Я хотел всего этого, я хотел с ним быть, и стал тем первым и единственным звеном, положившим нам начало. В тот вечер именно я поцеловал Джерарда, это все я предложил ему сам. Они ошибались, но я не мог этого исправить, ведь понимал, что чем дальше я буду это выяснять, то тем больше затяну себя в глубокую яму. После этого я замолчал вовсе. Офицер попытался задать мне еще несколько вопросов, задавая их в полу-расслабленной манере в попытке убедить меня, что он на моей стороне, что он мой «друг». Друг или нет, но я больше не сказал о Джерарде ни слова. Сегодня вечером мне и так предстояло расплачиваться за свою маленькую ошибку. Я и не должен был потянуть за собой вниз и Джерарда, мне не нужно было вызывать к себе сочувствие. Я начал понимать, почему офицеры полиции вдруг стали так ко мне добры, и почему я сперва оказался один на один с этим офицером. Они пытались вести себя хорошо с бедненькой и маленькой жертвой насилия. Больше я не был гребаным преступником, который управлял машиной в нетрезвом состоянии. Я уже являлся жертвой насилия, пытавшейся убежать от старого педофила, который пользовался мной и моим пьяным состоянием и вставлял в меня. Просто одна мысль об этом, блять, выворачивала меня наизнанку. Мы сидели в этой комнате одни, казалось, вечность, не говоря друг другу ни слова. Офицер постоянно тасовал свои бумаги, когда понял, что я больше не собираюсь с ним говорить, а он и не пытался вытянуть из меня ни слова. Он вообще не должен был задавать мне этих вопросов наедине, без согласия на то моих родителей. Полицейский всего лишь пытался заставить меня в чем-то признаться, что было бы проще рассказать потом, при составлении протокола. Он понимал, что если меня изнасиловали (меня по-прежнему кидало в пот от одного этого слова), то я бы не хотел признаваться в таком при своих родителях, и даже при адвокате. Если бы, блять, там вообще было в чем признаваться. Офицер пытался быть моим другом, обойти закон для того, чтобы сделать лучше и уничтожить педофила. Меня кидало в пот. У меня уже и так хватало друзей. Я не смотрел на него до тех пор, пока не поступила информация, что прибыли мои родители. Они разрешили только одному из них зайти в допросный кабинет, и я вздохнул с облегчением, когда услышал небольшие мамины шаги у себя за спиной. Я не мог посмотреть ей прямо в глаза, я и не хотел; я был просто рад, что это была она, а не мой отец. Вероятно, полицейские оставили его в зале ожидания, пока оболочка моей мамы сидела рядом со мной. Когда же, в конце концов, я бросил на нее взгляд, она чуть ли не плакала и сильно дрожала. Мама внимательно слушала офицера, который разговаривал с ней так, будто меня и не было рядом, изредка указывая на меня, словно я какой-то предмет. Хотя я не возражал; я просто уставился в пространство перед собой и делал вид, будто меня просто не существует. – Похоже, что Фрэнк попал в небольшие неприятности, – начал полицейский, а его устойчивый взгляд прошелся по какой-то бумаге, на что-то указывая. Моей маме было абсолютно все равно на то, что он там указал. Я наблюдал за ней, а слова офицера служили лишь фоновым шумом: – Вождение в нетрезвом виде, хотя опьянение не настолько сильное, но по-прежнему превышает установленный законом уровень. Это притом, что его возраст не позволяет ему пить, а еще у Фрэнка нет водительских прав. Вы, наверняка, об этом знаете. Все это могли бы быть не такие уж существенные проблемы, но когда все это смешивается в кучу, подобно этой, все может быть серьезно. Кроме того, есть еще вопрос о машине, за рулем которой сидел ваш сын... Я повернул голову в сторону офицера, замечая его явное изменение в голосе. Он взглянул на меня каким-то взвинченным взглядом, по которому я не мог понять, жалел он меня или в чем-то сомневался. – Фрэнк заверил меня, что он не угонял эту машину. Но обстоятельства вокруг всего довольно своеобразные, – и опять этот взгляд, только, на сей раз, он задержался дольше и сопровождался вздохом, после чего переметнулся к моей матери. – Вы знаете человека по имени Джерард Уэй? Моя мать изогнула брови. – Нет... а должна? – она судорожно на меня взглянула в надежде, что я смогу ответить на ее вопрос. Но я просто уставился на серый стол. Офицер стал объяснять какие-то детали, но я старался не вслушиваться. Это было трудно – учитывая то, что все это говорилось обо мне, но я не мог все это принять. Не хотел. Я продолжал смотреть на серый стол, позволяя шуму ламп донимать мои уши. Все это дело заняло часы, и они прошли вдали от меня. Я по-прежнему продолжал сидеть там и ничего не делать, просто слушая в свою сторону обвинения. Я ничего не мог поделать со своим телом, которое напрягалось каждый раз при упоминании Джерарда. Я старался избежать любого вопроса, и себя не выдать, но они, должно быть, заметили, как я корчусь. Примерно на пятый раз, когда было упомянуто имя Джерарда, я практически вздрогнул, а офицер протянул в мою сторону руку через весь стол, из-за чего она появилась в моем поле зрения. – Фрэнк, – сказал он, когда я еще даже не поднял глаз, а мое тело напряглось еще больше. – Ты ничего не хочешь сказать в свое оправдание? Или, может, в оправдание кого-нибудь другого? – Нет, – сразу же пробормотал я, не найдя в себе сил. Я был уставшим, подвыпившим, и мне было стыдно. Мне хотелось, чтобы все это закончилось. – Фрэнк, посмотри на меня, – более настойчиво заявил офицер. – Нет, – снова повторил я немного резко. – Фрэн... – Я сказал «нет», ясно? Просто нет. На этот раз я поднял голову, смотря ему прямо в глаза. Я едва кричал, был чуть вызывающим, но я передал то, что хотел. Мне не нужно было кричать или сердиться. Я все еще оставался ребенком, да, но большинство взрослых защищало права детей в первую очередь. Когда я сказал «нет» – была ли это грубость, или ответ на их допрос – все зашло в тупик. Где-то глубоко внутри я понимал, что это не конец, но сейчас было уже поздно. Я устал, да и все остальные тоже. Поэтому офицер оставил это и снова вернулся к моей матери. И вот тогда я стал замечать и ее. Застоявшуюся смертельную тишину прерывал лишь шум слабого хныканья моей мамы. Закрыв глаза, я почувствовал, как что-то внутри меня взорвалось от осознания того, что я довел маму до слез. Все эти дни и ночи, когда я пропадал и приходил под утро, она продолжала мне верить. Она видела, какой я ходил счастливый, никак мне не препятствуя. В глубине своего сознания мама все это заблокировала, но теперь, когда ее маленького мальчика обвиняли в преступлениях и чем-то посерьезней, она больше не могла этого выносить. Я видел рядом с собой ее заплаканное лицо, умытое медленными слезами. Мне не хотелось поворачиваться и смотреть на нее в упор, даже когда офицер, наконец-то, дал мне знак, что на сегодня хватит (для всего остального придет время, и нас вызовут), я по-прежнему не мог посмотреть в лицо своей матери. Кроме того, выйдя в зал ожидания, я боялся наткнуться на отца, но потом подумал, что, возможно, будет проще, если они накричат на меня, чем еще минуту смотреть на то, как медленно капают слезы из маминых глаз. – Твой отец дома, – ее голос изменил мои удивительно ясные мысли. Она появилась возле моего плеча, слабой рукой прикрывая собственное лицо. Когда я поднял голову и взглянул на маму вверх, избегая любой ценой ее глаз, то заметил, что ее светло-каштановые волосы, казалось, усыпали седые пряди. В ответ я лишь кивнул, направляясь на парковку, благодаря Бога раз за разом за то, где сейчас был мой отец. Вероятно, он бы не сумел сдержать свой гнев, когда узнал бы о моем аресте. Мне было интересно, что он вообще об этом знал, и что еще сказали эти гребаные лживые полицейские моей матери по телефону. Поездка на машине получилась неловкой и тихой, а воздух словно раскалывался, так трудно мне было им дышать. Я смотрел прямо перед собой, рассматривая лишь почерневшее ночное небо со стороны пассажирского сидения. Затрудненное дыхание моей матери более-менее пришло в норму, после чего снова стало прерывистым. Иногда она заикалась, но быстро брала себя в руки, и хоть я старался изо всех сил на нее не смотреть, мой взгляд все же блуждал по ее хрупкому телу. Моя мама никогда не была крупной женщиной, на несколько дюймов ниже меня и не страдающей избыточным весом. Она набрала вес из-за того, что сидела дома и занималась домашними делами с тех пор, как в семье появился я, а ее метаболизм замедлился. Фары проезжающих нам навстречу машин освещали сейчас ее лицо, и она выглядела так, будто скинула фунтов тридцать. Она была настолько тонкой, клянусь, что ее глаза будто начали тонуть в черепе. Она была уставшей; полупрозрачной в лучшем случае, грозившейся скоро превратиться в призрак, который чувствует так мало и так много одновременно. Ее лицо было опухшим и мокрым от небольших дорожек слез, но она больше не рыдала. На белизне глазных яблок виднелись красные трещинки от излияния эмоций, которые все еще пытались прорваться наружу. И когда я понял, что даже во время дороги она боролась со слезами, мое сердце тронулось. – Джерард... – вдруг заявила она, пока мы ехали домой. Ее глаза расширились, когда она произнесла имя этого человека, что все стало каким-то подозрительным. Повернув ко мне голову, ее губы были искривлены шоком. – Джаред. Тот мужчина, который звонил нам на домашний. Я отвернулся от нее, после чего заерзал на неудобном сидении автомобиля. Мне хотелось выпрыгнуть из движущегося транспортного средства. Я не мог поверить, что у моей мамы такая хорошая память. Она запомнила, что когда-то давно поздним вечером мне позвонил Джерард, когда просил меня принести на следующий день к нему домой пива. И тогда она спросила у меня, кто это был, а я просто сказал, что это всего лишь друг. Тогда так и было, он был просто другом, пока все не взорвалось и не смешалось вместе: краски, вино и ложь. Я отворачивался от матери, продолжая молчать. – Я думала, он твой учитель игры на гитаре? – вдруг спросила она, а ее голос начал набирать какую-то силу. Когда офицер разговаривал с моей мамой, он называл Джерарда моим учителем рисования. Она понятия не имела, что я интересовался искусством и рисованием; она думала, что все те долгие ночи, когда я исчезал, в моих руках была лишь гитара. Однажды просмотрев мою комнату, она сделала такой вывод. Я говорил ей об уроках игры на гитаре, а не об уроках рисования. Насколько она знала, самый последний раз я рисовал в классе третьем пальцем. Я никогда не комментировал ее выводы, но теперь я не мог продолжать молчать и решил помочь ей для себя разобраться в ситуации. В первую очередь мне нужно было заговорить. – Так и есть, – солгал я, но, по крайней мере, я хоть что-то сказал. – Джерард – мой учитель игры на гитаре и учитель рисования. Он обучал меня всякому, я мыл его кисточки... – Фрэнк, – мамин голос прервал меня. Она никогда не перебивала людей, это качество практически укоренилось в ней начиная с того дня, как она вышла замуж за моего отца. Он не позволял людям его перебивать; это было негласное, но известное правило. И сейчас мама его нарушала, потому что отца не было рядом и потому, что ей это было нужно. В итоге, она собрала в себе последние силы, о существовании которых я и не знал. Эти последние несколько недель она была настолько измотанной, прикрывая мою ложь, что, наконец, восстала против нее. – Фрэнк, – повторила она, тяжело дыша и часто на меня поглядывая, продолжая вести машину. – Тебе не нужно рассказывать мне все. Я твоя мать, но я могу понять твое желание что-то скрывать. Ей было почти больно говорить эти слова, ее губы дрожали, а дыхание снова сбивалось. Мне так сильно хотелось ее обнять, прямо тогда, потому что я понимал, что она думала, будто я попал в беду. Я попал, но это не та беда, о которой все они думали. Она продолжила говорить дальше без моего вмешательства: – Ты не должен рассказывать мне все, но пожалуйста. Пожалуйста, – взмолилась она, а ее голос отдавал нуждой и слезами. Когда она перевела на меня взгляд, темнота ночи скрывала ее отчаянные глаза, пока светофор не осветил их. – Не лги мне больше. Ее слова больно ударили меня в грудь. Молчание, которое я хранил чуть ранее, возможно, было тяжелым, но я понимал, что мои выдумки становились все хуже и хуже с каждой минутой. Правда уже была практически вскрыта. Но я знал, что у них еще нет серьезных оснований для ареста Джерарда, а арестовать на базе каких-то надуманных утверждений они не могут. В их лжи против него не было правды, но опять же, если я начну врать им в ответ, то все быстро раскроется. Поэтому мне пришлось перестать врать, потому что разгадка бродила неподалеку – я уже это уяснил – и они собирались выискивать в моих словах проколы. Моя мама уже нашла один, из-за чего начала складывать свою историю происходящего. У них же не было никаких доказательств, и, блять, я не собирался им ничего рассказывать компрометирующего. Мне пришлось перестать врать, но я не мог и сказать правду. Я просто собирался закрыть свой рот и не открывать ради спасения, если не себя, то хотя бы своей матери. Мои губы уже открылись, я сделал вдох, пытаясь придумать, что сказать. Когда я понял, что мне нечего сказать, я закрыл рот и повернулся обратно к окну, а мама просто вела машину домой. Я не сказал ни слова. Ее слезы начинали высыхать, а печаль только усиливаться.