-.- Что-то ещё -.-
Song: Clumsy - Our Lady Peace
переводчик: sad pierrot
Я не знал, сколько времени я провёл, делая снимки по пути домой, но было уже далеко за полдень, когда я свернул на свою улицу. Казалось, что с тех пор, как я выяснил, что подходило моим рукам, я не мог остановиться пользоваться этим. Я чувствовал себя птицей, заключённой в клетке на протяжении всей своей жизни и которой, в итоге, подарили свободу; всё это сводило с ума. Я фотографировал всё, что видел, и хотя это могло показаться несерьёзным и банальным, и будто я растрачиваю плёнку впустую, на самом деле это было не так. Эта камера была драгоценной жизненной силой в моих руках, только что рождённой, ожидавшей исследовать целый мир. И я был её родителем, начавшим видеть мир другими глазами. Всё было красивым. Прежде я разговаривал об этой концепции с Жасмин, но я всего лишь бездумно повторял слова Джерарда, вынужденный видеть мир его глазами. Его глазами художника. Я знал, что он был прав, и я видел какую-то долю красоты во всём, но я никогда в полной мере не понимал, почему он мог часами напролёт болтать об одной маленькой вещи, в то время как я просто мог увидеть это, обратить своё внимание ненадолго и закрыть на это глаза. Теперь я знал почему. Я смотрел на всё сквозь неправильный тип мышления. Конечно, я не мог смотреть его глазами – я не был художником. Я не знал, как назвать себя в данный момент; я всё ещё был таким неопытным, только что рождённым заново, чтобы иметь подходящее имя. Был только я, делающий фотографии, и объектив, через который я должен был смотреть. И я видел всё. Казалось, что до этого я был слеп, но расположив объектив перед глазами и нажав на кнопку спуска, весь мир будто прояснился. Всё вновь приобрело смысл, даже если всё ещё оставались некие сомнения по поводу Джерарда, моих родителей и выдвинутых обвинений. Я был так очарован, снимая кучи мусора, разбросанные по всей улице, пересекающие мой путь домой. Для меня это был не просто мусор. Это, блять, что-то значило. Обёртки от конфет блокировали мой путь, и я не хотел на них наступать – совсем как на трещины на тротуаре. Я предположил, что сломал бы всю концепцию, если бы наступил на линию мусора, в отличие от тротуарных трещин, и я сделал снимок своих размышлений. Я щёлкал изображения мусора снова и снова, иногда мои ноги попадали в кадр. Идеи нахлынули на меня с огромной скоростью, сталкиваясь вместе с оглушающим стуком. Я, блять, не мог поверить своим мыслям. Я никогда прежде не думал таким образом. Никогда не существовал таким образом. Мне хотелось бежать, кричать и визжать во всю глотку – я был счастлив или что-то вроде того. Я чувствовал силу внутри, ноющее желание становилось только сильнее – намного сильнее. Это желание больше не царапало изнутри, как это было раньше, когда оно не имело право голоса. Оно не могло говорить до этого момента и молчало почти восемнадцать лет. И теперь оно незамедлительно начало изучать язык через фотографии, и я должен был рассказать многое. Я чувствовал себя как Трэвис, когда он возбуждённо рассказывал какие-то шальные вещи под воздействием наркотиков, только это было намного лучше. Это было не из-за употребления запрещённых веществ. Это было что-то чистое и здоровое, что я мог держать в своих руках – что чертовски подходило моим рукам. Я имел что-то осязаемое, а позже я бы имел что-то, чтобы продемонстрировать мои шумные тирады, мою сумасшедшую истерику – не просто похмелье и пустой карман, где должны были лежать деньги. Несмотря на то, что я фотографировал и размышлял как гений, я был далёк от повышения моих навыков в фотографии. Я мог делать снимки, но я ещё точно не знал, как вытащить их из камеры. Это была старая модель, в ней всё ещё использовалась плёнка, и это не обычная вещь, которую я мог отдать в местный магазин и забрать свои снимки через час. Это было что-то, для чего бы мне потребовалась тёмная комната, которую я видел только по телевизору. Я совершенно не знал, где мне получить опыт в этой области, чтобы кто-то показал мне, как вытащить снимки из этой адской коробки, но у меня было время, чтобы с этим разобраться. Я бы нашёл тёмную комнату, купил бы ещё плёнки – я бы сделал всё возможное. Моей главной задачей было делать снимки. Я мог задуматься о второстепенных вещах позже. Я купил шесть рулонов фотоплёнки, которые находились рядом с камерой на полке с уценённым товаром, и предвкушение уже бурлило внутри меня. Кассир, мужчина средних лет с блестящей лысой головой, одарил меня странным взглядом, когда заговорил со мной, я практически танцевал на пальцах ног. Он мог странно смотреть на меня, сколько ему хотелось. Мне было плевать; я был в таком, блять, восторге. Мне не терпелось показать кому-нибудь. Я щёлкал снимки в такт своему дыханию, я думал о том, чтобы рискнуть всем. Я хотел пойти в квартиру Джерарда. Он должен был увидеть это; он должен был узнать, что я нашёл страсть всей своей жизни. Он был единственным, кто всё время подталкивал меня к поиску своей страсти, постоянно заставлял меня найти желание и причину, чтобы жить. Занятие фотографией с каждой секундой делало яснее тот факт, что именно это было тем, что я должен был делать, что я хотел делать. Я уже израсходовал одну плёнку, и когда собирался заменить её, мои пальцы, казалось, знали, где всё находится. Я ничего не испортил и положил использованную плёнку в карман джинсов, легонько похлопав его. Мне срочно нужна была тёмная комната, и я знал, что Джерард бы помог мне с этим. Я сделал снимок развилки дороги, один путь вёл к улице Джерарда, другой – к моему дому. Я стоял там долгое время, смотря в оба направления и делая снимок, как в моём разуме что-то щёлкнуло. Я безумно хотел его увидеть, но когда я посмотрел на камеру в моих руках, плёнку в кармане и на всё вокруг меня, я осознал, что у меня было многое, что я мог потерять. Я только начал познавать себя, и я знал, что я мог продолжать делать это, мог продолжать открывать себя, я должен был дождаться, когда всё стихнет. Всё должно было наладиться, я знал это. Сейчас я в это верил. Я начал двигаться по дороге, всё ещё делая фотографии. Я мог щёлкнуть чёткий вид на развилку, на далёкую тень дерева, растущего на пути к дому Джерарда. Когда у меня появилась возможность дать название этому снимку, я собирался озаглавить его как «Нерешительность». Моё сердце билось в предвкушении. Мне нужно было придумать названия этим фотографиям, этим кусочкам меня. Когда ты даёшь имя чему-нибудь, ты владеешь этим. Мне могло принадлежать моё искусство, я сам – абсолютно всё. Сейчас у меня был контроль над всем этим. Я взглянул на камеру в своих руках и подумывал назвать её тоже. Я хотел назвать её как-нибудь символично – как Джерард делал со своей голубкой, но я не мог ничего придумать. Я не знал никаких знаменитых фотографов. Я думал о том, чтобы назвать это Голубем или Свободой, но даже это меня не устраивало. По сути, я не хотел быть владельцем этой камеры. Я не хотел обладать чем-то, что и так было самодостаточным само по себе. И поэтому камера осталась безымянной, чтобы быть просто видом искусства. Когда я сделал снимок белки в местном парке, мне захотелось узнать, где жила Вивьен. Мне нужно было показать женщину, которая вначале раздавила меня, чтобы в итоге я окончательно восстановился. Женщину, на которую поначалу я хранил некоторую болезненную обиду из-за её глупых идей о моих руках. Я не хотел, чтобы она оказалась права, потому что я не знал, как мог изменить положение. Единственное, что я знал, было то, что страсть невозможно изменить. Это просто случается с вами и всё. Это случилось и со мной; её постоянные подталкивания к тому, чтобы просто продолжать жить, пока я ищу свою страсть, сначала были раздражающими, но теперь они стали воодушевляющими. Когда я подходил всё ближе и ближе к дому, моя эйфория начинала угасать. Я не опаздывал, но внутри ощущалось какое-то отвратительное чувство, когда вдали показалась моя улочка, плотно набитая домами. Некоторые люди были снаружи, они подстригали газон или просто сидели на своих верандах, но так как было всего лишь около четырёх часов вечера, большинство людей были ещё на работе. Несколько подростков из моей школы, которых я узнал, были на другой стороне улицы, и жуткое чувство внутри меня только нарастало, когда их глаза уставились на меня. Я пытался игнорировать это ощущение, делая больше снимков спущенных шин, ржавых гвоздей и пивных бутылок, заглушая всё, что они говорили, постоянным спуском щелчка. Когда я добрался до дома, машины матери ещё не было, и я знал, что отец приедет ещё не скоро. По пятницам он обычно приходил с приятелями с работы. Трудно было сказать, соизволит ли он явиться домой, учитывая все обстоятельства, но я не знал наверняка. Я сомневался, что он захотел бы находиться дома и проводить время с настоящими мужиками здесь, но если его друзья знали о моём «положении», я сомневаюсь, что он захотел бы этого неловкого сочувствия. Скорее всего, многие уже знали, что со мной произошло. Это был относительно небольшой город, в том смысле, что большая новость распространялась чертовски быстро. Они, вероятно, не знали всех мельчайших деталей, но если кого-то арестовали или по каким-то причинам отпустили под залог, люди это замечали. Особенно необычные случаи, или когда людям угрожали. Есть более опасная и большая новость, чем предполагаемый педофил, живущий с вами на одной улице? Только если где-то произошло убийство в то время, когда меня и Джерарда арестовали, если нет, то, вероятно, в центре внимания были мы. Даже если и было убийство (подходящая вещь для Джерси), убийства были везде. Они были так распространены, о них постоянно говорили в новостях, что это стало почти скучно. Происшествия подобные моему случались не так уж и часто; значит, я был более занимательным. В газетах эта история ещё не была освещена, и, вероятно, не будет, пока у них не будет доказательств, но тот факт, что на слуху были некоторые обвинения, заставлял людей обсуждать это. Даже если прошёл всего лишь день, даже меньше, слухи не дремлют. Независимо от того, как могли отреагировать друзья отца, я знал, что он придёт домой поздно, не совсем трезвый, накричит на меня ещё больше, после чего рухнет в свою кровать. Одна только мысль о предстоящей ночи пустила озноб по моему позвоночнику, но я продолжал крепко держать камеру. Она придавала мне чувство уверенности, так как я не мог больше быть с Джерардом, где захочу, и видеть его, когда захочу. Мои чувства к Джерарду всё ещё были целы и невредимы – камера не могла его заменить – она могла только лишь укрепить их. Прежде всего, он и только он был моей страстью, моей зависимостью и источником жизни. Когда его забрали у меня, я должен был найти что-то ещё, чтобы заполнить это пустующее место. Я должен был найти спасательный круг, мою спасательную шлюпку, за которую мне следует вцепиться изо всех сил. Моя голова была над водой, и с каждой новой фотографией я становился всё ближе к суше. Джерард всё ещё был моей страстью, но он трансформировался в чувство страсти между нами, что обычно испытывают любовники друг к другу. Это было взаимно, несмотря на то, что я принудил его вначале. Наши отношения всегда были целостными и важными, но сейчас моё навязчивое желание увидеть его и быть с ним превратилось в тяжёлое ощущение в груди; будто он всегда был там. Он был булыжником, и вместо того, чтобы тащить его, куда бы я ни шёл, теперь я хранил его внутри себя, отождествлял его с собой. Джерард больше не стоял на высоком пьедестале. У него были его картины, у меня – фотоаппарат. Я больше не пытался придерживаться его вида искусства, потому что сейчас я нашёл свой собственный. Я всё ещё был новичком во всём этом, но я учился каждую секунду. Я учился снова быть творцом, кем-то, кем я был всегда, но отказывался принять себя до этого момента. Я снова чувствовал творческие способности в венах, больше, чем я ощущал прежде. Те разы, когда я прятал камеру от мимо проходящих людей и не делал снимки, я размышлял об этом и обдумывал новые идеи. Я сфотографировал большой камень, когда наткнулся на него. В этом камне я видел Джерарда, осознавая, что это моё любимое фото, которое я делал до сих пор. Я снова был художником, и как все художники, я больше не ненавидел. Я не ощущал злость внутри себя. Я лишь чувствовал досаду и разочарование, и я выбрал лучший способ справиться с этим. В какой-то момент, когда шёл, я прикоснулся к своей щеке, чувствуя след от удара отца под своими пальцами. Лопнувшие сосуды всё ещё были видны, особенно теперь, когда я уже не был настолько красным от стыда. Но эмоциональные шрамы были заметнее, чем что-либо другое. Я развернул камеру и посмотрел на своё отражение в объективе, и внезапно щёлкнул затвор, делая снимок своего лица, делая аспект на моей ссадине. Я не хотел делать фото, инкриминирующее отца. Нет, я не для этого сфотографировался. Я даже не понял, для чего именно; потом я опустил камеру к земле, сделал снимок и пошёл дальше. Я зашёл на тротуар, повернул камеру должным образом и начал всё заново. Это был последний кадр второй плёнки, и я должен был поменять её, чтобы продолжить. Я смог простить Энтони и моего отца, потому что они всё ещё были одним и тем же человеком. И хотя я назло называл его Энтони и в лицо, и в своих мыслях, я хотел бы ошибаться. Я всё ещё мог ощущать, что я относился к нему как к отцу, и даже хуже, как к папе. Я до сих пор его любил, но сейчас я больше не ненавидел себя – или его – за это. Я даже был в состоянии понять, почему он ударил меня: я был невыносим, и у него накопилось слишком много отрицательных эмоций, чтобы с этим справиться; просто так вышло. Хоть я и понимал, почему он сделал это, я ни в коем случае не оправдывал его действия. Это всё ещё заставляло меня чувствовать боль, и не только физическую, и мне было так гадко на душе, когда я вспоминал об этом. В моём понимании существовала разница между пониманием и одобрением. Я не должен был одобрять его поведение, и когда я осознал это, я пришёл к выводу, что он не должен одобрять моё поведение тоже. Мы просто должны были принять и уважать друг друга: меня в качестве гея и его – вспыльчивого мужчину. В тот момент мы оба боролись за власть, за то, чтобы один из нас одержал победу над другим. Мы не должны были подавлять друг друга, нужно было поддерживать баланс. Я понял это, и мне было интересно, поймёт ли он. Я знал, что мне не стоит объяснять ему этот урок. Были вещи, которые люди должны осознать сами. Когда была вставлена новая плёнка, я сделал много снимков земли передо мной, замечая, как далеко я зашёл, и как далеко мне ещё предстояло идти. Я щёлкнул пуговицу, маниакально продолжая снимать другие понравившиеся мне вещи. Даже когда я ступил на крыльцо и увидел прикрепленную к двери записку, я не почувствовал гнева, который, вероятно, должен был почувствовать, если бы не камера. Фактически, я сфотографировал сложенный листок бумаги, на котором каким-то детским почерком было написано моё имя; записка была прикреплена скотчем. Я знал, от кого она, даже до того, как открыл её, и когда мои глаза и пальцы начали сканировать омерзительные слова о том, что я трахаюсь в задницу, и что-то о морщинистом старом мужике, я пытался дышать ровно, прежде чем разорвать записку на кусочки, выкинуть её и зайти в дом. Затем, я начал делать больше снимков. Я пытался не обращать внимание на тревожные ощущения, когда снимал капающий кран, корзину с грязной одеждой и диванные подушки, но досадным мыслям и сомнениям всё же удалось пробраться в мой разум. Художники не совершенны, и хотя мне удалось избавиться от ненависти, меня стала преследовать паранойя. Я знал, что эту записку написали Сэм и Трэвис. Это было очевидно по тому, как неумело они пытались подделать почерк. У Сэма был узнаваемый стиль письма, иногда он смахивал на компьютерный шрифт. Как бы он ни старался, у него всегда получалось писать тем же шрифтом, размером и наклоном. У него была привычка не использовать заглавные буквы, кроме Р. И как только я увидел этот прокол, я сразу понял, что это был он. О, и упоминание о трахе в зад и о дерьме на члене тоже помогли опознать его. Я удивлялся, как эти два подростка уже узнали о том, что случилось, и о предполагаемых обвинениях против Джерарда. Одно дело, когда друзья отца с работы знали, что произошло: они были взрослые, и они имели больше источников новостей. Они дружили с копами, некоторые из них сами были копами; и взрослые разговаривали. Много разговаривали, но редко говорили со своими детьми о подобных вещах. Даже если родители говорили что-то их сыну-подростку, они обычно имели некоторые проблемы, чтобы достучаться до него. Большинство подростков имело толстый психологический барьер, чтобы выслушивать всё, что пытались сказать их родители, особенно, если это касалось секса или их безопасности. У нас было это непреодолимое качество, заставляющее нас не обращать внимание на такие вещи. В старшей школе взаимоотношения совсем другие. Школа и дом – это два совершенно разных мира. В школе были маленькие группы людей, кучки друзей и компании, где люди общались друг с другом. Таким образом, среди детей распространялись новости и слухи. Это занимало больше времени, чтобы они добрались до нас через всю эту иерархическую цепь, но когда это всё же доходило, мы разносили эти новости в десять раз быстрее, чем взрослые. Существование подростков основывается на общении, потому что мы не можем делать многого другого. Но в тот день мы не были в школе: до сих пор шли весенние каникулы, и хотя дети всё ещё зависали вместе, цепь была разорвана. Новости не могли распространяться так быстро во время выходных или каникул, и ещё, Сэм и Трэвис уже всё знали. Они были одни из худших людей, чтобы владеть информацией, и я задавался вопросом, насколько далеко зайдёт эта волна информации. Но в письме были не просто шутки о геях, это были старые гей-шутки, указывающие на тот инцидент с краской. И это верный признак того, что злопамятные подростки, написавшие письмо, были никто иные, как те, кого в один прекрасный день облили голубой краской. В отличие от меня, краска не изменила Сэма и Трэвиса, вместо этого она лишь заставила их думать более изощренно. Записка была первым шагом на их пути разрушения, и я размышлял, какие ещё козыри в рукаве они припасли, или всё это было лишь на словах. Хотя их разговоры тоже были достаточно плохи, подумал я. Сэм никогда не держал язык за зубами, а к Трэвису постоянно приходили за травкой. Сэм и Трэвис не только имели статус в «Слухвилле», но и знали о Джерарде больше, чем другие подростки. Они видели его с банкой голубой краски в тот день, они видели меня, выходящего из его дома, и также они слышали мои признания о том, что он учил играть меня на гитаре. Они знали слишком много и могли играть в свои смертельные игры с этой информацией. Я понимал, что облажался, потому что слухи стали распространяться, и не имело значения, если экспертиза на изнасилование не покажет никакой травмы, или с Джерарда снимут все обвинения. Всё ещё был аспект гомосексуальности, и он использовался вместе с другим табу. Да, меня трахнули, но я знал, что не прокляли. Я положил камеру на кофейный столик, вспоминая об осмотре. Я не знал, когда будут готовы результаты, они сказали, что это займёт какое-то время, но я, тем не менее, хотел проверить сообщения. Я знал, что буду постоянно их проверять, желая быть первым человеком, услышавшим, как предполагалось, хорошие новости. Собирался ли верить мой отец в эти хорошие новости, была совсем другая история, да и мне было по большому счёту плевать, поверит ли он. Если бы Джерарда отпустили, то всё было бы в порядке. К этому моменту, всё действительно выглядело вполне нормально, или, по крайней мере, поддающимся влиянию. К моему удивлению, на автоответчике было три сообщения. Все мои внутренности перевернулись в предвкушении, я нажал кнопку и стал ждать. Я услышал шуршащий звук, прежде чем появился знакомый приглушённый смех. «Больной мудак», – это всё, что говорилось в первом сообщении. Я сразу узнал голос Сэма, и моё сердце провалилось куда-то в район живота. Я не был зол, по крайне мере, ещё не был, моё сердце придавило тяжёлым грузом разочарования. Сэм был моим другом с ёбаного детсада, а сейчас он оставил мне записку и докучающие телефонные сообщения. Хуже всего, когда я остановил запись и включил другое сообщение, в котором был уже голос Трэвиса, я кое-что понял. И хотя Трэвис опять разглагольствовал свои псевдовозвышенные речи под воздействием травки, Сэм был абсолютно трезвый. Его голос не был медленным или заторможенным, наоборот, был жёстким и решительным, отчётливо произносящим два унизительных слова. И он мог сказать их с ясной головой, ему не нужно было затмевать свой разум, чтобы выказать свои истинные чувства. Он выставил их напоказ и выпалил прямо в телефонную трубку. Он чувствовал отвращение ко мне. Я, чёрт возьми, не мог поверить в происходящее. Меня, блять, травили собственные друзья, и я знал, что дальше будут и другие люди, когда новость распространится, словно лесной пожар. Трэвис стал моим другом лишь в старшей школе, но я до сих пор считал его кем-то важным. Он никогда не был таким шумным, как Сэм, когда дело доходило до оскорблений, но, вероятно, наркотики всё же довели его до этого. От состояния, когда я ничего не чувствовал, я перешёл к ощущению огромной злости, что я даже не мог дышать. Хотя я не чувствовал, будто тону, я чувствовал, что просто задыхаюсь. «Я не понимаю, что за херня с тобой творится, – сообщение началось, и я почти мог чувствовать, что мои уши кровоточат. – Если ты хочешь, чтобы тебя трахал в жопу этот старый морщинистый кусок дерьма, то это омерзительно. Ты заслужил СПИД и всё, что мог от него подцепить. Но если он тебя изнасиловал, тогда, блять, пожалуйста, вылечись, прежде чем снова увидеться с нами. Подожди, нет. Пожалуйста, больше никогда не попадайся нам на пути. Это бессмысленно. Как и всё то, что ты делал с этим мистером Старые Сморщенные Яйца». Я почувствовал, как покраснело мое лицо, и я боролся с желанием сорвать телефон со стены и швырнуть его через всю комнату. Прямо тогда я хотел их ненавидеть, и я ненавидел их. Я хотел убить их, но ещё больше я хотел ненавидеть их. Они заслуживали моей ненависти, но когда я взглянул вниз на камеру, я понял, что я не заслуживал чувствовать ненависть. Я был человеком, художником, творцом. Я не ненавидел, я не мог ненавидеть, и по большей части, я бы не избрал путь ненависти. Сэм и Трэвис оказались ничтожествами, да. Я мог принять это и поверить в это. Но я не был таким же ничтожеством. Я мог дружить с ними настолько долго, сколько себя помню, но я не был таким, как они. Джерард мог видеть это, когда я не мог. Я долгое время не знал, что отличался от своих друзей. Я застрял с ними, следовал за ними, скрывался за их жёсткой оболочкой, создавая свою собственную. Но я отличался от них. Джерард видел обычных голубей, небесных крыс, когда смотрел на моих друзей в тот день. Однако во мне он рассмотрел величественного голубя. Коричневого голубя, но, тем не менее, отличного от других голубей. Я мог быть подростком, как они, и иметь коричневое оперение, как у них, но это не имело значения, если Джерард разделял нас. Я был не таким, как они, я был исключением. Это слово крутилось в моём разуме вновь и вновь. Исключение, исключение, исключение. Я посмотрел на камеру, на письмо, повторил слово ещё раз и осознал, как же Джерард всё это время был прав. Я сердито выдохнул, сжимая зубы и понемногу успокаиваясь. Я чувствовал, как кровь бежит по венам, виски перестали пульсировать. Я мог это сделать; я мог справиться с трудностями и продолжал бы с ними справляться дальше. И что, если Сэм и Трэвис разболтали важную и ложную информацию всем вокруг? Это не имело значения. Я был не таким, как они, и я мог двигаться дальше. Я должен был волноваться о Джерарде, о записях в моём личном деле и о результатах осмотра. Я вернулся в реальность, понимая, что было ещё одно сообщение. Нерешительно, но настойчиво я нажал на кнопку и ждал, услышав лишь вздох и гудок. Звонок сбросили, но я чувствовал, что за этим вздохом стояло что-то большее. Я попытался просмотреть историю входящих звонков, но подошёл к номеру, который не мог узнать. Я уже собрался выяснить, кто ещё был в курсе моей истории, перезвонив по номеру, но, вероятно, у меня были не достаточно стальные яйца (или не хватало алкоголя в крови), чтобы сделать это, как я услышал дверной звонок. Я нахмурил брови, удивляясь, кто, блять, мог находиться за дверью. В груди всё сжалось, когда в воображении всплыли лица Сэма и Трэвиса, но я отбросил их куда подальше, зная, что мог справиться с трудностями. Я решительно подошёл к двери, но с тяжестью на сердце. И я обнаружил самый неожиданный сюрприз за всю свою жизнь, когда открыл дверь. Я не побеспокоился о том, чтобы посмотреть в дверной глазок, и даже если бы посмотрел, я мог не заметить маленькое тело перед собой, только если макушку с блондинистыми волосами. – Привет… – она нерешительно поздоровалась, перенося вес с ноги на ногу. Это была Жасмин, но я её почти не узнал. На ней были надеты джинсы и тёмно-синяя толстовка, та, что она носила в коттедже. Но вся суть в том, что мы больше не были в коттедже. Все воспоминания об этой девушке были связаны с уединённым местом в подвале, батутом на заднем дворе, с разговорами об искусстве и рассказами о семье. Она отвезла меня обратно в Джерси, но я был так одурманен и обеспокоен, что не мог представить её образ на фоне городского пейзажа. Как бы то ни было, она не подходила этой обстановке, Жасмин подходила загородной местности, её батуту и, может быть, даже небу. – Привет, – произнёс я в ответ, осматривая её сверху-донизу, тщательней пытаясь осмыслить её новый образ. Когда она стояла в дверном проёме, она выглядела нервной, почти испуганной. Её волосы были собраны в хвост, будто натягивая кожу на лице и делая её и без того широко открытые глаза ещё более заметными. Она покачивала головой из стороны в сторону, не уверенная, что сказать, и оглядывалась по сторонам, будто не ожидала, что окажется на пороге моего дома. Она больше не выглядела как ребёнок, но как обеспокоенный взрослый. Мне не нравилось, как огромное количество стресса заставили её повзрослеть, и у меня было отвратительное чувство, переворачивающее внутренности, воображая, с чем связанны её переживания. – Я могу войти? – кротко спросила она, её руки были скрыты в карманах толстовки. Девушка сделала небольшой шаг вперёд, демонстрируя свой вопрос движением, чтобы снова завладеть моим вниманием. Я всё ещё пытался принять тот факт, что на самом деле видел её снова. – Ох, конечно, – я согласился, отступая в сторону и слабо махая рукой, приглашая её. Я не помню, чтобы когда-либо ощущал воздух настолько спёртым. Она прошла внутрь дома, опережая меня. Какое-то время она стояла в прихожей, осматривая дом и его интерьер. Я до сих пор стоял в дверном проёме, сквозняк пробрался в помещение и заставил её маленькое тельце, скрытое под мешковатой толстовкой, задрожать от холода. Видя её дискомфорт, я вышел из оцепенения и, наконец, закрыл дверь, но всё ещё не знал, что делать дальше. – Я пыталась позвонить, – сказала она, всё ещё осматривая дом и не встречаясь с моим взглядом. – Но никого не было дома, а я ненавижу оставлять сообщения. – О, значит, это была ты? – спросил я её, мой разум, наконец-таки, смог выстроить связную мысль. Я почувствовал, как волна облегчения окатила всё мое тело, когда я узнал, что только Сэм и Трэвис были теми самыми незрелыми идиотами. Она же хотела позвонить мне, только чтобы позвонить, не для издевательств. Я избавился от её номера сразу же, как только она дала мне его, так что я даже не потрудился зафиксировать его в своей памяти. – Да, прости, – она извинилась, всё ещё переминаясь с ноги на ногу. Её извинение поразило меня: Жасмин всегда говорила мне, что не нужно извиняться, и сама только что нарушила собственное правило. Воспоминания о том, что я находился в квартире Джерарда, и он сделал то же самое, ворвались в мой разум, и это заставило моё сердце болеть ещё больше. Почему люди так внезапно разрушаются? – Не извиняйся, – настаивал я, приобретая всё больше и больше силы и даруя её человеку, который в этом больше всего нуждался. Я всё ещё был слегка в растерянности, видя Жасмин перед собой, но моя предшествующая эйфория позволила мне постепенно собраться. Когда наши взгляды впервые встретились, её голубые глаза отображали неуверенность, но она слабо улыбнулась мне. Я попытался улыбнуться в ответ, но почувствовал, как моё лицо пылало от чего-то, но уже не от злости, и я взглянул вниз, пиная ковёр ногой. – Я пришла поговорить, – внезапно начала она, а её голос приобрёл некоторую силу. Я перевёл на неё взгляд, встречаясь с её решительным взглядом. – Давай присядем? – она указала на диван, и я осознал, каким же ужасным хозяином я был. – О, конечно, прости, – я извинился, подходя к дивану в комнате, находящейся рядом с прихожей, я убрал газету отца, которая всегда там лежала, чтобы очистить место для Жасмин. – Не извиняйся, – лукаво ответила она, и первая шутка разрядила между нами обстановку. Мы оба расположились на кремово-бежевом диване, наши спины были согнуты, колени скромно сведены вместе. И вдруг стало так тихо, что я даже не хотел дышать, чтобы не быть слишком шумным. Её руки были на коленях, точнее, они крепко вцепились в них, её маленькие ладошки схватили джинсовую ткань, натирая её, чтобы облегчить напряжение. Она смотрела вниз, какое-то время просто рассматривая свои длинные ногти на больших пальцах рук, прежде чем снова начать: – Что происходит? Её голос был тоненьким, но также сильным и решительным. Она имела одно уязвимое качество: детская непосредственность оказывала на неё влияние. Казалось, будто она ожидала получить наказание за то, что задала этот вопрос, как если бы эта была запретная тема, которую ты не собирался обсуждать со своими родителями, когда был младше. Как тема секса, только с худшими последствиями. Какое-то время я не отвечал, неуверенный, что именно должен был сказать. Я и сам не знал, что происходит, я просто владел подробностями, которые она, вероятно, никогда не узнала бы. Я не хотел признаваться во всём, что случилось, но я чувствовал, как это давит на горло изнутри, грозясь вылиться наружу. После тишины, в которой мы оба боялись сделать хоть один вдох, она добавила: – Люди поговаривают... – Я знаю, – наконец ответил я, тяжело вздыхая, потому что вопрос, который мы обсуждали, ещё не был до конца чётко сформулирован. – Это плохо, Фрэнк, – сказала она, почти предупреждающим тоном. Она подняла глаза с колен прямо на меня. Я же смотрел на неё всё это время, и её внезапный взгляд на мгновение сбил меня с толку. Будто я смотрел на произведение искусства, и вдруг картина упала вниз со стены, крепления были сломаны, и резкий звук стал причиной сердечного приступа. Я не знал, что прекрасное может сломаться так легко. – И что же они тебе сказали? – спросил я её, будто был заинтересован в собственной гибели. Я знал, что Сэм и Трэвис говорили мне, но были ли другие «люди», о которых она сказала? Я сильно сомневался, что это были только мои друзья-наркоманы. И что именно она подразумевала под словом «плохо»? Я осознавал, в какое дерьмо вляпался, получая телефонные звонки и записки с оскорблениями. Это было слишком агрессивное обращение, чтобы сказать это прямо мне в лицо. На самом деле, это было не самым худшим, что люди могли подумать, и я мог только предположить, как далеко всё зашло. Я так долго был в пузыре: у Джерарда, в коттедже или в собственном доме, что я понемногу терял связь с реальным миром и не достаточно хватался за его жёсткую поверхность, когда он настиг меня и оставил своими острыми зубами рубцы на моей коже. – Я не хочу это повторять, – серьёзно произнесла Жасмин, разрывая зрительный контакт, и её щёки приобрели розоватый оттенок. «Блять», – подумал я, осознавая, насколько глубоки оказались шрамы. Она была смущена сказать всю эту ложь обо мне. Насколько плохим это казалось во внешнем мире? Я боролся с желанием обнять её, поэтому я просто придвинулся ближе к ней, скользя рукой по её плечам, пытаясь раскрепостить её из сгорбленной позы. – Эй, всё в порядке, – проворковал я, слегка тряся её из стороны в сторону. Я мог чувствовать её лёгкость под моим прикосновением, но это не помогло ей расслабиться психологически. – Я всё равно не хочу тебе этого говорить. Она села прямо и посмотрела мне прямо в глаза. Я позволил руке соскользнуть с её плеч на поясницу, не чувствуя больше, что она нуждается в моей защите. Ей не нужно было, чтобы её оберегали, она была сильной и храброй, хотя выглядела слишком маленькой. Она могла справиться со всеми обстоятельствами, ей просто нужна была правда, чтобы всему найти оправдание. – Я не хочу тебе говорить, потому что знаю, что все эти люди неправы. Они должны ошибаться, – снова начала Жасмин, отворачиваясь от меня и раздражённо покусывая губы. – Я надеюсь, что они ошибаются… – едва различимо прошептала она. Я хотел что-нибудь сказать, хоть что-то, чтобы убедить её, что всё в порядке, что всё это неправда, но я не мог. Я не знал, что именно они говорили обо мне, и я не мог лгать. Я не хотел врать, особенно Жасмин. То, что они говорили обо мне, по крайней мере, что говорили Сэм и Трэвис, было правдой. Да, я трахал в зад сорокасемилетнего художника. И мне это нравилось, и я был геем. Они говорили правду, только добавляли к ней тёмные и грязные акценты. Они сфокусировались на возрасте и на том, что мы оба мужского пола, вместо того, чтобы понять всю суть вещей. Они были не способны это разглядеть. Поэтому я не мог сказать Жасмин, что это было неправдой, потому что тогда бы я соврал ей – сделал бы то, чего я не делал с нашей первой встречи и на протяжении всех выходных. Я лишь избегал правды, ограждая её от мельчайших подробностей. Она никогда не спрашивала напрямую, так что мне никогда не приходилось врать. Но сейчас всё изменилось. – Фрэнк… – произнесла она, затем остановилась на секунду и продолжила вновь. – Что происходит? Скажи мне, пожалуйста. В этот хрупкий, отчаянный момент я хотел ей всё рассказать. Она была единственный человеком в коттедже, кто понимал мою одержимость искусством. Она была единственной, кто понимал меня, говорил со мной и хотел находиться рядом со мной. Она сказала, что доверяет мне, хотя я не говорил ей всей правды. Я задавался вопросом, и в глубине души меня терзали сомнения, была бы она настолько же понимающей как в те выходные, когда я болтал об искусстве, если бы я рассказал ей о нашем бурном романе с Джерардом, человеком, который, как она думала, был моим учителем. Я смотрел на неё, блять, почти пялился. Я думал обо всех тех мгновениях, что я разделил с Джерардом, обо всех событиях, которые привели меня к этому ёбаному моменту, я прокручивал эту плёнку в своей голове. Каждый день, каждый урок рисования, Вивьен, сигареты и секс – всё крутилось в разуме в форме фотографий, снятых и сохранившихся в моей памяти. Я никому не показывал свои фотонегативы, и я боялся, что в один прекрасный день они попадут под солнечные лучи и будут испорчены. И если мы с Джерардом больше не были тайной, то значит, что мы тоже можем потерпеть крах, как и эти снимки? Если бы я всё рассказал Жасмин, могла ли она этим воспользоваться и сдать его? Я видел мерцание её глаз и мог рассмотреть её искренность. Она бы не выдала нас. У неё не было причин рассказывать, а у меня больше не было причин хранить это в секрете. В любом случае, не существовало такого понятия, как секрет, по словам Джерарда. Он рассказал о нас Вивьен, давая мне возможность самому познать урок умения хранить тайну. Жасмин снова могла стать моей Вивьен, как в ту ночь, когда у нас впервые был секс, и я мог сказать всё, что угодно. Мой фотоальбом воспоминаний начал перелистываться, подходя к самому началу. Если я собирался дать жизнь этой истории, то начало было ключевым моментом. Вы не можете просто перепрыгнуть в середину рассказа и ожидать, что человек разберётся со всеми событиями. Каждый кусочек связан с чем-то ещё, и когда всё на своих местах и каждая деталь располагается рядом с другой, всё становится единым целым. Всё связанно, я начал понимать это больше и больше. Мои родители или кто-либо ещё не могли понять меня и Джерарда, потому что они были в середине истории; они не знали всех событий, которые привели к настоящему положению вещей, и они были не готовы дать этому шанс. Жасмин же наткнулась на что-то, что она не могла понять, но вместо того, чтобы идти неправильным путём, она пришла прямо к источнику. Она пришла ко мне, и я собирался позволить ей познать меня. Мы закрыли глаза на долгое время, обдумывая, в какую сторону двигаться. Когда мы вновь смотрели друг на друга, её зрачки расширились, они метались по моему лицу, в поисках моего упрёка в финальной мольбе: – Ты можешь доверять мне, Фрэнк. Я не расскажу ни единой душе. Пожалуйста. Я услышал щелчок в своей голове, я знал, что могу ей доверять. Я глубоко вдохнул и взял её руку в знак поддержки. Для нас обоих. – По воскресеньям в Джерси совсем нечем заняться… – начал я, и слова полились сами собой, начиная показывать мой фильм, мою историю для неё и только для неё.