=Отец и ребенок=
переводчик: pur blanca
Когда я был ребенком, не только жизнь была простой, а проблемы незначительными, но и способы решения и борьбы с ними были намного меньше ужасающими. Если я поступал где-то неправильно, мои родители просто наказывали меня и на том все. Их модели поведения обычно весьма отличались друг от друга; моя мать уныло и меланхолично просто заявила бы мне, как она мной «разочарована», когда отец просто начал бы орать, но и они оба все равно приходили к единому исходу. Меня бы отправили в свою комнату. Там уже я мог в течение нескольких часов просто пинать все подряд, плакать, кричать пока мое горло не начнет саднить, а глаза не покраснеют, чешась от скудных слез. Я повторял этот сценарий в течение многих лет, пока не начал понимать, что меня отправили в мою же комнату; не в тюрьму. Меня окружала куча игрушек, которые были в моем распоряжении, и никакого вмешательства родителей здесь не было. И вдруг это больше не казалось мне таким плохим наказанием. Я мог играть не один час, после чего уснуть, слишком утомленный от криков. Это был простой метод, который обычно хорошо срабатывал. Не скажу, что я лажал слишком часто, или что-то в таком роде, хоть и наказание наказанием было не назвать, просто я ненавидел ощущение того, что я где-то оступился. Даже в подростковом возрасте я продолжал по-прежнему ненавидеть это чувство несовершенства и несоответствия, которое еще больше подчеркивалось рядом с Джерардом. Я почти никогда не мог сравниться с его образом мышления, из-за чего почти всегда чувствовал, что я хуже. (Чувствовать себя несовершенным и чувствовать себя хуже по сравнению с кем-то на самом деле очень разные вещи; несовершенство означало, что я изначально ничего собой не представлял, в то время как «быть хуже» понималось как то, что я чего-то стою, но не так много). Во всяком случае Джерард никогда меня не наказывал за мою ущербность и то, что я хуже; он просто ждал того момента, когда я стану ему равноценным конкурентом. Мои родители всегда же наказывали меня за какое-то несоответствие, но я вырос с туманными представлениями, каким именно наказанием все это заканчивалось. Но в этот раз отправка меня в мою комнату уже ничего не решит. Сейчас дело обстояло намного серьезнее, нежели разбитая антикварная ваза моей бабушки, или драка с Сэмом на переднем дворе. Теперь на мне висели уголовные обвинения, однако мне по-прежнему нужен был адвокат, чтобы расставить все точки над «И» и назначить точную дату суда (на самом деле я не знал, насколько уже разобрались с моей проблемой, я отрубился, оживляясь лишь от упоминания имени Джерарда в разговоре моей матери и офицера полиции). Даже если я точно ничего не знал, я все же понимал, что все, блять, серьезно. Я знал, что мои родители будут продолжать вести себя, как им подобает, но гораздо радикальнее. Моя мать уже плакала; я не только ее разочаровал, а еще и расстроил. Пятна на ее щеках от дорожек соленых слез напоминали мне раз за разом то, что я сделал. Или то, что было сделано мне. В тот момент в их глазах я был жертвой ровно, как и преступником. Возможно, я и был правонарушителем, но от того, как лживый рот офицера полиции изложил ситуацию моей матери, это было не единственным нарушением закона в нашей необычной ситуации. Кроме того, судя по подчеркнутому взгляду моей матери и ее торопливых движениях рук, я понимал, что она придумала версию сложившегося для моего отца, в которой я не был преступником, а был жертвой. Я был потерпевшей стороной, и просто действовал против человека, который сделал мне больно. Все это казалось нормальным. Ожидаемым. Типичным. Даже обычным. Все это было ложью. Ложью, которая ранила глубоко внутри, но я был перед ней бессилен и не мог ее остановить. Я слышал, как постоянно всплывало имя Джерарда вокруг, и то каким тоном голоса его произносили. Его имя превратилось в грязное ругательство, в то, после чего маленьким детям было принято мыть рот с мылом, если бы они осмелились произнести эту непристойность. Джерард должен был держаться подальше от малолетних детей, и внезапно этим малолетним ребенком стал я. Я вновь и вновь разбивал вазу, но вместо того, чтобы отправить меня в мою комнату, обо мне говорили вокруг да около, вплоть до лежащей на мне вины. Никто не видел во мне Фрэнка-человека. Все обращались со мной как с Фрэнком-жертвой насилия. Я не понимал, как сумел так быстро потерять себя. Я молчал. Мне пришлось. Это было одно из тех немногих решений, которые мог принять я сам, поэтому я собирался придерживаться его, а вместе с тем и хранить молчание; чтобы не пойматься на своей собственной лжи. Я хотел отмыть имя Джерарда, я так чертовски сильно этого хотел. Но я не мог этого сделать, не подвергнув опасности себя. Если бы я сказал, что все наши деяния были совершены по обоюдному согласию, тогда мне придется признаться и в наших отношениях, которые не сулили ничем хорошим. Я знал это из юридического жаргона, который как-то частями влетал мне в уши, из телевизионных судовых шоу, что даже если я сам на все согласился, это все равно будет рассматриваться как форма изнасилования. Я был ребенком, а поэтому не понимал на что соглашался. Если бы я сказал, что Джерард никакой не насильник, что это я сам выступил инициатором наших с ним отношений, все равно в умах моих родителей и полиции он будет насильником. Ему нужно было лучше думать перед тем, как связываться с ребенком вроде меня. Он должен был держаться от меня подальше. А я просто должен подняться в свою комнату на еще одну ночь. Я понимал, что скажи им, что Джерард был лишь моим учителем рисования и ничего больше, кто-то бы все равно нашел маленькую лазейку в моей лжи и для всего мира открыл бы правду. Если бы они стали задавать мне больше вопросов об искусстве и наших отношениях «учитель/ученик», то я бы выболтал больше деталей нашей с ним сексуальной жизни. В конце концов, искусство было сексуально и даже если бы это говорило о страсти в живописи, я знал, что полицейские посмотрят на эти вещи иначе. Я был в полной жопе. Я это прекрасно понимал. И именно поэтому я знал, что нужно держать рот на замке. Я пообещал себе. От меня зависело слишком много судеб людей: Джерарда, моей матери, моего отца, и что более важно – моя собственная. Поэтому мне пришлось заткнуться. Но я никогда не сдерживал обещаний. И это обещание я не сдержал в тот момент, как только шагнул внутрь моего дома, где столкнулся с отцом. Мой отец сидел в своем кресле возле нашего небольшого эркера, наблюдая и поджидая мамину машину. Он не поехал в полицейский участок, наверное, потому, что слишком сильно разозлился, а он знал, что не сумеет себя контролировать. Когда рядом не было свидетелей, он был крайне безумным анималистским монстром. В нашем доме по иерархии он занимал первое место, мама занимала второе. Поэтому за белой входной дверью он мог действовать, как только захочет, и ему все сойдет с рук. Когда я вошел, у него была сложенная на коленях газета, которую он делал видимость, что читает, агрессивно хмурясь из-за слов тонкой исписанной чернилами бумаги. Как только в дверях послышался отчетливый звук ключа в замочной скважине, он вскочил на ноги, но ничего не сказал и не сделал, чем вызвал мой небольшой страх, тогда как моя мать оттащила его в сторону, начав шептать на ухо о произошедшем. Я понимал, что мне не убежать в свою комнату; это был бы поступок труса. Мне нужно было оставаться здесь и встретить свое наказание как мужчина, даже если меня рассматривали как ребенка. Я медленно потащился на кухню, где собирался ждать своей участи. Под ногами чувствовался холодный кафельный пол в районе обеденного стола, и это был хороший контраст по сравнению с той жарой, которая меня не покидала ни на секунду. Я был в Аду, а эти плитки стали приятной сменой обстановки на пути к моей смерти. Я даже начал наслаждаться жизнью, пока ждал на кухне, взяв попить из холодильника, не понимая, насколько же сильно меня мучила жажда. Хоть я и не ел уже несколько часов, мне совсем не хотелось есть. Меня немного подташнивало от выпитого раннее алкоголя, хоть я был и достаточно пьяным, чтобы мои слова и мысли слились в размытое пятно. Меня еще никогда не рвало (хотя мне казалось, что пару раз я жутко хотел вырвать на допросе). Тогда, стоя на кухне, я уже не чувствовал во рту вкуса вина. Внутри было сухо и неприятно, так что глоток прохладной воды здорово смочил заднюю стенку моего горла. Так было, пока на кухню не вошел отец. Я стоял у раковины, стуча носком об пол туда-сюда, а отец стал прямо передо мной, опершись об стойку и грохнув кулаками об стол, напугав меня, но тратить время попусту он не собирался. – Ты можешь мне объяснить, кто такой этот чертов герой Джерард? – прогремел мой отец, а его глубокий итальянский голос отозвался эхом от кухонных стен и дрожащей воды в моем стакане. Я крепко вцепился в свой стакан, как было у Джерарда всего несколько часов назад. За всю мою жизнь, я никогда так не боялся своего отца как в этот момент. То как его внезапно почерневшие угольно-черные глаза, казалось, стали выпирать из головы, исследуя этот вопрос еще тщательнее, пытаясь заглянуть в мое хрупкое тело, обострилось в виде опасности в моей голове. Мой отец был высоким, но среднего телосложения, несмотря на свой возраст. У него был небольшой пивной живот, но больше ничего лишнего. Он был равномерно стройный и мускулистый. От работы слесаря большую часть жизнь, у него сильно окрепли плечи и чудом сохранились, когда ему пришлось перейти на работу в офис. Его друзья всегда шутили, что он таскал кучи ксерокопий в подсобках, дабы держать свои мышцы в тонусе, и хоть он сам с этого смеялся, он ничего не отрицал. И я бы не удивился, если бы он, правда, это делал. Мне же никогда не удавалось держать свои мышцы в тонусе так, как это делал он; лишь один раз, помнится, еще в девятом классе на уроках физкультуры я немного подкачался, но все мои наработки растаяли в первый же месяц лета. Я никогда не мог понять, почему не получил таких генов по наследству, ведь я был таким низким даже для своего возраста, что сейчас я усомнился в нашем родстве еще больше. Он выглядел таким злым, словно хотел кого-то убить. Я чувствовал свое сердце в самом горле, потому что не был уверен, что нас все еще разделяла небольшая кухонная стойка. Логически, я знал, что мой отец никогда не причинит мне боль. Я совершал вещи и похуже этой, и тогда он так на меня не злился. Все было из-за появления героя Джерарда. Герой. Это слово заставляло меня съеживаться. Тот факт, что мой отец обозвал его героем, а не реальным человеком, еще больше разжигал во мне ярости. Он пытался вести себя так, будто этого человека не существует. Как будто Джерард вымышленный герой, который не может причинить никакого вреда. Он пытался списать факт того, что его сын проводил время с сорокасемилетним мужчиной в его квартире, давал ему свою машину и угощал вином. Он пытался вычеркнуть одного из самых, блять, важных людей в моей жизни, того кто научил меня всему, что нужно было знать – ну, или, по крайней мере, больше, чем сумеет научить меня мой отец. И в довершение ко всему они пытались исключить тот аспект, что Джерард был учителем и художником, заменив его такими подлыми словами и коннотациями, как насильник и педофил. Я не мог этого принять. И в этот момент я понимал, что мне придется нарушить свое обещание, которое я дал себе и всем. Я начал говорить. Кричать, на самом деле. – Он мой учитель рисования, – зарычал я, склонив голову набок, чтобы продемонстрировать свою злость. Я никогда не перечил своему отцу начиная с того самого дня, когда я заикнулся об уроках музыки. И тогда я проиграл битву, но все это случилось до того, как во мне выстроилась уверенность. И у меня появилось то, за что бороться. Если я хотел, чтобы Джерард боролся за все, то я не мог быть лицемером и не пытаться сделать то же самое. Я спокойно отпил воды, наблюдая за новым выражением лица моего отца и его краем ухмылки. – Не смей, блять, так со мной разговаривать, – сказал он. Мне было интересно, когда же мой отец начнет ругаться в этот раз, и теперь я получил ответ. Это даже не два предложения, в которых он вместил ругательства и проклинания меня. Отец всегда читал мне лекции на счет моего тона и того, что я говорю (вероятно, потому что я злоупотреблял этим сам), но он был первым, кто начал ругаться сейчас. Он никогда не ругался, это был редкий случай, когда он говорил «блять» при нормальных обстоятельствах – просто когда злился. И теперь можно было наблюдать, что чем больше прогрессировал его гнев, тем чаще и чаще он использовал это слово. И до сих пор он прогрессировал хорошо. Обычно, когда тон и гнев моего отца прогрессировали, впоследствии я регрессировал. Но не в этот раз. Я не стал просить прощения за свои слова, к чему привык мой отец. Вместо этого я поставил стакан на стойку с громким звуком, придавая этому жесту еще более суровый оттенок. По сути в этом не было никакой проблемы. Я просто дал ему понять, что собираюсь стоять на своем и что ему так легко меня не сломать. Наверное, в его голове это было куда фатальнее, нежели проблема. – Я спросил тебя, кто этот сукин сын, – повторил мой отец глубоким раскатистым голосом, прогрессирующим яростью. – Отвечай. – Я ответил, – сказал я не так громко, как он, но так же сердито. – С каких это пор я одобрил твои уроки рисования? – он выпрямился, облокотившись о стойку, демонстративно скрестив на груди руки. – Поскольку ты не разрешил мне брать уроки игры на гитаре, – честно ответил я, так же выпрямившись и скрестив руки. – Мне нужно было чем-то занять свое свободное время. Мне захотелось творчества. И я начал рисовать. – Тебе не нужно ничего творить, – затряс он головой, словно сама эта мысль его возмущала. – Ты должен ходить в школу и видеться со своими друзьями. – Я тусуюсь со своими друзьями, – ответил я более мягким, странно удивленным голосом. Это был первый раз, когда отец поощрял мои тусовки с Сэмом и Трэвисом. Насколько мне было известно, он ненавидел их обоих. Я неоднократно слышал, как он шептал себе под нос, что они преступники и придурки. И мне стало интересно, почему же он так изменил свое мнение. – С друзьями-ровесниками, Фрэнк, – смиренно сказал он, сузив на меня глаза. Теперь стало ясно, почему изменилась его точка зрения, с горечью подумал я. Я почувствовал, что моя голова опустилась вниз, я смотрел на воду, которая все еще колыхалась от его слов. Я не знал, что мне еще добавить, и услышал вздох отца, который опустил руки. – Фрэнк, почему долбанное искусство? Есть же столько более важных дел, чем можно было занять свое время. – Я хорош в искусстве. – Это он тебе сказал? – снисходительно ответил мой отец, заменяя имя Джерарда местоимением с ужасно оскверненной окраской тона в голосе. – Он говорил тебе это только для того, чтобы ты приходил к нему домой. – Это неправда, – возразил я, кидая разозленный, после чего отчаянный взгляд. Может я и не был лучшим художником в мире, но я знал, что это не та причина, по которой Джерард приглашал меня к себе домой. – Джерард хочет, чтобы я стал художником. Мой отец съежился, услышав это имя, хотя я не был уверен, что расстраивало его больше. Я в роли художника или Джерард. – Не говори такой ахинеи в моем доме. – Это и мой дом тоже. – Нет, ты не можешь считать этот дом своим. Ты не оплачиваешь счета, у тебя нет работы, и поэтому ты не можешь нести хрень в моем доме, – он начал махать руками в воздухе, загибая пальцы и выставляя один, указывая на меня им словно оружием. – Вот почему я ходил домой к Джерарду! – неожиданно выпалил я, не подозревая, что этим я поставил на всем крест. – Мне казалось, что здесь я будто задыхаюсь. Я приходил к нему домой потому, что он разрешал мне делать все, что я захочу. – Ох, держу пари, именно так он и делал, – выпалил мой отец, придавая новые и нежелательные смыслы своему заявлению. – Фрэнк, все, что этот человек с тобой делал, омерзительно. – Что именно? Уроки искусства? – сказал я, поднимая руки вверх, потому что мне нечего было скрывать, когда все именно так и было. – Это омерзительно? – Не заставляй меня озвучивать это вслух, Фрэнк, – предупредил он. – Озвучивать что? – Ты ходишь по очень тонкому льду, блять, – снова предупредил он, а его голова, глаза и голос сгустились и стали ниже, когда ярость внутри меня становилась все больше и высокомерней. За все это время, пока Джерарда в чем-то обвиняли, фактически ничего не было сказано открыто. Это была щекотливая тема, которую все обходили. Возможно, они спрашивали у меня, делал ли Джерард со мной что-то неподобающее, но, блять, все эти вопросы и слова были слишком неточными. Они могли значить что угодно. На все была своя интерпретация – блять, Джерард меня этому научил. Какое же из их определений было неуместным? Все, что могло попасть в эту категорию не должно иметь сексуального оттенка. Голубь за пределами клетки тоже мог считаться чем-то несоответствующим в некоторых ситуациях. Как и наличие обнаженной модели. Да даже этот чертов сигаретный дым, клубившийся вокруг меня. Все обходили стороной этот самый вопрос, даже самый смелый и злейший из всех, кого я только знал. Мне казалось, что мой отец бесстрашен; вот почему я его боялся. Но он не мог даже озвучить неуместное слово, не говоря уже о поступке, который Джерард со мной совершил. Я хотел, чтобы он сказал те слова вслух, озвучил то, что было в головах людей, и это было бы больно ничуть не меньше, чем их молчание. Возможно, если бы отец сказал это вслух, он понял, насколько сильно он ошибался. Или же это принесло бы немного больше боли. – Я хожу по тонкому льду? – с издевкой спросил я. – Но я не понимаю, что ты имеешь в виду, отец. Я лишь рисовал у Джерарда дома. Здесь не было лжи, как сказал я себе. Когда мы занимались сексом, мы творили искусство. Это было красиво, если бы только люди это понимали. – Не заставляй меня этого говорить, – проревел он. – Мне намного больнее от этого, чем тебе. – Мне вообще от этого не больно, – произнес я с явным пренебрежением. – Потому что ты полностью заблуждаешься. – Я заблуждаюсь? Я? – саркастически начал он. – Потрудись объяснить, великий художник? – Мне не нужно ничего объяснять, – огрызнулся я, помедлив несколько секунд. Это был первый раз, когда он застал меня врасплох, так как я был полон решимости бороться. Я надеялся, что мое небольшое отступление не потащит меня вниз. – Конечно, – кивнул он, оглядев кухню, снова выпрямившись. – Потому что ты только что мне все уже предельно ясно сказал. Мы оба замерли, стоя на кухне, его слова переплетались с моими собственными в поисках правды. Если ранее я не признавался в наших отношениях, то теперь они подразумевались. У моего отца были подозрения и раньше, а теперь я их сам подтвердил. В тот момент, когда я открыл рот, я что-то перепутал, но я мог ничего с собой поделать. Были некие вещи и темы, которые я просто не мог молча принять. И теперь мне придется столкнуться с последствиями. Я знал, что за свои слова я не понесу наказания, точно так же как и Джерард. Слова не могли уличить кого-то в одиночку, что бы они об этом не говорили. Одних словесных заявлений было мало, по крайней мере, в этой стране. Законы усложнились и стали более утонченными; теперь на все нужно предоставлять доказательства. Доказательства того, чего у них не было. И я собирался оставить все так, как есть. Мой отец продолжал саркастически вздыхать, пока я пытался вернуть себе свое хладнокровие, повторяя вновь и вновь, про себя, что я безопасности. Они ничего не докажут. Они никого не заберут. – Фрэнк, просто скажи мне одну вещь, – внезапно выдохнул мой отец хриплым голосом с оттенком угрозы. Я посмотрел на него, склонив голову и нахмурив брови, и кивнул, снова услышав его вздох, прежде чем он продолжил: – Он хотя бы использовал презервативы? Я знал, что мне нужно было подумать об этом до того, как я услышу этот вопрос. Я правда-правда должен был об этом подумать. За все то время, которое я провел в размышлениях обо всех тех уроках, которые преподал мне Джерард, и разработке возможных ответов, вся эта концепция просто ни разу не посещала мою голову. По крайней мере, не от слов других людей. Раньше мы с Джерардом обсуждали использование презервативов, но это казалось было так давно, что время просто размыло это воспоминание. Я мог вспомнить, когда мы в последний раз использовали презерватив. Я попытался его надеть и начать входить уже в нем, но еще на полпути мы оба почувствовали некое волнение из-за этого постороннего барьера, что когда Джерард окинул меня пристальным взглядом, я понял, что должен сдаться. Я вышел из него и убрал эту ужасную вещь прочь, бросая ее через всю комнату. Мы продолжили без презерватива, и это было, как и всегда, лучше. А нашли его мы спустя сутки, невинно поклеванным голубем. – Она могла умереть, – покачал головой Джерард, подобрав презерватив и выбросив его в мусорное ведро. Он говорил это с улыбкой, но строгая природа мыслей все же пробиралась наружу. – У птиц нет ничего подобного. Все без исключения, особенно голуби, просто не могут такое не задеть. Мы должны быть более осторожными. И мы были, по крайней мере, чтобы птица оставалась в безопасности. Мы никогда не раскидывались презервативами в порыве страсти, потому что мы больше никогда ими не пользовались. Птица то была в безопасности, но были ли мы? Я всегда думал, что мы тоже в безопасности, ведь я всегда чувствовал себя безопасно рядом с Джерардом, а особой разницы в этом я не видел. Я позволял ему трахать меня без презерватива, потому что я доверял ему. Джерард говорил мне, что он чист – он даже пытался показать мне медицинскую справку. Даже если бы он соврал, я видел его тело довольно часто и непременно бы заметил какое-либо высыпание или отметины, указывающие на заболевания, передаваемые половым путем. Но на его коже не было ничего подобного, кроме засосов, обильно усеянных по всему телу. Не было ни единого шанса, что я мог чем-то заразиться; я никогда не был ни с кем другим. Не было никакого способа, которым мы могли бы сделать больно друг другу, поэтому я просто опустил эту тему. И никогда не думал о ней снова – до этого момента на кухне. Это казалось таким странным – что мой собственный отец говорил на такую тему. Я, может, лишь однажды слышал от него слово «секс», а вещи связанные непосредственно с самим актом я слышал даже реже. Ему правда не нужно было никогда поднимать эту тему, и я надеялся, что так будет и дальше. Наверное, именно поэтому он выглядел таким истощенным и грустным, что ему пришлось затронуть этот разговор. Я взглянул в его глаза лишь на мгновение, после чего отвернулся. Я не хотел отвечать на его вопрос; я не мог на него ответить. Если бы я дал ответ, то это бы в любом случае значило, что у меня был секс с художником, что лишь прибавит мне проблем. Так что на этот раз мне действительно стоило заткнуть свой паршивый рот. Однако я не давал себе никаких обещаний, ведь чувствовал, что не сдержу их снова. Мой отец вздохнул. – Я так и знал. – Что ты знал? – фыркнул я, поднимая голову, дабы встретиться с его взглядом. – Я даже ничего не сказал! – А тебе и не надо. Твое молчание говорит намного больше, чем мне нужно, – он снова вздохнул, потирая ладонями свое лицо. – Черт, лучше бы ему не заражать тебя СПИДом. – Чем? – я чуть не выкашлял свои легкие. – СПИДом! – повторил мой отец, хлопнув руками об стойку, вновь смотря мне в глаза. – Знаешь, это такая болезнь, передаваемая половым путем, которая, в конце концов, тебя убивает. Уверен, что у большинства геев и педофилов есть СПИД, ну или, по крайней мере, что-то на него похожее. Я широко открыл рот, раздумывая над тем, о чем мне нужно начинать спорить в первую очередь. Мой гнев прогрессировал наравне с гневом моего отца, отчего я стал ругаться: – Он не педофил, черт возьми. – Тогда кто он? – Художник. – Чушь, – строго сказал папа, и я сокрушительно закрыл глаза, – ничего, блять, подобного. – Нет, это правда, – умолял я все еще с закрытыми глазами. Мне было слишком больно открывать глаза и увидеть свое собственное унижение. Деградацию, которую я, несомненно, уже принял. Они сказали мне, что хотели спасти меня от этого человека, который причинил мне боль, но теперь, когда все это преследование началось, я впервые почувствовал себя наиболее развращенным. А никто не должен был трогать меня в этом вопросе. – Ты просто не знаешь его. – Мне и не нужно его знать, – фыркнул он, не пропуская ни одной детали. Когда я злился, слова никогда не приходили сразу на ум, но сейчас в перепалке с отцом, казалось, они были уже заготовленными и просто ждали своей участи. Может, из-за того, что он всегда был мстительным. – Я не хочу его знать, и тебе тоже не следовало. – Но я хотел его знать, пап, – начал я, не понимая, как это произошло. Я понял, что назвал его, как ребенок, папой, возможно из-за желания ввести хоть что-то хорошее для разрешения данной ситуации. Если он будет относиться ко мне как к ребенку, я собирался называть его папой, чтобы он понял, что он все еще мой чертов родитель. Тогда я чувствовал, что ему хотелось вырвать мне сердце, поэтому мне нужно было напомнить ему, что он был моим папой, и, возможно, впервые не отцом, а именно папой. Моя мама была на это способна, однако я понятия не имел, куда она исчезла, даже если была в комнате. Я начал говорить снова, заметив, как взметнулись его брови вверх от упоминания слова «папа», и мне просто захотелось излить ему все. Так или иначе, он и так уже все знал. – Мне хотелось его узнать, – повторил я, принимая самый безопасный маршрут, которым я мог сейчас следовать. – Я пошел к нему в квартиру добровольно. Все, что я с ним делал, было моим собственным решением. Он не плохой человек. Мои слова были словно фарфоровые пули; слишком деликатные, дабы причинить боль, но по-прежнему заставляющие кровоточить. Долгое время папа просто молчал, глядя на меня, сжав губы и поглядывая в пол. Должно быть, он стоял так, казалось, часами. В итоге мои пули отрекошетились в тишине, нас поглотившей. – Он промыл тебе мозги, Фрэнк, – вздохнул он, наконец, покачав головой. Даже если мне в итоге удалось во всем вслух признаться, я не чувствовал, что он со мной разговаривал. – Он исказил твои слова и твои мысли. Это не ты думаешь; но в этом нет твоей вины. Он, блять, промыл тебе мозги. – Ничего он не делал! – в лучшем случае слабо воскликнул я. Этот спор был таким долгим, а вечер таким длинным, я просто устал. – Именно это он и сделал. – Нет... – начал я, после чего сдался. Моя голова опустилась вниз, а подбородок уперся в твердую грудь. Это ни коем образом не способствовало быстрому разрешению проблемы. Мне нужно было сделать что-то еще. В моей голове роились куча мыслей и идей, но я так ничего и не придумал. Мой отец по-прежнему стоял передо мной, а его хриплые вздохи эхом отзывались в моих ушах. – Он напоил тебя вином, – вслух сказал он, но я не был уверен, кому именно он это сказал. Иногда, когда какие-то вещи слишком сложные, нам нужно просто сказать их вслух, чтобы в них поверить. И мой папа стал сторонником всего этого бреда. Он устремил на меня свой взгляд, медленный и возмущенный. – Вино, не ликер, или что-нибудь другое. Он специально выбрал вино, потому что оно романтичное. Вино для парочек. Он, блять, думал, что это игра. Он пытался тебя соблазнить... – он не договорил, не желая завершать свою мысль, но ему и не нужно было, я знал, что он подразумевал. Мы оба подразумевали все это время. Там не было определенного ответа «да» или «нет», и никогда не будет. Но, блять, мне нужно было отстаивать свою позицию и то, что меня так завело. – Ну и что с того, если он попытался меня соблазнить? – рявкнул я, чувствуя, как заболело в животе от того, что я пытался оспорить. – Это не значит, что я сказал «да». Мой отец просто бросил на меня взгляд, в котором он видел меня четырехлетним ребенком, разбивший вазу. Мне нужно было быть осторожнее. Я не должен был позволять всему обрушиться. Тяжело вздохнув, я сжал по бокам кулаки. Я должен был быть осторожнее? Блять, для чего? Я действительно знал, что безопаснее, как и Джерард. И это мой отец был полностью неправ. – Таким образом, что, если бы я трахнулся с ним, пап? – рявкнул я еще раз, нарушая тишину и шокируя себя. Я видел, что сильно шокировал отца, его широко распахнутые глаза только мигали. Его растерянность и недоумение брали верх, и он больше не казался мне опасным. Он выбирал прямой ответ, и не мог в это поверить. Это было ближе всего к признанию, но я знал, что никогда бы в этом не признался, несмотря на все обещания, которые я успел нарушить. Я бы никогда не признался, что трахался с ним; мне просто хотелось шокировать своего отца и вернуть в реальность. Дать ему понять, что это было неправильно. Его глаза застыли в суровом взгляде, а губы стали неподвижны. Он так ничего и не сказал, поэтому я сделал это за нас двоих: – Если бы я это сделал, почему это должно как-то влиять на то, кто я? Характеризовать меня? Что если бы я переспал с любым подвернувшимся мне парнем? Тебя бы все равно это так сильно волновало? Ты бы все равно злился на меня, блять, и был таким раздавленным? Он стоял у двери, открывая и закрывая рот. Отец никогда прежде не думал об этом аспекте, и я, блять, вместе с ним. – Что если я гей? – добавил я и прикусил язык, когда аргументы Джерарда заполонили мою голову. – Если я гей, тебе должно быть все равно. – Ты не гей, – слова моего отца утверждали то же самое, что и слова Джерарда чуть ранее, только с меньшей силой. Настал мой черед открывать широко рот. Я знал, что отец сказал это только для того, чтобы позлить меня и убедить себя в обратном, но, блять, почему люди мне все это говорили? Почему они понимали мою сексуальную ориентацию до того, как ее пойму я? Как им удавалось мгновенно принимать такие решения, практически без обоснования, и их придерживаться? Я это ненавидел. – Прекрати говорить мне, кто я, – скомандовал я сквозь сжатые зубы, высоко подняв голову и вызывающе глядя папе в глаза. Сегодня он и так сказал мне достаточно, уничтожив мои уроки рисования и все, что было с этим связано. – Перестань говорить мне кто я, и позволь мне решить это самому. – Хорошо, – произнес он после того, как я уже думал, оглохну от тишины. Его ответ застал меня врасплох, и его голос вновь наполнили вздохи. Я склонил голову вбок, зная, что это было слишком легко, и что он, несмотря на то, как я это ненавижу, так просто не сдается. И я оказался прав. Он продолжил говорить дальше, надавливая на меня с каждым своим шагом: – Я больше ничего не скажу. Ты можешь решать сам. На этом мое воспитание заканчивается. Так или иначе, ты уже почти взрослый. Поэтому решай сам. Я всего лишь пытался тебе помочь, Фрэнк. Но, очевидно, что тебе моя помощь не нужна, – скрестив руки, он переступил с ноги на ногу, не двигаясь. – Мне не нужна ничья помощь, – заявил я, сжимая кулаки и все остальное в горькой обиде. Если он не собирался быть моим родителем, с горечью подумал я, тогда я покажу ему, кто волновал меня больше. – Мне просто нужен Джерард. – Не произноси больше имя этого ебанного мужика в моем доме, – смиренно сказал он, прижавшись к стойке, а его яростное лицо находилось прямо перед моим. Он пытался меня запугать, и, черт, это работало, но я не хотел дать ему выиграть. Я не мог ему этого позволить. Этим вечером он уже так меня осудил, что мне, по крайней мере, придется отстоять что-то большее. Вена на его лбу пульсировала, а его густые каштановые волосы были счесаны назад, плотно прилегая к голове, делая его лицо схожим на мяч. Его глаза стали намного больше выпуклыми и пульсирующими; казалось, что они вот-вот выпрыгнут и ударят меня в лицо. Прежде чем что-то сказать, я наклонился ближе, бросая ему вызов. Отец же наклонил голову, резко выдохнув. – Ты слышишь меня? Чтобы имени его здесь не было. – Джерард, – вызывающе сказал я, еще больше склонившись над стойкой, интересуясь, выглядят ли мои глаза так же, как и его, и могут ли они так же презирать. На это его ноздри раздулись, ведь даже я не мог поверить в то, что сделал. Я наклонился ближе, повторяя снова: – Джерард. – Чертовски тонкий лед, мистер, – провозгласил он громким голосом, повредившим мои уши. – Джерард, – вновь повторил я, чувствуя, как расслабилось что-то внутри моей грудной клетки, и мне хватало этого для того, чтобы с придыханием проорать имя человека, которого я пытался защитить и к которому я привязался: – Джерард, Джерард, Джерард! Я хлопнул кулаками об стойку, чувствуя, как долбанная злость циркулировала внутри меня. Я повторял его имя раз за разом, мои глаза все еще были закрыты, а кулаки сжаты. Я понятия не имел, как долго я стоял там, сгорбившись над стойкой и продолжая кричать отцу в лицо. Казалось, будто я потерялся в своей своеобразной песне, потерялся в его имени, пока мои глаза были закрытыми, а дыхание медленно сочилось из меня. Я в чем-то проигрывал, но сейчас выигрывал, но я мог быть на вершине так долго, прежде чем я оказался в грандиозном провале. Следующее, что я осознал, это горячая жгучая боль всей моей щеки. Я, медленно открыв глаза, чувствуя, что с моей челюстью что-то не так, посмотрел отцу в глаза. Его рука, скрученная в кулак, была возле самого его лица, которое, казалось, дергалось от гнева. Мне потребовалось время, чтобы соединить вместе то, что случилось, я почти сдался. Мой отец меня ударил. Это был всего лишь один удар, но он готов был ударить меня снова. Это была всего лишь пощечина, и моя боль была скорее болью уязвленной гордости, чем остальным. Но я по-прежнему чувствовал боль в том месте, где его пальцы соприкоснулись с моей горячей щекой. Кровеносные сосуды под кожей лопнули, распространяя тепло. Блять, блять, блять – было все, что я мог думать, пока ко мне не вернулись ужасные воспоминания. В тот момент времени можно было услышать мертвую тишину кухни, что даже слышно было наше дыхание, отчего я вспомнил кое-что очень четко. Это был почти флешбэк; я полностью удалился из кухни. И вернулся в квартиру Джерарда несколькими неделями назад, когда мы сидели на его кровати, и он рассказывал мне историю своей жизни. Он рассказал мне о Симоне, его первом парне, и о том, как он узнал, что его отец не понимал гомосексуалов. Он избил Джерарда в тот вечер своим поясом настолько сильно, что шрамы от побоев видны спустя десятки лет; все было так плохо, что его младшему брату пришлось о нем заботиться. Отец Джерарда избил его по причине того, что его сын – гей, и мой отец сделал со мной только что то же самое. Мне не было так плохо, как Джерарду, но я чувствовал жало, как моральное, так и физическое, от злоупотреблений, которых не должно было быть вообще. Злоупотреблений и жестокого обращения, которым, я не знал, будет ли положен конец. – Черт возьми! – произнес я, приложив ладонь к горячей щеке и отойдя подальше от отца за стойку. Я тяжело дышал, чувствуя, что сплюнул просто на кафельный пол. Я был таким сердитым, чертовски злым, и не знал, что мне делать. Я просто топал ногами и кидал на отца смертельные взгляды, которые он мне возвращал. Теперь он уже не казался таким враждебным, и поднятый кулак вверх мог служить для меня контролем. Мне не хотелось быть под контролем, но я не знал, как мне ему сопротивляться, не опустившись до уровня отца. Я не мог. Если бы я ударил его в ответ, он бы лишь сильнее приложил меня, и началось бы новое сумасшествие. Так что, я просто продолжал ругаться и сквернословить, даже если не в сторону отца. – Джерард, – пробормотал я в своей ругани за между прочим, чтобы посмотреть, обращал ли еще отец на меня внимание. Он обращал внимание на многое, и хоть мое поразительное использование слова «блять» его не пробудило, то это слово точно это сделало. Он весь замер, собираясь вмешаться и сказать что-нибудь еще, его лицо было красное от испытываемой им злости, когда вдруг его перебил тихий и усталый голос, о котором мы напрочь забыли. – Может, теперь нам нужно просто отпустить Фрэнка спать, – сказала моя мама, застав нас всех врасплох. Она стояла в дверном проеме позади моего отца, что для нас обоих оставалась невидимой. На самом деле это не сильно отличалось от ее повседневной жизни, или нежизни. Когда я обратил на нее внимание, она по-прежнему оставалась невидимой, обхватив рукой воротник своей рубашки. Она пыталась выйти из тени, освещая ее по крупицам, в попытке спасти своего единственного сына. Она, должно быть, поняла, чтобы избежать участи жизни привидением, она должна говорить, невзирая на то, насколько ничтожными были ее слова. Мама не могла наброситься на моего отца; это было слишком экстремально, чересчур сложно. Чрезвычайно живо. А ей нужно оставаться пассивной, и начать говорить с той же пассивностью. В тот момент она не пыталась улучшить положение вещей, она просто пыталась все прекратить. Возможно, со временем, когда мама станет более сильной и выносливой, она сумеет даже что-то улучшать. Все это было возможно; призраки оживали, а мой собственный отец дал мне пощечину. Когда мне в голову пришла эта внезапная мысль, я сосредоточил свое внимание на маленькой фигурке в дверном проеме. Мой гнев тут же улетучился из вен, заменяясь огромным, смывающим все на своем пути, чувством раскаяния. Если у моего отца хватило дури ударить меня, то, задавался я вопросом, что если он когда-нибудь поднимал руку и на мою мать. Я никогда не считал отца жестоким человеком, или тем, кто внушает страх; возможно у него была угрожающая внешность или еще что, но я никогда и за миллион лет и подумать не мог, что он может меня ударить. Небольшая часть меня хотела верить в то, что он не хотел, что просто потерял контроль, и больше такого не сделает. Но как только я об этом подумал, то понял, что отец прекрасно владел собой и использовал все в своих целях. Это было так на него похоже; он никогда не желал признавать свою неправоту, даже если прекрасно знал, что ошибался. Ему хотелось найти оправдание для любого своего поступка. И мне до сих пор было интересно, повторится ли это когда-либо еще, с кем-то из нас – с мамой или со мной, и не пострадаем ли мы от его другой руки. Наблюдая за мамой, стоящей в дверях, я был ей чертовски благодарен и, одновременно с этим, мне было так жаль за все то дерьмо, которое я на нее возложил. Она не хотела слушать мою ложь, но это еще не значило, что она не должна была услышать правду, независимо от того, насколько оскверненной она была. Мама не должна была увидеть своего сына избитым, а своего мужа – осуждающим своего ребенка. Она по-прежнему оставалась родителем, и, черт возьми, идеальным. Я попытался промямлить ей «спасибо», через всю кухню, но она не видела меня. Так что мой жест задохнулся в ненависти, окружающей нас. – Ладно. Хорошо, – сказал мой отец, опустив руки и расслабившись. Его удар достиг своей цели – я заткнулся. Поэтому теперь он был ни к чему, особенно теперь, когда его жена стояла рядом. Отец немного повернулся, что теперь боком стоял между мной и матерью. Его живот перекатывался через пояс брюк, а верхняя часть грудной клетки быстро вздымалась. – Теперь он может пойти спать, – начал мой папа, обращаясь к маме и указывая на меня, словно я какой-то предмет. – Но завтра утром он пойдет в больницу пройти полный медосмотр, дабы убедиться, что все в порядке. Я хочу знать, вдруг этот ублюдок заразил его СПИДом, и что еще он с ним делал. Мне нужны доказательства, потому что так я смогу чего-то добиться. Уверен, врачи знакомы с подобным дерьмом и смогут понять, что к чему, потому что на сегодня я устал. Он замолчал, опустив свою руку, словно мертвый груз, и посмотрел на меня снизу-верх с болезненным выражением лица. Мое сердце перестало качать кровь, отливая от лица. Что он имел в виду под доказательствами? Доказательства того, что у меня был секс с Джерардом? Они могут доказать подобные вещи? Мои мысли просто обезумели в голове, я пытался подумать о том, что мог заразиться каким-то другим венерическим заболеванием, не обязательно СПИДом. Джерард пытался показать мне медицинскую справку, но я едва на нее взглянул, думая, что мне это не нужно. Несмотря на все, что было мне известно, это мог быть документ о том, что он был чист раньше. А просто, потому что тогда он ничем не болел, не означало, что теперь он абсолютно здоров. Некоторые же заболевание вроде СПИДа и других, передаваемых половым путем, не могли же дремать в организме какое-то время после заражения? О, Боже мой. Думаю, могли. Джерард мог не знать и до сих пор, что болен СПИДом. Я вспомнил, что он вырос в восьмидесятых годах, ведя тогда активную половую жизнь, и что тогда частота заражения СПИДом была высока. Вполне возможно, что он мог также им заразиться, даже если он не педофил и не спал с множеством партнеров. Но у него было достаточно большое количество любовников, а хватило бы только одного. Выражаясь медицинскими терминами и случайными фактами из истории, которые я узнал в девятом классе, стало сродни плевка в лицо, точно пощечина моего отца. Вдруг это жало уже не казалось мне таким уж плохим. Я стал рассматривать секс как мой отец – не как союз двоих людей, а как страшное чудовище, которое могло меня убить. Не пользоваться презервативами было глупостью с моей стороны, а не безнадежным романтизмом стать ближе друг к другу. Хотя после нашей первой ночи мысли о венерических заболеваниях посещали мой мозг, я никогда-никогда не думал о СПИДе. Секс был опасной вещью, особенно анальный, но это затерялось в глубине моего сознания, коллекции смешных названий и горящих симптомов. Я был неопытным, который ни разу до этого не пользовался подобными вещами. Потребовался лишь один раз, чтобы это изменить, хотя больше одного раз. За месяц я потерял обе свои девственности. И тут мне вспомнилась Жасмин. Дело было не в Джерарде; возможно, он и заразил меня, но я спал не только с ним. С Жасмин мы тоже переспали. Мы пользовались презервативами, однако, кажется, это не имеет значения. У меня был секс с другим человеком, а у нее до меня скопилось их уже несколько. Она могла быть заражена. Я мог заразиться. Джерард мог заразиться. Внутри я заварил свою собственную эпидемию, и я чувствовал, будто уже умирал. Стоя посреди кухни, я резко осмотрел свое тело. Мне хотелось выползти из собственной кожи и выгрести из нее все, пока не останется ничего кроме костей. И болезни. Я мог быть болен, и даже об этом не догадываться. Я рискнул своей жизнью ради секса, я рискнул своей жизнью ради Джерарда, и теперь я думал, стоило ли оно вообще того. Я был уверен, что боль повреждает куда сильнее, нежели любые воображаемые вирусы, живущие внутри меня. – Поедешь с ним, – голос моего отца снова прогремел в моих ушах, заставляя меня обратить на него внимание. Он разговаривал с моей матерью, измеряя меня своим ненавистным взглядом. Он тоже начал видеть вирусы, ползающие под моей кожей? – Я не хочу слышать ни слова об этом до утра. И после больницы, этот герой Джерард больше никогда не будет звучать в моем доме. Его употребление слова «герой» вызвало во мне отклик, из-за чего моя кожа не казалась такой натянутой на кости. Мой отец пытался показать мне кто я, но также он пытался указать мне, кто на самом деле Джерард. Он беллетризовал его, сделав героем – насильником и педофилом. И теперь к этому прибавлялось «болен СПИДом» и, возможно, причинивший мне вред. Глубоко внутри я понимал, что это не могло было быть правдой. Возможно, он болен СПИДом, но он не пытался использовать свою болезнь как орудие вреда. Тем более я постоянно слышал это слово «герой» с уст отца... что просто не знал, во что мне верить. Теперь мой взгляд на секс кардинально изменился, и мне хотелось возненавидеть себя за то, что понесу наказание, по крайней мере, такое глупое наказание. Но я не мог себя ненавидеть. Я просто не мог. Джерард научил меня не ненавидеть. Как и никогда ни о чем не жалеть, даже если ты остался холодным, сломанным и одиноким. И я не должен был об этом жалеть, что бы ни случилось. Это просто было ценой жизни. Я с трудом вспомнил нашу первую с Джерардом ночь. Он был ласковым и нежным, и он не причинил мне вреда. Джерард постоянно спрашивал меня, хотел ли я этого, а также он спросил у меня это на следующее утро. Поэтому он бы просто не поступил со мной так. Джерард никогда бы не поступил со мной так, как каждый мне сейчас говорил. Я знал Джерарда, а не их. И для меня он был реальным, не вымышленным. Поэтому мне нужно было им рассказать, чем закончилась эта история. – Да пошел ты, – спокойно сказал я в противовес плотному давлению, скопившемуся на кухне. Рассматривая прежде плитки пола, я поднял голову и встретился глазами с отцом. Его удивили мои слова и действия, это было видно по его вздернутым бровям. Может, ему больше не хотелось быть моим родителем, но ему все еще хотелось уважения; уважения, которое я просто устал отдавать. – Просто иди к черту, папа. Вздохнув, я отвернулся от него и вышел из кухни, в моем сердце, как и в голове, была тяжесть, но они все еще чувствовались в моем теле. Мне не хотелось видеть его реакцию, и я выступал за то, чтобы последнее слово осталось за мной. После этого я скрылся из виду, нежно прикасаясь в своей щеке, осознавая, что не его физический акт насилия по отношению ко мне заставил обратить на все это внимание, а его обозначения Джерарда всего лишь «героем» моей жизни. Это была правда; слова болели намного больше, нежели физическая боль, и у меня уже была целая коллекция таких ран, дабы сдаться, но не в атмосфере кухни. Мой отец не собирался меня изменять, но мне нужно было понять, что мне никогда не изменить его, по крайней мере, тогда. Мне также нужно было осознать, что я не всегда должен молчать; я мог сказать всего лишь несколько слов, воздействие которых будет таким же сильным. Я поплелся вверх по лестнице, не заботясь о том, хотел остановить меня отец или нет. Но я не почувствовал, что он вышел из кухни; я лишь расслышал отдаленные крики моей матери, как будто произнесенные на иностранном языке, который я не мог понять, настолько далеко мы были друг от друга. Мне было плохо от того, что маме пришлось выступать посредником нашей ссоры (трудная задача для призрака), пытаясь спасти двоих, полных решимости идти своей дорогой. Один из нас готов был одержать победу, второй же сгореть. И я не мог разобрать, чью сторону занимал кто больше. Я задавался вопросом, кто будет разбираться со всем этим беспорядком, и кто был кто для матери. Мои неприятности по-прежнему оставались со мной, даже когда я закрыл дверь в свою комнату, хлопнув ее так сильно, что окружающие панели могли начать крошиться и сыпаться. Какое-то время я просто ходил кругами по покрытому коврами полу, таская себя за волосы и касаясь ладонями лица, лишь бы чем-то себя занять. Я больше не чувствовал себя полностью больным, но всплывающие краткие моменты произошедшего кидали меня в дрожь. Порыв уйти отсюда и больше никогда не возвращаться вернулся, но был скрыт под обилием удушья вокруг. Я уже так долго не чувствовал себя таким ограниченным. Я не мог просто уйти; мои родители были внизу, заблокировав все, что только можно. Хоть моя мама и была призраком, я не мог пройти мимо нее, не столкнувшись с кирпичной стеной, именуемой моим отцом. Теперь они сами распланировали мою жизнь. Завтра мне предстоял визит к врачу, а оттуда я понятия не имел куда. Я не мог пойти к Джерарду, даже если он был здесь не причем, потому что я не знал, на каком этапе отношений мы были. Будем ли мы еще с ним вместе, особенно если его задержат полицейские? То, к чему он готовил меня все это время, наконец, произошло; общество нас раскрыло. И со своей стороны я потерпел неудачу и провалился. Я не знал, что мне делать. Я все еще был не готов, я по-прежнему учился, но у меня больше не было учителя, которому я мог задавать вопросы. Задавать вопросы лишь глубже зарыло бы меня в этой яме. Я отчаянно осмотрел свою комнату, заметив на открытой дверце шкафа зеркало, в котором я поймал свое отражение. Моя кожа была покрасневшей и ободранной от царапин. Мне нужно было что-то сделать со своими руками. В задней части шкафа я заметил свою старую и обделенную вниманием гитару и схватил ее за гриф, причиняя при этом чувство какого-то сумасшествия, поглощающее все мое тело целиком. Казалось, что я не играл уже так долго, что просто забыл все навыки, хотя по сути это невозможно. Это как с умением говорить, ходить, ездить на велосипеде. Но я больше ничего из этого не умел. Я снова стал ребенком, который не имел возможности учиться, потому что его учитель исчез. Я пытался сыграть, я, правда, пытался. Зажимая в руках эту адскую штуковину, я заставлял свои пальцы перебирать аккорды снова и снова. Но вся музыка напоминала забивание гвоздей в доску, не облегчая мое напряжение. Мне нужно было сыграть, дабы помочь самому себе, улучшить себе настроение, но все было тщетно. Я лишь сильнее взбесился, от того, что я больше не мог играть, невзирая на кучу практики, как будто мои мозг и руки меня обманывали. Я хотел играть, мне это было нужно. Но прямо тогда, я, блять, больше вредил инструменту, нежели приносил пользы. – Иди к черту! – ругнулся я на неодушевленный предмет, бросая его с колен на пол. Она упала со звенящим звуком, выпуская несколько нот от этого простого действия, что разозлило меня еще больше, потому что падение на пол получилось красивее, чем вся моя пятиминутная попытка на ней сыграть. Тяжело вздохнув, я вновь поднял гитару, не уверенный что делать дальше, как вдруг я быстро выскочил за пределы комнаты. Я вышел в коридор, повсюду было еще темно, лишь на кухне горел небольшой огонек. До меня долетали обрывки родительской ссоры, или, по крайней мере, мне так казалось. Мне было все равно. Моими основными центрами внимания были гитара и пол, хоть я этого не осознавал. Я поднял инструмент высоко над головой, ругаясь и проклиная все, соединяя два деревянных объекта друг с другом. Я в страхе наблюдал за тем, как ломалась ее основа, разбиваясь на крупные куски, некоторые из них до сих пор имели на себе струны. Оставшиеся обрывки висели как расшатанные молочные зубы ребенка, прося чтобы их удалили, дабы избежать боли. Вся блестящая поверхность теперь была покрыта трещинами, а благодаря расколу виднелось ее серое нутро. После первого удара я ахнул, осознавая, какого хрена я делаю. Я разрушал свою творческую разрядку. Я уничтожал свою ненастоящую причину, по которой приходил, дабы увидеться с Джерардом, и что более важно я разбивал что-то, что когда-то принадлежало моему отцу. Он играл на этой гитаре, он ее любил, но передал мне в тщетных попытках наблюдать за тем, как его мечты выйдут в свет. Но это никогда не было моей мечтой. Гитара никогда не была моей душой и сердцем, хоть я и пытался завоевать посредством ее любовь многих людей к себе. Хоть это и было, этого изначально во мне не подразумевалось – даже Вивьен так сказала. Это был полностью мой отец, и сейчас я разбивал его на маленькие кусочки, усыпая ими всю землю. Я улыбнулся, впервые за долгое время, чувствуя себя подобным образом. Подняв эту штуку над головой, я начал громить гитару еще больше. Куски с прикрепленными струнами разбивались с протяжным звуком, отпадая на пол. Их звук напоминал собой почти крик о помощи, к которому я был глух. Я продолжал громить гитару, чувствуя, как ее деревянные частицы рикошетом ударяли мои руки, но я по-прежнему крепко держался за ее гриф, оставляя на ладонях следы. Мне казалось, будто я на сцене какого-то рок-концерта, высокое и высокомерное изящество, разбивающее нечто очень ценное. Разбивающее нечто, имеющее такое огромное значение. Нечто, что я любил. Ты уничтожаешь то, что любишь. Даже если сейчас моя теперешняя ненависть к отцу была так сильна, я все еще любил его, не смотря на все те обидные слова, которые он мне сказал. Он был моим отцом; я родился для того, чтобы его любить, он был частью меня, и во мне текла его кровь. Когда он ударил меня, я потерял к нему уважение, но я по-прежнему его любил. И мне казалось, что отец тоже любит меня, но теперь мне так не казалось. Он больше не хотел быть моим отцом, ему больше не хотелось иметь со мной дело. И это причиняло такую же боль, как и его пощечина. И теперь мне нужно было его уничтожить, чтобы сосредоточиться на чем-то другом. Это был единственный мне известный способ. Я больше не разбивал эту гитару из-за своей злости. Теперь ее уничтожение подразумевало собой один из видов символизма, как тогда в доме Джерарда с кучей бутылок пива. Тогда я сотворил современное искусство, заливая пивом пол, освобождаясь, таким образом, от детства. И теперь я экспериментировал с этой гребаной гитарой с целью избавиться и от родителей. От моего отца, который все детство указывал мне, что делать, и даже сейчас. Он обращался со мной, как с ребенком, когда я больше им не был. Мне нужно было его разбить, уничтожить, чтобы освободить свою жизнь, а так как я не мог сделать этого сразу, я собирался добиться этого через гитару. Я продолжал ломать и ломать, пока просто не отбросил ее на пол, посылая звон давно умерших нот. Мое дыхание затруднилось, меня насквозь пронизывали эндорфины, заставляя чувствовать себя таким чертовски живым. На какую-то долю секунды я даже почувствовал себя счастливым в окружающем меня отчаянии и опустошении, пока я не поднял голову. Мой отец стоял у подножия лестницы. Я не удивился его присутствию, но заметив его, я подпрыгнул. Он просто смотрел на созданное мною зрелище. Он вполне мог видеть меня и раньше, когда я разрушал гитару своими руками. Его глаза были широко раскрытыми, но в этот раз это был не гнев. Я думал, что отец поднимется сюда, взлетев по лестнице, и накричит на меня, обозвав меня негодным, но он продолжал стоять на месте, внизу лестницы, в одной точке, как будто он был не в состоянии двигаться. Отец просто продолжал смотреть на меня странным взглядом. Мне было трудно оценить его на расстоянии, во тьме и разрушении, но он выглядел почти грустным. Мой отец никогда не грустил. Для него это было что-то невозможное. Он мог быть то ли сердитым, то ли проявлять ни к чему не обязывающую заботу. Это были две таких крайности, два полюса, на которых он застопорился. Но я еще никогда в жизни не видел его грустным или в слезах, за него это делала моя мама. Она могла лить слезы по несколько дней, просто чтобы восполнить те дни, когда не плакала. Даже если сегодня мама уже выполнила свою миссию, вероятно, продолжая плакать даже сейчас, пока это оставалось далеким воспоминанием, и мой отец, должно быть, грустил о чем-то другом. Моя мама плакала из-за ситуации, в которой я оказался. Ее слезы были бескорыстные, они оплакивали мою боль. Впервые за весь вечер речь шла не о моей боли. Наблюдая за всем, что я сотворил – разбив его гитару, отец сумел понять мой символизм. Он больше не хотел быть родителем, но в тот короткий миг, когда он увидел, как его собственное наследие разбили прямо перед его глазами, отец понял, что я отказывался быть его ребенком. Я разбил его мечту, его важность, я разбил его. – Прости, Энтони, – четко и коротко сказал я, стоя на вершине лестницы. И я не чувствовал вины, не испытывал угрызений совести. По правде говоря, я не чувствовал ничего. Я оглядел свой бардак, с трудом различая эти две части. Мой отец не двигался, не говорил, и мне казалось, что он даже не дышал. Я позволил гитарному грифу медленно выпасть из моих пальцев, с глухим стуком ударяясь об возвышающиеся мечты Энтони. Он больше не был моим отцом, папой или кем-нибудь еще. Он больше не родитель, и не достоин был так называться. Теперь это был Энтони. Простое имя для еще одного сорокасемилетнего мужчины, уставившегося на груду разбитых мечтаний и семнадцатилетнего парня, который понесет ответственность за случившееся. Мне было жаль, что я натворил такой беспорядок, но Энтони – ни капли. Когда я развернулся, чтобы вернуться обратно в свою комнату, я мог поклясться, что увидел стекающую по его лицу слезу. Но я быстро стер это из своего сознания и просто закрыл дверь. Я рассматривал стены, потолок, все поверхности в своей комнате. Снаружи ко мне не долетало ни звука, кроме разве что тихого плача, в который я верил и не верил одновременно. Наверное, во всем была виновата темнота, сказал я себе спустя несколько часов, когда не смог вспомнить ни единого момента со слезами. Должно быть, просто было темно. Просто темно, постоянно повторял я себе, наряду с рыданиями и звуками разбитого куска дерева возле моей двери. Теперь я повторял нечто новое. Мой отец никогда не плачет. Должно быть, во всем виновата темнота. Мой отец никогда не плачет. И я был прав; мой отец не плакал. Но это делал Энтони.