-.- Самоучка -.-
II
переводчик: pur blanca
Обычно по утрам я просыпался в весьма приличное время. Я спал до полудня, если перед этим наслаждался каждой секундой своего творчества. Иногда, по пятницам и субботам, Жасмин задерживалась у меня допоздна, но вчера вечером была совершенно иная атмосфера. Я не осознавал время, когда творил, тем более, что вчера я перескакивал с одного на другое. Должно быть, я уснул до моих привычных трех утра, потому что, когда проснулся, то на моем будильнике не было еще и девяти. Но мое тело было отдохнувшим, я чувствовал себя спокойно, и мне было тепло, завернутым в одеяло, но я все же решил откинуть простыни с решением встретить новый день. Когда я вошел на кухню, то с удивлением встретил свою маму, стоящую за кухонным островком. И поражало меня не ее присутствие, как изначально, а то как она была одета и как себя вела. На ней была очень длинная, гофрированная, необычного сиреневого цвета летняя юбка и светло-кремовая блузка. Мама потягивала кофе, уставившись в никуда, что, казалось, даже не заметила моего присутствия в одних трусах и футболке, пока я не открыл холодильник. – Доброе утро, – сказала она таким же безучастным тоном, как всегда. Хотя все же ее голос стал немного лучше, будто от веры в то, что Джерарда посадят за решетку. Я даже удивился тому, что она встала так рано, да еще и приоделась. – Доброе, – отзеркалил я, после чего озвучил свои мысли, – почему ты так оделась? – Я всегда так одеваюсь, – пояснила она, переводя на меня взгляд, замечая, как я беру хлопья. Бездумно окинув маму взглядом, я задумался – а что сегодня? Я больше ни в чем не ориентировался с тех пор, как начал пропускать школу налево и направо. – Богослужение, Фрэнк, – сурово поправила меня она. – Я надеюсь, что только потому, что ты не ходишь в церковь с тринадцати, не значит, что ты вообще о ней забыл, ведь так? – Нет, не забыл, – быстро ответил я, удивившись ее обороне. Когда напряжение между нами спало, я достал молоко, после чего поставил его обратно в холодильник и, выдвинув стул, я сел у основного островка на нашей кухне, наблюдая за тем, как мои глазированные хлопья тонут в молоке. – Пойдем со мной, – внезапно сказала мама. Предлагая мне пойти с ней, она не смотрела на меня, а рассматривала пол. И нам не нужно было поддерживать визуальный контакт, чтобы понять всю серьезность ее намерений. Ее слова словно повесили на меня груз, что прежде чем что-то сказать, я проглотил создавшийся ком в горле. – Я даже не знаю... – затихнул под конец я, стряхивая ложку. Я не ходил в церковь с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, и желания туда идти во мне не появилось и сейчас. Мне это казалось просто пустой тратой времени и энергии; я бы лучше пофотографировал или поубивал время. – Это не предложение, Фрэнк. Ты идешь со мной, – сузив глаза, удивила меня мама, ведь она никогда ничего от меня не требовала, даже когда я был маленьким. Это всегда делал мой отец. Вдруг, я пройдясь глазами по кухне, как будто только обнаружил его отсутствие. А мама, словно прочитав мои мысли, быстро сказала: – Дома некому будет за тобой присматривать. Твой отец со своими друзьями улаживают сегодня какие-то проблемы на работе... – Подожди, он что, не пойдет в церковь? – спросил я, игнорируя тот факт, что она просто-напросто боялась оставлять меня без няньки. Если что-то и было ожидаемым от моего отца, так это его настойчивая непоколебимость в посещении старого и затхлого религиозного сооружения. Церковь была его необходимостью, принуждением, и прямо-таки его навязчивой идеей. Он всегда туда ходил. Я не сказал бы, что отец был огромным религиозным фанатиком или еще что, но это было уже что-то вроде пунктика. Он ходил туда каждое воскресенье, просто потому что так надо, просто, блять, потому, что всем будет плохо, если он нарушит какие-то свои правила. Отец никогда не разговаривал о Боге или о церкви вне, и, насколько я помню, то я ни разу не видел его радостным в стенах церкви, но он все равно туда ходил. Вероятнее всего, это было нечто вроде его типичных установленных принципов и порядков, порожденных его старокатолической матерью, когда он еще был ребенком. И даже в своем сейчас возрасте, он в какой-то мере оставался ей преданным и повиновался материным приказам. И тут внезапно система ценностей моего отца растворилась в воздухе, ведь он даже не остался дома, чтобы совершить свой собственный вид поклонения – а-ля ничего не делать. Он собирался работать, и я просто не мог в это поверить. Я попытался проследить его логику, понять, что им двигало, но, в итоге, стало стыдно мне. Скорее всего, отец не захотел идти в церковь и выслушивать о том, каким грешником был я. А, возможно, он просто начал понимать, что вся его преданность этому институту не дала ему, общим счетом, ничего. Отец оказался в намного худшем положении, чем был когда-либо до этого. И вполне могло быть, что он осознал, что все его молитвы были напрасны. – Нет, не пойдет, – вклинилась в мои мысли мама, – дела оказались для него важнее. В ее голосе был небольшой намек на горькую обиду, которую я уже давно не слышал в ее тоне. Я не слышал такого еще ни разу, начиная с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, и я отказался ходить в церковь раз и навсегда. Когда мне было где-то около десяти, я с трудом различал тональность голоса моей матери. Прислушиваться, анализировать, читать между строк – у меня были дела поважнее, чем разбирать каждое материнское слово. И в своей небрежности детства я не замечал, насколько разочарованной она была. Но сейчас, на кухне, я видел в ее глазах разочарование, ее надежда на то, что я соглашусь, отображаясь на ее лице и украшала ее осанку, словно одежда. Это действительно было для нее очень важно. Переводя взгляд от ее обеспокоенных глаз вниз на свои хлопья, я вновь поднял голову. Я взвесил в уме все варианты, и не скажу, что во мне что-то существенно изменилось. – Ладно, я пойду, – сдался я. И только закончив завтракать, я впервые за несколько недель увидел мамину улыбку.***
Мне было сложно решить, что было хуже: напряжение, витавшее на кухне или же фактическая поездка с моей матерью на машине. Я пережил не один приступ паники, пытаясь представить, что случится после того, как я выйду за пределы дома. Это реально был первый раз, когда я действительно шел куда-то – не к адвокату, не в полицию или в библиотеку. Мне реально хотелось туда пойти не из-за самого места, а из-за моей матери. Я просто хотел сделать ей приятное, и как бы банально это не звучало в моей голове, мне по сути было все равно. Она действительно была столько раз разбитой, после чего собиралась заново, что мне хотелось дать ей перерыв, как-то ее порадовать. Обычно после богослужения она выглядела лучше. И я не думал, что на сто процентов (не ожидал, что она когда-нибудь снова захочет туда вернуться) было какое-то улучшение. Моя мама ходила в церковь, дабы облегчить свою жизнь. За этим я же ходил к Джерарду. Я никогда не мог полностью впустить маму в свой мир, но, возможно, если я бы попробовал немного ее предпочтений, то мы бы смогли лучше понять друг друга. Хоть я и не видел церковь с тринадцати, она выглядела примерно так же. Такое же высокое и обширное серое здание, разветвляемое на отдельные части в зависимости от вероисповеданий, с белой крышей. Большая часть черепицы пропала без вести, а остальная ее часть от времени уже обесцветилась. На щите перед церковью было написано что-то о том, что следующим праздником будет Пасха, и что в связи с этим будет специальное традиционное богослужение. В здании было всего два витражных окна, которые не видно, если ехать по проселочной дороге, как ехали мы. Я по-прежнему мог представить себе бледно-розовые и буйные оттенки, которые по своей структуре очень подходили друг другу, как пазл. И теперь я был в состоянии оценить эту маленькую художественную деталь, которую когда-то упускал из виду. Окна находились почти под самой крышей, так что было трудно оценить их красоту. Я не совсем помнил, что именно было на них нарисовано; может, там был изображен хлеб или рыба, или еще что-то в равной степени религиозное. Оставшиеся же окна были просто небольшими и круглыми, и не полностью окаймляли здание. Снаружи храм был невпечатляющим, поэтому у меня начали закрадываться сомнения относительно того, зачем я вообще сюда приехал. Мне не хотелось тратить время на это пустынное место, и я не мог понять, как моя мама любила приходить сюда настолько часто. На дорогу у нас ушло, по меньшей мере, пятнадцать минут; нам встречались другие, куда лучше церкви. Я не понимал, почему моя мама, словно помешанная на чистоте Марта Стюарт, не начала ходить в другую церковь. И так было до тех пор, пока я не вошел внутрь. Тогда я понял, что можно изменить место поклонения, но не религию. Пройдя внутрь, я испытал какие-то смешанные чувства. С одной стороны здесь было хорошо, с другой – плохо. Здесь определенно чувствовалось домашнее тепло, включая всю температуру. Стоял небольшой гул болтовни людей, как перед любой службой. В руках каждый держал небольшую домашнюю Библию, и это считалось совершенно нормальным. Все излучали улыбки и любовь. Ну, почти все. Большинство людей собирались своими уже знакомыми кучками, они уже давно знали друг друга и объединялись общей верой. Дверь в церковь была на уровень ниже, чем лавы, поэтому нам пришлось подняться по лестнице, дабы добраться до мест. Как только мы подошли, я сразу почувствовал, как много глаз повернулись к нам. Они приветливо встречали мою маму, после чего застывали на мне. Я был здесь чужаком, и я понимал, что проблема была не только в том, что мне семнадцать и я пришел сюда с мамой. Они знали обо мне, а я совершенно о них забыл. Большинство заполняющих глубокие фиолетовые ковры людей ходили сюда всю жизнь. Не одно поколение бабушек, теть, дядь и их детей повидали эти стены. Я заметил в зале несколько подростков, но никто из них не чувствовал такую неловкость как я. На их лицах были задорные улыбки, а на телах – чистые выглаженные вещи и модные рубашки. И они цеплялись за своих родителей по собственному желанию, а не из-за страха, что если они так не сделают, то будут осуждены. Вдруг я услышал дыхание моей матери где-то рядом со мной, и мне потребовалось время на осознание того, что это был не тяжелый вздох, а вздох какого-то вдохновения, придания сил. Ей здесь было хорошо. Она чувствовала себя здесь как дома, я и это ясно видел. Ее глаза загорелись огнем, будто открылись. Мама смотрела на высокие огни, расставленные по коридору, раскрашивая все здесь янтарным сиянием. Она смотрела на других людей и улыбалась, слегка поклоняясь им и кивая головой в знак приветствия. И когда она в конце концов перевела взгляд на меня, то ее глаза были голубыми. Я еще никогда не видел ее такой счастливой. За все семнадцать лет своего существования я и подумать не мог, что моя мать способна испытывать такие сильные положительные эмоции. Мне даже показалось, что ее глаза слегка слезились, но я не мог точно сказать, от чего так происходило – то ли от невероятного счастья, то ли я просто преграждал ей нормальный обзор. Я попытался сдвинуться с места, но вдруг почувствовал, как ее рука схватила меня за бок. – Не убегай, пожалуйста, – почти умоляя, произнесла мама. Я собирался ей ответить, но мой язык словно распух у меня во рту. Вместо этого, я стал на месте и просто кивнул головой. Я никуда не собирался, несмотря на то, как мне хотелось скрыться от всех этих горящих глаз. И это была еще одна жертва, принесенная для моей мамы. – О, Лин! Женщина примерно в возрасте моей матери, только ее волосы были тронуты временем немного больше, а лицо, наоборот, выглядело более свежим и округлым, втиснулась между мной и мамой, сбивая ее руку с моего плеча, на которое она опиралась. Она заключила мою мать в объятия, оставив меня чересчур беззащитным, любоваться ее светло-желтым пиджаком. – Как ты? Как твои дела? Мы уже сто лет с тобой не говорили... – начала незнакомка словно в тумане, а ее руки по-прежнему то сжимали, то разжимали плечи моей матери. Я заметил, насколько широко были раскрыты глаза у мамы, но не от шока, как у меня. Она правда была рада видеть этот "попрыгун" в виде женщины, и я не мог понять почему. – О! А это, должно быть, Фрэнки! – она только сейчас заметила мое присутствие, повернув свое большое и плотное тело в мою сторону. – Фрэнк, – поправила моя мама, немного теряя свое настроение. – Ему уже не тринадцать. Фрэнк подходит ему куда больше, ты так не считаешь? Она бросила на меня короткий взгляд, после чего вновь повернулась к своей знакомой. И в эту секунду я совершенно четко увидел в ее глазах что-то такое, о чем даже не подозревал. В ее зрачках глубоко плавали те же горечь, обида, боль и тоска. И ее слова, просто переименование меня с "Фрэнки" на "Фрэнк" передали то, что не возможно было передать глазами. Она больше не была моей мамой – она снова вернулась и стала просто матерью. Несмотря на то, как сильно я ненавидел прозвище "Фрэнки", это было ее прозвище. Это было просто ласковое слово, дабы я навсегда оставался ее ребенком. Ее дитем. Ее Фрэнки. Когда ты кому-то даешь имя, ты присваиваешь это себе, вспомнились мне слова Джерарда. Моя мать дала мне имя "Фрэнки", но вдруг она отказалась от этого слова. Она, как и мой отец, отказывалась от любого статуса родителя. Мой отец стал для меня просто Энтони, и хотя то, что моя мать больше не называла меня так, как раньше, не было настолько трагичным, она все же удалила себя из ситуации. Она не могла удалить себя полностью – мне все еще нужен был кто-то из родителей, меня нужно было кормить и где-то жить (в конце концов, я все еще ребенок). Но у нее была возможность удалиться из ситуации эмоционально, что мама и сделала. За последние несколько недель она испытала такие бурные чувства и эмоции, что вполне возможно это было все, что она могла мне дать на данный момент. Отсутствие эмоций, недостаток родительского сострадания и просто преобразование ее в другого человека, потерявшегося в море прихожан, стало тем, что я увидел, когда мама смотрела на меня и на свою знакомую. – Да, я тоже так считаю, – согласилась женщина, энергично кивая головой. Повернувшись ко мне, она искренне улыбнулась: – он уже большой мальчик. За мной послышался кашель и, повернувшись, я оказался лицом к лицу с крупным в обхвате и в высоту мужчине, который, как я предполагал, был мужем этой таинственной незнакомки. Мои надежды и так были уже достаточно подавлены отношением моей матери к моему ласковому прозвищу, а услышав их диалог, этот мужчина вынужден был прервать свою жену кашлем. Он взглянул на меня, пытаясь бороться с отвращением на лице. Я сразу понял, о чем он думал. Я понимал, о чем думали тут все, сканируя меня своими глазами. Я был Фрэнком – бедным несчастным мальчиком, которого растлил и изнасиловал художник, проживающий вниз по улице. Я был здесь ради спасения – или же осуждения. Они видели то, что банальнее. И эта незнакомая мне женщина была единственной, кто не смотрел на меня так. И я начинал понимать, почему моей матери она так нравилась, даже если ее страстная личность была слишком яркой в этой мрачной атмосфере. Бессмысленный стеб и болтовня стихли так же быстро, как и начались, и довольно скоро нас всех перевели на территорию богослужения. Казалось, будто все люди разделились на свои группы и сегменты, где мы все помещались в иерархии Бога. Я же последовал за матерью, просто надеясь, что там и для меня найдется немного места. Присев на стул, я оказался позади огромного мужика, который сидел прямо передо мной. Ему здесь было не так комфортно, как его жене, сжимающей его руку и разговаривающей так, будто завтра не существовало. Он лишь молча поерзал на сидении. – Это Бэт, – сообщила мне мама, заметив мой взгляд. – Она очень хорошая, если узнать ее поближе. Я взглянул на свою мать, понимая, насколько бестактно было так тупо таращиться на незнакомых мне людей. Она же, в свою очередь, сжала Библию, лежавшую до этого позади, и начала ее открывать. Я лично думал, что у нас нет семейного завета, поэтому мы должны придерживаться этой веры. И я удивился, когда моя мать, треснув корешком Библии, передала ее мне. – Не хочешь? – У меня есть своя, – легко сказала она, вытащив маленькую, потертую книжечку в светлом кожаном переплете. На страницах была золотая печать, делая книгу более ценной, чем я мог себе представить. Между страницами виднелась потертая от времени закладка. Когда мама открыла ее, я заметил изнутри надпись мелком черным почерком. И мне не нужно было напрягаться, дабы понять, что данная Библия переходила в семьи матери из года в год. Я никогда не видел ее раньше, поэтому продолжал пристально ее рассматривать. Я и понятия не имел, что у нашей семьи было столько исторических памяток. – Я не знаю, что мне с ней делать, – признался я, понимая, что по-прежнему держу в руках свою собственную книгу. – Ты поймешь, – ответила она, и от ее слов я почувствовал себя изгоем. Ее голос стал намного холоднее, чем был несколько минут назад, когда она разговаривала с Бэт. Я начал чувствовать пристальный взгляд моей матери на себе, будто она хотела прожечь во мне дыру. Вдруг я понял, что мне не хочется узнавать, как правильно использовать Библию, особенно при взгляде на всех окружающих меня людей, которые держали ее, сложа руки на коленях, и смотрели так, будто я новая жертва. Мне не нужна была их жалость, и что более важно, я не хотел становиться таким, как они. Если я во все это не верил, то притворяться было бы куда худшим проступком. За прошлый месяц я настолько часто врал, что это вряд ли получилось бы прикрыть. Так что действительно ли мне нужно было скрывать еще и мое отсутствие веры в человечество и предполагаемого Бога где-то рядом со мной? Я точно не знал, когда моя вера в Бога превратилась в ничто, возможно, это случилось после того, как я решил перестать ходить в церковь. До этого я всегда придерживался какого-то хладнокровия касательно веры и ее смысла. Моя жизнь не была ужасной, но это был и не наилучший ее вариант. Мне казалось, что если я перестану ходить в церковь, то стану проклятым. Поэтому я всегда молча пересиливал себя, натягивая одежду, от которой все чесалось, и шел с родителями на воскресную службу. Я не думал, что у меня был большой выбор, поэтому я должен был сделать все возможное. Когда же мне этот выбор предоставили, я удивился не только этому, а еще и отсутствию своего страха. Я мог отвернуться от веры и религии, не поклоняться, и мне было отлично. Идея молиться только в стенах церкви мне всегда казалась слегка банальной, поэтому иногда я молился дома, когда был в отчаянии или чего-то боялся. Эта альтернатива мне нравилась куда больше, чем запах гуталина, нафталина и ощущения кожного зуда, поэтому я перестал ходить в церковь. И когда долгое время относительно плохого не происходило, я предположил, что моя вера начала идти на уступки все больше и больше, пока, в конце концов, совсем не исчезла. Мои воскресные утра, в итоге, наполняли алкоголь, грязные парковки, а также винные магазины, вокруг которых мы с Сэмом и Трэвисом крутились и молились, чтобы нам кто-то купил пива. И когда я действительно об этом задумывался, это превращалось в совершенно другой ритуал и совсем иной тип религии. Я всегда посвящал свою жизнь тому, что было вне моей досягаемости: Богу, моим родителям, Сэму и Трэвису. Я никогда не брал на себя ответственность за свои грехи, свои хорошие поступки или что-то другое, связанное с обществом. Я всегда чувствовал в себе недостаток власти, и мне казалось, что все это было бесполезным. Поэтому я пропивал любой вид смирения по всем. Самое забавное то, что если бы не те ранние утра и дни, проведенные вокруг винного магазина, у меня не было бы и половины той веры, которая была во мне на данный момент. Джерард, из глубинки предполагаемого ада многоэтажки, спас меня. Он вынул меня из моего приземленного существования и бросил меня на свет. Я ни во что не верил, пока не вошел в двери его дома, и даже в свой первый к нему визит, единственное, во что я верил – это невероятность происходящего. Джерард взял весь мой мир и хорошенько его встряхнул. Он сделал яркие подтеки и приказал мне поражаться их цвету, форме и особому смыслу. Джерард заставил меня видеть вещи по-другому, показал, насколько все иначе, и впоследствии научил вести себя по-другому. Лучше. Мне уже не нужно было глушить себя алкоголем и поклоняться тому, что мне не нужно и не понадобится в долгосрочной перспективе. Джерард укрепил мою веру в окружающий мир, но сидя в церкви, я осознавал, что все еще очень сильно отставал. Джерард превратился в подобие Бога в моей голове. Нет, он не превратился в недочеловека, не стал бессмертным или что-то в этом роде. Он был таким же, как я, мои родители, Сэм и Трэвис (такими, как они были раньше). Я все еще отдавал свою преданность тому, чего не было в пределах моей досягаемости. Я по-прежнему не стал хозяином своей жизни, хотя думал, что стал. Я реально так думал; я понимал, что вырос и изменился, но я до сих пор застревал на одном месте. Мне не хотелось покидать это место окончательно, я понимал, что по-прежнему к этому не готов, я должен был еще многому научиться. Но у меня отняли Джерарда, и хотя я знал, что вернусь к нему обратно (я просто должен), были некие моменты, с которыми я мог справиться и один. На самом деле таких моментов было много. Я просто должен был себя убедить, что я способен сделать все в одиночку. Глядя на свою мать, на то, как она тщательно что-то читала в своей книге, я внезапно почувствовал к ней жалость. Она, похоже, не понимала, что могла от этого всего освободиться. Если не хотелось иметь никаких дел с Бэт, она могла с ней не общаться. Мама вообще могла так не одеваться и не приходить сюда каждое воскресенье ради спасения своей души. Она сама была в ответе за это. Мне хотелось ей это сказать, но я понимал, что не могу этого сделать, не расстроив ее. А поскольку служба практически началась, судя по мужчине в длинной белой рясе, вышедшему на пьедестал, я тем более осознавал, что сейчас не самый лучший для этого момент. Возможно, позже я смогу ей попытаться помочь и все объяснить. Но теперь мне оставалось лишь заткнуться и сделать то, что она меня попросила. – Всем доброе утро, – начал пастор, не глядя на людей, ехидно улыбаясь. Довольно вдохнув, он поправил очки и начал службу. Он был очень красноречивым оратором, и мне стало почти грустно от того, что я просто не мог оценить и понять всей его проповеди. Он говорил громко и выразительно, его голос действительно сотрясал весь зал. Все было так спланировано и отрепетировано, даже вопросы прихожан, которые они задавали ему посреди проповеди. Он очень быстро говорил; все слишком сильно напоминало какой-то спектакль. Все вопросы крутились вокруг Бога, и мне это не нравилось. Я просто этого не понимал. Для меня этого всего было много. В то время, как люди вокруг закрывали глаза от интенсивности его слов, от их влияния, я же закрывал глаза, потому что хотел, дабы все быстрее закончилось. Мне было жаль, что я не мог просмотреть все его мысли и выбрать только те, которые мне казались более-менее достойными. Не все им сказанное было ерундой, но он перегибал палку, говорил слишком претенциозно, что в конце этого всего я не мог понять, где ложь, а где – правда. Мне было почти жаль, ведь у пастора был большой потенциал, с его-то голосом. Ему просто следовало найти тему получше или же попробовать более лаконичную манеру повествования. Мы много раз поднимались и садились, и я забыл о самом страшном элементе службы – пении. Я ненавидел петь в церкви. И я раньше не любил этого делать, но тогда у Джерарда в квартире мне удалось немного преодолеть этот страх, когда он заставил меня играть на гитаре и петь стихи собственного сочинения. Однако пение в церкви... это было обязательным. Как и бесполезным. В этом пении не было никакой динамики или страсти. Хотя некоторые люди раскачивались из стороны в сторону; я перевел взгляд на свою мать, замечая, что она тоже переступает с ноги на ногу, но ее рот был совершенно закрыт, и она не пела. Может, в этот раз мы сошлись хоть в чем-то. Ближе к концу службы началось все самое интересное. После нескольких вопросов прихожан, которые хотели исповедаться или просто поговорить, пастор нахмурил свои густые брови и провел рукой по темным волосам, оглядывая толпу. – Эта неделя, кажется, выдалась одной из самых сложных для многих из вас. Я бесконечно благодарен вам за то, что вместо куда вреднее способов решения своих проблем, вы решили прийти сюда. Независимо от того, насколько вам будет казаться все ужасно, просто знайте, что вы всегда можете прийти сюда. Мне хотелось заткнуть рот, как только он снова начал говорить. Я слышал несколько фраз о великой целебной силе религии, когда пытался заглушить его голос. И как только я это сделал, я заметил, что от моей матери исходит какой-то тоненький звук. Это было едва слышно, вроде дыхание вперемешку с застенчивым скулежом. Я смотрел на свою мать, в полной мере осознавая, что она фактически начала плакать. – Боже мой, – прошептал я, прикрывая рукой рот, осознав только что сказанное. Я был уверен, что говорить нечто подобное в церкви было дурным тоном. – Я имею в виду, ты в порядке? Хоть служба еще не закончилась, я повернулся к матери всем телом, чтобы хорошо ее рассмотреть. Она все еще сидела, прильнув к коленям и спрятав в ладонях лицо. Ее слезы не были слишком очевидными, и если бы не льющийся каскадом свет, то их было бы не видно. Она не рыдала и не всхлипывала, а просто плакала. Последний раз мама плакала в полицейском участке, поэтому я испугался. Я совсем не ожидал, что она может тут расплакаться, какого черта? Разве ей не должно было стать здесь лучше? А судя по ее искаженному лицу, это не было похоже на слезы радости. – С тобой все в порядке? – тихо повторил я, не добившись от нее никакой реакции. Я осторожно коснулся ее плеча, и хоть мама зашевелилась, лица от колен она не подняла. Рядом с нами не было никого слишком близко, поэтому о происходящем никто не догадывался. Мы были будто в каком-то своем маленьком мирке, где мое сознание успешно блокировало голос пастора. – Мам? Наконец, она отреагировала. Моя мать глубоко вдохнула и попыталась успокоиться, чтобы посмотреть на меня и ответить: – Да? – спросила она, пытаясь улыбнуться. Ее глаза покрывала глянцевая корка, и она казалась такой сломанной. – С тобой все хорошо? Что мне сделать, чтобы ты успокоилась? – спросил я, наверное, несколько громче, чем следовало. – О, Фрэнк... – покачав головой, вздохнула она. – Помнишь, что я говорила тебе про ложь? Изогнув брови, я кивнул в знак подтверждения, но внутри я почувствовал ползучее чувство вины. Вообще-то мне казалось, что эта тема была уже пройдена. – Так вот. Я понимаю, что ты не обязан мне всего рассказывать, но есть еще один человек, которому ты можешь рассказать все, – мама замолчала, давая мне дальше все понять самому. Но я был слишком озабочен ее слезами и страданиями, что не мог сосредоточиться, и в итоге мама кивнула вперед, и тогда я понял, что она говорила о Боге. – Ты всегда можешь поговорить с ним, и он выслушает тебя, – спокойно заявила она с таким романтизмом, которого я никогда от нее не слышал прежде. Поморщившись, я втянул сквозь зубы воздух, не осознавая, насколько это было громко. – Он может выслушать, но может и осудить. Почти так же неожиданно, как ее слезы начались и кончились, ее голос стал твердым и жестким: – Иногда осуждение полезно, – выдала моя мать, после чего повернулась вперед. Мой рот так и остался открытым, и все то, что не сказано так и осталось несказанным. Мне хотелось как-то себя защитить, сказать ей все то, что я понял, сидя тут на скамье, что мне не нужен Бог, которого я никогда не видел, и его спасение, что он не нужен и ей, но мои слова так и остались просто мыслями. Я не мог ей ничего сказать, несмотря на то, что пастор стал разговаривать тише, блокируя все формы нашего общения с матерью. Я не мог ей ничего сказать, потому что в глубине души я понимал, она была права во всем. Существовала определенная причина, по которой мы все не могли нести полную ответственность за собственную жизнь. По этой же причине настоящей свободы не существовало, поэтому мы все подпитываемся жизнями друг друга. Заботиться о себе целиком и полностью – слишком сложная задача. Существовало слишком много всего, что нужно охватить, что, в итоге, мы никогда не сможем получить на это право. Мнение о себе субъективно, ты никогда не увидишь так, как видят другие. Ты не можешь увидеть свои собственные таланты, но с таким же успехом ты не в состоянии увидеть и свои недостатки. Как бы мне ни хотелось это признавать, осуждение было чертовски необходимой штукой. Это был единственный способ, благодаря которому можно научиться поступать правильно, в конце концов, это самый верный способ стать лучше в глазах других людей, если они скажут нам об этом в первую очередь. Бог, хоть и невидимый, а иногда и вовсе бесполезный, по моему мнению, нужен был моей матери. Она нуждалась в нем, чтобы строить свою жизнь правильно. Бог нужен был моей маме, чтобы понять, где она оступилась, сделала что-то не так, понять все и что-то исправить. В этом была наша схожесть, только этим всем был для нас разный человек. Для меня это был Джерард, для нее – Бог. Только на сегодняшний день моего человека рядом со мной не было, а я нуждался в нем больше всего. Мне пришлось искать другие недостатки, и если бы я раньше открыл глаза, то понял бы, что мама пыталась помочь мне единственным известным ей способом. Если Бог помогал ей, она хотела, чтобы он так же помог и мне. Но я все еще тормозил. Мне хотелось помочь своей матери любым возможным способом, но я так же хотел помочь и себе. Я начинал понимать, что осуждение на самом деле необходимо, но я понятия не имел, к какому типу этого самого "осуждения" меня хотела привлечь моя мать. Она просто, как и все остальные люди в этой церкви, считали, что в меня вселился бес, и теперь мне нужно очистить свою душу за то, что я сделал с Джерардом? Она хотела, чтобы меня осуждали за то, что я гей? За то, что я занимался сексом с мужчиной? Я понимал, что гомосексуализм – это грех, и быть геем не одобряется церковью, но это же была правда. Даже если я не был геем полностью, у меня были гомосексуальные отношения. И я гордился ими, и я любил Джерарда. Меня не волновало то, что он мужчина, и честно говоря, если у меня когда-нибудь появится мужество рассказать матери обо всем, уже после того, как все закончится, то я очень надеялся на то, что ей будет все равно на этот факт. Я понимал, что с отцом это было безнадежное дело, он бы никогда меня не понял, независимо от того, как бы я ему все преподнес, рассказал, объяснил, или насколько счастлив бы я был в этих отношениях. Отец бы никогда меня не понял. Моя мать всегда так отличалась от отца, она была его полной противоположностью, поэтому они так хорошо уживались вместе. Она была тихой и пассивной, он – активным и громким. Она пыталась соответствовать всем остальным, но при этом имела свое мнение, просто не афишировала его. Моя мать была более хрупкой, не такой, как отец, и показателем этому были, к примеру, ее сегодняшние слезы на проповеди. Но в некотором роде они имели много общего. Мама осуждала отца за его роль поведения как родителя, а теперь она хотела, чтобы осуждали еще и меня. Я понимал, что заслуживал осуждения, но не за этот грех, ведь это – не грех. Любовь не может быть грехом и, на мой взгляд, любой половой акт по любви не может считаться грехом. Хотя мы с Джерардом никогда не разговаривали о Боге или о чем-то подобном, я точно знал, что он поддержал бы мою точку зрения. Даже если бы он меня не поддержал, это было единственным, на мой взгляд, на что я мог смотреть субъективно. Любовь может быть только субъективной; никто не может прочувствовать твоих чувств. Поэтому это не было грехом, и я не собирался за это вымаливать прощения. И если это бы значило, что я попаду в ад, или разочарую свою мать, так как это причинило бы ей боль, мне пришлось бы на это пойти. Был еще один момент, незначительный, и, казалось бы, пустяковый, о котором я забыл. Хотя об этом ничего не говорилось в десяти заповедях, я был уверен, что ложь – это грех. И, блять, я так часто врал в последнее время. Моя мать умоляла меня перестать говорить ей неправду. Ее не волновало то, что я не расскажу ей всего из своей жизни, главное, что частью правды я с ней поделюсь. Я не мог рассказать ей даже части всего еще не так давно. Я видел, как на меня смотрели люди в церкви, они видели во мне сущего дьявола, я понимал, что вранье – это мой худший из грехов. Вот из-за чего я чувствовал вину, смотрел на слезы своей матери и чувствовал такую боль. Это я стал причиной ее слез, потому что я ничего ей не рассказывал на протяжении последних нескольких недель, как она того от меня ожидала. Пастор начал снова говорить, разрывая мои нелегкие мысли: – В нашем современном мире всегда мало прощения. Люди годами наживали себе врагов, потому что не умели или не хотели прощать. Многие из вас переживали такие ситуации, и хотя вы никогда не сможете изменить себя или кого-то другого в некоторых случаях, всегда найдется кто-то, кто простит тебя. И он здесь, он рядом с нами, так что давайте не спешить говорить с ним. Я понимаю, что мы все совершали поступки, которыми не гордимся, но мы сами вправе искать правоту в своих грехах. Давайте же склоним наши головы и будем молиться за искупление; вы будете удивлены, как скоро оно придет. После того, как он договорил, мгновенье в зале стояла небольшая суматоха, но вскоре головы всех людей были готовы к молитве. Я не делал этого много лет, но я правда пытался и подражал им, как мог. Сложив ладони вместе, я наблюдал за тем, как дрожали руки из-за отсутствия контакта в таком положении. Глубоко вздохнув, я еще долго думал над тем, что же мне сказать... ... Боже, – начал я в своей голове, не зная, был ли он там, или будет ли приветствовать меня после всех лет игнора. – Я знаю, что меня долгое время здесь не было, а еще, что я совершал поступки, которыми не очень горжусь. Но есть поступки, за которые мне не стыдно, и хотя мне жаль, что мне все равно насколько они отвратны. Я люблю Джерарда. Но я также люблю свою маму, и я знаю, что обидел ее. Я не уверен, как мне это исправить, и я даже не знаю, смогу ли я что-то уже изменить. Я просто хочу, чтобы с ней все было в порядке. Мне хочется, чтобы она снова улыбалась, как было раньше. Я хочу, чтобы она снова была моей мамой, Боже, я просто хочу, чтобы она снова называла меня Фрэнки, как бы глупо это не звучало. Я лишь хочу снова быть ее Фрэнки, а не Фрэнком. Мне не хочется, чтобы мама смотрела на меня как на жертву, потому что я не жертва, и на этот раз это не ложь. Я знаю, что мне нужно прекратить так часто врать, но на данный момент это единственный способ спасти и Джерарда, и себя. Я не знаю, как спасти мою мать, поэтому мне нужна Ваша помощь. Я надеюсь, что если я помолюсь и попрошу прощения за свое вранье, и буду знать, что делать в будущем, то Вы убедитесь, что с мамой все будет в порядке... Мои мысли достаточно скоро улетели прочь, и я не знал, что мне еще добавить. Я повторил свою просьбу о прощении и здравомыслии матери достаточное количество раз, прежде чем понял, что лучше остановиться и не раздражать Бога. Я закончил свою импровизированную молитву словом "аминь", и это было единственное, что я сказал вслух, все остальное я произнес внутри себя. Я не знал, почему мне захотелось сказать это слово вслух, но я не думал, что это кто-то заметит. Когда я поднял голову, то понял, что все уже помолились, и совсем рядом передают блюдо для сбора пожертвований. Я перевел на маму взгляд, когда эта медная чаша перешла к нам в руки, и впервые за этот день ее глаза смотрели, будто сквозь меня. А еще я увидел небольшую и слабую улыбку, которая расползалась на ее губах, и во мне будто восстановилось что-то новое.***
После церковной службы моя мама встретила Бэт в фойе. Казалось, будто что-то внутри этой полнотелой женщины изменилось, потому что она была намного спокойнее, чем раньше. Мне казалось, что я даже мог обнаружить намек на меланхолию, когда она заключила мою мать в объятия, когда они встретились впервые. Ее муж маячил на заднем плане, не желая ни с кем общаться, но оставлять свою жену с матерью жертвы растления он так же был не намерен. – Ну-ка, береги себя, слышишь? – сказала Бэт моей маме, касаясь руками ее плеч. На наше удивление, она легко дотронулась до щеки моей матери, чувствуя остатки пролитого ей горя ранее. Она нахмурила брови и проигнорировала кивок моей матери. – Ты знаешь, мы уже сто лет с тобой не сплетничали. Я узнала столько всего от Ральфа! – со смехом сказала Бэт, жестом указывая на своего мужа, а я, кажется, начинал понимать, откуда у ее уныния растут ножки. Он наполнил ее голову ложью. Вместо того чтобы разозлиться, я почувствовал что-то сродни облегчения. Бэт, возможно, и рассматривала ложь, как единственный источник информации, но она была умной женщиной, а не полной дурой, какой она показалась вначале. Вместо того, чтобы поверить в ложь, она шла напрямую к источнику. Она тянулась к моей матери, в то время как другие тайком кидали на меня свои невзрачные взгляды. Я пытался выглядеть нормально (насколько это вообще возможно), и вести себя хорошо. Глаза этой женщины не горели огнем при взгляде на меня даже после того, как она услышала мерзкие слухи. Она лишь сморщила нос и кивнула, продолжая слушать мою мать – человека, который больше всех нас нуждался в помощи. Это была единственная причина, почему я был здесь, пришел в церковь, в открытую. Мне хотелось ей помочь, и, честно говоря, на тот момент я сделал все, что мог. Я пришел, я молился, и, возможно, даже во что-то уверовал, но я не совсем в этом уверен. Это от меня уже не зависело. Моя мама переметнула взгляд с меня на Бэт, пристально ее рассматривая. – Ты не будешь возражать, если я пойду прогуляюсь? Я могу позвонить отцу, чтобы он забрал тебя... – замолчала она, встревоженно раскинув руки, прежде чем я остановил ее. – Неее, все нормально. Прогулка пешком пойдет мне на пользу, – легко настоял я, отказываясь от предложения матери. Прежде чем уйти, мама заключила меня в объятия, что было неожиданностью, и я даже опомниться не успел, как Бэт сделала то же самое и прошептала мне на ухо: – Тебе это нужно. И уже по дороге домой я осознал, как много всего у меня было.***
Моя мать вернулась от Бэт непосредственно перед самим обедом. На дорогу домой я потратил несколько больше времени, чем обычно; я постоянно отвлекался и смотрел на недостатки окружающего города. Мне было искренне жаль, что я не захватил с собой фотоаппарат, но меня грела сама мысль о нем, поэтому я должен был постоянно о нем вспоминать. Существовали некоторые вещи, которые при тщательном анализе казались слишком испорченными во многих художественных формах. А некоторые просто должны были быть. К примеру такие как вера. Людям не нужно объяснять, почему они веруют. Они просто верят, и вера в свою очередь работает на них. Мне следовало признать, что хоть вера моей матери все еще была какой-то потерянной для меня во многих аспектах, я мог ее уважать просто за то, что она верила и не поднимала какие-то вопросы. Для того, что научиться принимать и довольствоваться вещами такими, как они есть, требуется много сил. Мне же казалось, что я просто на это не способен. Я всегда задавал вопросы и, таким образом, для себя я решил, что именно поэтому не на все вопросы есть ответы. Когда я вернулся, я не знал, чем мне заняться дома. Я натер ноги, поэтому они болели, но это был, в своем роде, приятный сбой моей теперь уже привычной жизни. Я развалился на диване, думая немного вздремнуть или дождаться прихода Жасмин, но когда ни того, ни другого не произошло, я почувствовал себя беспокойно и одиноко. Меня понесло на кухню, где я уставился на стакан воды, ожидая четкого рисунка мягких шагов моей матери. – О, привет, – поприветствовала она, не ожидая встретить меня на кухне. Я был таким отшельником последние несколько дней, редко покидал свою комнату, что человеческое общение стало для меня в новинку, по крайней мере, с ней. Казалось, что эту часть меня, когда я нуждался в постоянном контакте с людьми, открыл во мне Джерард. Я был единственным ребенком в семье, поэтому всю свою жизнь я привык быть один – черт, да половину своего времени я предпочитал проводить именно один. Казалось, это как листья, которые меняют цвет, после чего незаметно опадают. Так же незаметно и я стал другим человеком, что мама с удивлением наблюдала лишь "кучи листьев на нашем газоне". – Как дела? – спросила она главным образом для того, чтобы не молчать. Мама подошла к холодильнику, открыла и закрыла его, а после стала притворяться, будто готовит ужин. Когда она впервые ступила в комнату, я заметил, насколько легче ей стало. Теперь она выглядела куда более свободной и спокойной. Свежей и будто излеченной. Глаза были слегка красными, поэтому можно было утверждать, что она плакала. Но мама будто избавилась от любых обидных или плохих вещей, которыми она была подавлена все это время. Из-за этого она с гораздо большей легкостью начала ходить. И рассмотрев меня какое-то мгновенье, мама немного занервничала, не зная, как объяснить мне ее изменения. Ей не нужно было объяснять; я был просто рад ее возвращению, или, по крайней мере, тому, что к ней вернулось. Я не думал, что мама когда-нибудь сможет восстановиться на все сто процентов, пока отец ведет себя подобным образом, и пока все это не закончится. Я видел в уголках ее глаз сомнения относительно меня, но, Боже мой, с ней все было в порядке. – Спасибо, – произнес я вполголоса, даже практически незаметно для себя самого. Это вышло настолько инстинктивно и интуитивно, будто так было задумано. – Мм? Ты что-то сказал, Фрэнк? – из-за дверцы кухонного шкафчика послышался ее вопрос. – Ничего, – быстро ответил я, поражаясь еще одной идеей. – Я просто сказал, что все хорошо. В моих словах прозвучало что-то такое, что заставило мою маму посмотреть на меня через всю кухню. Она опустилась с мысочков и стала нормально, тихо закрывая шкафчик. – Что, Фрэнк? Хотя было ощущение, будто я находился под слишком уж пристальным ее вниманием и чувствовал гору давления, но я сохранял спокойствие. Я даже слегка улыбнулся, когда уточнял: – Я сказал, что все в порядке, мам. Ты спросила, как у меня дела, и я ответил тебе, что все хорошо. Со мной действительно все в порядке, теперь уже да. Как было всегда раньше. Она слегка вздохнула, прошлась несколько шагов к кухонному столу и села. Казалось, что большая часть напряжения покинула ее тело, так как она опустилась на старый деревянный стул. Наплевав на хорошие манеры и сложив локти на стол, она подперла подбородок руками и проницательно изучала меня глазами. Теперь, когда она приблизилась, я увидел больше, чем просто следы слез и расслабленное лицо. Я увидел свежую кожу, новое начало, и что важнее – новое понимание. – Я знаю, Фрэнк. Я знаю, что ты в порядке, – выдохнула моя мать, словно слова утомляли ее. Она опустила одну руку на стол и, вытянувшись, попыталась коснуться кончиков моих пальцев. Сначала я даже опешил, но, в конце концов, позволил ее уцепиться за мой указательный палец, как будто она была ребенком, и я – ее утешителем. – Мне просто понадобилось немного времени, чтобы очнуться и это все понять, – она пыталась объясниться, крепко сжимая мою руку. Мне хотелось сказать ей, чтоб она просто замолчала и ценила слова, но я сам был едва в состоянии разговаривать. – Я знаю, что ты в порядке. И знала все это время. Ты счастлив, и я это вижу. И мне не нужно, чтобы кто-то мне об этом напоминал. Мне просто требовалось найти ответы на свои собственные вопросы. Мама слабо улыбнулась, а я сделал все, что было в моих силах, чтобы выдержать наш зрительный контакт. – Мам... – едва вымолвил я, – прости меня за то, что я врал. – Прости, что не верила тебе, когда должна была, – ответила она мне сразу. Мое сердце страшно болело, крутило, крошилось, но оно восстанавливалось в последующей тишине. И все это время ее рука сжимала мой палец. – Ладно, – резко заявила она, отводя взгляд и уходя из-за стола. Мама не спеша расцепила наши руки и, пятясь назад, глядела на меня, будто проверяла, все ли осталось по-прежнему, как было минуту назад. И как только она убедилась, что все как раньше, продолжила говорить дальше: – Ну что, будем ужинать, да, Фрэнки? Я кивнул, ведь она не могла быть правее.***
В прошлый раз, когда я видел Тома, он посоветовал мне только одно – держаться подальше от неприятностей. Поэтому мне пришлось держаться подальше от Джерарда, пока все не унесет течением, и только после я смогу с ним увидеться. Когда я впервые это услышал, я абсолютно прекрасно принял эти новости. Но поскольку моя неделя выдалась бесконечно скучной и чересчур однообразной, я начал понимать, что в этой теории был один небольшой изъян. Откуда я узнаю, что все закончилось? Что Том хотел этим сказать? Я все еще сидел постоянно дома, не ходил в школу, и за эти недели до сих пор ничего не изменилось. В первую неделю Сэм и Трэвис вели себя особенно отвратительно, а теперь они наверняка под кайфом или раздобыли какой-то алкоголь и развлекаются. Здесь я потерял счет времени; ну и как я пойму, что все пошло своим чередом? После поездки в церковь с моей мамой я пытался убедить себя в том, что нужно подождать, даже если я не знал, чего мне ожидать. Я смог бы терпеть, совершать какие-то хорошие поступки и сделать все, чтобы снова завоевать доверие людей. Это срабатывало с моей матерью, и хотя иногда казалось, что она волновалась, когда смотрела на меня, но это было в основном тогда, когда у нас дома была Жасмин, и это были нормальные материнские побуждения. Я вырастал на ее глазах, и я был уверен, что мама думала, будто Жасмин моя девушка, даже если она никогда меня об этом не спрашивала. Приходя домой и заставая нас обоих спящих на диване вместе, и ее голова лежала на моем плече, наталкивало на мысли, что мы куда больше, чем просто друзья. Однако мы никогда не предполагали никаких телесных контактов, но Жасмин была гораздо глубже, чем кто-либо другой в моей жизни, не считая Джерарда. И как бы мне не хотелось это признавать, но даже ее компании мне было мало. Простая мысль о том, что Джерарда отпустили насовсем, а не под залог, заставила все внутри меня трепетать. Этот трепет и волнение были даже сильнее, чем те, что я чувствовал, когда Жасмин начала заходить ко мне каждый день домой после школы. Я привыкал к ней и ее прикосновениям; они по-прежнему имели огромное значение, но превращались в рутину. А я ненавидел рутину. Мне хотелось всего свежего, нового и интересного – мне хотелось вернуться к Джерарду обратно. Я пытался оживить свою жизнь с помощью новой любви к фотографии, но мне нужно было нечто большее. Я ходил в магазин и покупал больше дисков с фильмами, но я делал немного фотографий, потому что мне нужно было беречь пленку, а еще потому, что у меня было мало вдохновения. Я видел свой дом, свою комнату и район уже дофига раз. Мне нужна была новая муза, и я знал, что сумел бы найти ее в Джерарде. Мне нужно было излить свою любовь к этому человеку снимками. Я хотел получить то прекрасное его изображение, которое он бы не стал рисовать сам, а я был просто не в состоянии запечатлеть в своей собственной работе. Я понимал, что камера приведет меня к тому, как это было с Жасмин. Но мне было нужно, чтобы Джерард увидел это первым и принял в этом участие, втайне ото всех. Я начал задаваться вопросом, позвонит ли мне Джерард, когда его выпустили из-под стражи. Я даже грустил несколько дней, думая над тем, хочет ли он еще быть со мной, если он так и не появился, но Жасмин всегда придавала мне духу. – Он не может позвонить тебе из-за твоего отца, – констатируя очевидное, которое я не замечал, сказала девушка. – На случай, если ты не заметил, я думаю, что твой отец в восторге от того, что я прихожу сюда почти каждый день, – она закусила слегка губу, указывая на дверь в подвал, где мой папа сейчас частенько ошивался, не желая ни с кем разговаривать. – Почему ты так думаешь? – спросил я, ведь я действительно никогда не замечал, как он общается с другими людьми наедине. Его реакция в разговоре со мной была достаточно бурной, чтоб овладеть всем моим вниманием; я еще не видел кого-то, кто мог бы с ним сравниться. – Просто... – замолчала Жасмин, медленно двигая рукой, стараясь формулировать свои мысли так, чтобы меня не обидеть. – Он очень громкий и серьезный. Он не самый счастливый человек на Земле, и я не могу его за это винить, но все равно это устрашает. Ну, это было преуменьшением года, подумал я прежде, чем согласиться. Мы немного помолчали, касаясь пальцами небольшого пятна на диване, на котором мы сидели. Я мог принять тот факт, что Джерард действительно просто не мог меня набрать, никак со мной не связаться. Если бы он появился в моем доме, отец избил бы его до кровавых соплей, особенно сейчас, когда "справедливость не восторжествовала". Когда он узнал о том, что обвинения сняты, то запретил мне видеться с Джерардом. На самом деле отец запретил мне много вещей в эти последние несколько недель. Таких, как выходить из дому, к примеру. Но большинство из них были смешными и пустыми угрозами. Но все равно они внушали страх. Он вызывал во мне эмоции, которые я не мог понять, потому что я не родитель. Я все еще чувствовал боль от его удара, хотя рана сравнительно исчезла с моего лица. В тот момент на кухне, когда наши собственные голоса сцепились и звенели в ушах, отец был таким высоким, грозным и мощным. Когда же дни стали исчерпываться, я наблюдал за его угрозами и силой, которые он себе вернул, когда он возвращался с работы домой и пытался побыть один. Отец постоянно запирался в своей спальне, или прятался в подвале и пил. Он делал то же самое, что и я делал раньше, пытаясь заглушить свои чувства. И на какое-то время ему это действительно помогало. Но я понимал, что его жестокость никуда не ушла, и если представится возможность, он ее покажет, поэтому мне не хотелось подливать масла в огонь и претендовать на что-то больше, нежели холодное приветствие. – Я хотел бы позвонить Джерарду, – случайно заявил я, пытаясь говорить максимально тихо. Моя мать была наверху, и хотя в пределах ясной слышимости никого не было, я понимал, что должен быть осторожным, упоминая "его" имя. Я рассказывал Жасмин про Джерарда только когда никого не было дома. Иногда я осмеливался говорить о нем, пока мама была дома, но мы называли его "Хранитель" или просто "Х" в надежде, что никто никогда не узнает и не поймет, о ком мы разговаривали. Мне нравилось сидеть с Жасмин на полу, будто возле костра, и бесконечно долго беседовать про Хранителя. Это название так хорошо подходило Джерарду и идеально звучало из уст Жасмин, хоть она никогда и не встречала этого человека. Я обещал ей, что возьму ее с собой, как только смогу, но я должен был сходить к Джерарду один, когда бы мне не выпала такая возможность. – Почему же тогда не позвонишь? – наивно спросила она, склоняя голову набок. – У меня нет его номера, – заявил я, раздражаясь больше чем следовало. Мне было стыдно, что я разозлился на Жасмин, но я ничего не мог поделать. Мне нужно было увидеть своего Хранителя, чтобы на самом деле понять его ко мне отношение. У меня накопилось так много вопросов; и Жасмин больше не могла мне в этом помочь. И та отдушина, которую я нашел в религии, прошла очень быстро, как и ее спасение. Это было не мое; это было моей матери, и сейчас, когда она снова стала прежней, то опять отошла на задний план. Как бы я не научился ценить окружающий меня мир, мне нужен был Джерард. Поразительно было то, что Жасмин поняла меня. – Тогда почему бы тебе просто не пойти и не увидеться с ним? – прошептала она, склоняясь ближе и оглядываясь вокруг на наличие моих близких. – Просто сходи к нему сегодня вечером. Скажи своим родителям, что ты идешь куда-то со мной, если хочешь. Просто навести его, Фрэнк. Ее глаза были широко открыты, когда она перечисляла свой план. Я же сидел с раскрытым ртом, не зная, что сказать или сделать. Эта идея приходила ко мне так часто, особенно когда я стоял на развилке – идти в сторону Джерарда, или в сторону того места, где я был сейчас. А здесь я уже пробыл достаточно. Я провел тут очень много времени, а его у меня практически не осталось. Джерарда выпустили из-под стражи, но слова Тома про неприятности или угрозы моего отца постоянно всплывали у меня в голове, взывая к логике. Но в искусстве не было никакой логики, был лишь хаос. А Джерард любил хаос, и вполне возможно, я был в состоянии ему это организовать. Чувствуя, как бешено бьется в моей груди сердце, я посмотрел в широко раскрытые глаза Жасмин. – Просто сделай это, – сказала она, поощряя голос в моей голове. Жасмин дьявольски улыбнулась и, взяв меня за плечи, слегка потрясла, дабы вернуть в реальность; ее слова потрясали меня до сих пор. – Ты же говорил мне, что ради искусства нужно рисковать. Так что, блять, рискуй. Ее слова медленно влетали мне в уши, поселяясь где-то между логикой и воображением. Я не мог провести между ними четкой линии. Я должен был рискнуть ради искусства и принять сторону воображения, потому что на стороне логики мне с Джерардом, скорее всего, не встретиться. Внезапно я, поднявшись с дивана, схватил в руки свой фотоаппарат. В хаосе всегда была какая-то истина, и эта вещь мне поможет ее найти. Мне нужно было показать Джерарду свой мир и все то, чем я жил в его отсутствие, но как вариант его небольшой замены. Если бы не его уроки, я бы не выжил, просидев так много времени взаперти. Если бы не Джерард, я бы не заметил, что самый лучший момент сбежать наступил именно сейчас, и если бы не он, я бы не знал, как мне это организовать. Я только надеялся, что Том достаточно хорошо изучил нашу ситуацию, потому что, несмотря на все, я собирался нарушить одно правило, которое он мне дал. Но во всем, так или иначе, всегда есть исключения.