-*- Согласие на вечные муки -*-
II
перевод: pur blanca
От упоминания об этом мое дыхание все еще застревало в горле, но уже как-то иначе. Моя грудь напряглась, стягивая мою кожу и давая мне знать, что все нормально. Я понимал, что этот разговор будет болезненным для нас обоих, но я должен был это сделать. Джерард уже знал, по какой-то гребаной причине он знал о моей измене. Не знаю почему, но мне казалось, что позже он обязательно мне это расскажет, если мне будет нужно это знать. Я взглянул на него со своего места и увидел перед собой только его зеленые глаза. Он просто со мной разговаривал; не читал нотации, не кричал. Казалось, что мы просто собирались нормально поговорить о девушке, с которой я переспал – мне нужно было сдаться. У нас всегда получались хорошие разговоры, даже когда мы были вне себя от гнева. – Жасмин, – выдохнул я, использовав для этих двух слогов все свои силы. – Ах, – приятно сказал Джерард. – Красивое имя, – он взглянул на меня и, улыбнувшись, взял меня за руку, давая этим понять, что все в порядке. – Она была такой же красивой, как и ее имя? – спросил он, сильнее сжимая мою ладонь. Мне казалось, что для него это будет трудно, но он упрашивал меня говорить дальше, не произнося ни слова, пока я проливал перед ним всю свою подноготную. Я рассказал ему о коттедже, о том, как Сэм и Трэвис обманули меня, отвозя с собой на вечеринку и словесно оскорбив. Я признался в том, как начал терять веру в его уроки, потому что мне казалось, что им нет применения. Джерард пытался меня научить быть собой, но он не научил меня, как защищаться, когда кто-то пытается тебя опустить. Я признался, что рассердился на него больше из-за того, что мне хотелось учиться и не отставать, но мое разочарование росло от того, что ничего не получалось. И, правда, я не хотел. Я не хотел летать. Когда я сказал эти слова, какая-то часть внутри меня съежилась. Я не мог поверить в свои желания, и больнее было то, что я все-таки был прав. Мне не хотелось летать, и я понимал, что это случится не так уж скоро, смотря на те объемы дерьма, которые я наворотил. Хоть я и чувствовал, как власть Джерарда немного слабела, когда я признался ему в том, что его ведущее положение упало, он меня не перебивал, а позволял рассказывать дальше. Я поведал ему о Жасмин и батуте, который позволял мне расти, но вместе с тем сохранять свое детство. Я рассказал ему все, до последней мелочи вплоть до того вечера, где все развалилось. Мой рассказ более-менее компенсировался теми бессмысленными описаниями о точном цвете заката, который я наблюдал вместе с Жасмин, пока мы прыгали, так что когда мы подошли к решающему моменту секса, я сумел довольно быстро об этом рассказать. Я не хотел бахвалиться или хвастаться тем, что трахнул кого-то во время нашей разлуки. Мой лаконичный, хоть и нервный, голос, сразу исчез после того, как я промямлил о Жасмин и нашем с ней сексе, и только эта вещь заставила Джерарда сжать мою руку. Он дотронулся до моей щеки, поворачивая меня к себе лицом. – Расскажи мне, – сказал он, поглаживая большим пальцем мою смущенную плоть, – выговорись, Фрэнк. То, что ты говоришь – важно. – Почему? – прохрипел я. Это было сложно, очень сложно. Я не понимал, как ему удавалось так быстро все отпускать. Я рассказал ему и так предостаточно. Даже слишком; больше, чем думал расскажу, или хотел ему вообще рассказать. – Потому что я хочу знать о тебе все, – искренне сказал он, передвинувшись так, чтобы наши глаза встретились снова. Но я уклонился, не желая вступать в контакт с человеком, за чувства которого я очень опасался. Но Джерард всегда выигрывал, так что когда наши глаза нашли друг друга, я увидел в его зеленых глазах чувство. Чувство того, что мы создали в нашу с ним первую ночь вместе. Он хотел все узнать, потому что я испытал это с другим человеком. Я должен был ему рассказать. Поэтому, я сдался. Мои слова выливались из губ, я рассказывал о Жасмин и себе в том темном подвале коттеджа. Я признался в своем смущении о том, как нужно правильно надевать презерватив, обо всей нервозности от первого раза, ведь я не знал, что делать. Джерард даже смеялся несколько раз, когда я путал анатомию полов, когда я ожидал чего-то, чего там не было изначально или нуждался в том, чего не делал. – Как тебе удается так спокойно все воспринимать? – спросил я после того, как закончил свою историю и во всем признался. Джерард все еще слегка улыбался от моих наивных мыслей о женской простате, но потом его лицо приобрело более серьезный вид. Это не была какая-то супер серьезность, которую я боялся, это был просто спокойный всезнающий взгляд. – Не знаю, – искренне выразился он, легко и хрипло рассмеявшись. Махнув рукой в воздухе, он пожал плечами, продолжая мысль: – ты подросток, думаю, этого следовало ожидать. Внутри тебя струится тонна гормонов, а эта девочка себя правильно преподнесла. Она кажется хорошей, очаровательной и очень симпатичной. Как Венера Боттичелли, – вдруг заявил Джерард, связав свои мысли с живописью, и которые он должен будет мне пояснить. Он отвел от меня взгляд, забрав и свою руку, как будто хотел расписать эту загадку перед моими глазами. Но это не сработало. Я почувствовал, как внутри меня запульсировала кровь, встречаясь с разочарованием. Он снова именовал меня как подростка; больше я не взрослый, каким он меня называл чуть ранее. Так же легко, как он вручил мне этот статус, с той же легкостью он его и забрал. Просто и спокойно. Мне не хотелось снова быть подростком. Подростки пьяные, шумные и конченные. И я больше не хотел с этим ассоциироваться; я уже таким был, и Джерард спас меня от такой жизни. А теперь он говорил мне туда вернуться? Я уже уготовил себе такую участь из-за того, что переспал с Жасмин? Мне хотелось ассоциироваться с взрослыми и с Джерардом, даже при том, что я ужасно желал, чтобы он прекратил связывать все с искусством. – Кто бы устоял перед такой красотой? – заключил Джерард, снова весело улыбаясь. – Наверное, – все, что я мог сказать, опуская глаза вниз. Я нашел веснушку на своей руке и начал ее изучать, пытаясь избавиться от мыслей, забредших на опасную территорию. – Но разве это не измена? – выпалил я тревожащую меня мысль. Я знал, что это может обрести меня на вечные муки, которые были внутри меня, но мне было все равно. Мне нужно было знать. Возможно, если бы я знал что ответить, реакция Джерарда имела бы в десять раз больше смысла. Но нет. Я мог только догадываться. Так мне говорил Джерард. Рядом с ним ничего не имело смысла, ну или, по крайней мере, не занимало первые места. – Нет такого понятия, как измена, – сообщил он мне, а его голос снова набирал силу как во время наших с ним уроков по искусству. Он начал рассказывать, дабы заполнить пробелы на вопросы, которые были в моей голове, но я снова чувствовал себя обычным учеником, а не человеком, которому он только что подарил себя. – Ты не можешь кому-то изменить, потому что это не игра. Отношения – это не игра, а союз двух людей. Просто потому, что ты можешь на какое-то время отдавать себя другому человеку, еще не значит, что ты сломал ваш союз, и особенно это не значит, что ты изменил. Он замолчал на секунду, ожидая моих возможных вопросов. Я же просто лежал рядом, натянув на себя одеяло. Я слушал, но слишком устал, чтобы задавать вопросы. Это было бессмысленно. – Однако быть верным – нечто совершенно другое, – снова начал он, махнув руками, больше не касаясь моего тела. – Можно быть верным человеку, с которым ты встречаешься, при этом водясь с другими людьми. Если ты обещаешь им себя, даришь им себя, то это все, что тебе нужно. Ты не можешь изменить своей верности. Даже если ты ни разу не увидишь своего человека за семь дней, месяцев или лет. Он все еще будет рядом. Так будет всегда, до некоторой степени. Джерард взглянул на меня, пытаясь получить ответ. Его слова влияли на меня, заставляя почти хотеть ему верить. Мне хотелось верить в то, что я не сделал ничего плохого, как состроил у себя в голове, но это было тяжело. В его словах был смысл, черт возьми, да там было много смысла. И я понимал, откуда он это брал. Даже когда я был с Жасмин, я думал о Джерарде. Я всего лишь нашел кого-то еще, с кем мог испытать похожие чувства. Но Джерард всегда был в моей голове, внутри меня, в той или иной форме. Я понял это, когда вернулся обратно. Просто было трудно поверить в то, что общество, в котором я жил, так много ошибалось. Если в мыльных операх случались измены, из этого делали драму. В книгах, на телевидение, в кино было то же самое. Черт возьми, об этом была даже отдельная заповедь. Мы с Джерардом не были связаны узами брака, и никогда не будем, но этот принцип все еще присутствовал. В этом обществе существовала измена, и я, блять, изменил. Но с другой стороны, наших отношений в обществе не существовало. Оно разорвет их на части. Здесь мы нарушаем правила, почему же не нарушить их там? Я начал чувствовать, как расслабляются мои мышцы, а некая часть стресса – тает. Во мне всегда будет жить эта вина, по крайней мере, еще несколько дней точно; я точно это знал. Если Джерард хотел показать мне, что все в порядке, если ему хотелось держать меня за руку, пока я рассказывал ему все до последней мелочи о Жасмин и о том, какой она была красивой, тогда я собирался это принять. И Джерард – он не ревнует. Я мог судить это по его прикосновениям, его словам и по его поведению. Джерард не был ревнивым, коварным или злым. Он хотел знать обо мне все, и я ему все рассказал. Мы были друг другу верны, даже если сюда был вовлечен третий человек. Внутри меня теплилось некое ощущение, перемешивалось и поднималось вверх через живот и руки, достигая моего лица и расползаясь в виде улыбки. Я взглянул на Джерарда, и нам не пришлось говорить друг другу ни слова. Мы оба знали, что все хорошо и что мы верны друг другу. Взглянув на него, я задумался, как мне удалось связаться в итоге с таким понимающим человеком. Я не понимал, откуда Джерард знал, как поступать правильно, и что нужно говорить, но, Боже мой, он, правда, это знал и умел. Было такое чувство, будто он уже побывал в моей шкуре или был там прямо сейчас. Эта мысль, казавшейся на первый взгляд такой невинной, остановила во мне все и открыла глаза на еще один аспект беспокойства, который меня напугал. – Джерард... – мой голос цеплялся за горло, – ты тоже мне изменял? Я понятия не имел, почему я так боялся; мне не казалось, что я пройду через то же, что прошел он, в случае его положительного ответа. Если он мне изменял – независимо от того, как мы теперь назывались – для меня это было все же другое; я не был таким сильным, как он. Я это знал. Я это видел. Не думаю, что смог бы так же хладнокровно выслушать его излияния на эту тему, как сделал он. Я знал, что мы были верными, но там было что-то еще – о нем и его теле. Никто не должен был касаться его тела, кроме меня. И я понимал, что это лицемерно, но, блять, мне было все равно. – Нет, – медленно выдохнул Джерард, положив руку мне на щеку и погладив мои волосы. Я почувствовал, как от его прикосновения мое тело расслабилось. И это прикосновение, теперь я знал наверняка, было лишь моим и адресовано только мне. – Я слишком старый. И прямо сейчас мне не нужен еще кто-то в моей жизни. Ты все, что мне нужно. Любые приятные эмоции, которые он во мне вызвал, от этих слов – умерли. Я понимал, что они должны были служить комплиментом, но из-за них я почувствовал еще больше вины. Его слова раздавили тот грунт с довольно неясными чертами, воплощаясь в один гигантский шар. Мне было противно от того, что мои эмоции плавились и растворялись, как и то, что я чувствовал на обоих концах нашей ситуации. И у меня было подозрение, что это еще не все. – Мне не нужно ни... – начал я, хватая Джерарда за запястье, пытаясь вцепиться за что-то твердое, но он прервал меня, прежде чем я закончил свою мысль. – Нет, нужно, – поправил он меня, придвигаясь ближе, и, наконец, оборачивая вокруг моей талии руку. Я не понимал, насколько сильно по этому скучал, и как сильно в этом нуждался. – Что ты имеешь в виду? – Тебе нужно нарабатывать жизненный опыт, – начал он еще одну из своих речей. Для этого дня это уже было много. И мне стало интересно, какой из этих случайных уроков поможет мне из всего выбраться, если у меня это получится. – Тебе нужны новые впечатления и опыт, со всеми и во всем, чтобы двигаться дальше. Ты не можешь постоянно быть со мной. Тебе нужно выйти и осмотреться, увидеть новые горизонты. И мне нужно это принять, – сказал он, скромно отводя глаза, после чего вновь повернувшись. – Я был несколько рад, что в тот день ты не появился. У тебя появился шанс выйти на улицу и зажить своей жизнью, получить впечатления и получить из этого опыт. Мне не хотелось, чтобы ты уходил так надолго, но так получилось. Думаю, ты получил один из лучших опытов в своей жизни на сегодняшний день. Тебе нужны эти переживания, как хорошие, так и плохие, чтобы черпать творческие силы. Тебе нужны они, чтобы рисовать. Каждая моя картина – это картина о... Впервые с тех пор, как я встретил художника, я перестал вслушиваться в его разговор. Он постоянно разговаривал об искусстве, сравнивал вещи, придавая им двойной смысл. Но, блять, это было слишком запутанно. И не всегда применялось. Я хотел что-то конкретное, с чем сумел бы иметь дело, а не абстрактные формы, которые, возможно, были облаками, сорванными с небес. И впервые за все это время я забил на его мысли, требуя хоть какой-то хаос, который раньше мне так нравился. – Перестань все сравнивать с искусством, Джерард, прямо сейчас. Остановись. Прошу тебя. Нельзя ко всему всегда применять искусство. Ты не можешь постоянно использовать эту аналогию. – Ты прав, – быстро сдался Джерард; слишком быстро. К тому времени, как мое тело отдохнуло от словесной борьбы, он начал заходить с другой и далекой параллели. – Эти переживания, ну, они могут быть как страницы в книге, – теперь он хватался за другую соломинку, набравшись слов с иной стороны. – Каждый твой опыт записывается в твоей памяти, заставляя тебя все это удерживать вместе. Ты можешь перечитывать эти истории, переигрывать их заново. И для каждого отдельного воспоминания будет своя глава... – Прекрати, – выпалил снова я, но уже с чуть меньшей силой. Мои слова по-прежнему были острыми и пробивающими, но не такими объемными. Сжимая кулаки, я кусал язык, лишь бы не закричать. Я был сыт этим по горло. Сыт. Мне нужны были ответы, а он давал мне ерунду, которую я должен был интерпретировать под себя. – Просто скажи мне, что я должен знать, Джерард. Просто дай мне ответы. Не заморачивайся ни с чем другим. – Но мне нужно тебя научить... – Нет, не нужно... – Я хочу подготовить тебя к миру... – его голос стих, выражая его отчаяние. – Мир не всегда принимает твои уроки, – наконец, начал я, сумев уловить собственные понятия. – Некоторые из них не применяются, или они гибнут под давлением остальных. Есть некие уроки, которые я правда применил в жизни, но также есть много таких, Джерард, которые бы я мог использовать в окружающем мире, но я не сумел, – я замолчал, взглянув на него и замечая, как его глаза слегка опускаются. – Я еще не закончил тебя учить, – тихо вставил он, а его взгляд остановился на его спутанных между собой руках. – Хорошо, – сдался я. Мне не хотелось ему грубить, но, блять, он запутывал меня, а раньше много морочил голову. И теперь я собирался сделать с ним то же самое. Это был бы единственный способ, который он действительно знал и о котором я думал. – Но я должен уметь больше, чем просто рисовать, – снова начал я, мой голос стал сильнее, а глаза встретились с взглядом Джерарда. Внутри меня все порхало от нервозности и от осознания того, что сейчас я был наставником. Я должен был это сделать хорошо и правильно. – Мне нужно узнать, как бороться со своими ужасными друзьями, когда они оскорбляют меня и обзывают геем. Мне нужно знать, что делать с этим постоянным чувством вины, которое меня все время преследует, от того, что больно тебе, моей матери или кому-то другому. Я хочу знать, что мне делать со своей жизнью, кроме разгуливания по твоей квартире день ото дня... – я глубоко вздохнул, и что-то внутри меня всплывало на поверхность. – Мне нужно знать, что делать с моими чувствами к девушке, когда все это время я думал, что гей, и я хочу быть геем, потому что только так я смогу быть с тобой. И только когда я сейчас сидел в квартире Джерарда, после того, как вся его боль рассеялась, а я излил ему свою душу, я понял, что хочу иметь дело с Жасмин. Я бы мог ей сказать, что больше не хочу заниматься с ней сексом, потому что я обещал себя кому-то другому. Мне не хотелось изменять, даже если Джерард сказал, что это нормально. Раньше я пытался игнорировать все чувства к этой девчонке, потому что мне казалось, что это неправильно. Хотя я хотел продолжать игнорировать и дальше свое сексуальное влечение, Джерард мне сказал, что это нормально – чувствовать по отношению к другим. И я начал понимать, что мне не плевать на Жасмин, и я снова хочу ее увидеть, даже если просто как друга. У меня были к ней чувства. И я не хотел причинять ей боль. Она защищала меня от оскорблений Сэма и Трэвиса и моего собственного сурового мнения. Мне хотелось ее защищать, и эта мысль пугала меня, ведь моими средствами защиты были объятия, прикосновения и другие запрещенные в моем сознании приемы. Когда я закончил, Джерард сделал глубокий вдох, кивнув головой в подтверждении своих собственных мыслей, и поджал губы. Он не спешил меня трогать, но я все еще понимал, что он рядом. Джерард размышлял, пытаясь сообразить, как бы все это разрешить наилучшим способом. И я понимал, что сбрасывать все бремя на него было несправедливо, но если он его принимал, то я не отказывался. – Ты не гей. После кропотливых моментов молчания, это было все, что он мог мне предложить. – Что? – Ты не гей, – повторил он, поднимая глаза и встречаясь с моим расстроенным выражением лица. Он это не серьезно. Я уставился на него на несколько мгновений дольше, желая чего-то другого, ну или, по крайней мере, каких-то объяснений. Но я ничего не получил. – Какого хрена ты имеешь в виду, Джерард? – решительно спросил я, ведь мне надоел этот постоянный запутывающий меня стеб. – Как я могу не быть геем? Я трахал тебя, ты трахал меня. Мы оба мужчины. И мне, блять, это нравилось, – я повторял это десятки раз в своей голове и раньше, но оно не произвело того эффекта, на который я рассчитывал, как только оно попало в застоявшийся воздух. И я чувствовал, что срывался не только мой голос, но и мое тело. – Фрэнк, в жизни во всем есть исключения, – сказал он успокаивающим тоном, протянув руку вперед, но я резко отскочил. Вздохнув, Джерард принял мою ярость, решив, возможно, дать мне чуть больше пояснений. Он понял, что это может быть полезно. – Помнишь, как ты впервые сюда пришел, и я показал тебе голубя? – спросил он, а я кивнул со стиснутой челюстью. – Ты думал, что она просто обычная гуля только потому, что ее перья коричневого цвета. Но не все голуби белые, помнишь? Во всем есть исключения. Я просто посмотрел на него и добавил: – Хватит аналогий. Он снова вздохнул, перевернувшись, чтобы посмотреть мне в глаза: – Я гей, Фрэнк, – констатировал он очевидное, явно не помогающее в решении предыдущих вопросов. – Но Вивьен и я были вместе, когда учились в художественной школе. И до нее, я никогда не испытывал влечения к женщине, но она, черт возьми, сразила меня наповал. – Джерард сделал паузу, улыбнувшись про себя и заглядывая в уголок глаза, как будто там хранились конкретные воспоминания. Его жаргон на мгновенье изменился, не напоминал собой голос учителя. Он выругался для эмоциональной окраски, а его дыхание стало глубже. Он так сильно любил Вивьен, что одни воспоминания причиняли ему боль, хотя она еще была жива и поддерживала с ним отношения. – Видишь? – его голос разбил мои хрупкие воздушные замки. Я все еще хмурился, так что Джерард очень четко увидел мой ответ. – Вивьен была моим исключением, Фрэнк. У всех есть свои определенные предпочтения. Мои же заключаются в мужчинах, несмотря на то, насколько физически непривлекательными они могут быть при определенном освещении. Но в некотором смысле мне удается отыскать в них красоту. – Джерард на секунду замолчал, а его голос стал ниже, когда глаза стали спускаться по моей голой груди. Его пальцы стали прослеживать мое тело от плеча к руке, после по дуге бедра и таза, нежно съезжая по коже. И я позволил ему это сделать, несмотря на свой гнев. – Кривая их бедер... – он начал рассказывать приглушенным тоном, так как акцентировался на чувственности, исследуя мое тело в виде живого примера, почему же он любит мужчин. – Мужские тела намного грациозней и свободней; у них ничего не встает на пути, и их ничего не сдерживает. Как бы сильно мне не нравились отчетливые изгибы женского тела, их грудь просто мешает. Мне нравится ровная плоскость мужской груди, будто она бесконечна, и эта бесконечность приводит к самой лучшей части, независимо от того, насколько все уродливо. Все намного чище и проще; мужские руки хорошо удерживают, а ноги – устойчивы. Тело – это произведение искусства, и в нем есть цель. Оно эластично. Женские тела красивы, со своими великолепными пышными формами, но у мужчин есть свои собственные кривые. Они простые, но у некоторых торчат в форме тазобедренных косточек. За них можно ухватиться, на них держится одежда, и ими можно любоваться как издалека, так и вблизи. Я люблю женщин и всю их прелесть, но мужчины – бесконечны. У них есть намного больше пространства для прикосновений без пауз и остановок – только простота. А иногда приятно просто смотреть и ни о чем не думать. Внезапно Джерард убрал от меня руку, позволив мне съежиться от воспоминания о смятении и гневе, которые я чувствовал. Если интерпретировать мужское тело было не настолько приятно, тогда почему он проделывал все это со мной? Открыв глаза, я посмотрел на него, все еще ожидая объяснений. – Ты натурал, Фрэнк, – вновь начал Джерард. – Тебе нравится женщина, это закономерно. Я просто твое исключение. У всех нас они есть, хорошие или плохие. Я открывал свой рот несколько раз, пытаясь отыскать нужные слова. Я все еще чувствовал его пальцы, которыми он касался меня раз за разом, объясняя каждую деталь или черточку. Мне нравилось, когда он так делал, но сейчас это меня смущало. – Откуда ты знаешь, что это Жасмин не мое исключение? – спросил я, бросая вызов мысли, – может, я гей, и это она очаровала меня с головы до ног. Как тебя Вивьен. Джерард снова улыбнулся, пододвинув руку поближе ко мне. – Нет. – Господи, Джерард, – рявкнул я, не сумев придумать ничего другого кроме молчания, по-прежнему чувствуя его руку на талии. – Мне нужны ответы. Он вздохнул, не желая мне ничего объяснять, но вынужден это сделать в любом случае. – Ты не гей, – сказал он мне. – Задумайся на минуту. Если брать в общем – тебя заводят женщины или мужчины? – Меня заводишь ты, – честно ответил я, избегая всего остального, пришедшего мне в голову. Джерард слегка усмехнулся, и тяжелая атмосфера между нами поднялась на секунду. – Спасибо, но все ли мужчины заводят тебя? На этот вопрос я замолчал, толком не отвечая и не желая об этом думать. Я просто не хотел рассматривать остальных мужчин. Я уже достаточно долго привык к идее того, чтобы быть с Джерардом. Теперь же, когда я был с ним и любил его, мне не хотелось облажаться больше, чем я уже успел. Однако Джерард не отступал. – Представь Сэма и Трэвиса голыми, – внезапно прервал он мои мысли. – Ааааа! – сразу же воскликнул я, сделав так, как он попросил. Образ возник в моем мозгу и не обрабатывался, пока маленькое обнаженное тело Сэма не начало перед моими глазами плясать. Мне захотелось вырвать. – Ну вот, Фрэнк, – подавив смех, заявил Джерард. Я отдернул одну руку, чтобы одним глазком взглянуть ему в лицо, пытаясь стереть ужасное воображение в ожидании его речи. – Мне очень жаль; я понимаю, это могло тебя травмировать. А теперь представь голыми Жасмин или Вивьен. Медленно расслабившись, я убрал свои руки с лица. Это представление не было таким страшным, но за этим стоял какой-то контекст. – То-то и оно, – согласился Джерард, читая по моему лицу. – Тебе нравятся женщины, Фрэнк. Не мужчины. – Знаешь, я могу быть бисексуалом или что-то вроде того, – пытался я оспорить таким же лаконичным и четким голосом, как у Джерарда. Но казалось, что даже я не верил своим собственным словам. И в определенном смысле это было правдой. Джерард покачал головой, соглашаясь с моими внутренними мыслями. – Ты не гей, Фрэнк, – повторил он, казалось, в миллионный раз. Не важно, сколько раз это сказал Джерард, или сказал я про себя, эти слова все равно задевали. И я понятия не имел почему. Теоретически, я должен был радоваться, что я не гей. Меня никто не высмеет; и я не должен подвергаться всем тем чудовищным шуточкам. Я был совершенно здоровой гетеросексуальной личностью..., которая, так случилось, влюбилась в мужчину. Возможно, все дело было в том, что это был просто единичный случай, который меня огорчал. Джерард сказал, что однажды он влюбился в Вивьен... а потом это прошло. А мне не хотелось, чтобы нам с Джерардом тоже пришел конец. Кроме того, отчасти я хотел быть на него похожим. Мне хотелось быть геем, и чтобы Жасмин занимала такую же роль в моей жизни, как Вивьен у Джерарда. Он был моим образцом для подражания; я хотел примерить на себя его роль. Его постоянные заявления, что я не гей, делали мне больно. Я хотел быть геем. Почему он, блять, мне этого не позволял? Джерард же сам неоднократно говорил, что я могу быть кем угодно и чем угодно. Тогда с чего вдруг он забрал свои слова обратно? – Здесь нечего стесняться, – сказал мне Джерард, игриво издеваясь под конец. – Некоторые мальчики были бы очень рады услышать эту новость. Когда я не ответил, просто продолжая пялиться в пол, обрабатывая услышанную информацию и борясь с гневом, Джерард продолжил: – Ты не гей, а я – да. Исключения – это замечательно, Фрэнк. Просто прими себя таким, какой ты есть... – Перестань мне говорить, кто я, – прервал его я, чеканя каждое слово. Оторвав взгляд от пятна на полу, я нашел его глаза. Его взгляд не был таким, как раньше, теперь он смотрел на меня вызывающе. – Перестань мне говорить, какой я или каким ты хочешь меня видеть. Это не работает. Ни одно из твоих предположений. Я глубоко вздохнул, пока мысли протекали через мой разум, как вода. Речь была не просто о том, чтобы быть геем; теперь под сомнения ставилось почти все, чему он меня обучил. Все, чему он пытался меня научить, было непригодным, и никогда годным не было. – Я не такой, каким ты меня считаешь. Я совсем не художник. Я не художник. И даже не гребаный музыкант. Мне не даны эти вещи, Джерард, так почему же ты даже не потрудился мне об этом сказать? – По крайней мере, я говорю тебе, когда ошибаюсь, а ты можешь сам исключать варианты, пока не найдешь то, что тебе подходит, – пояснил он, и это звучало так отрепетировано. Хорошо отрепетировано, будто он думал над этим много раз. Я уже начал его разочаровывать, и даже об этом не догадывался. – Что если я ничего не найду? – возразил я в ответ, таким же отрепетированным тоном. – А что, если чего-то моего просто не существует? – Нет, – заверил меня Джерард. – Что-то будет. – Блять, откуда ты знаешь? – взвизгнул я и ухмыльнулся. Джерард медленно посмотрел в мою сторону, на свои руки, а потом снова на меня. Он поджал губы, а его нога стала дергаться под одеялом. – Я не знаю, – наконец, признался он, а его голос настолько затих, что я таким его еще ни разу не слышал. Я глубоко вздохнул, так как он не спеша терял свою значимость. Это был ответ, который я в принципе ожидал, но которого я хотел меньше всего. Если Джерард не знал ответов, которые я искал, если он не понимал того, что мне нужно, то кто он тогда? Он дал мне все, что у меня есть, но он даже не понимал, что делает. Джерард не знал, куда это нас приведет. Я взрослел, но по-прежнему нуждался в руководстве – то, в чем я больше не нуждался. Я чувствовал себя так безнадежно. Мне казалось, будто мир прогнулся, и все пропало. Но нет, пока еще все было цело. Была еще оболочка человека, отчаянно цепляющаяся за свою драгоценную жизнь. И мне пришлось подтолкнуть ее к краю. – Если ты не знаешь ответы, – медленно сказал я, – тогда перестань пытаться меня чему-то учить. – Я не могу перестать, Фрэнк, – умоляюще произнес Джерард, отскакивая от смертельной тишины, последовавшей очень быстро. – Ты еще не готов. – А что если я больше не хочу быть готовым? Что если я не хочу быть твоим голубем? Хоть я и сказал Джерарду, что никогда не хотел летать и не хочу быть к этому готовым, я ничего не упомянул о том, чтобы уйти из этой квартиры-клетки. Я ничего не сказал о нежелании быть его голубем, потому что мне не приходило это в голову. Я не знал, в каком месте нас накрыло, но я чувствовал, как мои накопленные перышки срывались одно за другим. Я отвернулся от Джерарда, чтобы не видеть его реакции, и начал искать взглядом его птицу. Я не мог видеть его реакцию, потому что понимал, как сейчас выглядело мое лицо. Оно было искаженно от собственной мазохистской боли, которой я сам себя наградил. Мне не хотелось видеть на его лице крах, или еще хуже – его отсутствие. Когда другая мысль пришла мне в голову, я перестал хмуриться, а выражение моего лица начало постепенно приходить в норму. – А где вообще твой голубь? – я повернулся к Джерарду, пытаясь удержать излишнюю дерзость, но показав в итоге лишь свою неуклюжесть. Мне хотелось являться причиной, но это было тяжело, когда я увидел за оливковым цветом разбитых глаз Джерарда проблеск надежды, испещренный и рассыпанный на миллион осколков. – Она улетела несколько дней назад, – начал он, отвлекая нас обоих от нашей боли. – После того, как ты уехал в коттедж, наверное. Она вылетела на балкон, пока я спал, и просто улетела. С тех пор я ее не видел. – Боже, – вслух сказал я, не особо обращая внимания на свою реплику. Я никогда в него особо не верил, а теперь и эта вера растрачивалась с каждой минутой. Джерард не смог даже позаботиться о своем питомце, с горечью подумал я. То как он, блять, мог тогда позаботиться обо мне? – И ты не волнуешься? – спросил я, раскинув в воздух руки, указывая на пустую клетку. – Нет, она вернется. – Откуда ты знаешь? Джерард смотрел в сторону теперь пустующей клетки, но услышав мой вопрос, взглянул мне в глаза. – Ты вернулся, правда же? Несмотря на красоту его слов, заботу и сострадание, я не мог принять глупые ярлыки, которые не помещались в мою голову. – Мы разные существа, Джерард, – снова возразил я сквозь стиснутые зубы. Он уставился на меня, после переводя взгляд в пустое пространство, где раньше отдыхал его голубь, и его лицо казалось спокойным и почти бесчувственным, когда на самом деле он чувствовал себя так же, как я; все зажатое теперь выходило все и сразу, лишь застревая на пути. – Голубь «Фрэнк» и я «Фрэнк» – мы разные существа, – продолжил я свой аргумент, кивая руками и постоянно кусая губы. Мне казалось, что моя губа скоро отвалится, ведь она так сильно болела. – Я не твой художник. Я не твой голубь. И не хочу ими быть. Назови ее снова Ван Гогом. Или Сальвадором, или еще как-нибудь так же тупо. Просто измени свое мнение, Джерард, ты же хорошо умеешь это делать. Я не мог поверить в то, что сказал. И мне не хотелось в это верить. Мои слова были жестокими – я чувствовал, как из моего рта вылетел будто плевок, задевая мои губы и зубы своей тщательной формулировкой. И когда эти лезвия попали в воздух, это была попытка самоубийства. В моей груди появилась тяжесть, сорвавшая все стены и меня вместе с ними. Затем я открыл глаза и посмотрел на Джерарда. Это уже было не самоубийство, а убийство и самоубийство в одном флаконе. Мы оба уставились друг на друга, как олени в свете фар, с широко открытыми глазами, опасаясь следующего момента. Мы и понятия не имели, что все это время пребывали на шоссе вместе, просто ожидая чего-то плохого, что должно было нас поразить. Моих слов оказалось достаточно, чтобы ошеломить; фары, которые нас ослепили. Их воздействие все никак не проходило, но я собирался выбраться с линии этого грузовика прежде, чем что-то случится. Я встал, откинув одеяло, и начал одеваться. Джерард сидел, не двигаясь, но я услышал его учащенное дыхание, более рванное и неровное. Меня взбесило то, как я поспешно всунув ногу в боксеры, слишком быстро их потянул, еле удержавшись. Закусив до боли губу, я двигался быстро. Физическая боль была хорошим отвлечением от всего, проносящегося в моей голове. Просто там было слишком много всего, чересчур много нового. Сегодня его уроки сжимали мне горло, но я чувствовал, что я вообще ничему не научился. Вдруг, наряду с прикрывающей мою грудь рубашкой, меня посетила мысль. – Джерард? – позвал я, делая голос как можно спокойнее. Пока я одевался, то стоял к нему спиной, позади оранжевого дивана, лицом к двери. Окликнув его, я выгнул спину и заметил, что художник до сих пор сидел на полу, а одеяло по-прежнему прикрывало его до талии. Он подпирал голову, нервно кусая большой палец руки. Когда я увидел его такого, то почувствовал волну жалости, нахлынувшей на меня. Он был старше, чем я, умнее, и, тем не менее, он все еще был на полу, голым и открытым. Мне хотелось нагнуться и обнять его – но не время. – Да? – ответил он, поворачивая ко мне голову. Его лицо по-прежнему было отмытым от эмоций, оставив ему лишь онемение. Темные волосы спадали ему на глаза, но он ничего не делал, чтобы их убрать. – До того, как ты сказал о нашем опыте, как о главах книги, – начал я, строго поправляя свою одежду. Джерард кивнул, а я глубоко вдохнул. – Ну... и я – просто опыт, как и все остальные? Его глаза вновь распахнулись, а я понял ответ еще до того, как услышать отчетливое и совершенно не раскаивающееся: – Да. – Иди к черту, – все, что я сумел ему ответить. Это было все, что сумел придумать мой подростковый ум. Опустив низко голову, я с шипением втянул сквозь зубы воздух. Когда я вновь поднял голову, я произнес последние строки уже более стойко: – Пошел ты. Даже с прежним раскаянием в голосе и извращенным выражением непонимания, которое он проявил в тот момент, я не мог совладать со своим гневом. Он назвал меня опытом. Просто опытом. Чем-то, что позже ему пригодится в жизни, чтобы подпитывать свое искусство. Я просто упорядоченная последовательность событий, выстроенная в линию его собственных творческих целей. Он назвал опытом Жасмин, а теперь и я стал опытом. Для меня Жасмин будет что-то значить, но не так много, как будет значить он, и я понимал, что его никому не переплюнуть. Казалось, будто Джерард не понимал, что он идеал. Будто он не понимал, что значил для меня абсолютно все. Он обещал мне это в нашу первую ночь, и так оно и было. Мы были всем. И мы не могли закончиться и уместиться в одном опыте, в одной жалкой главе. – Нет-нет, – встрял Джерард, увидев в моих глазах гнев. Мое дыхание было глубоким и резким, но я отказывался усмехаться или что-то еще. Художник протянул ко мне свои нежные руки, но я лишь отвернулся. Я услышал, как он споткнулся о свои собственные ноги и пошел за мной, осторожно коснувшись моего плеча. Я не убежал, хоть дверь была прямо передо мной, потому что я понимал, что в этом было нечто большее. Оно должно было там быть. Я позволил ему коснуться моего плеча, хотя внезапно я почувствовал от его жеста холод. Взглянув из угла глаза, я заметил, что он все еще был голым, но обернутым в одеяло. Мое сердце оборвалось. Он менялся прямо на моих глазах. Джерард, которого я знал, избегал любого вида прикрытия, был свободным и открытым – особенно в обнаженном виде. Наличие драк и злости делало тебя человеком, но разгуливание голышом – тоже. И прямо тогда Джерард не хотел быть человеком. Он не сердился, а раскаивался в содеянном. И что еще хуже, он извинялся – то, чего он никогда не делал и говорил мне, чтобы я тоже никогда не делал. Особенно за те эмоции, которых было не избежать. Он терялся в моих глазах. И если он потерял себя, тогда какого хрена он мог ожидать, что я найду себя, не говоря ему обо всей той каше изо лжи, секса и красок? – Прости, – сказал он, а его слова растирались на моей спине, впитывая их. – Ты неправильно меня понял. Ты – опыт, но это не плохо. – Я всего лишь маленькая глава в твоей книге, – огрызнулся я, а эмоции бегали от грустных к разгневанным. – Ты глава, да, – продолжал он объяснять, утяжеляя мое плечо своей рукой. Он наклонился ко мне ближе, что теперь я чувствовал и слышал его дыхание, задевающее мое ухо. И оно не было чувственным или похотливым. От него веяло грустью. – Но у каждого есть своя глава. У Вивьен, у Рэя, и даже у членов моей семьи – у каждого из них своя глава. У нас есть опыт, в котором мы нуждаемся, и есть то, на что мы опираемся. И ты нужен мне, Фрэнк. И я не знаю, насколько длинной окажется твоя глава, или может она вообще окажется самой короткой. Я пока этого не знаю. Но ты принадлежишь моей книге, Фрэнк. Ты принадлежишь; ты часть меня... моя половинка... Фрэнк... К концу его тирады, его голос стал очень слабым и срывающимся; он был в состоянии произнести только кусочки слов, обломки чувств и нарушенные обещания, треснувшие от отчаяния. Джерард никогда не верил в теорию второй половинки, как он говорил мне сам, только в ее условия. Но сейчас он был в отчаянии. Хотя я хотел остановить его и все то, что он думал, чтобы сказать что-то, что реально бы нас спасло, я позволил ему продолжать говорить дальше, ведь я наслаждался тем, что он признавался мне в чувствах. Он редко это делал, и вскоре я узнал, он делал это без противоречий. – Но души меняются, Фрэнк. Перерождение души. – У душ нет возраста... – я прошептал слова Вивьен себе под нос, как будто это могло изменить все. – Я знаю, Фрэнк, – хлынул Джерард, – черт, Фрэнк. Я знаю. Сумма отчаяния и боли в его голосе заставила меня покрыться трещинами изнутри, и когда он предстал передо мной, все еще прикрывающийся темно-синим одеялом в попытке себя защитить, я почувствовал себя разрушенным. Он стоял передо мной, пытаясь протянуть мне руку и прикоснуться, но он поражал барьер или силовое поле, в которое ни один из нас не попадал. – И, исходя из этого факта, мы можем быть сейчас вместе, – добавил Джерард, перешагивая через этот барьер. Теперь он был в сантиметрах от моего лица, но я отказывался поднимать глаза. Я снова сосредоточился на его ногах, больше не прячущимися за обувью. Я чувствовал на лице его дыхание, все ближе и ближе. И когда я ощутил его губы, столкнувшимися с моими, наше объятие стало чересчур интимным, чтобы его вытерпеть. Я хотел его обнять, хотел обернуть вокруг него свои руки и целовать, целовать, пока солнце не взойдет снова, но я не мог. Я едва дышал, когда его губы задевали мои собственные, все еще посылая искры по моей кровеносной системе. В поцелуе мы были такими живыми, но когда Джерард отстранился и продолжил что-то говорить, в реальности нас не существовало. – Души меняются, – начал он снова. Он все еще был близко ко мне, но выдерживал тот барьер. Барьер безопасности. Болезненный и, блять, бессмысленный. – Как и люди. И мир, и все общество. Я просто учил тебя всем тем вещам, или, по крайней мере, пытался, чтобы подготовить тебя на случай, если другие силы заберут тебя от меня далеко отсюда, – его голос срывался, но прежде чем увидеть больше эмоций, я выступил в качестве щита: – Но этого еще не произошло. – Но это случится, – оспаривал он, разрушая мои позиции и оставляя нас с мертвой тишиной. – Каждый, кто когда-либо был частью меня, ушел, в той или иной форме. И когда уйдешь ты, я просто хочу, чтобы тебе было хорошо. – Просто хватит, – попросил я, наконец. Мое дыхание начинало набирать обороты, и мне казалось, что моя грудь сейчас взорвется. Я попал под паническую атаку, и это было чем-то новым, о котором я только слышал. Я никогда этого не испытывал, и был этому рад. Моя грудь была словно загнанное в ловушку животное, пытавшееся вырваться на свободу. – Перестань, – снова сказал я, и мой голос стал на октаву выше. Следующее, что я знал, так это то, что я повторял одно слово снова и снова, даже не осознавая... – перестань, перестань, перестань, перестань... Мой голос стал унылым и изолированным, а сигнал превращал слова в эмоциональный мусоропровод. Джерард отошел от меня, но не так далеко, и я мог махать руками, его не задевая, но вместе с тем желая его уничтожить. – Я ненавижу тебя... – Художники не ненавидят, – тихо сказал он. Мои глаза опустились, а кулаки сжались, словно перенасыщенные кислородом, и я потерял самообладание. И сейчас, при упоминании другого ярлыка, я взглянул на Джерарда. Моего художника, которого я никогда не ненавидел. – Тогда, думаю, я не художник, – четко и лаконично проговорил я, мое дыхание нормализировалось, но только на короткое время. – Ты художник, Фрэнк. И ты об этом знаешь. – Нет, я не художник, – ясно сформулировал я, на всякий случай, если первую тысячу раз он не понял мою философию – мою собственную философию. – Этого не написано на моих руках. – Если ты не художник и не музыкант, то ты найдешь что-то еще, что сделает те... – Прекрати! – я почти кричал. С тех пор, как я был на улице, прошло время (в нашем с Джерардом пузыре всегда было темно), но я был уверен, что на улице еще день. И я этому радовался, потому что иначе могла быть опасность разбудить соседей, если на улице ночь. А это было последнее, что нам нужно; еще одна проблема в наш список. – Джерард... просто, блять, остановись, – вновь повторил я успокаивающим голосом. От моего первого крика Джерард вздрогнул, это удивило нас обоих. Он послушался и остановился, ожидая теперь, что же скажу я дальше; мне казалось, что самое малое из того, что я могу сделать, это говорить нормальным тоном. И вот в этом состоял весь вопрос – в нормальности. Вот что не давало мне покоя. Если бы мы были нормальными, ничего из этого бы вообще не случилось. И я не имею в виду гомосексуальность или разницу в возрасте. Если бы Джерард не вздумал меня всему этому учить, мне не пришлось бы зависеть от него так сильно. И, в первую очередь, возможно, я бы в него не влюбился. Я просто ничего не понимал. – Джерард... почему мы не можем быть просто нормальными? – спросил я, умоляя его о нашем последнем шансе. Он глубоко вздохнул, потирая рукой волосы. Я понимал, что он думал над этим раньше, это было видно. И по тому, как его кристально чистые слова лились с языка, словно вода, я понимал, что он репетировал этот ответ слишком часто. – Потому что это все ненормально. И никогда нормальным не будет, – заявил он, и такой усталости в его голосе я еще не слышал. – Я не могу быть нормальным, и я не собираюсь ради всего этого таким быть. Если бы вы сказали мне, что невозможно причинить боль тому, чье тело полностью онемело, я бы вручил вам ордер лгуна. Мне казалось, что у меня не осталось ничего, что бы я мог дать в тот момент. Я думал над его словами о гомосексуальности, о том, как быть его голубем, но, блять, все это причиняло мне еще умеренную боль. Эти же слова демонстрировали то, что он даже бы не стал бороться за нас, чтобы дать нам еще один шанс, и я чувствовал, как что-то внутри меня жалится огнем тысячи мечей, разрывая меня на части. Я даже не понимал, как Джерард тогда выглядел, настолько я был поглощен. Его лицо, наверное, все еще пребывало в спокойном и отчаянном выражении полнейшей усталости. Мы устали. Мы оба очень устали. Но, видимо, у меня все еще оставалась энергия на крик. – Хватит! – заорал я, не уверенный, как долго это еще продолжалось. Под конец я отключился, когда все накопленное и услышанное колотило меня, доводя до забвения. Следующее, что я уже видел, был я, сидевший на полу, с руками, сжатыми между коленей. Я не плакал, но это было даже хуже. Я кричал о том, чего мне никогда не понять, а Джерард тряс и потирал мое плечо, дабы убедиться, что со мной все в порядке. – Фрэнк, – тихо ворковал он, также вставая на колени, опираясь на меня и вцепляясь в свое одеяло. – Фрэнк, пожалуйста. Что не так? Мне казалось, что он не слушал весь наш разговор. Я ощущал, что он не понимал моих чувств. Джерард отвечал на мои вопросы у себя в голове, но неужели он не понимал, что они только сильнее могли навредить мне в дальнейшем? Он повторял свой вопрос не один раз, но не с такой частотой, как я кричал прежде. На тот момент весь крик из меня вышел, а внутри осталось пространство лишь для одного хорошего, краткого и по существу ответа, и я надеялся, что он, блять, это понял. – Что не так? – вновь спросил он. – Все. Мои слова окончательно заморозили его тело; скульптура, которой он всегда хотел меня сделать, превратила его самого в какой-то зловещий вид искусства. Поднявшись с пола, я отряхнулся и ушел, даже не закрывая дверь. Точно так же, как и в наших отношениях, где все было по обоюдному согласию.