The Dove Keeper

=Цепляться=

переводчик: sad pierrot

      Я не мог уснуть той ночью, и, на самом деле, даже не чувствовал себя уставшим. Это было странно, что моё тело произвело такой всплеск эндорфинов, что это заставило разум оставаться бодрым, но я чувствовал тяжесть, наполнявшую все мои конечности. Это было так, будто я принял экстази (наркотик, о котором я мало что знал, и, вообще-то, который никогда не употреблял), который осушал мою спинномозговую жидкость, заменяя её свинцом. Я был медлительным, вялым и сонным, хотя заснуть так и не смог. Это было то же самое, что находиться в коме: слышать и быть частью всего, что тебя окружало, но не иметь возможности что-либо сказать. Я был немым, попавшим в ловушку. Всё находилось в руках моих родителей. Я был всего лишь зрителем. Я даже не был уверен, смог бы я сказать им хоть что-нибудь ещё; да и должен ли я был говорить с ними? После всего, что произошло, мой отец отрёкся от родительских обязанностей в моём воспитании, по крайней мере, этой ночью. Даже если это было просто временным явлением, с его стороны, я был весьма уверен, что после того, как я вдребезги разбил его наследие, из наших разумов исчезли все сомнения. То был Энтони, и затем — моя мать. Две отдельные сущности, два разных колеса, которые тем не менее продолжали работать сообща. Энтони всегда был Энтони для моей матери, поэтому она не видела никаких причин, чтобы расстаться с ним. Через тонкие, словно бумага, стены дома, которые становились прочнее лишь из-за слоёв краски, я мог слышать, как родители разговаривали и спорили до поздней ночи в своей комнате. Арест и споры, казалось, забрали годы моей жизни, но когда я схватил часы с прикроватной тумбы, то обнаружил, что ещё даже не было раннего утра. Было около трёх ночи — слишком поздно, чтобы всё ещё не спать, но слишком рано, чтобы встать и бродить по дому. Прислушавшись, я уловил маленький кусочек их разговора. Я услышал, что Энтони сказал моей матери, потребовал, чтобы я никогда больше не смел снова видеться с художником. Его слова причиняли боль, но я не мог ожидать от него чего-то другого в тот самый момент жизни. И то, что моя мать в ответ сказала «да», было солью, проникающей во все мои открытые раны. Не было никаких сомнений, никакого противостояния. Это было простое «да». Я не имел понятия, чего от неё ожидал, но я хотел, чтобы она в каком-то смысле защищала меня. Разве она не была до сих пор моим родителем? Разве она не была той мамой, с который я подружился после того, как пришёл домой поздно ночью? Я даже не мог вспомнить её имени, оно вылетело из моей головы. Она не могла быть для меня просто каким-то посторонним человеком, она должна была быть моим защитником. Моей матерью. Я начал прокручивать наши взаимоотношения в голове и тогда осознал: она была. Она позволяла мне уходить и приходить в те ночи позже положенного, решая не рассказывать об этом отцу. Она всегда была моей матерью, мамой. Но был ли я для неё достойным ребёнком? Для меня ответ был очевиден, и мои внутренности буквально вывалились наружу, когда одно простое, но весомое слово всплыло в чертогах разума. Нет. Я вовсе не был хорошим сыном по отношению к ней. Возвращаться домой поздно — было ожидаемо от меня. Я был подростком. Но я постоянно ей врал, бесконечно. Всё было так, как она сказала мне в машине. Ей не нужно было знать всё о моей жизни, но она уже была по горло сыта моей ложью. Мне и самому было тошно от своей лжи, но это было единственным способом сохранить свою жизнь. Теперь же, когда всё потерпело крах, я чувствовал себя мёртвым. Моя мать не отказывалась от своих родительских обязанностей, но она изменила их. Она стала более сильной, более боевой, точно такой же, каким был мой отец. Она бы не прибегла к жестокости никоим образом, но она должна была перестать быть такой пассивной. Ей нужно было действовать и быть уверенной в том, что её сын был в безопасности, нежели счастлив. Она знала правду или, по крайней мере, знала правду со слов людей, почему я уходил в те ночи. Она думала, что мне причиняли боль, обижали, и я знал, что она винила в этом себя. Она винила себя за то, что ничего не замечала и что не предостерегла своего маленького мальчика от изнасилования педофилом, который жил вниз по улице. Она винила себя за мой гнев и злость и даже за жестокость своего мужа. Но моя мать хотела всех осчастливить, что заставляло её чувствовать лишь опустошение и истощение. Она позволила мне проскользнуть сквозь её пальцы; этого не должно было случиться вновь. Её тихий голос вырвался наружу; она начала строить планы с отцом, обдумывая варианты, при которых я мог бы оставаться дома, подальше от посторонних глаз, таким образом другие люди не могли бы узнать о произошедшем. Она не хотела, чтобы я ходил в школу, но если бы я всё-таки ходил, то находился бы под жёстким контролем: так бы я не смог сбежать и снова отправиться в его квартиру. Я слышал, как Энтони согласился с ней, сидя на скрипучей кровати и разрабатывая планы до конца недели. Она хотела быть уверенной, что я был в безопасности, я знал это, поэтому старался не злиться на неё. Ночь продолжалась, и я слышал, как её голос становился всё слабее и слабее, в то время как голос отца — сильнее и сильнее. Он больше не был затуманен страхом, возмущением и отчаянием; он думал настолько ясно, насколько позволяла ситуация. В конце концов, я перестал подслушивать. Это было прямо перед телефонным звонком. Мой адреналин начал утихать, а кровать звала в свои объятия. Я знал, что, вероятно, не уснул бы в первый час, когда бы лёг в неё, но так как я, по всей видимости, какое-то время не собирался ходить в школу, то не видел проблем с расписанием сна. Шум звонка заставил меня подскочить, и я использовал всю свою ловкость, чтобы проскользнуть вниз по лестнице и бесшумно схватить телефонную трубку, чтобы подслушать. Я держал её подальше ото рта, чтобы они не смоги услышать моё слабое дыхание на другом конце провода. Это была полиция, извещающая нас, что они привезли Джерарда в участок для допроса вскоре после того, как мы ушли. Полицейский сказал, что их встреча была недолгой и с целью запугать его. Они, как минимум, обвинили его в том, что он дал алкоголь несовершеннолетнему, и это было то обвинение, в котором он признался слишком легко, но другие обвинения были слишком неубедительными. Он попросил адвоката вскоре, как его доставили в участок, и, так как было слишком поздно, они позволили ему уйти, назначив ещё одну встречу. Я испустил облегчённый вздох, услышав это и почти забывая, что тайком подслушивал на другом конце линии. Разговор между отцом и таинственным мужским голосом, вероятно, офицером, который арестовал меня, казался длиною в вечность, они обсуждали подробно каждую отдельную вещь. В личном деле Джерарда не было судимостей, если не считать штрафа за превышение скорости в ранние 90-е. Судя по записи, он даже сам явился в полицию, чтобы обезопасить себя. Это было большим удивлением для двух взрослых мужчин, хотя всё это я знал с самого начала. — Я имею в виду, — офицер пытался объяснить свои мысли более подробно, так, будто ему было нужно ещё больше деталей, — на него даже ни разу жалобу не подавали. — Я хочу заявить на него, — мой папа выплюнул эти слова прямо в трубку. Я практически мог слышать и чувствовать, как на другом конце линии пенился его плевок. — Мы понимаем, — офицер посочувствовал, стараясь не переходить на личности и не давать слабину. — В такой ситуации я бы тоже захотел заявить на него. Но сейчас у нас нет никаких доказательств против него. На данный момент, он отпущен под залог и ему запрещается находиться рядом со школами, парками — любыми местами, где могут находиться несовершеннолетние. Он не имеет права находиться с ними наедине, и его предупредили, что ему следует оставаться дома как можно дольше. Если люди узнают, что его допрашивали, кто знает, что может случиться. Если бы его отправили в тюрьму, ему бы там точно не поздоровилось. — Тогда засуньте его в тюрьму, — отец настойчиво перебил его. — К сожалению, не могу. Но это несправедливо — отправлять человека за решётку за то, чего он, вероятно, мог и не совершать, особенно учитывая то, что в его личном деле нет ничего, за что можно было бы зацепиться. — Он сделал это! — папа опять сплюнул, игнорируя предыдущие слова офицера. — Я, блять, знаю, он виноват! — У вас есть доказательства? — спросил офицер, пытаясь выйти из сложившейся ситуации. Его голос звучал утомлённо; должно быть, работать в ночную смену было нелегко. — Вам нужно достать доказательства, и тогда мы сможем предъявить ему обвинения. Кто знает? Это на самом деле может оказаться всего лишь огромным недоразумением. Мне хотелось протянуть руки и обнять офицера на том конце провода так крепко, что из него вышла бы вся жизнь; мне хотелось кричать с самых верхушек деревьев «да!». Это была просто ошибка. Заблуждение. Полное и абсолютное недоразумение. Я хотел, чтобы меня обвинили только в тех вещах, в которых я допустил ошибки, а Джерарда — в тех, где ошибся он, чтобы нас рассматривали как двух отдельных людей, как два разных дела. Я не хотел, чтобы наши жизни смешивались вместе вне тех ужасных стен полицейского участка. В тот момент, я желал, чтобы мы были всего лишь незнакомцами. Двумя людьми, которые прошли мимо друг друга около винного магазина в то воскресенье, и ничего больше. — Но если вы спросите меня, я считаю, что здесь определённо что-то не так. Моё сердце упало, после того, как оно только что начало биться вновь, но я по-прежнему хотел обнять офицера только для того, чтобы буквально выдавить из него жизнь, а потом швырнуть его куда подальше. Энтони не нужна грёбаная поддержка. — Спасибо. Я знал, что наткнулся на что-то важное, — протянул он, фактически источая радость, насколько позволяла ситуация. И я не мог понять, какого хрена он был счастлив, что оказался прав в таких вещах. Если бы я думал, что моего ребёнка изнасиловали, я бы хотел, чтобы мне доказывали мою неправоту каждую секунду каждого дня. Но не мой отец, нет, он был особенным. — Я понятия не имею, как вы справляетесь, — полицейский неожиданно произнёс в трубку, проваливая миссию не переходить на личности. — Нужно быть очень сильным человеком… Я хотел заткнуть ему рот. Всё верно, мой отец был сильным. Настолько сильным, что позволил себе ударить собственного оттраханного ребёнка, чтобы справиться с этим. — Спасибо, — он вновь медленно проговорил; он любил сочувствие почти так же, как собственную правоту. — Честно говоря, я просто хочу убить этого ублюдка, чтобы со всем этим покончить. Я ахнул, совершенно забыв и не заботясь о том, что меня могли услышать. Эти слова буквально выбили из меня дух. Мой отец сказал, что хочет убить Джерарда; конечно, это было пустой угрозой. Он сказал об этом офицеру полиции, и он не был настолько глупым. Это было бы тем же самым, если бы я отправился прямиком к копам и во всём им сознался. Я должен был держаться подальше от таких вещей, не быть прямолинейным и не раскрывать всего, как делал он. Не было никаких причин думать, что он серьёзно говорил об убийстве Джерарда. Он просто не мог. Он не был убийцей; он мог ударить меня — и то это было простой пощёчиной и всего один раз. На самом деле, он не мог причинить кому-либо боль, и тем более убить человека. Я всегда знал, что он был мужественным и грозным, но убийство было чем-то совершенно иным. Удивительно, но убийство кого-либо требует огромной храбрости. Ты должен был осознавать, что в твоих руках находилась чья-то, блять, жизнь, и что в твоей власти было её отнять; никаких ошибок, никаких сожалений. Он не мог быть таким. Просто не мог. Но, опять же, я никогда до этого не думал, что он может ударить меня. Я притронулся к челюсти, проведя пальцами к месту на щеке, куда он меня ударил. Боль нарастала вновь и разливалась по телу. Он ударил меня, когда я меньше всего этого ожидал. Мог ли он так же и убить? Тот, о ком я говорил, больше не был моим отцом. Это был Энтони. И я никогда по-настоящему не сталкивался с ним до этой ночи. Кто знал, на что он способен? Я покачал головой, не желая думать об этом. В любом случае, Джерард был в безопасности. Он был отпущен под залог и, вероятно, не собирался покидать свой дом. На самом деле, я не знал, что именно обозначает «отпущен под залог»; я слышал, что что-то подобное неоднократно повторяли во всяких полицейских телепередачах и сериалах, но я не знал никого лично, к кому это бы применялось. Единственная вещь, к которой я сам имел отношение, был домашний арест — вдруг вспыхнуло в моём разуме. Джерард собирался держаться подальше от несовершеннолетних, оставаться дома большую часть времени, и, эй, это не было для него такой уж большой проблемой. Я знал, что он не мог выйти и видеться с подростками, но что было бы, если подростки пришли бы к нему? Что если другие люди захотели бы встретиться с ним? Например, Вивьен или я? Блять, я не был уверен насчёт этого. И хотя я хотел надеяться, я знал, что мне, вероятно, не позволили бы увидеть его. Мои родители были решительно настроены держать меня под домашним арестом. Если бы мне удалось миновать их и добраться до квартиры Джерарда за пятнадцать минут, то нас непременно отправили бы под стражу, если бы поймали. Это только подтвердило бы все подозрения. Сердце больно кольнуло оттого, что я не мог навестить его, но я молился о том, чтобы Джерард не был там в одиночестве. Вивьен должна была прийти и увидеться с ним — он нуждался в ней в такой момент. Ему были нужны все друзья, которые у него были, и которыми, в общем-то, были только она и я. Его брат мог приехать и повидаться с ним, но, вероятно, не при всей этой юридической драме. Его брат, по рассказам Джерарда, был правильным парнем, не желающим рисковать лишний раз. А ещё он был слишком пугливым и беспокоился из-за малейшего беспорядка или шума в квартире Джерарда. — Ты бы только видел его, когда он пытался навестить меня в Нью-Йорке! — воскликнул Джерард, заливаясь смехом, когда в один из дней решил рассказать мне маленькую историю из своего прошлого. — Он пробыл внутри едва ли пятнадцать минут, отхлебнул пару глотков кофе и вдруг увидел мышь, пробегавшую по полу, так он выбежал из квартиры за две секунды. И, конечно же, расплескал весь кофе и визжал как девчонка, прежде чем выскочить. Я улыбнулся воспоминаниям, отдающим горько-сладким привкусом в моём разуме. Я знал, что брат Джерарда не захотел бы быть вовлечённым во всю эту ситуацию, как и его властная жена. И у них были дети. Они были слишком дороги, чтобы жертвовать ими, и если бы брат взял их с собой, то потерпел бы неудачу. Несовершеннолетним нельзя было находиться рядом с Джерардом. Я как-то не подумал, что ему может не хватать маленьких проказников, которых брат привозил с собой. Когда я подошёл к концу списка его друзей, я начал рассуждать, работал ли его телефон, или его прослушивали. Если он не мог находиться рядом с несовершеннолетними, что это под собой подразумевало? Мог ли я позвонить ему, было бы это нормальным? Мог ли хоть кто-нибудь позвонить ему? У него был мой номер, вспомнил я, в тот раз он звонил мне домой, чтобы я принёс пиво; но если его телефон прослушивался, то он не мог мне позвонить. Кто бы нас ни прослушивал, они бы обо всём узнали. Разве это не было незаконно? Наверное, нет, если он сам знал об этом… И если бы он позвонил мне, хотя это было маловероятно, кто-нибудь из моих родителей мог взять трубку, и тогда я был бы в ещё большем дерьме. Мы были бы в ещё большем дерьме. Мы оба облажались, и я почувствовал себя намного дальше от Джерарда, чем когда-либо. Даже если я не знал, о чём он думал, или в те моменты, когда он уходил в свой собственный мир, или когда между нами была борьба — я никогда не чувствовал себя таким потерянным. Мы действительно были чужими. Единственной спасительной ниточкой в этой ситуации было то, что если никто не мог прийти в квартиру Джерарда, то мой отец не мог причинить ему вред. Вскоре я перестал подслушивать разговор между офицером и Энтони, не желая вникать в их сарказм над какими-то пустяками. Я прокрался обратно в свою комнату в подавленном состоянии, всё ещё слыша звуки сквозь тонкие стены. Когда он, наконец, вернулся к матери, то стал значительно спокойней, но у него всё ещё оставались невысказанными слова касательно моего посещения больницы следующим утром. Коп убедил его, что это было хорошим планом действий, и чем скорее это было бы сделано, тем лучше. Он пытался заставить мою маму тотчас же отвезти меня туда, но они оба были уставшими. Вместо этого они сели на телефон, чтобы выяснить все нюансы данного мероприятия, и после этого отправились спать. Я всё ещё не спал. От слова «больница» по моей спине поползли мурашки. Я чертовски ненавидел такие места, даже без того негативного подтекста, который присутствовал в данной ситуации. Их обстановка всегда была такой устаревшей и стерильной, и смерть стелилась по каждому коридору. Когда я был в седьмом классе, у меня был серьёзный перелом руки, им даже пришлось вставить штифты, чтобы кость срослась правильно. Мне пришлось остаться в больнице на ночь до операции, до тех пор, пока хирурги не исправили бы мою руку. Я так и не сомкнул глаз. Всё это место приводило меня в ужас. Я думал о том, что люди умирали на той самой кровати, на которой лежал я, в той палате, в которой я находился, и, вероятно, во всех окружающих меня палатах. Это был действительно первый раз, когда я находился в таком близком контакте со смертью, впервые, когда я реально осознал, что жил, и так будет не всегда. В дневное время было не так уж плохо, эти мысли приходили ко мне время от времени, когда медсёстры оставляли меня в одиночестве, или когда я заканчивал есть отвратительную больничную еду. Была ночь, когда я услышал скрип инвалидных колясок, бряцанье медицинских каталок и унылый сигнал сердечных мониторов, что я чуть не потерял сознание и не умер сам. Я мог поклясться, что кругом были призраки, выстукивающие ритмы своих песен или посланий, которых я прежде никогда не слышал. Жёсткие ветхие больничные простыни не могли меня защитить, они пахли как утренняя газета — сухостью, грязью — и были омерзительно прохладными, когда я натянул их на голову и провёл так всю ночь. Я провёл в больнице всего лишь пару дней, и большинство этого времени находился под действием обезболивающих, которые они давали мне от болей в руке, и этого всего было достаточно, чтобы навсегда омрачить мой опыт с тех самых пор. Мне было всего лишь двенадцать лет. Даже когда папа опять повредил спину в начале моего учебного года и должен был перенести операцию, я оставался дома. Я не хотел идти в это ёбаное здание, даже если оперировать собирались не меня. В комнате ожидания, вероятно, было ещё хуже, люди просто сидели и выслушивали плохие новости, желая в это время находиться совсем в другом месте. Нет, чёрта с два мне нравились больницы. Завтра утром я собирался отправиться в это Богом забытое место. Однако у меня было слишком мало времени, чтобы сосредотачиваться на этом, моё сердце всё ещё билось с бешеной скоростью по другим причинам. Я не хотел, чтобы они всё узнали. Отец сказал, что они могли найти доказательства. Правда ли они могли? Могли ли они точно определить, всего лишь осмотрев меня, потрогав и ощупать, что у нас с Джерардом был секс? И я, блять, не хотел, чтобы у меня обнаружили венерическое заболевание. Я не чувствовал, что со мной что-то не так: у меня не было сыпи и не было жжения, когда я ходил в туалет, но некоторые такие болезни могли проходить бессимптомно. И СПИД раньше был всего лишь ВИЧ, который впоследствии перетёк в опасную форму, а иногда болячка может дремать на протяжении нескольких лет, прежде чем начнёт убивать. Это было серьёзно — СПИД убивал. Все венерические заболевания были надоедливыми и неловкими. Но в конечном итоге, они проходили. Но СПИД убивал людей. Он медленно уничтожал их иммунную систему до тех пор, пока обычная простуда не сделает своё дело. Я не хотел умирать. Я только что начал жить своей жизнью. Как это могло кончиться так быстро? Дыхание начало ускоряться в моём горле, и я начал судорожно осматривать тело на наличие каких-либо отметин, следов или рубцов, которые могли появиться из-за секса. Ранее я осматривал себя на кухне, сейчас же, когда я был один в своей комнате, я мог сделать всё, что нужно. Я наклонялся и крутился вокруг своей оси, используя зеркало, чтобы исследовать тело как можно подробнее. Я срывал всю одежду до тех пор, пока не остался в одних лишь носках и боксерах, спущенных до колен. И я смотрел. Искал, исследовал и изучал. Я делал всё, что могло придумать моё параноидальное сознание, как мне казалось, часы напролёт, и единственной вещью, которую я обнаружил, был быстро исчезающий, лёгкий засос с левой стороны груди. Я молился, чтобы он прошёл до утра, но если этого не случилось бы, то это всё ещё не означало, что его поставил Джерард. Я должен был напоминать себе снова и снова, что у меня был секс не только с ним. Я был и с Жасмин тоже. Если бы они спросили меня, я мог обвинить в этом её. Если бы у меня был СПИД, я тоже мог обвинить в этом её. Я не хотел этого, но это было необходимо. Мне приходилось идти на жертвы. И я всего лишь надеялся, что моя жизнь не была одной из них. Всё ещё изучая себя в зеркале, я повернулся кругом и взглянул на спину. Там не было отметин, но мой взгляд задержался на заднице, понимая, что по-прежнему была одна вещь, которую я просто не мог списать на девчонку, с которой трахался в коттедже. У неё не было члена, которым она могла бы трахнуть меня в зад. А у Джерарда был. Я чувствовал, как снова терял всякую надежду, падая на кровать и уткнувшись руками в лицо. Я слышал мягкий шёпот, доносившийся из спальни родителей, прежде чем, наконец, он сошёл на нет, и не осталось ничего, кроме громкого и противного храпа моего отца. Я не знал, как мать выносила это, но вдруг начал понимать, почему она постоянно жаловалась на усталость. Я лежал в кровати, наблюдая за пылающими красными цифрами на табло часов, находящихся в глубине непроглядной тьмы. Наступало раннее утро, и вскоре я должен был столкнуться со своей участью. Я попытался собраться с силами, но осознал, что было ещё кое-что, что я мог сделать, в надежде спасти себя. У меня было время перед посещением больницы, и я собирался воспользоваться им, чтобы всё тщательно скрыть и больше не бояться. Джерард научил меня, как отвечать на вопросы людей; я собирался встретить их уже с объяснениями. Но прежде, чем это произошло бы, мне нужно было принять душ. Я встал с кровати и на цыпочках прокрался вдоль по коридору в ванную комнату, где быстро снял всю оставшуюся одежду и залез под тёплые, отдающие паром струи воды. Ванная находилась в другом конце дома от комнаты родителей, поэтому я мог не бояться, что родители могли проснуться. Если бы они всё-таки проснулись, то не смогли бы остановить меня от принятия душа. Это был и мой дом тоже, несмотря на то, что сказал Энтони. У меня было полное право быть чистым, и, блять, я собирался быть настолько чистым, каким не был никогда прежде. Настолько сильно, насколько это ранило меня, мне нужно было избавиться от каждого отпечатка, оставленного Джерардом на моём теле. У нас был секс этим вечером, и, по крайней мере, я мог скрыть этот раз, если не мог спрятать следы всех предыдущих разов. Я отмыл каждый укромный уголок, каждое углубление, каждый выступ и все невидимые участки моего тела. Некоторые места, думал я, никогда не были настолько чистыми. До них было неудобно дотягиваться и, прежде, у меня не было на это времени. Сейчас же у меня было больше, чем пятнадцать минут душа перед школой, и я собирался проделать тщательную работу. Начиная с головы, я намылил шампунем свои русые волосы, гораздо грубее, чем когда-либо это делали ласковые пальцы Джерарда, перемещаясь вниз прямо к кончикам пальцев на ногах, останавливаясь по пути во многих местах, чтобы устранить ещё больше доказательств. Я беспрестанно намывал лобковые волосы, даже мыла туда налил, но только чуть-чуть. Был соблазн побриться, чтобы избавиться от всех волос и всего на моём теле для уверенности, но решил воздержаться от этого. Я слышал, что там всё чешется, когда начинает заново отрастать, и меньше всего я хотел сидеть в приёмной врача и сгорать от желания почесать промежность. Это бы сделало меня похожим на извращенца и того, у кого есть венерическое заболевание. Кроме того, если бы у меня там вообще не было волос, то я бы ещё больше походил на ребёнка, и в моём случае это бы не помогло. Я помыл зад с особой тщательностью, вероятно, в какой-то момент мыло попало глубоко внутрь, отчего я почувствовал, что там начало щипать. Мне нужно было вывести все остатки Джерарда из тела, чтобы они ни черта не смогли доказать. Им были нужны подтверждения, вещественные подтверждения, чтобы выдвинуть обвинения, так сказал коп по телефону. Они не смогли бы выдвинуть какое-либо обвинение, потому что я не собирался им этого позволить. Я остановился на мгновение после того, как намылил свой зад уже, наверное, в восемнадцатый раз, размышляя, был ли прав мой отец, предполагая, что доктор смог бы определить, был ли у меня вообще анальный секс. Я провёл пальцами по входу, понимая, что почувствовал разницу. Я, конечно, не проверял, какова была моя задница до Джерарда, но мог сказать по тому, с какой лёгкостью я всунул палец внутрь, что вход был больше, более растянутым. Я закрыл глаза, надеясь, что это просто обострилась моя паранойя, и что врач не был бы таким дотошным. У всех задницы разные, я был в этом уверен; возможно, моя была чуть больше, чем у кого-либо ещё. Я действительно начал сходить с ума, мрачно подумал я. Когда я выключил воду и направился в постель, на грудь всё ещё что-то давило, чувствовалась тяжесть. Было почти шесть утра, и я всё ещё не сомкнул глаз, но мне нужно было поспать. Если бы моё больное и уставшее тело не восстановило силы перед чертовски долгим днём, что меня ожидал, то, боюсь, голова могла взорваться. Сон всегда предвещал собой новый день, новое начало, хотя бы для меня. Всегда, когда я был младше, и у меня был плохой день, я мог вздремнуть, думая, что смог бы просто попробовать всё заново на следующее утро. Мне был нужен этот маленький промежуток времени, небольшой перерыв, чтобы мозг перестал анализировать, и я смог бы успокоиться хотя бы ненадолго. В постели я долго ворочался, горящие красные цифры и мои мысли насмехались надо мной, прежде чем я, наконец, позволил себе расслабиться и уснуть. Чувствовалось, будто перед пробуждением я закрыл глаза всего лишь на секунду, лёгкие шаги матери за дверью пробудили меня ото сна. Я спал в свежей уличной одежде — в паре джинсов и футболке, взятых из ящика в моей комнате, после того, как я спрятал старую пару, в которой был в квартире Джерарда, в глубины шкафа. Я понятия не имел, почему спал в повседневной одежде; когда я проснулся, мне было ужасно жарко и некомфортно, и, несомненно, одежда была не самой удобной, когда рядом находились толстые одеяла. Возможно, я хотел избежать раздевания и переодевания потому, что уже знал, что буду делать это в клинике много раз. Энтони рано ушёл на работу, впервые за тридцать лет его работы на предприятии. Я был благодарен за его отсутствие и относительное спокойствие в доме, но меня раздражало то, что он бросил мою мать, всего лишь оставив ей указания. Когда я вошёл на кухню, то смог уловить запах готовящейся яичницы, и был удивлён, увидев, что она сделала для меня завтрак. Можно было подумать, что злость и стресс подтолкнули её к готовке, но это было не так. После того, как я упаковал еду полиэтиленовой плёнкой и поставил ее в холодильник (у меня не было ни аппетита, ни желания есть в тот момент), я увидел там вчерашний ужин. «Когда выпутаюсь из этого дерьма (если вообще выпутаюсь), — подумал я про себя, — то наемся, как король». — Увидимся в машине, — сказала она после того, как я убрал еду. Не теряя ни секунды, я побежал вверх по лестнице, чтобы схватить старую одежду, ту, в которой был у Джерарда, и бросить её в только что загруженную стиральную машину, чтобы окончательно стереть все следы мужчины, с которым я провёл прошлую ночь. Однако футболку я оставил, скомкав её и спрятав под подушку. Мне нужно было сохранить что-нибудь с той ночи, и было неважно, насколько это могло быть опасно. Это могла быть наша последняя ночь вместе, внезапно осознал я, когда вышел за дверь и залез в машину. Мне нужно было оставить эту футболку, вместе с той, которая уже была приколочена к моей стене и обрызгана краской, для напоминания, какого же чертовски потрясающего человека я знал. В тот момент всё было в подвешенном состоянии. Я ехал в больницу, чтобы пройти обследование, обвинения в мою сторону были в процессе подготовления, отец был зол как чёрт, а Джерард находился очень далеко от меня. Я задавался вопросом, придут ли вещи обратно в норму, стихнет ли всё, и будем ли мы с Джерардом ещё когда-нибудь лежать в парке под ночным небом. В груди заболело, когда я подумал о этом. Такого не могло быть. Но всё ещё существовала возможность, что этого могло больше никогда не произойти. Самое лучшее, что могло случиться, вероятно, было то, что ему не выдвинут обвинения. Если бы я когда-нибудь смог увидеть его вновь, это было бы ещё более скрытно и трудно, чем прежде, когда я виделся с ним ради уроков рисования, когда никто не знал, что происходило на самом деле. Теперь всегда будут подозрения, нависшие над нашими головами, и мы могли никогда не вернуться к нашему привычному ритму жизни. Может быть, через несколько недель, когда бы мне исполнилось восемнадцать, всё бы наладилось. Это не имело бы такого большого значения, потому что, по крайней мере, всё было бы законно. Мы бы до сих пор испытывали на себе множество, множество неодобрительных испытующих взглядов, но, блять, во всяком случае, мы были бы вместе. Возможно, когда мне исполнится восемнадцать, и всё это кончится, мы могли бы переехать, начать новую жизнь там, где никто бы не знал или не беспокоился о разнице в возрасте, где души обладали бы наивысше властью, и мы бы рисовали пейзажи такими, какими они выглядят на самом деле. Мы могли бы переехать в Париж… Но только в этом случае всего этого не случится, сказал я себе, пытаясь быть реалистом и оптимистом одновременно, вторым получалось быть не очень хорошо. Я собирался сохранить ту футболку, добавить её в коллекцию и просто молиться, чтобы всё наладилось. Я не знал, кому бы стал молиться; я никогда не был полностью посвящён в веру, если вообще когда-нибудь был. Годы спустя, после того, как я перестал посещать церковь, я словил себя на мысли, что стал размышлять о Боге даже больше. Я не понимал, как Он мог дать мне что-то настолько прекрасное, настолько удивительное, а потом сделал всё так несправедливо. Отобрал это у меня. Обратил всё в дерьмо. Нет, когда я молился, я молился не Богу. Я не мог. Если он и существовал где-то там наверху, то я не желал его помощи, кроме того он был тем, кто меня поимел. Мне нужно было что-то убедительное, реальное, правдоподобное, чтобы этому молиться. Верить в это. Я верил в Джерарда. В некотором смысле, он был моим богом. Он человек, и он смертен. Думаю, он был предметом слепого поклонения на моём жизненном пути. И его отобрали у меня. Я не мог молиться ему, потому что, я знал, он не услышал бы меня. Когда я сел в машину, то увидел что-то в небе. Оно было белым и двигалось так быстро, что мои мысли начали забегать вперёд. Я думал, это была птица, голубь, парящий высоко в воздухе. Может быть, это была голубка Джерарда, которая улетела. Возможно, она чувствовала себя живой, одержавшей победу и теперь была в свободном полёте… Но когда моя мать выехала с подъездной дорожки, солнце ослепило обзор, а затем всё восстановилось, и я понял, что этот белый объект не мог быть голубкой Джерарда. Это был мусор, белый кусочек бумаги, летящий над моей головой, до которого невозможно было дотянуться. Как до Бога, которого я не познал. Она была той, кому я тоже молился; это стало откровением для меня самого. Я молился голубке Джерарда. Она была чем-то иным, нежели я. Она была чем-то большим, чем кто-либо. Она могла летать. Она была тем, чем я хотел быть, тем, перед кем я искренне преклонялся. Возможно, если бы я спросил её, она знала бы об ответах, вопросах и поступках, которые я должен был сделать. Птица, казалось, всегда имела большие знания, выходящие за пределы её способностей; возможно, она бы применила их и здесь. Я не мог оторвать взгляд от неба, молясь и надеясь на что-то большее, чем простая бумажка, вероятно, на истинный божественный знак, запечатлённый на голубых небесах. Мои наблюдения ни к чему не привели, кроме пустых надежд, в то время, как моя мать везла меня в клинику в полном молчании. Тишина не была такой напряжённой и раздражающей, как это было предыдущей ночью. Это было больше похоже на то, что мы не должны были говорить, нам не нужно было говорить и по большей части, не хотели говорить. Я глядел на неё время от времени, когда смог оторваться от рассматривания неба, размышляя, что же крутилось у неё в голове. Я вспомнил, как она во всём винила себя, и как сильно я хотел её обнять. Я не мог обнять её тогда, не попав при этом в аварию, но мог хотя бы попытаться что-то сделать. — Это не твоя вина, — мягко произнёс я, когда мы заехали на больничную парковку. Она долго не отвечала, тратя время на оплату парковки и занимая свободное место. Она оглянулась на меня, когда заглушила двигатель, её волосы выбились из слабого конского хвоста, в который их завязала, а её глаза отражали ещё одну бессонную ночь. — Вспомни, что я сказала тебе по поводу лжи, Фрэнк, — прошептала она, её отсутствующий взгляд не был зафиксирован на чём-то конкретном. Она наклонилась ко мне, как я подумал, чтобы обнять меня, как я того и хотел, но вместо этого она просто распахнула для меня дверь и сделала жест рукой. Разочарованный, я вздохнул и вышел, наблюдая за ней и надеясь, что она скажет что-нибудь ещё. Она просто вышла из машины. — Ты тоже идёшь? — быстро спросил я, мой голос надломился. Я думал, что пройду это в одиночку. Я хотел сделать это один. — Ты не можешь пойти один, — она исправила мои мысли, выражение на её лице всё ещё было уставшим. Она открыла заднюю дверь, доставая свою сумку и накидывая её на плечо. Она посмотрела на меня самым эмоциональным взглядом за всё утро, её голос тоже был надломлен, как и мой, когда она произнесла слова: — Ты ещё ребёнок, Фрэнк. Им нужно присутствие родителя, потому что сам ты не сможешь справиться. Она приложила руку к лицу, с волнением всасывая воздух и разворачиваясь, чтобы отправиться к высокому зданию. Я последовал за ней, нервный, напуганный и беспокоящийся о том, что произойдёт дальше. С нами обоими. Это здание всё ещё приводило меня в ужас, но мне становилось легче, когда я сосредотачивался на других вещах. Моя мать прокладывала путь, я же отставал позади неё, руки сжимались в карманах, и я время от времени оглядывался вокруг. Я чувствовал, что люди уставились на меня, их глаза прожигали мою плоть, будто они знали, почему я был здесь. В конце концов, я перестал смотреть по сторонам и уставился на орнамент из кафельной плитки на полу, вслушиваясь в лёгкий стук маминых каблуков. Заняло какое-то время, чтобы определиться, куда нам идти в этом огромном здании, но мы обнаружили медсестру на посту, которая указала нам правильное направление. Коридоров было так много, и все они были просто огромными, планировка и дизайн стен были отвратительны. Я слышал знакомые звуки сердечных мониторов и шептание призраков, но я пытался их игнорировать. Становилось легче, стоило мне подумать о том, как, блять, неловко мне будет совсем скоро. Моя мать должна была пойти со мной. Раньше я не осознавал этот момент. Мне было интересно, как долго ей нужно было находиться со мной. В их глазах я был ребёнком, но я мог справиться со всем этим в одиночку. Я хотел сам со всем справиться. Мама могла только поговорить с врачом перед процедурой и заполнить бумажки. Потом я мог пройти медосмотр один. Меня передёрнуло лишь от одной мысли о том, что именно подразумевал осмотр. Я не хотел, чтобы мать видела меня голым. Я не хотел, чтобы она была со мной, когда они стали бы засовывать в меня всякие штуки. И прежде всего, я не хотел, чтобы она знала, был ли у меня секс или нет. Раньше она всегда привозила меня на приёмы к врачу, и тогда она ждала в приёмной, либо заходила со мной в кабинет. В большинстве случаев она даже до сих пор ходила со мной к дантисту, но, наконец, перестала заходить внутрь только год назад, когда ассистент стоматолога попросил её остаться в комнате ожидания, потому что она только мешала. Но это отличалось от простого удаления зуба или от осмотра больных ушей. Это было намного более личным, интимным и, блять, унизительным. Это было что-то, что я чертовски желал пройти самостоятельно, то, что я мог сделать в одиночку. И от того, как мы шли по коридору, отдалившись друг от друга, я чувствовал, будто был один. Мы придерживались пути, указанного дружелюбно улыбающихся медсестёр, туда, где, вероятно, мне был назначен приём. Они быстро пролистали мою медкарту, моя мать выхватила документы из их рук прежде, чем я смог хотя бы взглянуть на розовые и жёлтые листики. Она настояла на том, чтобы самой заполнить все бланки, отмахиваясь от моих вопросов, о чём там спрашивалось. — Просто про твою аллергию и семейный анамнез, — сказала она монотонным голосом, её глаза оставались на листах бумаги перед ней. — Будет проще, если я сама сделаю. Это был конец разговора, единственного, который у нас был, и я должен был сидеть в молчании долгое время, прежде чем они позвали меня взять кровь на анализ. Меня забрали с голубого стула в приёмной и переместили на другой: белый, жёсткий и пластмассовый, находящийся в другой зоне, отделённой с помощью плотной шторы, где женщина постарше брала мою кровь. Мать следовала за мной, практически выпрыгивая из кожи, когда назвали мою фамилию. Её глаза были широко распахнуты в беспокойстве, но когда ей сказали, что всего лишь собираются взять кровь, а не вызывали на осмотр, волна облегчения омыла её лицо. Я ощущал какое-то горькое чувство обиды, что она даже не хотела находиться здесь ради собственного сына, когда ей пришлось, но опять же, я бы тоже не захотел быть здесь, особенно в такой деликатной ситуации, в которой находилась она. Медсёстры всё время смотрели на неё, одаривая печальными взглядами, полными сострадания. Мама изредка слышала их или встречалась с ними взглядами, но когда это случалось, их сочувствие лишь ещё раз напоминало ей, почему она была здесь. И всё снова шло, словно по порочному кругу. После небольшого укола иглой она начала брать кровь. Это уже было похоже на кражу, когда она наполнила четвёртую пробирку. Они взяли так много, не думаю, что это было полезно для организма. Я чувствовал себя напряжённо, когда тёмно-красную жидкость забирали из моего тела, прекрасно понимая, что в ней крылась моя судьба: я либо болел, либо нет. Медсестра, имеющая со мной дело, была низкой и с пышными формами, на её лице красовалась жизнерадостная улыбка, и она совсем не выглядела осуждающей, когда взглянула на мою карту и поняла, для чего я здесь. По правде говоря, её круглое ангельское личико улыбалось и тогда, когда она воткнула первую иглу. — Это хорошо, что детей проверяют на такого рода вещи, — сладко пропела она, закрывая пробирку, чтобы заменить её на другую. — Многие ждут очень долго, а потом становится уже слишком поздно. Я лишь кивнул и пожал плечами, ожидая, когда она закончит. Мать до сих пор была за шторкой, и казалась всего лишь тенью. Даже будь она по эту сторону занавески, я всё равно бы чувствовал, что она всё ещё была прозрачной. Позже нас снова отправили в приёмную, вата прижата к недавнему уколу на моей руке, поверх которой был приклеен пластырь, чтобы она держалась на месте. Нам едва дали время нагреть стулья, прежде чем вышла другая медсестра и назвала моё имя. — Фрэнк Айеро, — она оторвала глаза от папки с документами, чёлка покрывала её нахмуренные брови. Моя мать вновь подскочила с места, переместившись на край стула, но не двинулась вперёд. Кровь была взята, документы — заполнены. Она знала, что сейчас должно произойти. — Смотровой кабинет сразу за углом, — медсестра указала рукой направление, куда мы должны были идти, и я начал двигаться. Поначалу я не слышал её шаги позади меня, но в итоге, медленно, но верно мама начала опережать меня, её лицо выражало больше боли, чем моё собственное. Я зашёл в кабинет первым, медсестра сказала мне надеть сорочку. — Ох, я дам время переодеться, просто посижу снаружи, — произнесла моя мать, махнув руками перед лицом, словно стирая с него беспокойство, которое там поселилось. Медсестра взглянула на неё, нахмурив брови. — Простите, мэм, но вы должны быть с ним здесь. Он ещё ребёнок, — сестра вставила замечание, и я почувствовал, как моё сердце провалилось. Я был так близок к тому, чтобы остаться одному. Так чертовски близок. Я ненавидел свой возраст: каждый называл меня ребёнком. Всего один месяц отделял меня от восемнадцати. Блять. Я был достаточно взрослым. Лихорадочнее руки матери всё ещё размахивали перед лицом: — Но я же всё ещё здесь, — спорила она, её голос стал хриплым и скрипучим. — Я буду рядом. Там есть стул, я могу сесть там, я даже могу видеть кабинет. Я просто буду там, рядом… Я смотрел на медсестру, мои глаза умоляли её. Она поймала мой взгляд, тяжело вздохнув, затем взглянула на мою мать, которая была на грани слёз. С неё было довольно, подумал я про себя, на этот раз я заботился не только о себе. Она не должна была находиться со мной в кабинете, если того не хотела. Мы оба не хотели, чтобы она была здесь. И, Господи, я не хотел снова увидеть её заплаканной. — Хорошо, — сдалась медсестра, убирая чёлку с лица, идя на компромисс. — Вы можете не заходить внутрь, но должны остаться в коридоре. После осмотра доктор обязан сказать вам о результатах. Мама с облегчением вздохнула, её руки уже не были такими беспокойными, и она прикрыла ими своё лицо. — Спасибо, — произнесла она, когда прислонилась к стене. Я мог видеть один её глаз, проглядывающий сквозь тонкие пальцы, и в этот момент мы, наконец, оба с чем-то согласились. Медсестра отвела меня в маленькую белую комнатку, выходя и закрывая дверь после того, как ещё раз проинструктировала меня насчёт переодевания. Я сделал то сразу же, как мне сказали, пытаясь быть настолько тихим, насколько это было возможно. Я знал, что моя мать сидела по другую сторону двери, и, тем не менее, могла всё слышать, но, по крайней мере, не могла этого увидеть, и, скорее всего, не захотела бы и слышать. Она бы сделала всё, что было в её силах, чтобы не слышать ничего, сказанного за дверью. Она не хотела этого слышать; это было очевидно. Она даже выглядела так, будто ей не хотелось разговаривать с врачом после, но, во всяком случае, в такой ситуации, доктор мог приукрасить детали и сказать ей только то, что ей нужно было знать. Я всё ещё боялся последствий, но, по крайней мере, я начал восстанавливать некую независимость. Казалось, что я прождал врача уже несколько часов, голубая жёсткая ткань не делала ничего, чтобы прикрыть меня и спрятать мой стыд. Я начал осознавать, что с течением дня чувствовал всё меньше и меньше уверенности в своём теле, я ощущал, что моё сердце словно тонуло. Уроки, которые так упорно преподавал мне Джерард, постепенно угасали. Я пытался представить тот день, но всё становилось каким-то серым и размытым. Я рылся в памяти снова и снова, вероятно, слишком старательно, что у меня случилась вспышка паники из-за того, что мне было невероятно трудно вспомнить лицо, движения и манеры человека, с которым я разделил так чертовски много моментов. Так много, что теперь мне приходилось всё отрицать. Я начинал верить в собственную ложь, и я знал, что стало бы проблемой, если шуршащие больничные бумажки не стали бы для них достаточным доказательством. Внезапно я услышал бормотание за дверью, и, прежде чем я успел что-либо разобрать, белая дверь распахнулась, и кто-то вошёл внутрь. — Здравствуй. Это была женщина. На ней был белый халат, а стетоскоп обвивался вокруг шеи. Она положила ту же самую папку с другими листами бумаги, прикреплёнными к ней: их моя мать передала медсестре, прежде чем я вошёл. Она повернулась ко мне, облокотившись на стойку и одарив меня своим полным вниманием, затем сложив руки на груди, после того как откинула свои тёмно-каштановые волосы за плечи с лёгкой улыбкой. — Я доктор Лэнсинг, но ты можешь называть меня Бонни, если хочешь. Как ты сегодня, Фрэнк? Она сразу же застала меня врасплох своим присутствием и использованием моего имени. Хотя люди были весьма дружелюбны со мной весь день, никто из них ни разу не обращался ко мне по имени в такой манере, как она. Я слышал своё имя в приёмной, но это было обращение, что-то, чтоб я обратил внимание. Для всех я был всего лишь пациентом, не считая этого доктора. Она обратилась ко мне по имени, давая понять, что желает услышать, как я себя чувствовал. Фраза «как ты?» всегда была слишком избитой, когда ты встречал кого-то впервые. Это вопрос всегда задавали, но это не всегда означало, что на него нужно отвечать. Она извратила эту фразу, даже если всего лишь чуть-чуть, добавив к ней моё имя. Её поза, её большие ореховые глаза и то, что она слушала, заставляло меня чувствовать себя Фрэнком, а не кем-либо ещё из их списка. То, что она была женщиной, тоже не прошло мимо меня. Я ничего не имел против женщин-врачей, но я просто думал, раз это будет осмотр, то они дадут мне мужчину. Особенно обращая внимание на то, чем к чему это всё вело. — Я в порядке, — медленно произнёс я, приспосабливаясь к новой обстановке. — Бывало и лучше, — я внезапно скрестил ноги, осознавая, насколько незащищённым себя чувствовал. — Оу, — произнесла она, замечая мой дискомфорт. Она очень быстро просмотрела мою карту, поморщив нос и снова переводя своё внимание на меня. — Ты можешь попросить мужчину-врача, если хочешь. Просто я была свободна, и обычно веду случаи, подобные этому. Я замер на секунду, не отвечая и изумляясь, как она могла прочесть мои мысли. — Я думаю, доктор Баркер сегодня на смене, — она замолкла, хватаясь за дверную ручку, чтобы уйти. — Джон действительно хороший парень. Он должен тебе понравиться. Я обнаружил, что непроизвольно потянулся к ней, не желая, чтобы она уходила от меня так быстро. Внутри меня было сильное желание: я хотел, мне нужно было, чтобы она осталась, по каким-то дурацким причинам. То, как она улыбалась и поправляла волосы, напомнило мне Вивьен, и они, казалось, были примерно одного возраста. Я бы предпочёл, чтобы она меня осмотрела, чем какой-то совершенно незнакомый человек, не имело значения, насколько классным парнем был этот Джон. По крайней мере, в ней я мог распознать что-то знакомое. Она заметила мои протянутые руки и вопросительно изогнула бровь. — Вы можете остаться, — сказал я ей, снова усаживаясь на измятую простынь. Она ласково улыбнулась, вновь отбрасывая волосы и кивая. — Тогда давай начнём, — ответила она, и почти сразу же как она вошла обратно, начался весь процесс. Это было не так плохо, как я предполагал — по началу. Она делала обычные врачебные вещи, например, проверяла мои уши, рот и прочее. Её глаза были более прищуренные и сосредоточенные, чем у моего обычного врача, но это могло быть потому, что ей было тридцать с чем-то, и она была более внимательной, нежели седовласый мужчина предпенсионного возраста. Она была очень хороша в своём деле, и, казалось, ни одна деталь не пройдёт мимо её бдительных глаз. — Ты принимал душ этим утром, — произнесла она после того, как вытащила прибор из моего уха. Я почувствовал, как стянулась моя кожа, и я инстинктивно схватился за морщинистую простынь. Как, чёрт возьми, она узнала об этом? — Я чувствую запах мыла. Очень приятный, — она улыбнулась мне, переходя к другому уху, снова обследуя меня. — Спасибо… — я пробубнил себе под нос, фокусируясь на сложенных на коленях руках. — Формально, ты не должен был принимать душ перед тем, как прийти сюда, — она вновь начала говорить. И хотя её слова были официальными, она вложила в них дружелюбный подтекст. Я по-прежнему не мог унять страх. — Извините, — сразу же выпалил я и начал беспокойно перебирать пальцами. — Не стоит. Я предполагаю, никто не сказал тебе об этом? Я кивнул, опуская глаза. Никто мне ничего не говорил о том, что здесь будет происходить. Я помылся, потому что мне нужно было уничтожить все доказательства, которые им нужно было получить. И хотя прежде я хотел бороться с системой, то теперь я ещё и чувствовал вину перед Бонни. — Не переживай. Просто было бы проще для тебя, если бы ты не мылся. Надеюсь, мы ещё можем получить, что нам нужно, — её голос ворвался в мои мысли, и когда я взглянул на неё, она улыбалась, пытаясь успокоить меня. Я кивнул, дышать стало намного легче, и она вернулась обратно к работе. Она начала продвигаться к моей груди, снимая стетоскоп и готовясь слушать; сразу после того, как закончила, она сказала мне прилечь. Именно тогда нервы взяли надо мной верх, намного больше, чем до этого. Она сразу же заметила моё затруднённое дыхание и сказала, что просто проверит живот, чтобы убедиться, что никакие органы не были повреждены. Это было обычным делом для медосмотра. Я подчинился, но всегда, когда она подбиралась слишком близко к заднице или члену, я чувствовал, как моё сердце замирает. Она больше не говорила, только много улыбалась, согревая приборы, которые собиралась использовать, с помощью рук или дыхания. — Хорошо, Фрэнк, — снова начала она, когда закончила ощупывать низ моего живота. Её голос изменился с высокого и беспечного на более серьёзный. — Сейчас будет самая сложная часть… — О, Боже, — пробормотал я себе под нос. Сейчас она была достаточно далеко, просто стоя передо мной и больше не прикасаясь, так что я знал, что она не могла расслышать мой случайный всплеск. — Я знаю, это неловко, но сейчас мне нужно сделать экспертизу при изнасиловании, — плавно произнесла она, объясняя порядок действий. — Что? Я знал, что собирался получить осмотр, и мой отец грозил раздобыть доказательства моих прошлых сексуальных опытов, но ёбаная экспертиза при изнасиловании? Я даже никогда не признавался, что у меня был секс. Разве мой отец мог разрешить что-то подобное? — Экспертизу при изнасиловании, милый, — спокойно повторила она, заметив мою встревоженность. — Я должна. Я говорила об этом с твоей мамой снаружи, и это написано в твоей карте. Без промедления, она подошла и схватила папку, показывая небольшую запись в кипе бумаг. Экспертиза при изнасиловании было выведено чёрным по белому. Я не мог в это поверить. Я ненавидел своего отца — Энтони — ещё больше, и теперь моя мать тоже возглавляла этот список. Её печальный вид свёл на нет злость внутри меня, что я питал к ней, и теперь у меня была целая куча ничего, за что можно было её уважать. — Но меня не насиловали! — воскликнул я, прочитав фразу несколько раз. Мне было плевать, слышала ли меня мать; на самом деле, я, блять, хотел, чтобы она знала, что для меня сделала. Она думала, что это трудно для неё? Что ж, это и для меня было ни черта нелегко. Я был настолько взволнованным, что это, блять, в разы хуже, чем быть изнасилованным. Я перевёл взгляд с бумаг в глаза доктора, прося, блять, умоляя не делать этого со мной. Она нахмурилась, но не на меня, как это делали все остальные. Они всегда осуждали действия Джерарда, в которых он был обвинён, никогда не сочувствуя ему. Она ему сочувствовала, даже если, по моему мнению, там не было никаких действий. Она вела достаточно таких случаев, чтобы знать, что должна делать. Она не собиралась обличать насильника и забывать о жертве. Даже если в моём случае не было никакого насильника, я всё ещё оставался жертвой. Она видела это. Она собиралась попытаться помочь мне. — Я знаю, дорогой, — успокаивала она. Она сложила листок в руках и сделала глубокий вдох, отвечая на мой следующий вопрос прежде, чем я успел его задать: — Но я должна сделать это. Таковы правила… — Меня не насиловали… — Я знаю, — снова произнесла она, и хотя я знал, что на самом деле она этого не знала, даже не имела ни малейшего, блять, понятия, я ей верил. — Но мы должны провести эту экспертизу, чтобы доказать твои слова. Это покажет нам, был ты изнасилован или нет, — она сделала паузу, ещё раз глубоко вдыхая, когда я просто безучастно смотрел в пол. Она положила руку мне на плечо, её мягкий голос проник в мои уши: — Это будет трудно, но я сделаю всё, что ты захочешь, чтобы тебе было легче. Мы можем говорить во время этого, если хочешь, или ты можешь поговорить со мной после. Или мы вообще можем не говорить. Чёрт, я даже спою тебе, если это заставит тебя чувствовать себя лучше. Всё, что угодно, только бы тебе стало легче, милый. Ты прошёл через многое, так что теперь ты вправе диктовать мне свои условия. Я должна что-то сделать, но есть исключения из правил. Тогда я посмотрел на неё, и моя челюсть отпала, когда она, наоборот, одарила меня слабой улыбкой. Она сказала, что были некоторые исключения из правил. Она так сказала, и я не мог в это поверить. Возможно, всего лишь возможно, я мог ей доверять. Она снова погладила меня по плечу, успокаивая, как прежде делал Джерард много раз. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Я должен был это сделать. Меня не насиловали, так что я знал, что тест не мог ничего показать. Я всё ещё чертовски нервничал, потому что оставалась вероятность, малая вероятность того, что всё-таки он мог что-то показать, потому что у меня всё же был с ним секс, но я должен был это сделать. Я должен был пойти на риск, как учил меня Джерард. — Ладно, — наконец согласился я, ложась так, как она мне сказала, и позволяя меня осмотреть. Я не хотел говорить во время этого, так я ей ответил и также отказался от её предложения спеть мне. Шутка заставила меня улыбнуться, но на моём лице было написано слишком много переживаний, чтобы показать это. Я просто хотел лежать в тишине и покусывать губу, желая находиться в другом месте. Она приняла обратно свой строгий вид и начала работать. Бонни, казалось, делала это вечность, беря анализы, исследуя и собирая данные. Несколько раз было больно, но, вероятно, потому, что я слишком нервничал. Это были более жестокие методы, чем я предполагал вначале, некоторые её инструменты проникали слишком глубоко, на самом деле. Я судорожно вдохнул и подавился, когда почувствовал признаки первого проникновения, и она спросила, всё ли у меня в порядке. Я ничего не отвечал и не делал, только цеплялся за простыни, в то время как она продолжила. Она больше не прикасалась к моей нижней области, когда закончила самую длительную процедуру, затем она осмотрела мои руки, делая соскоб из-под ногтей, а потом перешла к ногам. Так же она осмотрела лицо и на мгновение задержалась на ударе моего отца. Я задержал дыхание, не готовый отвечать на вопросы об этой отметине, когда она уставилась на неё. Этим утром в зеркале след был слегка красным с несколькими лопнувшими сосудами вокруг. Если он до сих пор был таким же в кабинете врача, то я был уверен, что покраснел достаточно, чтобы скрыть все отметины. И в самом деле она пропустила её, и на этом всё. Я ненавидел Энтони, но по каким-то непонятным причинам я не хотел, чтобы его поймали. Он ударил меня, и я просто хотел, чтобы на этом всё закончилось. Я хотел, чтобы многие вещи завершились, и когда Бонни, наконец, объявила, что осмотр полностью пройден, я позволил себе вздохнуть с облегчением. Лёгкие болели, когда я переместился в сидячее положение; я не осознавал, что забывал дышать на протяжении долгого времени. Я наблюдал за доктором, когда она поместила образцы в пробирках в специальный бокс, а потом пометила некоторую информацию в карте, прежде чем я, наконец, смог что-то сказать, голос едва превышал шёпот: — Что там сказано? Она перевела взгляд с папки на меня, хмурясь. Я не хотел видеть это недовольное выражение лица. Это лишь заставляло меня хотеть заползти под одеяла, которые не уняли бы озноб, распространяющийся по всему телу. — Я не узнаю точных результатов, пока они не придут из лаборатории, — произнесла она, поджав губы и до сих пор пытаясь улыбаться мне, но это больше не работало. — Но что Вы можете сказать? — я пытался пробраться глубже, как делала она. Так много вещей повисло в воздухе, даже если это было всего лишь её мнение, мне нужно было его знать. — Ну, — начала она, прижимая папку к груди и наклоняясь ближе ко мне. Она вздохнула, раздумывая, как бы ей продолжить. Она тихо произнесла следующие слова, так, чтобы моя мать не смогла их услышать с той стороны. — Твои мышцы растянуты. Могу сказать, что, вероятно, у тебя был анальный секс. Слова рухнули на пол вместе с моими глазами, разбиваясь вдребезги прямо передо мной. Я проклинал ёбаного отца за то, что он был прав, я проклинал ёбаную экспертизу, я даже проклинал доктора, которая была так добра ко мне, когда всё закончилось и разрушило все мои ожидания. Все надежды, которые я до сих пор хранил, разбились прямо у меня на глазах. Разве не было исключений из правил? Джерард говорил, что были. Доктор сказала то же самое. И я так говорил. Почему этот осмотр не показал этого? Я начал представлять все жуткие все жуткие и отвратительные события, которые должны были случиться после него: Джерарда арестуют, бросят за решётку, где его могут убить, если отец не получит такую возможность раньше. В тюрьме не любят педофилов; их убивают. Одна лишь мысль обо всём этом заставляла внутренности скручиваться в узел, и я думал, что меня вот-вот стошнит. Меня бы, вероятно, вырвало, если бы этим утром я съел завтрак. Вскоре я прикрыл глаза руками, потирая их и стараясь скрыть подступающие слёзы. Я не собирался плакать, точно, блять, не из-за этого. Но если я не плакал здесь, то тогда где бы мне ещё было позволено плакать? — Меня не изнасиловали… — я опять взмолился, так тихо, что даже я с трудом мог расслышать себя. — Я знаю, милый, — она опять произнесла. Она приблизилась ко мне и положила руку мне на спину, которую я хотел оттолкнуть, но, тем не менее, позволил ей остаться там. Это была какая-то связь, что-то успокаивающее. Даже если она не понимала. — Я знаю, что тебя не изнасиловали, потому что я не нашла каких-либо повреждений, — снова начала она, заставляя меня сразу же обратить на неё внимание. Я взглянул на неё, надежда теплилась в моих глазах, где блестели остатки слёз. Она улыбнулась мне и кивнула, продолжая: — Обычно в случаях насилия остаются множественные разрывы, трещины, иногда рубцы. И даже с такими следами не всегда можно утверждать, что они появились в результате изнасилования. Существует очень много нюансов. Но всё, что могу сказать, что я не увидела у тебя признаков травмы. Я взяла мазки, но думаю, что не о чем волноваться. На данный момент, всё решение зависит от лаборатории, но я не думаю, что тебя подвергали насилию, — она снова похлопала меня по плечу, по-прежнему улыбаясь. Я не мог поверить в то, что услышал, но в отличии от всех тех раз за последние несколько дней, по всему телу разливалась радость, а не панический страх. — Вы серьёзно? — выпалил я, голос прорвался из самых глубин. — Я бы так не говорила, будь всё иначе, — она звучала искренне, а её улыбка превратилась в серьёзное выражение лица, соответствующее её голосу. — О, Господи, — выдохнул я, до сих пор не в состоянии осознать удачу, которая в итоге мне подвернулась. Экспертиза при изнасиловании не могла подтвердить что-нибудь компрометирующее. Меня не поймали. Меня, блять, не поймали. Я повернулся к ней: — Спасибо огромное. Родители не понимают этого… Я… я… Счастливые мысли начали слетать с губ, я даже не понимал, что говорил. Я указывал на дверь, будто рассказывал ей историю о моей отсутствующей матери, которая находилась снаружи, и о безответственном отце, который даже не удосужился прийти сюда, но я едва ли мог поспеть двигать руками след за словами. Я был так чертовски рад. Мне до сих пор было обидно и больно из-за осмотра, я по-прежнему был травмирован из-за него, всё ещё вспоминая об этом, но у меня были другие вещи, на которых я сосредоточился. Эйфория была наркотиком, и последнюю дозу я принял в тот последний день Джерардом, прежде чем всё начало разрушаться. Меня не поймали. Я почувствовал облегчение от слов доктора, но всё, из-за чего я был так счастлив, вдруг испарилось из головы. — Вы расскажете маме, что у меня был секс? — Нет, — серьёзно заявила она, качая головой и делая глубокий вдох. — Если ты гей, то это твоё дело. Не моё и не кого-либо ещё, даже не твоих родителей, — она сделала паузу и улыбнулась мне, и я почувствовал, как моё сердце возвращается к жизни. Наконец-то, хоть кто-то был согласен со мной. Кто-то позволял мне быть геем, если я думал, что я гей. В тот самый момент меня не волновало, что Джерард говорил об исключениях. Доктор тоже верила в исключения, и она была согласна со мной, что я был геем. Я очень уважал Джерарда, но я был геем. Доктор, женщина, которую я даже не знал до сегодняшнего дня, в итоге помогла мне уже больше, чем один раз. — Анальный секс — одна из самых опасных сексуальных активностей, — начала объяснять она, хотя и не надавливала, пытаясь поймать меня врасплох. — Анальное отверстие чувствительно, его легко порвать, а поверхность более восприимчива, чем в других местах тела. Во время секса выделяется слишком много телесных жидкостей, а в сопровождении с повреждениями это может оказаться совершенно гремучей смесью. Я с недоумением уставился на неё. Я всегда знал, что анальный секс не был лучшей вещью, если говорить о безопасности, но я и понятия не имел, что всё намного опаснее. Я ничего ей не ответил. Как я вообще должен был на это отреагировать? — Извини, это врач из меня вырывается, — произнесла она, сделав небольшой вдох и проводя руками в воздухе. — Это просто справка на будущее. Если ты этим занимаешься, то должен знать. Это твоё дело и ничьё больше. Поэтому тебе нужно быть ответственным за себя. Я улыбнулся, не обращая внимания на её серьёзный тон. Эта женщина не только позволяла мне быть геем, но и помогала мне повзрослеть. — Это становится ещё чьим-то делом только тогда, когда секс приносит тебе боль, в любом проявлении и форме, не считая известных рисков, которые он за собой влечёт, — продолжила она, её профессиональное отношение перерастало в личное. Она посмотрела на меня, убедиться, что я понимал, о чём она говорила. — Я знаю, — произнёс я, было трудно дышать, когда сердце увеличилось до размеров грудной клетки. — Это было по обоюдному согласию. Я хотел заняться сексом. Но мои родители узнали… — я замолчал, тяжёлые воспоминания возвращались. Они были достаточно свежи, чтобы вновь уйти в них с головой, особенно, когда мать находилась по другую сторону двери. Я опустил голову, сминая в руках простыни. — Они даже не знают всей истории. — Дорогой, я знаю, всё в порядке, — произнесла она, поглаживая меня по спине. — Я прекрасно понимаю. Некоторые родители не могут справиться с тем, что их сын гей. Когда они узнают об этом и, что более важно, выясняют, что у него был секс, то они тотчас же делают ужасные выводы, — она остановилась и поджала губы, смотря на меня, а потом на папку, лежащую рядом. — Я не знаю всей ситуации, но уверена, что осмотр покажет, что тебя не насиловали. Хотя последнее слово будет за тобой. Если ты чувствуешь, что был подвержен насилию, то это имеет значение. Никто не может сказать за тебя, кем ты являешься или не являешься. Не твои родители, не экспертиза и даже не твой парень, кем бы он ни был, — она одарила меня улыбкой и снова кивнула головой, заканчивая свою лекцию. Я улыбнулся в ответ, наконец-то, чувствуя себя лучше за последнее время. — И пожалуйста, — взмолилась она в шутливой манере, чтобы смягчить обстановку, — пожалуйста, пожалуйста, будь осторожен. Пользуйся презервативами. В коробках вниз и вверх по коридору лежат бесплатные. Используй их. Ты славный молодой парень, и я не хочу, чтобы потом ты растратил понапрасну свою жизнь. Я закатил глаза на её юмор, но я точно знал, о чём она говорила. — Поверьте мне, в этом уж я разбираюсь. — Хорошо, — она немного склонила голову, а затем извилисто засунула руку в карман халата. — Но на всякий случай возьми один на дорожку, — она вручила мне блестящую голубую упаковку в раскрытую ладонь, и всё, что я мог сделать — это рассмеяться. Должно быть, пройдёт чертовски много времени, прежде чем я смог бы снова заняться сексом, особенно после того, как у меня всё ещё немного болело там после обследования. — А сейчас, если ты меня простишь, — произнесла она после того, как мы уже какое-то время просидели в блаженной тишине. Я взглянул на неё, моё озадаченное и исступлённое лицо не изменилось, даже после того, как она сказала следующие слова: — Мне нужно поговорить с твоей мамой, раз уж она отказалась к нам присоединиться. — Что Вы собираетесь ей сказать? — спросил я, не обвиняя её, а просто желая получить больше оснований полагать, что моё сердце не прекратит биться, когда я выйду. — Что тебя не изнасиловали, но анализы всё равно должны быть обработаны, — ответила она, слова медленно соскользнули с языка. — Не больше, не меньше. — Ладно, — я вздохнул, полностью доверяя ей. Она улыбнулась мне, прежде чем встать, и махнула рукой перед тем, как закрыла за собой дверь, за которой послышалось тихое бормотание. Я повертел презерватив в руках, затем положил его в карман джинсов и начал одеваться. Когда я, наконец, остался наедине со своими мыслями, мне пришло в голову, что Бонни, вероятно, поняла, кем именно был мой парень. Она не знала всей ситуации, как она сказала, и, возможно, думала, что родители поймали меня со школьным другом, занимающихся чем-то неприличным, и вышли из себя. Она ошибалась, но её неправильное понимание заставило меня кое-что осознать. Мне не нужно было вычёркивать из жизни историю о том, что у меня был гей-секс. Я не должен был делать вид, будто у меня его никогда не было. В любом случае, я уже не мог притворяться, у них были доказательства. Но такие доказательства, которые никто больше не смог бы использовать против меня или Джерарда. Его следы не нашли и, вероятно, не найдут в моём теле. Он всё ещё был моим учителем рисования и никем больше. Это было простым совпадением, что мы оба были геями. У меня мог быть гей-секс, но это не означало, что он был с ним. Я был в коттедже три дня и мог закрутить роман с кем-нибудь там. Никто не знал. Никто не должен был знать: что я делал у себя дома, чем я занимался в жизни, было моим делом. Если я был геем, моим родителям не нужно было знать об этом. Всё, что им нужно было знать — что мне не причиняли боль. И это на самом деле так. Экспертиза при изнасиловании была уже позади, а так же и доктор, которую я никогда прежде не встречал, и, вероятно, больше никогда не увижу снова. И несмотря на то, что я знал её всего лишь несколько часов, которые занял осмотр, я чувствовал, что уже многим ей обязан, и будто она меня знала очень хорошо. Она видела меня голым, ковыряясь и тыкая несколько часов, но она, казалось, знала меня как личность. Она отвечала на некоторые мои вопросы прежде, чем я успевал о них даже подумать, и она обращалась со мной, как с человеком. Не как с объектом. Не как с ребёнком. Более того, после всего этого ёбаного испытания, она дала мне конкретные ответы. Меня не изнасиловали. Я был геем. Быть геем — это не преступление, меня не могли за это арестовать, так же, как и Джерарда. Я встретился с Бонни взглядом, когда покидал клинику, мама шла рядом, её настроение стало немного лучше. Я мог сказать, что она ещё не была полностью убеждена, ей нужны были результаты из лаборатории, но ей стало лучше. Мне было так хорошо: на лице была улыбка, и я шёл с гордо поднятой головой. Доктор одними губами пожелала мне «удачи» напоследок, и на этот раз, я не чувствовал, что нуждаюсь в ней. Я больше не ощущал себя, словно в Аду. Я, наконец-то, снова поднимался вверх по склону, и даже если правда, на которую она ссылалась, была неверной, в конце концов, это было чем-то, за что я мог ухватиться.

II

      Из клиники я вышел лёгкой походкой. Мама хотела сделать какие-то дела после поездки в больницу, и сейчас она вынуждена была уехать. Она была намного счастливее, чем прежде, и даже улыбнулась и с облегчением выдохнула, когда я предложил ей поехать домой на автобусе, чтобы ей не мешать. Она всё ещё была холодна и бесчувственна, предупреждая меня, что если я не вернусь домой к пяти, у меня будут большие проблемы. Она не хотела, чтобы я ходил в квартиру Джерарда, но ни разу не произнесла имени мужчины. Хотя у меня не было плана пробраться к нему тайком, как бы заманчиво это ни звучало. Не было никакой возможности быть с ним в то время, когда он находился под контролем, поэтому я собирался просто прогуляться и, блять, жить. Я, в самом деле, чувствовал, что доктор Лэнсинг, Бонни, вернула меня к жизни или, по крайней мере, дала мне малую её часть. Я ещё скучал по Джерарду, но больше не чувствовал ту тяжесть, что давила на меня до этого. Прежде я чувствовал, будто иду ко дну: меня всё обступило, топило меня и заставляло делать и думать то, что я не хотел. Я боролся с волнами так чертовски долго и до сих пор наносил им удары, хотя уже был отчасти освобождённым. Я шёл быстрее, чем обычно, и несколько раз чуть не споткнулся. В тот момент, когда я вышел из тяжёлых, металлических дверей больницы, стал накрапывать дождик, но даже это не могло омрачить моё настроение. Я продолжал быстро идти, увидев за пару кварталов от меня автобусную остановку, и я знал, что всё будет в порядке. Мелкий дождик ещё никому не повредил. По правде говоря, я даже забыл, насколько сильно его любил. То, как он был едва ли осязаем в некоторые дни, и я не замечал, насколько промок, пока одежда не прилипала к самым костям. Временами, огромные капли падали с небес, бросая меня обратно в реальность и оставляя после себя следы. То, как вода собиралась в бусинки и задерживалась на кончиках моих пальцев, а затем стекала изумительными извилистыми дорожками. Я любил тёплый дождь. Зимние дожди всегда сопровождались порывистыми ветрами, поэтому капли врезались в меня, словно ножи. Однако сейчас была весна, кратковременные дожди имели эффект, удостоверившись, что всё вокруг снова расцветало, так же, как и моя вновь обретённая надежда. Когда я вышел наружу, был лёгкий туман, но пока я шёл, пиная камушки ради забавы, петляя и делая перебежки, чтобы догнать их, он усилился, а капли дождя капали мне прямо на макушку. Я был одет в толстовку на молнии, небрежно натянутую на тело. Я лишь накинул капюшон на голову, чувствуя тепло ткани на шее и уединяясь от всего вокруг. Когда добрался до остановки, я даже не удосужился зайти в стеклянное убежище, выбрав прислониться к столбу со знаком, пока ждал. Сначала я был не в восторге от того, что отправлюсь домой на автобусе — я ненавидел общественный транспорт — но сейчас, когда, возможно, у меня были лучшие новости за всё время, мне было реально похер. Моя мать могла сказать мне возвращаться обратно самостоятельно, и мне было бы плевать. Я не был жертвой насилия, а Джерард не был моим насильником. Я оставался снаружи, чтобы насладиться дождём, чувствуя, как он усиливался, и наблюдая, как капли стекали по моим пальцам. Пока что не было урагана, но я уже видел метающихся людей на другой стороне улицы; они бежали, размахивая зонтиками и газетами над головами, чтобы укрыть себя. Дождь не был таким уж сильным, и я позволил себе усмехнуться над безумным видом людей. На остановке больше никого не было, по крайней мере, пока что. Я обратил внимание на женщину, идущую с противоположной стороны, откуда пришёл я. Она только что повернула из-за угла тротуара, везя за собой маленькую тележку, наполненную продуктами из местного супермаркета «Price Chopper». Я наблюдал, как она непринуждённо тащила эту тяжёлую тележку позади себя, остановившись только один раз, чтобы поправить плащ, перевести дух и собраться с силами, прежде чем продолжить. Её чёрные волосы были покрыты капюшоном износившегося с годами дождевика, но я всё ещё мог видеть часть её мокрых кудряшек, выпавших из-под него. Когда она становилась всё ближе и ближе, я увидел, насколько миниатюрной она была на самом деле. Её рост был почти такой же, как тележка, которую она тащила, ручка, за которую она держалась, в вертикальном положении доходила ей до плеч. Хотя была она довольно крепкого телосложения, коротенькие ножки торчали из-под красного дождевика и были покрыты чёрными леггинсами. Я взглянул на её лицо, когда она приблизилась, размышляя, сколько же ей на самом деле было лет. Если судить по энергии в её движениях, я бы подумал, что ей около шестидесяти, но я обратил внимание на глубокие морщины, усеявшие её лицо, которые становились ещё глубже вокруг глаз и рта, особенно, когда, казалось, тележка заставляла приложить больше усилий, тогда я изменил своё первоначальное предположение на гораздо большие годы жизни. У неё были большие очки с белой оправой, почти незаметные, пока я не встретился с ней лицом к лицу, когда она прошла мимо меня, прошмыгнув под крышу автобусной остановки. Я слегка наклонился, так я мог увидеть, не смотря на неё напрямую, как она бросила свою тележку с тяжёлым вздохом и присела на крошечную скамеечку. Почему-то эта женщина восхищала меня. Я никогда не видел её прежде или, возможно, видел, но она размывала унылый серый фон Джерси. Она и сама была бесцветным фоном: она была старой и морщинистой, но всё ещё пыталась выделиться; её красный плащ и мрачные потускневшие волосы громко кричали. Она была даже старше Джерарда, внезапно подумал я, и это подпитывало меня смотреть на неё дольше. Я никогда не был с людьми старше себя вне каких-то ситуаций. Я был с родителями, но они были другими. Были ещё доктор и полицейский, но я был связан с их работой, а не с ними лично. Я был с Джерардом и Вивьен, но они тоже были другими. Я знал их как личностей, но я искал их общества. С ними не было ни единого шанса на случайность. Да, я мог встретить их случайно около винного магазина или голого на диване, но последующие события были созданы целенаправленно. Это было впервые, что рядом со мной был кто-то намного старше меня в социальной ситуации. Это была автобусная остановка, но она по-прежнему считалась местом, где могло произойти социальное взаимодействие. Если бы я знал, как его начать. По каким-то непонятным причинам, произрастающим из её очарования, я хотел с ней поговорить, но понятия не имел, что сказать. По сути, я даже не знал, почему хотел поговорить, может быть, чтобы понять, была ли она реальной, или узнать, все ли старики одинаковые. Я взглянул на неё, сидящую под небольшим укрытием, на самом деле, откровенно пялился. Она сидела со сложенными на коленях руками, постоянно перебирая пальцами. Я улыбнулся; тогда она выглядела действительно мило, снова как ребёнок. — Ты можешь простудиться, — тотчас же заявила она. Я поднял взгляд с её пальцев и увидел, как она пристально смотрела на меня в ответ. Она не была рассержена или напугана (учитывая то, что парень уставился на неё на автобусной остановке в дождливый день, будь я на её месте, я бы немного испугался), что я смотрел на неё, она лишь сладко улыбнулась мне, распутывая свои руки и кладя их по обе стороны от себя. — Ох, — произнёс я, оглядываясь, будто только что заметил, что стоял под дождём и сделал это ненамеренно. Поначалу, я был удивлён её голосом, он был не таким, каким я предполагал. Я думал, что в её возрасте, голос должен был быть натянутым и сухим, но вместо этого он был грубым. Сильным, громким и здоровым, будто она всё ещё была молодой. — Мне всё равно, — ответил я на её утверждение. Теперь я полностью повернулся к ней, в надежде продолжить разговор. Я хотел снова услышать её голос. — Поступай, как знаешь, — мучительно изрекла она, слегка пожимая плечами. Она вернулась обратно к перебиранию пальцами, оглядывая периметр стеклянного убежища, будто это была картинная галерея. — Я полагаю, это просто материнский импульс внутри меня, — она усмехнулась над собственным замечанием, и я не мог не улыбнуться. — У Вас есть дети? — сразу поинтересовался я. Она медленно перевела на меня взгляд, будто шокированная тем, что я всё ещё с ней разговаривал. Затем она увидела моё серьёзное лицо, пожала плечами и продолжила: — Да. Несколько. Внуки тоже. — Правда? — спросил я, искренне интересуясь. Я никогда ни с кем не разговаривал о внуках, если, конечно, я не был одним из них. Но я не видел моих бабушек и дедушек целую вечность; большинство из них были дома, насколько я знаю, в другом штате, или уже были мертвы. Мы, действительно, не связывались с ними уже очень давно. Мать и отец дурно отзывались о них, рассказывая ужасные истории об их состоянии и положении. Я достаточно наслушался их рассказов, и, на мой взгляд, эта женщина была чистым листом. — Сколько их? И опять старушка одарила меня удивлённым взглядом, что меня по-прежнему это интересовало. — У меня четверо детей и двое внуков. Ещё один на подходе, — она улыбнулась мысли о новой жизни, добавленной в коллекцию семейных фотографий на стене её дома. Я отплатил ей той же улыбкой, будучи таким же счастливым, как и она, снова посылающая ещё один странный взгляд в мою сторону. — Как их зовут? — Подумать только, не слишком ли мы сегодня разговорчивы? — прокомментировала она, поправляя капюшон и завязывая его под подбородком. — Извините, — пробормотал я. Я и вправду становился слишком любопытным; я должен был напомнить себе, что не все были настолько открытыми, как Джерард. — Всё в порядке, дорогой, — настаивала она, улыбаясь. — Я просто не привыкла, что молодые люди всё ещё проявляют ко мне интерес, — она хихикнула после своего заявления, обнажая зубки. Её смех был заразительным, и я заметил, что присоединился к ней. Мне нравилось то, как эта женщина говорила, как её слова слетали с губ, и то, как поведение оспаривало её возраст. Она до сих пор была полна жизни, улыбаясь и поддразнивая, будто всё ещё была девчонкой из старшей школы. Это поражало меня, то, как старые люди могли быть самыми молодыми в душе. — Сколько Вам лет? — спросил я после того, как она перечислила имена детей, некоторым из них было уже за тридцать. — Разве ты не знаешь, что никогда не должен спрашивать у женщин об их возрасте! — поддразнила она без тени смущения, размахивая рукой перед лицом. Я смеялся вместе с ней, пробурчав ещё одно извинение, прежде чем она снова меня поправила: — Дорогой, перестань извиняться! Всё в порядке. Я не против ответить. Мне шестьдесят три года молодости, и я чертовски горжусь этим, — она величественно выпятила грудь, как дрозды, разгуливающие под нашими ногами. Я широко улыбнулся её наигранности, чувствуя, как начинали болеть щёки. — А сейчас окажи ответную любезность, — подметила она, возвращая себе прежнее состояние. — Сколько тебе лет? — Семнадцать, — без стеснения ответил я, даже немного гордясь. — Восемнадцать через месяц. — Ничего себе. Почти взрослый мальчик, — проворчала она, прорезая руками воздух. После, она глубоко вдохнула, тоскуя по прошлому. — Помню время, когда мне было семнадцать. Я была помолвлена. — Вау! Правда? — ахнул я. Я и помыслить не мог, чтобы быть в браке или просить у кого-то выйти за меня, в моём возрасте. Конечно, я хотел провести всю свою жизнь с Джерардом и, вероятно, наслаждался бы этим до самого конца, но брак казался таким реальным, таким постоянным. Чем-то таким, я знал, с чем я ещё не мог справиться. Я до сих пор был сосредоточен на разрушении. — Да, конечно, — она вздохнула, продолжая опираться на свой опыт. — Раньше люди женились в более раннем возрасте, в отличие от наших дней, особенно женщины. У меня не было денег на колледж, и не было ничего другого, чем я могла бы заниматься. Я была не готова — нет, чёрт возьми. Но я согласилась, — в конце она подмигнула. — И что произошло? — Ну, а что случается, когда ты выходишь замуж? — она ответила вопросом на вопрос, подмигивая ещё раз. — У нас была свадьба. Потом появились дети. Я заботилась о них, а он работал. И затем мы жили долго и счастливо. Снова подмигивание. — Это действительно так работает? — А как ты думаешь? — спросила она всё ещё с игривым настроением. Хотя на этот раз она не подмигнула, а всего лишь вздохнула. — Нет, на самом деле всё совсем не так. Счастливый конец истории остаётся только на страницах книг, и, к сожалению, мы живём не в сказке. Но я могу сделать вид, что это так, разве нет? Иногда притворство — это единственная вещь, которая держит тебя здесь такое долгое время. И поверь мне, шестьдесят три года — это очень долго. В её голосе скрывались лёгкие нотки грусти, что-то, во что я не хотел вникать. Я не хотел спрашивать, почему «и жили они долго и счастливо» было преувеличением, где находился её муж теперь или даже, как его зовут. Я просто хотел, чтобы она была, как и её слова о притворстве. Не важно, насколько достоверными она или они могли быть, но они были произнесены, вот и всё. Джерард научил меня, как задавать вопросы, но сам я научился тому, когда следует вовремя остановиться спрашивать. Я даже начал учиться у неё, раздумывая, нужно ли мне следовать её философии. Если бы я притворился, что ничего плохого не случилось, что у меня не было осмотра, и что Джерарда не могли арестовать в любой момент, может быть, я был бы намного счастливее. Но я бы никогда не получил ответы на свои вопросы. Некоторые вопросы не имеют ответов, слова Джерарда заполнили мой разум, заставляя улыбаться и делая больно одновременно. Вскоре после этого пришёл автобус, запустив нас обоих. Она показала свой проездной так, будто это была особенная ВИП-карта, в то время как я бросил несколько монет с громким звоном. Я зашёл первым и затем задержался, чтобы помочь ей затащить тележку с продуктами внутрь. Она улыбнулась мне, когда залезла следом и без разрешения схватила меня за руку, чтобы удерживать равновесие. — Ты такой джентльмен, — подметила она, от усмешки проявилось ещё больше морщин. — В наши дни мало где такое встретишь. Я кивнул, чувствуя, как краснеют мои щёки. Я не был уверен, как мне следовало на это ответить, так что я продолжил идти за ней сквозь лабиринт поручней и людей. Я решил оставаться рядом с ней и проводить её, пока она не сядет на место (продолжая быть джентльменом). В автобусе было несколько человек, они казались разбросанными пятнами краски на фоне голубых сидений, все глаза были уставлены на меня. Вероятно, прежде они не видели джентльменов. Возможно, они думали, что я её внук или кто-то ещё, а не совершенно незнакомый человек. Я даже всё ещё не знал имени этой женщины. Как бы её ни звали, я продолжал помогать ей, но я смутился, когда она прошла мимо свободного места. Я предполагал, что она захочет сесть впереди, чтобы проще было выходить, но вместо этого она прокладывала свой путь дальше. Одной рукой она держала меня, другой — тележку, и я беспокоился, что она так и не сядет, прежде чем автобус вновь начал бы движение. Я мог слышать отчётливые звуки двигателя, и уже было хотел открыть рот, когда она, наконец, остановилась перед двумя сиденьями. Те, через которые мы прошли, были свободны лишь по одному, где было слишком мало места для нас обоих. Она хотела, чтобы я сел с ней, и почему-то это было настолько же почётно, насколько неожиданно. Она села первой, располагая тележку рядом с собой, блокируя часть прохода. Она начала приводить себя в порядок, поправляя пуговицы на дождевике и снимая капюшон. Когда она закончила, я увидел, что её чёрные волосы были ещё более безжизненными и были связаны на затылке в тугой пучок, повсюду проглядывали седые корни. Когда она, наконец, заметила мой пристальный взгляд, то одарила меня насмешливым взглядом. — Ты же не думал, что наш разговор окончен, так ведь? — поддразнила она. — Ты не мог вывалить на меня тонну вопросов, а затем ждать, что я буду молчать. Так дела не делаются, — она по-хитрому улыбнулась, и я ответил ей тем же, прежде чем автобус снова двинулся. Меня немного откинуло вперёд, но я не растерялся и схватился за ближайший поручень. — Давай, сядь со мной, а то опять упадёшь, — упрекнула она, хватая мою руку, которая располагалась на металлическом предмете, и усадила меня рядом с собой. К счастью, она потянула не сильно. Я охотно сел, но не только ради своей устойчивости. Я хотел продолжать разговаривать с ней; прежде у меня было ощущение, что я был слишком надоедлив со своими постоянными расспросами. — Мне нравится, когда люди обращают на меня внимание, — начала она, её рука отстранилась от моей, располагаясь теперь между нашими телами на узком сидении. Она, казалось, читала мои мысли и поправила меня вслух. — Я такая крошечная, иногда слишком трудно меня заметить, и обычно людям нечего мне сказать. Но я люблю, когда они задают мне вопросы, потому что это задаёт направление моим рассказам. Я могу бесконечно болтать обо всём, но уверена, каждый бы убежал от такого. Я люблю разговаривать, уверена, ты уже это понял. Она внезапно похлопала меня по колену, очень ласково и платонически, заставляя меня посмотреть на неё с улыбкой. Когда я был к ней так близко, то понял, что она не выглядела настолько старой, как я предположил вначале. Или, может быть, она выглядела так же, но теперь степенный характер ее возраста изменился из-за ситуации. В её глазах был свет, который поистине завораживал. — Знаешь, ты мне очень напоминаешь моего мужа, — произнесла она, как только автобус сделал крутой поворот на длинную улицу Джерси. — Правда? — спросил я, наконец, вновь приобретая свой голос. Моя робость испарилась по большей части потому, что я осознал, что ей нужна была помощь, чтобы рассказать её историю; направление. Мне нужно было вырваться из своего любопытного сознания и начать вести её в том направлении, в котором я хотел, чтобы она двигалась. Она и правда была интересным человеком. Я мог судить об этом по тому, как она разговаривала, и тому, как она наводила на всякие мысли своими историями из прошлого. Я хотел услышать их все, вдруг понял я, но знал, что у меня не хватило бы на это времени за поездку. Я должен был согласиться на эту и, может быть, начать пользоваться общественным транспортом чаще. — Да, — она кивнула, глядя в окно, за всё это время она взглянула на меня лишь раз. — Когда он был моложе, конечно. Как раз в то время, когда мы только поженились. — Чем же я Вам его напомнил? — Знаешь, — произнесла она, затаив на секунду дыхание, — на самом деле, я понятия не имею. Вы двое вообще не похожи. Он был рыжий, иногда казалось, что у него на голове пылал пожар, особенно, когда он был зол. Ещё он был немного выше и другого телосложения. Но есть что-то такое в вас обоих. Если бы вас поставили рядом в ваши семнадцать — почти восемнадцать — и я была бы слепа, я бы вас не различила. Я даже не уверена, как это объяснить, — она провела рукой в воздухе, пытаясь выразить всю свою мысль. Я мог сказать, что она запуталась, и ей не нравилось, куда это вело. — Нет, Вы молодец, — я поддержал её. — Продолжайте. Кинув на меня скептический взгляд, она всё же поверила мне. — Может быть, всё дело в мужественной оболочке, в которую вы себя заточили. — Мужественной оболочке? — спросил я, почти закашлявшись. Я думал, что был далёк от мужественности: я только что возвращался с медосмотра, чтобы увидеть, не насиловали ли меня в зад. И я почти расплакался, когда они меня разоблачили. Это не походило на смелость или отвагу, разве не так? Ох, и я был геем — это, вероятно, была самая далёкая вещь от мужественности. — Позволь мне закончить, милый, — она упрекнула, ударив меня по руке, получая возможность говорить вновь. — Это невежливо — перебивать старших. — Простите, — на этот раз уже я подмигнул ей. — Как бы то ни было, — она вздохнула, махнув рукой в прошлое, — у вас обоих эта чёрствая оболочка, вы пытаетесь прогнать людей, которые вас не понимают или которые причиняют вам боль. Но это всего лишь декорация — так есть и было, думаю, этим вы были похожи снаружи. Внутри же вас обоих есть эта мягкая частичка. Мой муж никогда бы в этом никому не признался, кроме меня и наших детей, но он любил делать всякие вещи из дерева. В большинстве случаев он мастерил куклы для наших дочерей, которые, вероятно, не понимали, почему он не хотел, чтобы его друзья знали об этом. У меня должно быть дома, по крайней мере, семьдесят старых деревянных кукол, марионеток и машинок — все сделал он. Он всегда был очень раздражённым человеком, но когда работал с деревом, он был счастлив. Я никогда не видела его таким прежде, когда он занимался чем-то другим. Это на самом деле было изумительно, — её голос стих под конец, а разум вернулся назад во времени, когда её муж возвращался домой каждый вечер с опилками в одежде. Он мог рассыпать их по всей лестнице, когда поднимался на второй этаж, а однажды принёс их прямо в постель. — Я даже как-то получила занозу из-за него и его чёртовых деревяшек, — она тяжело дышала, размахивая руками в воздухе. Я усмехнулся над ней, издав при этом звук, и она опять обратила на меня внимание, впервые после того, как предалась воспоминаниям о муже. Её лицо вернулось к прежнему выражению, и она прекратила свою пустую болтовню. — Я не знаю, какое твоё любимое занятие, но знаю, что оно такое, о котором знают не многие, — она всезнающе ухмыльнулась, и я почувствовал, что мои щёки покрылись румянцем. У меня были такие хобби, о которых никто не знал. Это было рисование, это был Джерард, это была гитара — это было всё. Но больше у меня этого не было. Я не мог заниматься этим снова, потому что сейчас об этом знали все. Моя мягкая сторона была открыта напоказ для целого мира, и совсем скоро, люди бы всё растоптали. Не удивительно, что я чувствовал такое давление в груди. Это люди прогуливались по моему сердцу. Хотя эта женщина не знала о моём хобби. Она была просто незнакомкой, которую я встретил на автобусной остановке, но она уже была больше, чем просто незнакомкой. Я даже не мог понять, что её так отличало от остальных людей, до тех пор, пока осознание не ударило мне в голову, так же как огромные капли дождя приземлялись на моё тело. Эта женщина не знала о том, что происходило со мной за последние двадцать четыре часа. Она не знала, что меня поймали за рулём, да ещё и в пьяном виде, и что мой роман с сорокасемилетним художником вот-вот мог раскрыться. Она не знала, кто такой Джерард, и кем были моя мать и отец. Она знала только меня, и это, казалось, было всем, что имело значение в этом автобусе. Когда она смотрела на меня, она не видела педофилии. Она не видела жертву насилия. Более того, она даже не видела подростка или ребёнка, или взрослого. Она видела то, что хотела видеть — образ, изображающий меня. Она видела своего мужа из прошлого, когда они ещё только поженились. Она не видела ничего отрицательного, в её сознании находилось только положительное, и она притворялась. Притворялась потому, что была в этом хороша. Я не был хорош в притворстве, но я учился. Я мог прикинуться, что этих последних двадцати четырёх часов не было вовсе, и я мог позволить этой женщине проникнуть внутрь моей чёрствой оболочки и рассказать ей о моём хобби. — Я люблю рисовать, — я начал говорить медленно и осторожно, продумывая, что именно я хотел сказать. Я не знал, как много я мог бы рассказать этой женщине — фактически, этой незнакомке — о моей жизни, но я собирался начать с большей её части. — Ещё я играю на гитаре. Она кивнула мне, ожидая продолжения. Теперь была моя очередь болтать. Я не вдавался в детали, просто много говорил ей об этих направлениях. Я рассказал ей, что у меня был учитель, и что он учил меня рисовать в последнее время. Я избегал разговоров о Джерарде напрямую, насколько мог, и сосредоточился на истинном искусстве. Когда говорил, я осознавал, что мог сказать не так много, как я думал, мог. Я сухо пробежался по терминам, целям рисования и картинам, которые я создал, и чтобы не вдаваться в неловкое молчание, я решил перейти на гитару. Даже тогда я понял, что мне нужно было приложить немало усилий, чтобы продолжать говорить об этом. Это расстроило меня, особенно, когда я начал понимать, что Вивьен была права. Эти две вещи не были моей страстью. Я едва ли мог поддерживать о них разговор, и я не любил их настолько сильно, чтобы в беседе ловко подбирать подходящие слова. Она, казалось, не заметила, как мой голос замедлился в осознании. — Всё это звучит очень творчески. Мне нравится, — она улыбнулась ещё раз, но я не был уверен, как мне следует продолжить. — Да, спасибо, — наконец, произнёс я, неуклюже вытирая руки о джинсы. Но они по-прежнему оставались влажными и начинали становиться липкими и зудящими. Я наткнулся на какой-то кусочек в кармане, вспоминая, что взял с собой плеер и даже не использовал его. Я думал, что сегодня мне придётся много ждать, и хотя так оно и было, я довольно легко коротал время без этих адских шумов. Я понял, что мне всё-таки нужны были батарейки, особенно, если я собирался проторчать дома неопределённое время. Я быстро встал, чтобы подать сигнал, дабы хотел выйти на следующей остановке, наблюдая, как осунулось лицо старушки, когда я сел обратно. — Так быстро? — Да, — сказал я, пожимая плечами. Впервые с тех пор, как мы встретились, мы молчали. Чувство грусти витало в воздухе вокруг нас, и это не было простой реакцией на погоду. Это было так, словно мы оба знали, что это был, вероятно, последний раз, когда мы видим друг друга. Я мог начать чаще ездить на автобусах, и я, может быть, смог бы заметить её даже за милю в этом красном дождевике, но ведь дождь шёл не всегда. И в городе было сотни автобусов; не было никаких гарантий, что бы встретить её снова. По сути, я почти не хотел этого, чтобы не быть разочарованным во второй встрече, обнаружив, что нам не о чем поговорить. То, что мы имели в этот момент, было хорошим, чистым и простым. Я бы помнил это за то, чем оно само по себе являлось, и это, кажется, мне подходило. Но мы всё ещё упускали всего одну вещь. — Хэй, — вдруг произнёс я, как раз перед моей остановкой, — я даже не знаю Вашего имени. — А я не знаю твоего, — ответила она, совсем не смутившись. Мы рассмеялись, прежде чем она ответила. — Элизабет. Произносится с «с» вместо «з». Старомодно и по-британски. Не может быть ничего более вычурного, чем это. — Фрэнк, — находя милым то, как она расшифровала для меня своё имя, даже если я мог больше никогда её не увидеть. Она протянула мне руку для рукопожатия, и я взял её в мою собственную, крепко пожимая. Я был удивлён, насколько холодной была её кожа, и как это было компенсировано мягкостью имеющихся морщинок. — Приятно познакомиться, Фрэнк, — поприветствовала она, хотя это было наше прощание. Она сделала паузу на секунду, её глаза метались по салону, обдумывая, стоит ли ей произносить следующую часть. — Я рада, что ты позволил мне заглянуть внутрь твоей мужественной оболочки. Она улыбнулась мне ещё раз, немного слабее, уголки её губ были опущены, отягощённые её возрастом и морщинами. Я кивнул, не зная, что ещё сказать. Я тоже хотел поблагодарить её за то, что пустила меня внутрь своей оболочки, когда до меня вдруг дошло, что у неё её никогда не было. У неё было хобби, что-то, что приносило ей удовольствие, но она не скрывала этого. Её увлечением был её муж, и она постоянно о нём говорила. Мне не нужно было благодарить её за то, что она позволила заглянуть внутрь, потому что если вы знали её, то вы уже были внутри. Вам даже не нужно было знать её имя, чтобы знать её саму, но теперь, когда я знал, я повторял его в голове, когда вышел из автобуса и начал идти по тротуару. Элизабет. С «с». Она видела то, что хотела видеть, когда смотрела на меня. Она сказала, что не смогла бы различить своего мужа и меня, если бы была слепа. Мы были для неё одним человеком, и она собиралась притворяться всё время. Я никогда не был хорош в притворстве, и даже после её обучения, я всё ещё не был так хорош. Всё, в чём я был хорош — это цепляться за какую-то надежду, за какую-то веру, чтобы поддерживать себя на плаву. Я мог не быть её мужем целиком, но он, тем не менее, был своего рода личностью, за которую я мог ухватиться.

***

Я бродил по проходам магазина электроники часами. Я сразу же схватил свои батарейки и крепко стиснул их в руках, когда рассматривал другие стеллажи. Ходьба, казалось, заняла вечность, а дождевая вода всё ещё не обсохла на одежде и заставляла меня ощущать на себе тяжесть. Я чувствовал себя немного лучше, чем прежде, но, тем не менее, понимал, что после того, как я покину этот магазин, я попаду в пустой дом, независимо от того, были там люди или нет. Моя мать отдалялась от меня всё больше и больше, как раз тогда, как мы стали так близки. Я мог понять её затруднительное положение или, хотя бы, его часть, но это не делало семейную жизнь хоть чуточку легче. Отец — или Энтони — тоже не помогал делу, и я надеялся, что они оба успокоятся, когда придут результаты анализов и покажут, что на самом деле Джерард не был педофилом. Хотя они успокоились бы не надолго, но я всё равно до тех пор не чувствовал бы себя как дома. Поэтому я бесцельно бродил по магазину. Стеллаж с батарейками был пройден, и я оказался блуждающим в отделе стерео и динамиков, рассматривая усилители для электрогитар. Я на самом деле не имел понятия, что здесь делал; понятия не имел, что искал. Я чувствовал, будто делал что-то неправильное, когда я прикоснулся к динамику, проводя вдоль его чёрной поверхности. Прошлой ночью я разбил гитару, и это, казалось, было не только завершением роли отца в моей жизни, но и конец какого-то значения инструмента для меня. Я больше не хотел играть, меня это уже не привлекало. Это напомнило мне о моём отце, даже если это были электрические гитары, а не акустические, принцип оставался тем же. Кроме того, эти штуки были чертовски дорогими. И мне понадобилась бы целая куча всякого дополнительного дерьма вдобавок к гитаре. Это больше того не стоило. Гитара не принадлежала моим рукам, и всё, что бы я ни держал в них прежде, медленно ускользало из моей хватки и сползало вниз по длинным пальцам, как капли дождя, всего лишь моментом ранее. Я даже не мог продолжать разговор о гитаре с Элизабет. Это было бесполезно. Я ещё немного огляделся в магазине, проходя мимо новинок CD- и MP3-плееров, программного обеспечения и даже компьютерной игры «Краски По Номерам». Это заставило меня вспомнить о Джерарде и о наших уроках, и я осознал, что рисовать я тоже больше не хотел. Этого также не было в моих руках, и я не видел смысла продолжать. Это было всего лишь тратой времени, и я начал открывать для себя, что время было чертовски ценной штукой. Мне нужно было больше, чтобы провести его с Джерардом, но я застрял, отсчитывая время в одиночестве. Мне нужно было найти что-то, чтобы занять себя, будь это моей страстью или нет, было это в моих руках или нет — не имело значения. Даже после небольшого повышения самооценки с Элизабет и Бонни, я ощущал упадок сил и подавленность. И хотя я не чувствовал, что когда-либо ещё захочу заниматься рисованием или играть на гитаре вновь, я знал, что хотел чем-то заниматься. Мне нужно было что-то делать. Я чувствовал порыв внутри себя, упирающийся в грудную клетку и жаждущий вырваться наружу. Мне нужно было что-то сделать со своими руками, разумом, телом и душой, чтобы, блять, сохранить здравый рассудок. В этот момент я граничил с безумием, застряв в Аду в своём доме вместе с отцом, который начинал всё больше и больше походить на Сатану. Мои мысли были словно под водой, они мчались вокруг меня, такие быстрые и недостаточно осязаемые, чтобы к ним прикоснуться. Они перевернули мою лодку, окружили меня, и, когда я пытался кричать, лишь вода наполняла мои лёгкие. Я утопал в собственной голове. И мог найти спасательные лестницы или плоты, чтобы зацепиться, в таких людях как Бонни и Элизабет, но они могли лишь поддерживать мою голову над водой. И они были настолько кратковременны, как водоворот мыслей, в которых они объединялись. Я знал, что никогда бы вновь не увидел Элизабет, и, вероятно, не встретил бы и доктора Лэнсинг тоже. И я бы вскоре утонул, если бы не нашёл что-то ещё, чтобы спасти себя в ближайшее время. Возможно, именно поэтому я оставался в магазине так долго. Это было тщетной попыткой найти себе что-то творческое среди изгибов проводов и металла, но у меня было чувство, что здесь было легче, чем в собственном доме. Я бы точно утонул к тому времени, как добрался бы до туда, если бы у меня не было ничего, за что можно ухватиться. И в какой-то момент я был готов утонуть. Я уже подумывал сдаться, взять батарейки, пойти домой и поставить на этом точку. Я даже встал в очередь, чтобы расплатиться и уйти. Дождь перестал, и я мог проделать оставшийся путь до дома в относительном спокойствии, заглушая свои мучения громкими мелодиями, отдающимися эхом в ушах. Печальное чувство безысходности из автобуса оставляло след в теле до тех пор, пока что-то не привлекло моё внимание. Я вышел из очереди, хотя передо мной оставался всего один человек, и отправился прямиком к этой вещи. В передней части магазина была вывеска, рекламирующая товары за полцены. Там были всякие вещи устаревших моделей, например, видеоигры или стереосистемы, но ещё там были фотоаппараты. Это они бросились мне в глаза, а точнее, одна конкретная камера. Она напоминала мне те, которые я обычно видел в старых фильмах, там журналисты носили их на шеях. В основном они были чёрные с белыми и серыми пятнами. Их объективы были толстые и большие, сзади были всякие кнопки и регуляторы, которые, как я думал, нужны для их настройки. Я ничего не знал о камерах, которые не могли стать занятием на один раз, но в этом было что-то такое, что меня привлекало. Так же, как Элизабет, что-то меня очаровывало. Мне становилось всё лучше и лучше, я доверился своим инстинктам и прислушался к тому, что творилось у меня в голове. Когда я взял предмет в руки и почувствовал его вес, на меня снизошло просветление. Камера не может лгать, осознал я, мысли бурлящим потоком наполнили мой разум и сложились вместе в связное утверждение. В отличии от рисования и музыки, художник не мог исказить изображение, чтобы сделать фотографию такой, какой душе угодно. Они не могли отобразить своё собственное мнение в фотографии; фотография просто была. Она владела истиной, отображала правду: хорошее или плохое, чёрное или белое, положительное или отрицательное. Камера ничего не скрывала. Она показывала реальность. Ясность. Никаких ошибок. Никакого неверного толкования. И сейчас я держал одну из них в руках. Когда я посмотрел вниз на чёрный предмет, занимающий поверхность ладони, я немного встряхнул его. Только слегка, но я мог видеть, как пальцы подрагивали на твёрдой поверхности. Я знал, что должен был купить это. Камера была дорогой, но у меня была кредитка, и я положил обратно батарейки. Я не нуждался в музыке так сильно, как нуждался в этом. Камера была тем, что мне нужно, чтобы рассказать людям мою историю, сказал я себе, перекладывая предмет из руки в руку. Всем казалось, что у нас с Джерардом было всё неправильно, но что, если я мог показать им, что всё было правильно? Я внезапно посмотрел на толпу людей в магазине. Все проходили мимо меня, проходили прямо сквозь меня, никто даже не заметил моего существования. Но я существовал. Я мог сфотографироваться и доказать им это. Я теперь мог сфотографировать всё, что угодно, и иметь доказательства. Я вертел камеру в руках до тех пор, пока не взял её должным образом. Я посмотрел сквозь объектив и почувствовал, будто снова мог видеть. Я видел, как мимо проходили люди, и вместо того, чтобы ощущать себя вне пространства магазина, я чувствовал, будто принадлежал ему. Не потому что он принял меня, а потому что это сделала камера. Я даже не мог объяснить свои ощущения, пока не пришёл в себя и не посмотрел вниз на камеру в моих руках. Она подходила им. Я видел, как она огибала пространство между большим и указательным пальцем, наполняя и дополняя его. Дополняя меня. Делая нас единым целым. Рисования и гитары нет в твоих руках, голос Вивьен раздался в моём разуме так, будто она стояла рядом со мной. Там не было рисования и гитары. Но там была камера. Без всяких колебаний я вернулся обратно в очередь, всё ещё цепляясь за маленький предмет. Это должно было спасти меня, Джерарда, и всех, кого я знал, от утопления. Один вдох, один щелчок одновременно.