The Dove Keeper

=Любовь= II Голод

переводчик: lepetitrenard

      Желто-оранжевое солнце стояло высоко в небе, и, подойдя к металлической двери, я удивился, какая у нее холодная ручка. Осмотревшись, увидел новенький интерком, а не тот, что разваливался на части. Теперь на нем были кнопки и микрофон, в общем, все, что и требуется нормальной многоэтажке. Однако здание было все таким же мрачным и обшарпанным, а из-за отколотых красных кирпичей интерком выглядел не к месту. Старый смотрелся куда лучше, потому что от этого места буквально несло разрухой. Здесь всегда чего-то не хватало, все новые и новые дыры ждали, когда их чем-нибудь заполнят, пусть это «что-то» могло и не подойти. Может, так мне казалось из-за того, что я начал ходить сюда, когда был еще пугливым и наивным, до того, как начались наши отношения. Это место было для меня домом, тут я чувствовал, что к чему-то принадлежу, даже до того, как начал видеться с художником. Именно это здание я видел, когда ошивался у винного магазина. Просто никогда не задумывался, что может ждать меня внутри. Несмотря на то, что теперь интерком работал, я его проигнорировал, потому что надеялся удивить Джерарда. Наверняка полицейские заставили Джона, консьержа, установить новый для создания иллюзии безопасности, но меня это не остановит. Они могут менять интерком сколько влезет, но это не значит, что что-то изменится в двери, а уж тем более, что к ней не подойдет мой ключ. Копы оказались довольно недалекими: они обыскали мою сумку, комнату и даже мои мысли, чтобы найти доказательства незаконных отношений с Джерардом, но не додумались проверить мою связку ключей. Сунув потертый кусочек металла в замок, я понял, что проверить его дверь они тоже не додумались. Любовь и улики можно найти в самых неожиданных местах. Я медленно вошел в квартиру, стараясь сохранить в воспоминаниях каждую секунду. Нужно двигаться неспешно, чтобы все прочувствовать, понять, что происходящее реально и навсегда сохранить этот момент. Мою голову заполнили воспоминания о том, как я впервые раздел Джерарда, как он спокойным тягучим голосом сказал, чтобы я двигался как можно медленнее. Вспомнив эти слова, я сбавил шаг, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. В воздухе витал запах краски, оставшийся после долгих часов рисования, и я улыбнулся, подумав, что Джерарду хотя бы было, чем себя отвлечь от происходящего. Дотронувшись до камеры и пленок, лежавших в рюкзаке, я вспомнил, о чем еще хотел рассказать Джерарду. Я нашел свое призвание, и знал, что он будет гордиться и ответит на мою любовь взаимностью. Еще никогда в жизни меня не переполняло столько положительных эмоций. Правда, моя жизнь длилась не так уж долго, почти восемнадцать лет, семнадцать из которых я был либо пьян, либо ничего не понимал, чтобы сохранить эти эмоции. Однако эти годы не были пустой тратой времени, они стали опытом и примером того, как жить не стоит. Только в последние месяцы я начал жить по-настоящему, когда познакомился с Джерардом и его квартирой. Раньше мне было слишком страшно. Сейчас страх никуда не делся. Иногда он был таким сильным, что пугал сам по себе. Я не хотел попасться, нажить себе неприятностей и остаться без Джерарда. Но теперь мой страх был другим. Теперь я боялся не жить, а чего-то, что может отнять у меня эту жизнь. Зайдя в квартиру и закрыв дверь, я прислонился к ней и принялся ждать. Я ждал и ждал, но так ничего и не услышал: ни сирен, ни телефонных звонков, ни мира, рушащегося из-за того, что мы с Джерардом снова вместе. Когда мы с ним вышли на балкон, и ничего удивительного не произошло, я разочаровался, сейчас же лишь с облегчением вздохнул. А потом послышался голос Джерарда. — Фрэнк, — начал он холодным, бесстрастным тоном. Он сидел у окна, полностью одевшись в черное и элегантно вытянув ноги. Прислонившись лбом к оконной раме, Джерард смотрел куда-то вдаль. Внутри меня расцвела улыбка, когда я понял, что он ждал меня. Он выглядел разочарованным и уставшим, но все равно ждал. Меня наполнило эйфорией. Джерард никогда не ждал меня раньше, даже когда я исчез на несколько дней за городом. Он просто получал меня, когда хотел. Джерард был не создан для ожидания. Ждущие чего-то люди не живут по-настоящему, а этого себе он позволить не мог. Я был плохо осведомлен в ситуации, но объявившиеся на его пороге копы и их вопросы отняли у него само право на жизнь. Его заставили сидеть взаперти, и пускай Джерард привык к этому, сам факт отсутствия возможности куда-то пойти и с кем-то встретиться был для него очень тяжелым. Стоя около двери, я вдруг понял, какой он грустный. Джерард ждал меня, потому что не мог просто выйти и найти. Это его убивало. Ему было плохо от самого факта ожидания чего-то. Он ждал, когда ему снова разрешат жить. Но он уже получил это разрешение — обвинения сняли несколько дней назад. К тому же, к нему пришел я. Почему Джерард не стал таким, как раньше? Почему не подбежал и не обнял меня? Он всегда так делал, даже когда мы не состояли в отношениях. Он просто сидел, смотрел на улицу и даже не поднял на меня взгляда. Джерард рисовал, но от незаконченных картин исходил только запах краски, а не искусство. Он был другим, и от беспокойства мое сердце подскочило к горлу. — Фрэнк, — снова начал он, не успел я хоть что-то сказать. — Иди домой… Джерард отправлял меня домой не первый раз, но сейчас это было сказано совсем другим тоном. Например, когда я украл у него сигареты или застал их с Вивьен, но тогда он говорил это так мягко. Он хотел преподать мне урок и помочь во всем разобраться. Сейчас Джерард не пытался меня ничему научить. Просто хотел, чтобы я ушел. Его лицо скрывалось за волосами и ладонью, поэтому я не мог понять, серьезно ли он говорит. Однако его голос, звучавший быстро и жестко, как летящие пули, был более, чем серьезным. Для него такое поведение было не в новинку, но что-то в его позе изменилось. Джерард был строгим не потому что хотел, а потому что был вынужден. — Почему? Почему ты меня гонишь? — Тебя здесь быть не должно, Фрэнк, — сообщил он, как будто я и так не знал. — Но… но… С тебя сняли все обвинения! — воскликнул я, взмахнув руками из-за абсурдности происходящего. Помахав ими еще немного, я опустил руки и так и стоял, слегка приоткрыв рот и сбивчиво дыша. Мое состояние было близко к истерике, а вот Джерард, черт, он был таким спокойным, таким бесстрастным и таким не похожим на человека. Передо мной сидел не Джерард. Это был его призрак, лишь оболочка, которую оставила полиция. Хотя, призрак — это еще мягко сказано. Передо мной сидел незнакомец. Джерарда нужно вернуть, и я собирался говорить и делать все, что только потребуется. Я зашел в квартиру всего несколько секунд назад. Его еще можно переубедить. — Тебя все равно могли поймать, — вяло ответил он и снова вздохнул. Кажется, он разучился дышать иначе. — Мне плевать. Я здесь, потому что создан для этого места, — сообщил я, снова махнув руками. Я больше не чувствовал тяжелый рюкзак, лямки которого врезались в плечи. Даже не помнил о нем или о камере. Я полностью сосредоточился на происходящем. — Это не так, Фрэнк, — его голос сорвался из-за отчаяния. Отчаяния, которое охватило наши души и получило выход через слова. Джерард постоянно повторял мое имя, отчего мне казалось, что он пытается читать мне нотации. Раньше такого чувства у меня не возникало. Он использовал его для привлечения внимания, а сейчас мое собственное имя словно обжигало меня. Оно было ярлыком, и я знал, какой ярлык последует за ним: мой возраст. — Ты слишком молод для этого. — Черт подери, Джерард. Я злился не на него, а на сложившуюся ситуацию. Придя сюда, я буквально витал в облаках, а теперь началась самая настоящая гроза, пусть молний и не было видно. Я пошел к Джерарду, слегка приоткрыв рот в ухмылке. Услышав мои шаги, эхом отдающиеся в пустой комнате (раньше она была полна жизни, пока копы не пришли и все не разрушили), он напрягся, но не посмотрел на меня. Я стоял несколько секунд у возвышения, которое вело к скамеечке у окна, но Джерард так и не повернулся. Не вздохнул, ничего не сделал. Я не был уверен, что он вообще дышит. — Джерард, посмотри на меня, — приказал я, мой голос звучал так же строго, как и его. Когда Джерард остался неподвижен, я сорвался и принялся кричать и размахивать руками, хоть и не хотел выглядеть настолько агрессивно. — Джерард, блять, просто посмотри на меня. Докажи, что ты это всерьез. Я пришел сюда ради тебя, рискнул всем и не собираюсь просто так уйти. Меньшее, что ты можешь сделать, это, черт подери, посмотреть на меня. Можешь даже ни черта не говорить. Просто выслушай меня. Я что-то в нем задел, это стало понятно, когда его тело напряглось, а потом резко расслабилось. Утром после нашего первого секса, когда наши отношения только начались, Джерард заставил меня посмотреть на него. Ему требовался зрительный контакт, чтобы соотнести его с моим голосом и понять, что все действительно в порядке. Я использовал его же оружие, и он знал, что не сможет отбиваться вечно. Снова вздохнув, Джерард убрал с лица волосы и перевел взгляд на меня. Когда наши глаза встретились, я понял, как сильно по нему скучал. Темная пелена, подернувшая глаза Джерарда в самом начале нашего знакомства и не дававшая ему видеть меня таким, каким он хотел, вернулась. Она исчезла после нашей первой ночи вместе, наши чувства, действия и эмоции стерли ее. Что-то распахнуло дверь в квартиру, забрало все тепло и вдохнуло холод. Теперь Джерард страдал от перепада температур. Он снова стал холоден и старался ничего ко мне не чувствовать. Будучи моим учителем, он, по крайней мере, мог подбежать и обнять меня или мимолетно прикоснуться. Сейчас — никакой реакции. Джерард заговорил лишь для того, чтобы прогнать меня, и отшатнулся, когда я попытался к нему прикоснуться. Со вздохом сдавшись, я оставил руки безвольно болтаться по бокам. Это бессмысленно и ужасно. Джерард словно попал в аварию, которую я никак не мог остановить. Хуже того, я был готов разбиться сразу за ним, потому что больше некому было направлять мою машину. Я в нем нуждался. Ему стоит открыть глаза и снова увидеть настоящего меня. — Полицейские тебя потрепали, а? — спросил я, не уверенный, что хочу знать ответ. — Сам видишь, — немного горько огрызнулся он, затем фыркнул и принялся грызть ноготь на большом пальце. — Мне тоже устраивали допрос, Джерард, — я расслабился, решив бросить попытки дотронуться до него и убедить только голосом. Я говорил медленно, стараясь превознести то доверие, с каким мы всегда относились друг к другу. Вообще-то, оно никуда не пропало, но вмешательство внешнего мира свело его на нет. — Знаю, что это неприятно. Мне было так же плохо, как и тебе. Но все закончилось, и я здесь. Теперь все хорошо. Ты можешь выходить на улицу, если хочешь, а я приходить к тебе каждую ночь, как раньше. Может, нам придется стать поосторожней, но мы справимся. Я уверен, что справимся. В конце концов, раньше же у нас получалось. Мы можем вернуться к рисованию, радости, сексу и… — Фрэнк, нет, — резко перебил Джерард при одном только упоминании запретного слова. Отняв руки от лица, он положил ладони на колени, которые подтянул к груди. Он все еще смотрел прямо перед собой, но я заметил косые взгляды, которые он бросал на меня в моменты особого отчаяния и слабости. — Мы не можем к этому вернуться. Не сейчас. Тебя здесь быть не должно. Иди домой. — Нет. Я останусь. — Но полиция… — К черту копов, ясно? К черту копов, к черту моих родителей, к черту правила, Джерард. К черту все. Мы не очень-то хорошо следовали правилам с самого начала. Что изменилось сейчас? Джерард так и не пошевелился, но я заметил, как он подавил улыбочку. Он бы никогда не стал следовать правилам, даже если бы между нами ничего не было. Джерард ходил по дороге вместо тротуара, рвал свои картины, а не вывешивал их в галерее, хранил вино в холодильнике, хотя его стоило держать в подвале или хотя бы при комнатной температуре. Он плевать хотел на правила. Почему же он так резко расхотел быть со мной? Знаю, что копы причинили ему боль. Мне они тоже сделали больно. Но почему на Джерарда это повлияло намного сильнее? Мне же даже пришлось идти к психологу и разбираться с родителями. Джерарду пришлось иметь дело только с самим собой: его родители давно умерли, Вивьен все знала и лгала ради нас, а больше близких людей у него и не было. — Что копы тебе сказали? — спросил я, когда тишину и мысли было больше невозможно терпеть. Я говорил спокойней, скорее, ради Джерарда, чем ради себя. Было заметно, что он не злится, просто встревожен. Его явно что-то беспокоило, но я не знал, что именно, а когда он начал говорить низким и тихим, едва слышным голосом, мне расхотелось это знать. — Они спросили меня, что мне было нужно от семнадцатилетнего мальчика, — почти язвительно выдохнул Джерард. Фыркнув, он почесал подбородок и продолжил, все еще глядя в стену. — Они спросили, зачем я увел этого мальчика у его друзей и напоил его вином. Они спросили, почему я разрешил ему водить мою машину и зачем на заднем сиденье столько места. Они спросили, чего я хотел от этого мальчика, — не от подростка, не от мужчины, а именно от мальчика — и получил ли я это. Они говорили со мной, как с чудовищем. Они сделали из меня чудовище. Его голос становился все тише и тише, а потом и вовсе сошел на нет. Джерард сделал глубокий вдох, готовясь наконец посмотреть на меня. Его взгляд ударил по мне, совсем как слова людей в синей форме били по нему. Потом он мрачно закончил свою небольшую речь. Он перекатывал слова языком, давая им силу превратить его в существо, которое в нем видели полицейские. — Я и есть чудовище. — Нет, — тут же отозвался я, поставив ногу на ступеньку. Из-за глухого звука, отразившегося от стен квартиры, Джерард едва не подскочил. Он распахнул глаза, не желая подпускать меня ближе, но другого выбора не было. Поставив вторую ногу на ступеньку, я остановился. — Ты не чудовище. Ты художник. — Иногда мне кажется, что это одно и то же, — Джерард фыркнул и, быстро от меня отвернувшись, посмотрел в окно. По этим словам стало видно, как сильно произошедшее сломило его. А может, он был сломлен и раньше, но, чтобы это понять, я должен был увидеть все своими глазами. Джерард всегда был моим учителем, и сейчас мы вернулись к нашим урокам, только вот мне совсем не хотелось их понимать. Не хотелось понимать, как всего за несколько дней из самого лучшего в мире художника он превратился в чудовище, которого в нем видели полицейские. У них ведь даже не было достаточно улик, чтобы это доказать. Однако их вполне хватило, чтобы разбить сердце этому опытному учителю. Мне стало больно от мыслей, что единственный человек, который мог меня чему-то научить, был так сломлен. Я должен был взлететь, потому что не мог избегать этого и дальше, а теперь падал. Джерард не мог так поступить со мной. Мы словно попали в порочный круг. Что-то внутри меня надломилось, когда я подумал обо всем, что к этому привело. Мои надежды были слишком завышены, потому что я полагался лишь на мечты. Во время нашего последнего разговора Джерард тоже был опечален. Не так сильно, как сейчас, но тогда мы поругались. Это даже ссорой назвать-то сложно, потому что в ней должно участвовать два человека. Я же просто кричал и не понимал, что происходит, в то время как он лишь соглашался. Теперь я вернулся к нему, чтобы все исправить, но копы лишили нас этой возможности. Я снова размечтался. Мне казалось, что Джерард будет рад увидеться, что он хочет снова встретиться и, что самое главное, любить меня. Однако теперь я стоял перед ним, склонив голову, а он отказывался смотреть на меня дольше нескольких секунд. Он умолял меня уйти. Не хотел видеть. Даже понимая, что моей вины здесь нет, я подумал, что ничего бы из этого не произошло, если бы я не разозлился в тот вечер. — Между нами все кончено? — спросил я, неожиданно нарушив тишину. Этот вопрос крутился у меня в мыслях уже очень давно, но казался совсем другим, стоило только произнести его вслух. Я закрыл глаза, поморщился и сжал кулаки в ожидании ответа. — Нам не стоило даже начинать, — ответ Джерарда сопровождался очередным вздохом, таким же ровным, как полотна, на которых он рисовал. Он никак не соприкасался с искусством с того дня, как я ушел, это было заметно по его квартире, чистым пальцам и, что самое главное, по глазам. Они лишились привычного страстного блеска. — Не говори так, — взмолился я, его слова задели меня так сильно, что мне хотелось закричать. Мы замерли в давящей тишине, ни один из нас не хотел возвращаться к теме, которая повисла в воздухе, как сигаретный дым. Первым смелости набрался я и повторил вопрос. — Между нами все кончено? — Нет. Это отрицание прозвучало четко и однозначно, Джерард даже повернулся и посмотрел мне в глаза. Я хотел было облегченно выдохнуть, но его бесстрастный тон и боль во взгляде вынудили меня задержать дыхание и попридержать свои мечты. — Пока нет, — финальным аккордом добавил он, и я сорвался. — Не говори так! — проговорил я сквозь сжатые зубы. Я снова сжал кулаки, борясь с желанием начать ими размахивать. Мне не хотелось показаться большим или пугающим, или требующим внимания. Джерард и так смотрел на меня, но это не значило, что он слушал. — Не говори «пока», Джерард… Не говори, что нам не стоило и начинать. Не говори так… — А что же ты хочешь услышать? — спросил он, неожиданно взмахнув руками в знак защиты. Джерард смотрел на меня, моля о чем-то большем. Из-за того, что он наконец проявил хоть какие-то эмоции, мое сердце забилось быстрее. Его тон больше не был бесстрастным и пресным, в нем снова появились взлеты и падения, и я знал, что заденет его еще больше. Я совсем забыл о рюкзаке у себя за спиной и о фотоаппарате, лежавшем в нем, но помнил, зачем сюда пришел. — Я люблю тебя, — мои слова напоминали мольбу. Мне хотелось, чтобы он перестал гнать меня, а просто поддался эмоциям. Я понимал, что это сложно, потому что поначалу тоже отвергал эту эмоцию, однако теперь сильно за нее ухватился. И я хотел, чтобы Джерард знал это. По тому, как напряглась его спина, мне показалось, что он отвергает мой дар, хотя я никогда бы не смог вернуть его обратно. — Не сейчас, — почти оборонительно ответил он, проведя руками и дотронувшись до висков. — Не сейчас… — А когда же, Джерард? Когда я могу сказать, что люблю тебя? — спросил я, сделав еще несколько шагов по ступенькам. Теперь я полностью поднялся на возвышение, но все же стоял на несколько метров от Джерарда, потому что знал, что торопиться не стоит. — Когда нам можно снова быть вместе? У нас заканчивается время. Нас уже однажды поймали. Знаю, что ты не хочешь, чтобы это повторилось, но мы не можем просто взять и больше никогда не видеться. Мы нужны друг другу, я это знаю. Но, что еще важнее, ты нужен мне. Когда я буду готов? Мои слова были хорошо подобранными и складными, словно ожерелье, последний камешек в котором, однако, отличался. Брови Джерарда дернулись, а на губах появилась крошечная улыбка, потому что он увидел во мне того голубя, который больше не жил в его квартире. Он медленно выдохнул, но так ничего мне не сказал. — Ты сам сказал, что не бросишь меня, пока я не буду готов взлететь, Джерард, — стоял на своем я, давая на слабое место, которое только что обнаружил. Его брови снова дернулись, и я продолжил говорить. — Ты же видишь, что я не готов, Джерард. Просто посмотри на меня. Я встал прямо перед ним, уже не беспокоясь о том, что мои действия могли показаться резкими. Я не стал его трогать, просто стоял и смотрел. Потом принялся водить руками вверх и вниз по телу, и сначала Джерард на меня смотрел, но потом напугался и отвел взгляд. Он уставился на мои ноги, совсем как я недавно, когда говорил с Жасмин. — Нет, Джерард, — сказал я и встал на колени, чтобы наши глаза находились на одном уровне. Я схватил его ладони, лежавшие на коленях, совершенно не беспокоясь о том, что пугаю его еще больше. Может, он и боялся, но сейчас страх переполнял и меня. Надо мной нависла угроза потери единственного человека, который хоть что-то значил в моей жизни, и я не собирался так просто сдаться — особенно, когда не собирался сдаваться и Джерард. По нему было заметно, что где-то глубоко внутри он все еще пытается вырваться в реальность. И мне стоило действовать настойчивей. — Посмотри на меня, Джерард, — я замолчал и слегка сжал его руки, потому что он попытался вырваться. — Просто посмотри на меня, и ты поймешь, насколько я не готов остаться без тебя. Несколько раз Джерард пытался отвести взгляд, но я следовал за ним и держал свои ладони на его, не переплетая пальцы. Наконец он сдался, что-то во мне привлекло его. Я буквально засветился изнутри, довольный, что он наконец заметил мое отчаяние. Джерард расслабился и стал выглядеть совсем иначе. До положительных эмоций нам было еще очень далеко, но он, по крайней мере, нашел что-то, чтобы отвлечься от своей боли. Когда я отпустил одну его руку, Джерард слегка нахмурился и протянул ее ко мне, мягко коснувшись пальцем моей щеки. И только тогда я понял, на что же он смотрел. Отметина от удара моего отца. Она не была такой уж большой или очень заметной. Всего лишь краснота от нескольких лопнувших сосудов, выступившая из-за волнения. Удивительно, что отметка еще не пропала, но, видимо, я постоянно заводился из-за разбирательств с полицией и отсутствия встреч с Джерардом. Я уже настолько привык к этой красноте, что считал ее частью своего лица и перестал обращать на нее внимание. Она почти напоминала небольшое скопление прыщей — ничего необычного. У меня не было привычки разглядывать себя, и никто, кроме Джерарда, не заметил эту маленькую травму. Ни Том, мой психолог, врач, ни даже Жасмин. Когда я заставил Джерарда посмотреть на меня, он оказался первым человеком, заметившим отметину. Она была первым, что он увидел. От нежного прикосновения его пальцев я закрыл глаза. Не из-за боли, а из-за того, что можно было бы назвать любовью. Джерард был единственным человеком, увидевшим эту травму, эту сторону моей боли, которую никто не понимал. Он увидел ее, потому что проходил через подобное. Он рассказывал мне про день, когда отец так сильно избил его ремнем, что брату пришлось ухаживать за ним, а шрамы остались до сих пор. Отец ударил меня не так сильно, но от этого мне было не менее больно. Я получил травму по той же причине, и Джерард это знал. Он не собирался кричать на меня или читать нотации, сравнивать наши истории и раны, потому что в этом не было никакого смысла. Не обязательно получить огромный шрам, чтобы тебе было больно от того, что тебя ударил родной отец. Джерард это знал. Не было смысла обсуждать эту тему. Ему даже не пришлось особо вглядываться, чтобы понять, откуда взялась эта отметина. В конце концов, он был художником, а им свойственно замечать детали. Увидев огонек в его глазах, я понял, насколько сильно отличались категории, к которым он себя относил. Художники замечали травмы, которые наносят чудовища. Джерард не мог быть и тем, и тем. Он был художником и всегда им останется. Легким прикосновением его палец прошелся по моей теплой коже за ухом и остановился на плече. Я почувствовал его вес, но мне было приятно. Он успокаивал и был таким привычным. Неожиданно Джерард положил мне на плечо всю ладонь, затем завел ее за спину, потом за шею и притянул к себе. Я расслабился, выпустив из легких весь воздух. Мы к чему-то двигались. Он прижался лбом к моему лбу, и я немного расстроился, что наши губы так же не встретились. Я ощущал его дыхание и знал, что его действия такие же интимные, как поцелуй. Так было безопасней для Джерарда, который был все еще шокирован от нахлынувших на него воспоминаний. Сначала жестокие полицейские, теперь его отец. — Мне так жаль, — наконец выдохнул он, еще сильнее прижавшись к моему лбу. Его голос дрогнул, но он не заплакал. Мы были так близки, и нам было одинаково больно. Я провел ладонью по его рукам, скрытым тканью рубашки, а потом положил ее ему на шею, почувствовав тепло кожи. — Не надо. Не надо извиняться за то, в чем не виноват. — Я виноват. — Нет, вовсе нет, — я чуть надавил пальцами ему на спину, чтобы показать, что говорю искренне. — Да, — отрезал он, повторив мои действия. Джерард закрыл глаза и сделал глубокий вдох, нахмурившись. Свои следующие слова он проговорил так тихо, как не говорил никогда. Они напоминали призрака, слоняющегося по коридорам его памяти и все еще пугающего его. — Я мог лишить тебя жизни. — Как и я тебя. Джерард едва не умер от руки собственного отца, но я знал, вернее, надеялся, что со мной такого никогда не случится. Но Джерард… Он выглядел мертвым, когда я пришел к нему. Полицейские могли буквально убить одного человека, уверенные, что спасают жизнь другого. Если бы они добились, чего хотели, то умерло бы двое людей, их души бы сгорели вместе. К счастью, жизнь постепенно возвращалась к Джерарду. В его прикосновениях и словах чувствовалось тепло, и мне хотелось, чтобы так оно и было. Чтобы так было всегда, пусть понятия вечности и не существует. — Во мне почти не осталось жизни, чтобы еще что-то отбирать, Фрэнк, — негромко пробормотал он. — Джерард… — на секунду отстранившись, я снова посмотрел ему в глаза. — Ты не такой старый, каким себя считаешь. — Да, но они заставили меня думать иначе, — кивнув и слегка поджав губы, ответил он. — Пошли они к черту. Просто игнорируй их слова. Они лгут, — на секунду замолчав, я заметил, что он слабо кивнул. — Как ты себя чувствуешь рядом со мной? — Моложе, — слегка фыркнув, сказал Джерард и тоже посмотрел на меня. — Лучше, счастливее, — он слабо улыбнулся, и казалось, что эта улыбка самая сильная, что трогала его губы за очень долгое время. Я заметил, что наши лица снова сближаются, но в этот раз мы собирались соприкоснуться не только лбами. Мы собирались поцеловаться, но шли к этому убийственно медленно. Мне даже казалось, что Джерард не был уверен в том, что делает, что мы не проходили через это миллионы раз. Он бегал глазами по комнате, словно ожидая, что я в любую секунду могу передумать. Мне хотелось его поцеловать, но где-то глубоко внутри меня все еще беспокоил один вопрос, и я пожертвовал поцелуем ради него. — А ты чувствуешь влюбленность? Несмотря на попытки сопротивления, мои мысли снова заполнили мечты, и я слегка улыбнулся, представив, как поцелую Джерарда сразу после того, как он ответит. Однако он лишь негромко вздохнул и опять отстранился. Его ладони соскользнули с моей шеи мне на колени, а я отчаянно пытался взять его за руку. — Я же тебе говорил, — критично ответил он. — Я не люблю. Я поглощаю. Несмотря на его ответ, я улыбнулся, вспомнив недавние размышления. Для меня любовь и потребление были практически равны. И несмотря на то, что Джерард почти каждый день говорил, что поглощает меня, мне требовалось услышать от него признание в любви. Любовь казалась мне более искренней, более правдивой, более реальной. Мы не стремились что-то доказать друг другу, но хотели признания от внешнего мира. Мы не думали никому рассказывать о возобновлении наших отношений и собирались вести себя предельно осторожно, но все равно нуждались в любви. С ней у нас появлялось больше причин бороться. Кроме того, я должен был знать, взаимны ли мои чувства. Действия Джерарда подтверждали это, но их можно было расценить и неверно. Да, некоторые разбрасывались этими словами, словно они ничего такого не значили, но по тому, как колебался Джерард, было понятно, что для него они священны. По его мнению, их не стоило произносить каждый день; казалось, он не говорил их вовсе. Он боялся, но ведь люди же испытывают страх не без причины. — Ты должен любить хоть что-то, — сказал я, стараясь убедить его. Джерард одарил меня скептическим взглядом, на что я едва пожал плечами. — Ты просто должен. Это заложено в человеческой природе. Нам нужна любовь. — Ты никому и ничего не должен, — низким голосом парировал он. Отвернувшись, он поднес одну руку к лицу и принялся то кусать ноготь, то перебирать пальцами волосы. По его действиям стало понятно, что он нервничает. — Я не должен любить. Я просто не умею. Я снова улыбнулся, потому что впервые в жизни знал то, чего не знает Джерард. Чтобы чего-то избежать, ты должен отдать этому должное — наградить названием и значением, чтобы знать, от чего прятаться. Однако так эта вещь только становится более явной в твоей жизни. Так Джерард поступал с любовью, которую чувствовал, пусть и в плотном переплетении со страхом. — Ты можешь любить, Джерард. Поверь мне, можешь. И это у тебя здорово получается. — Нет. Я правда не могу. Я много чего умею, но это чувство… — его смех прозвучал почти скептически. — Это хреновое чувство. Оно меня всегда обманывает. Обводит вокруг пальца так или иначе. Это ложь, Фрэнк. Любовь всегда была ложью. — Я не лгу. Я не могу лгать. Любовь к человеку не делает из тебя лжеца. — Правильно… Она просто заставляет тебя совершать глупости. — Как это? — Потому что в конце концов ты все равно все портишь. А потом в комнате воцарилась тишина. Раньше его слова — ты уничтожаешь то, что любишь, — казались мне гениальными. Такими правдивыми. Но теперь я не был так уверен. Речь шла о разных типах разрушения. О том, которое выходит случайно. А я привык к намеренному. Например, разорвать полотна, потому что ты был сильнее них. Но это… все равно что разлить краску, цветом которой еще не насладился. Это приносило не радость, а наоборот, только боль. Но с другой стороны, примерно так я и видел любовь. Поначалу я хотел уничтожить Джерарда, потому что мне казалось, что от него исходит только вред, что его уроки бесполезны. Сейчас я хотел сохранить его, свою любовь, чтобы она длилась вечно. Однако вечности не существовало, и я это знал. Мне бы очень хотелось, но ее не было. Мог ли я уничтожить Джерарда, когда этого не хотел? Станет ли он еще одной несчастной случайностью в моей жизни? Буду ли я хвататься за него так сильно, что он просто-напросто рассыплется на кусочки? Я вдруг осознал, что так в жизни и происходит. Ты либо уничтожаешь то, что любишь, сам, чтобы не чувствовать боли, либо пытаешься это сохранить и безуспешно. Даже если ты этого не хочешь, тебя бросают. А если ты разрушаешь все сам, то страдаешь куда меньше. То есть, Джерард пытался сделать именно это? Причинить мне боль, чтобы я не смог сделать ему больно? Позабыть про любовь и жить только потреблением? Но и с ним можно облажаться. Даже при таком раскладе люди могут тебя бросить. Просто тогда будет не так больно. А вот любовь причиняла боль. Разрушение всегда делает больно, иначе бы его так не назвали. Неважно, специальное или случайное, это не меняет ничего. Мы могли послужить ярчайшим примером. Однако боль нужна для того, чтобы построить воспоминания. И я намеревался удостовериться, что Джерард ничего не забудет. — Я же вижу, что ты меня любишь, — медленно начал я, неуверенный, как правильно сформулировать мысли. — Это заметно по тому, как ты себя ведешь, когда я рядом. Ты обо мне заботишься. Разрешаешь приходить, когда я захочу. То, как ты ко мне прикасаешься, не намекает на секс. Я вижу и, что еще важнее, чувствую твою любовь. Найдя его ладонь, я сильно ее сжал, потому что больше не мог подобрать слова. Джерард сжал мою руку в ответ, но не так сильно. В его взгляде читалась боль. Он прищурился, от чего в уголках глаз стали видны морщинки, и сжал губы, борясь со словами, пытавшимся вырваться наружу. — Джерард, в тебе столько любви, что это завораживает, — я снова сжал его ладонь. — И я знаю, просто-напросто знаю, что ты меня любишь. — Значит, тебе не обязательно слышать об этом от меня, — наконец ответил он и отпустил мою руку, оставив ее лежать на колене, как мертвый груз. Джерард сделал глубокий вдох, но он не был разозлен. Его охватило так много противоречий. Несмотря на то, что моя уверенность постепенно угасала, я должен был стоять на своем. Он бы сделал то же самое ради меня. — Нет, мне необходимо это услышать. Я знаю, что нужен тебе, что ты меня поглощаешь, но мне нужно знать и то, что ты меня любишь. Нужно услышать эти слова, чтобы подтвердить и разобраться в своих чувствах. — Я не знаю, что ты чувствуешь. Я же не могу залезть тебе в голову. — Тебе и не надо, — бросил я, наклонившись вперед. Мое положение представляло что-то среднее между приседом и стоянием на коленях, и спина уже начинала болеть. Я слегка подвинулся, набираясь сил, как физических, так и ментальных. Я посмотрел Джерарду в глаза, показывая, что ему необязательно залезать ко мне в голову, чтобы понять, что я чувствую. Потом снова взял его за руку и, переплетя наши пальцы, сжал ее. — Я люблю тебя. — Не любишь, Фрэнк. Сидя только что в тишине, я ни за что бы не подумал, что его ответ будет именно таким. Он мог обозвать меня лжецом и сказать, что я только разрушу эту любовь, — подобные речи похожи на Джерарда. Но полностью отрицать это чувство? Даже в другом человеке? Ни за что. Он всегда говорил, что чувства есть чувства. Они просто существуют и все. Нет смысла от них отказываться. Что же так изменило его мнение? Я знал, что чувствую, и от его отрицания моей любви мне было в десять раз больнее. Лучше бы Джерард сказал, что не любит меня, чем убеждал, что мои чувства — ничто. — Ты слишком молод, — только и пояснил он. Однако это ничего не объясняло, а было лишь противоречием всем его урокам. Джерард дискредитировал мои чувства, говорил, что их не существует, но объяснение подобрал неубедительное. Оно не считалось. Чтобы любить, не обязательно достигать какого-то определенного возраста. Надо только чувствовать и осознавать, что ты чувствуешь. Черт, да Джерард должен быть одним из немногих, кто это понимает. — Хватит говорить, что я слишком молод, — слегка грубо потребовал я, отпустив его ладони, но не убирая руки с колен. Мне была необходима физическая связь. — Мне все твердят, что я слишком молод. — А мне, что я слишком стар. — Тогда ты должен понимать, что я чувствую, — ответил я, как бы объединяя причины нашего отчаяния в одно предложение. Смысл слов ударил по мне только тогда, когда я произнес их вслух. Мы с Джерардом всегда понимали друг друга, он знал, что меня что-то злит, а я знал, что ему больно. Однако мы даже не осознавали, что нам плохо одновременно и по одной и той же причине. Полицейские сомневались в том, какие мы роли играли в наших отношениях. Ко мне они относились, как к жертве, а к нему — как к чудовищу. Да, мне было плохо из-за того, в чем меня обвиняли (особенно, учитывая, что я этого не делал), но я никогда не смотрел на ситуацию с другой стороны. Ты чувствуешь себя ужасно, когда тебя выставляют монстром, и Джерард едва не потерял себя из-за этого. Я же чуть не поверил в свою позицию жертвы и начал сомневаться в его действиях. Мы оба пытались избавиться от тех ролей, которые нам приписывали другие люди. Мы просто хотели любить друг друга, но перед нами стояло еще так много трудностей. Наши годы превратились в проклятье, не важно, были мы слишком молодыми или слишком старыми. Мы оба ощущали себя отвергнутыми, особенно, когда дело касалось таких важных вещей как любовь и наших отношений. Джерард сказал, что между нами ничего не кончено, однако из-за того, что мы не осознавали, что чувствуем одно и то же, наши отношения оказались очень близки к разрыву. Иногда так сложно увидеть свое отражение в другом человеке, даже если он стоит прямо перед тобой. Или сидит, в нашем случае. У нас было все, чего мы только хотели, но в то же время этого у нас не было. Нам нужно было лишь ухватиться за шанс, независимо от помощи или помех со стороны окружающих. — Мы становимся теми, кого ненавидим, — рассеянно пробормотал Джерард, пришедший к тому же заключению, что и я. Он сидел, глядя в никуда и слегка нахмурившись. — И именно в такие моменты, — ответил я, сжав его руку и вынуждая посмотреть на меня, — я понимаю, что действительно люблю тебя. Слова повисли в воздухе, но на этот раз в них было больше силы. Я мог их оправдать, я любил Джерарда, потому что в этом нуждался. Мы были одним человеком, одной душой и чувствовали одно и то же. Если я любил его, значит, и он любил меня. Ему нужно лишь открыть глаза и разжать губы, чтобы произнести эти слова. Вообще-то, его глаза были открыты, только ничего не видели, а губы не складывались так, как мне хотелось. — Фрэнк, — снова начал Джерард тем тоном, который я терпеть не мог. Я зажмурился, зная, что услышу дальше, и в то же время не уверенный, к чему готовиться. — Ты любишь не меня. Ты любишь только мой образ. Я едва не подавился и не закашлялся, но не от злости, а от абсурдности его слов. Джерард опять нахмурился, но теперь его охватили другие эмоции. Он смотрел на меня, не понимая, почему мне вдруг стало весело. — Образ? Образ сорокасемилетнего гея-педофила? Нет, я не это люблю, Джерард, — я улыбнулся, потому что сказанные мной слова не только причиняли боль, но и вызывали у нас смешки. Я любовался его улыбкой, тем, как его губы растягивались, словно стараясь вырваться из той серьезности, которую Джерард так усердно напускал последнее время. В этот раз его улыбка была достаточно широкой, чтобы я увидел мелкие, чуть пожелтевшие от никотина зубы и даже десны. — Я не это люблю, Джерард, — повторил я. — Я люблю Джерарда-художника. Учителя. Философа. Друга. Наставника. Наше всё… — я замолчал и впервые за все это время почувствовал, как Джерард сжал мою ладонь. — Черт, — выдохнул я, потому что опять испугался, но в этот раз страх был приятным. — Я люблю тебя. Сказав это, я закрыл глаза, позволив словам, его прикосновениям и вообще всему резонировать внутри меня. Джерард снова ответил молчанием, но мне было достаточно и этого. Мне требовалось произнести эти слова вслух, и казалось, что чем чаще я это делал, тем проще было справиться с эмоциями. Мне хотелось кричать, вопить во все горло, и чтобы никто не мешал. Услышав удовлетворенный вздох Джерарда, я подумал, что этого, возможно, мне хватит на всю жизнь. Я знал, что он меня любит, и ему было необязательно это говорить. Мне и так нравится. Неожиданно я почувствовал, как он приобнял меня и притянул к себе. Не желая разрывать связь, я продолжал держать его за свободную руку. Когда Джерард провел пальцами по мои волосам и уткнул меня лицом себе в шею, я вдохнул его запах. Кажется, он давно не мылся, потому что пах не так, как обычно, не этой странной смесью своего европейского шампуня и сигарет. Джерард как-то говорил, что такое случалось с ним, когда он впадал в депрессию и мог не принимать душ днями. После смерти матери он не мылся почти месяц, пока Рэймонд буквально не вылил на него ведро воды, потому что уговоры так и не сработали. Дело было в комфорте, пояснил Джерард тогда. Он носил одну и ту же одежду и не мылся, потому что все это было для него чем-то знакомым. Ему не хотелось показывать себя миру, поэтому он ходил грязным. Обнимая его, я почувствовал боль в сердце, потому что от Джерарда буквально пахло печалью. Не обязательно, чтобы он говорил, что любит меня. Да, мне было бы приятно, но есть вещи и поважнее. Например, выходить с ним на улицу, чтобы люди не подозревали его в изнасиловании или еще в чем. — Я не могу сказать тебе о своей любви прямо сейчас, — как можно эмоциональней ответил Джерард, когда мы перестали обниматься. Но, несмотря на все старания, его слова прозвучали холодно и бесстрастно, как сообщение факта. Я слегка склонил голову набок и нахмурился. — Почему? — создавалось впечатление, что Джерард еще не готов, а ведь он был одним из самых уверенных в себе людей. Не готов был я, но все же с легкостью произнес эти три слова. — Потому что если я скажу, что люблю тебя, то буду говорить про твой образ, — он снова использовал определение, которое мне так не понравилось раньше. Улыбка Джерарда была такой же слабой, как его аргументы, но ему нужно было за что-то ухватиться, пока к нему не вернутся силы говорить. Ему всегда удавалось выплеснуть свои переживания на полотна, окрасить мир нужным цветом, но не сейчас. Может, пары от краски и недостаток искусства повлияли на него так сильно, что из его слов пропали эмоции. Может, ему придется нарисовать картину, чтобы начать нормально говорить. А может, только может, он расскажет мне всю историю в смешении пастельных красок и карандашных черт. — Я не могу сказать, что люблю Фрэнка, семнадцатилетнего хулигана. Просто не могу. — Это не я, — я широко улыбнулся, но в моей улыбке не было боли. — Я не Фрэнк-хулиган. Я Фрэнк-гитарист, пусть у меня не очень-то получается играть. Художник, которому ты помогал творить. Друг, ученик и, как бы люди не пытались у меня это отобрать, любовник. Твой любовник, — на секунду замолчав, я пристально посмотрел ему глаза. Посмотрев в ответ, Джерард опять сжал мою ладонь. — Я Фрэнк-фотограф… — Фотограф? — Да, фотограф, — я улыбнулся, позабыв, что хотел сказать. Сняв рюкзак, я сунул его между нами. Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы расстегнуть «молнию» и вытащить на свет мое новое призвание. Я почти беспечно освободил камеру от шнурка на шею (подарок Жасмин), который был обернут вокруг нее, и вытянул руки, чтобы Джерард мог посмотреть. — Фотограф, — медленно проговорил он и посмотрел на объектив, расплывшись в гордой улыбке. Благодаря камере, вся наша боль, непонимание и печаль вдруг исчезли. Мы смотрели на нее, переполненные самого неподдельного восторга. Заметив в глазах Джерарда одобрительный огонек, я раз и навсегда понял, что фотография — это именно то, чем мне стоит заняться по жизни. — Да, — повторил я, совершенно не зная, что еще сказать. Теперь в воздухе витало что-то, чему у меня не получалось подобрать определение. Это могла быть любовь или принятие, или даже уважение, потому что я нашел свое призвание самостоятельно. Как бы то ни было, перемена была приятной. — И посмотри, — добавил я, неожиданно вспомнив. Протянув Джерарду фотоаппарат, который он с благодарностью принял, я поставил руки так, чтобы ему было видно, что камера заполняет пустоту. — Она подходит к моим рукам. Это мое призвание. Джерард лишь улыбался, обнажив свои похожие на детские зубы. Взяв меня за руку, которую я ему показывал, он слегка потянул. Мы улыбнулись друг другу, и, взглянув вниз, я заметил еще кое-что. Мы оба разглядывали небольшую отметину на коже у пальца, которой там раньше не было. Когда мы взялись за руки, наши отметины соединились. Мы заполняли пустоту друг в друге. Я делал что-то для Джерарда, а он для меня. Я начал гадать, что мог дать всезнающему художнику, но у меня почти не было времени на размышления. — Когда это случилось? — в его голосе слышалась легкая грусть, потому что мы оба осознавали, что он пропустил один из самых важных моментов в моей жизни. Если честно, мне хотелось сделать это без его участия, но в то же время не хотелось. Такое вот противоречивое чувство. — Когда меня не было, — в моем голосе тоже сквозила легкая грусть. — После того, как в больнице сделали экспертизу при изнасиловании… — Ты проходил экспертизу? — перебил Джерард. Он был шокирован, а я и не задумывался, что упоминание этой процедуры так задевало других людей. За последние недели я так часто повторял эти слова, что они стали частью моего обычного словарного запаса. Но Джерарда пугали не сами слова, а то, что они значили. — Да, но не переживай, — я ободряюще сжал его руку. — Врач сказал, что разрывов нет, поэтому ничего плохого сказать нельзя. Тебе разве не рассказывали? — Нет, — ответил Джерард, не в силах сдержать горечь в голосе. — Мне они про тебя ни слова не говорили. — Ох… Я знал почти все, что касалось его стороны дела: об освобождении под залог, об обвинениях и о том, что однажды Том встречался с Джерардом. И опять же, я настолько к этому привык, что принимал как должное, как что-то нормальное. Однако это было ненормально, и, как сказал Джерард, он никогда не сможет вписаться в рамки нормальности. Он пострадал куда сильнее меня. В следующее мгновение фотоаппарат отправился обратно в рюкзак, и между нами остались только наши сердца, бьющиеся в унисон. Джерард заключил меня в объятья, перебирая волосы и покачивая в руках, почти как маленького ребенка. Однако я не чувствовал себя кем-то невинным и беспомощным. Я был человеком, который нуждается в поддержке, хотя Джерард нуждался в ней еще больше. — Мне жаль, что тебе пришлось через это пройти, — пробормотал он, обнимая меня еще крепче. Почувствовав это, я сильнее прижался к его груди. Мне нравилось прикасаться к нему вот так, когда это не значило ничего сексуального. Нравилось ощущать его тепло и осознавать, как его руки подходили для того, чтобы обнимать меня. Мы стали одним человеком, соприкасаясь телом и душой. Я запустил пальцы ему в волосы и принялся покачиваться, чтобы мы стали одним большим утешительным клубком. Этого было достаточно, чтобы позабыть обо всем, что едва не вынудило нас сдаться. — Мне на все это плевать, — заверил я, имея в виду экспертизу после изнасилования. Джерард обнял меня еще крепче, не желая отпускать. — Оно того стоило, чтобы доказать, что ты невиновен. Я люблю тебя, Джерард. Все хорошо. Мы перестали покачиваться и просто сидели, вцепившись друг в друга. Держались, чтобы доказать реальность чувства, которое я снова упомянул. — Фрэнк, — в голосе Джерарда уже не слышалось столько боли. — Я не передумаю, даже если ты повторишь это миллион раз. Я не могу произнести эти слова, — он говорил грустно, но с пониманием. Я кивнул, пусть и не хотел принимать его слова. — Я знаю, ты не должен, — начал я, не уверенный, что хочу сказать дальше. Я убеждал себя, что мне плевать, говорит Джерард о любви или нет, однако глубоко внутри мне хотелось это услышать. Именно поэтому я постоянно повторял эти слова, а еще потому, что мне просто-напросто нравилось, как они звучат. Но мне хотелось большего. — Ты не должен, но иногда мне хочется, чтобы ты сделал это. — Я не могу… Он действовал не из эгоистичных побуждений, скорее, наоборот. Джерард всегда отдавал мне все, что имел, а что касается эмоций, он вряд ли бы стал отрицать те, которые ему нравились. Эгоистичность художников заключалась именно в этом. Сейчас он шел против своей природы. Я знал, что Джерард любит меня, и этого мне было достаточно. Кроме того, он обнимал меня сейчас. И у нас снова было всё. — Просто поцелуй меня, — сказал я, изменив свои пожелания. Из моих уст такие слова звучали слишком по-женски, но Джерарду, кажется, было все равно. Из-за моей просьбы задумчивость на секунду покинула его лицо, а брови поползли вверх. С момента моего прихода мы так и не поцеловались, хоть и были к этому близки. Когда Джерард начал наклоняться ко мне, я вдруг понял, как скучал по этому простому действию. Раньше поцелуи не несли в себе так много смысла. А еще мне стало интересно, откуда людям вообще пришло в голову целоваться и почему это было так приятно. Наверное, так быть не должно, но когда в поцелуе задействован не только физический контакт, но и эмоции, он кажется в сто раз приятней, чем возможность дышать. Сначала Джерард нежно прикоснулся к моим губам, а я не двигался. Мне не хотелось вести себя слишком нетерпеливо и сразу же отвечать. Именно он должен сделать первые шаги к возрождению наших отношений. В ночь, когда мы впервые занялись сексом, его поцеловал я. Я практически загнал его в угол, чтобы сделать это. Почувствовав, что Джерард начал действовать чуть настойчивей, прижал меня к себе и положил руку на шею, я полностью отдался эмоциям. Все наши поцелуи были по-своему особенными, но, учитывая атмосферу и обстоятельства, этот точно стал самым моим любимым. Проведя языком по его губам, я скользнул им в рот и почувствовал, что Джерард сделал то же самое. Несмотря на время, проведенное друг без друга, мы не торопились. Мы двигались удивительно медленно, совсем как в первую ночь. Мы возводили наш маленький мир, наш секрет заново. Несмотря на отсутствие доказательств, теперь люди знали про наши отношения, и мы должны были вести себя еще осторожней и наслаждаться каждой минутой, потому что теперь балансировали на краю пропасти. От этой мысли мне стало страшно, и я сильнее прижался к Джерарду, чтобы максимально прочувствовать его присутствие, пока все не закончилось. Неизвестно, сколько времени у нас осталось, может, три часа, три дня или три года. Как бы то ни было, я хотел провести все эти минуты с ним, целуясь у балкона. Когда желание охватило меня окончательно, я почти полностью забрался к Джерарду на колени и принялся целовать его в шею. Я все еще старался действовать как можно медленнее, но уже не мог сдерживать себя. Находясь дома, я мастурбировал, но не так часто, как хотелось бы. Первые дни меня переполняли злость и страх, так что это было вполне неплохим отвлечением. Когда же они немного спали, мне начало казаться, что родители постоянно за мной следят, особенно, по ночам. Как будто они ждали, что в окно ко мне залезет Джерард или я выкрикну его имя во сне или во время самоудовлетворения. Это все, конечно, было очень маловероятно, но я все равно чувствовал себя неловко. Уверен, что мое желание было выше, чем у среднестатистического подростка, возможно, потому что раньше Джерард всегда его удовлетворял. Сейчас же, избавившись от родительского контроля, оказавшись не просто у него в квартире, а на коленях, и чувствуя, что Джерард хочет этого не меньше меня, я едва ли мог держать себя в руках. — Хочешь пойти в спальню? — неожиданно серьезно спросил он. Его вопрос застал меня врасплох. Сейчас я был слишком увлечен Джерардом, но все равно бы рано или поздно сам побежал туда, на ходу снимая с себя одежду. Теперь, вернувшись к реальности из-за его голоса, я понял, как мне было неудобно и насколько зазывающей казалась черная дверь. Встав, я протянул ему руку, и мы спустились с возвышения у окна. Подойдя к спальне, я заметил, что отпечаток моей ладони так и остался на двери. От его вида меня переполнила радость, а губы растянулись в улыбке. Он от меня не избавился. По крайней мере, от напоминаний обо мне. Когда-то наши отношения закончатся, но не сейчас. Мне стало интересно, сохранит ли Джерард воспоминания и тогда, оставит ли мой отпечаток, который превратил его спальню из ничего во что-то, практически во всё. Я надеялся, что да, потому что так мы сохраним напоминание о том, что имели, даже если исчезнем. Я надеялся, что у нас будет всё, даже когда мы расстанемся. Или хотя бы его образ. Все мысли тут же позабылись, стоило мне только почувствовать прикосновение губ Джерарда. Мы прошли к кровати, и я лег на нее первым, ожидая, когда он нависнет надо мной. Внутри у меня что-то екнуло, когда Джерард лишь присел на край. Мне не просто так хотелось, чтобы он оказался сверху. Он был тяжелым и теплым, и так я чувствовал себя реальным и защищенным. Но впереди нас ждала целая ночь и, видимо, это было еще одним способом не торопиться. Джерард был со мной, просто лежал рядом и целовал меня, иногда нежно касаясь своим носом моего. Я водил руками по его торсу, дотрагивался до копчика и мест, до которых не мог дотянуться, когда мы сидели у окна. Я старался наслаждаться каждым прикосновением, неважно, оказывалась под моими пальцами его рубашка или теплая кожа. Мне хотелось запомнить все куда лучше, чем в ночь нашего первого секса. Несмотря на то, что секс с Джерардом никогда не был плохим, я начал осознавать, что последний раз мы занялись им из чистого отчаяния. Мои мысли были затуманены тревогой из-за глупостей, которые я, как мне казалось, натворил с Жасмин. Тогда я хотел заняться сексом, чтобы что-то доказать, а сейчас нам было нечего доказывать. Мы не спешили, не стали срывать друг с друга одежду и сразу переходить к делу. Моя рука так и осталась у края его рубашки, я лишь иногда дотрагивался до скрытой под ней кожей, и Джерард вел себя так же. Оторвавшись от моих губ, он переключился на шею и покрыл ее поцелуями точно так же, как это совсем недавно делал я. А я тогда очень старался. Позабыв, насколько чувствительной у меня была шея, я буквально растаял от прикосновений его языка и позволил себе застонать. Из-за того, что мне приходилось сдерживаться раньше, поначалу я вел себя тихо, но стоило Джерарду коснуться моего живота, как шума от меня стало куда больше. Его, кажется, это подбадривало, поэтому я решил вести себя погромче. Джерард слегка повернулся, отчего его волосы пощекотали мне подбородок, и посмотрел на меня. — Можно снять? — слегка сбивчиво выдохнул он. Мне казалось, что мои стоны были вполне исчерпывающим ответом, но он так и мерил меня вопросительным взглядом. Я накрыл ладонью его руку, слегка сжимающую ткань моей футболки. — Вперед, — ответил я, помогая ему избавить меня от ставшего уже ненавистным предмета одежды. Я слегка прикрыл глаза, мы вернулись к поцелуям, только теперь поменялись, и я посасывал кожу на шее Джерарда. Он лежал на боку, оперевшись на согнутую в локте руку, а я так и остался на спине. Я обнял его и попытался вынудить залезть сверху, но он не двигался со своего места. Единственное, что сделал Джерард, это протянул второю руку, чтобы слегка приобнять меня за бок. Я списал это на то, что он хотел не торопиться, и решил наслаждать тем, что мы снова были вместе. Когда мы опять поцеловались, он принялся поглаживать меня по груди, слегка массируя ее. Остановившись на сосках, Джерард нежно, едва прикасаясь потер их, отчего я застонал ему в рот, желая более близкого контакта. Он принялся целовать меня медленнее, почти лениво, а потом скользнул рукой вниз и коснулся пояса моих джинсов, задержав ее там на несколько секунд, которые показались мне слишком долгими. Однако сейчас все казалось мне слишком долгим. Я ждал так долго и был так сильно возбужден. Я чувствовал себя совсем не так, как в наш первый раз, потому что не нервничал. Мне хотелось быть с ним, мне было плевать, гей я или нет и сколько мне лет. Я знал, что секс не причинит мне вреда, и начинал терять терпение. — Могу я снять и это? — опять спросил Джерард, разорвав поцелуй. В этот раз его голос звучал тише, почти подавленно. Он посмотрел на меня, в его глазах читался только что заданный вопрос. Наши отношения всегда основывались на согласии, но раньше для этого не требовались слова. Мы так наловчились общаться через тишину, что на секунду я испугался, что мы теряем наш собственный язык. Но язык забыть нельзя, особенно, такой. Это все равно, что кататься на велосипеде или играть на пианино. Этим можно не заниматься некоторое время, но какая-то часть мозга все равно помнит, что надо делать. Мне нужно лишь напомнить Джерарду. — Конечно, — искренне ответил я. Слегка кивнув, он перевел взгляд на мои джинсы и принялся медленно их расстегивать. Я наблюдал за ним, а потом помог с себя снять. Я начал замечать, что его медлительность была связана не с желанием прочувствовать момент. Причины крылись в чем-то другом. Что-то похожее на страх или неуверенность в себе, но это казалось мне бессмысленным в связи с Джерардом. Ему было нечего бояться, а может, он и не боялся. Не знаю. Я был возбужден, а Джерард снимал с меня штаны, так что все мои мысли сконцентрировались ниже пояса. Откинувшись головой на подушку, я почувствовал прохладный воздух на коже и отмахнулся от ненужных размышлений. Джерард одарил меня еще одним изучающим взглядом, а потом мы снова поцеловались и он положил руку мне на член. Сначала его прикосновения были такими, к которым я привык. Хватка Джерарда была крепкой, и он не поколебался, когда я снял боксеры, избавившись от последнего препятствия между нами. Слегка нерешительно взяв мой член в кулак, вскоре он принялся ритмично двигать рукой вверх и вниз. Я подтянулся к его шее и сделал глубокий вдох, чувствуя его запах, сколько бы ни облизывал одну и ту же точку. Не прошло и минуты, как я почувствовал изменения в движениях Джерарда. Его рука расслабилась, от основания, которое раньше крепко сжимал, он переместился к головке, едва ее касаясь. Иногда он делал так и раньше, чтобы раздразнить меня, но только не сейчас. Джерард был не уверен, и его неуверенность практически физически ощущалась в едва заметных прикосновениях. Он принялся метаться между двумя типами прикосновений, сильными и слабыми, уверенными и неуверенными, что запутало меня еще больше. Я опять откинулся на подушку и перестал его целовать, позволив Джерарду делать все, что ему пожелается. — Тебе хорошо? — слегка хриплым голосом спросил он. Однако эта хрипотца не звучала сексуально, как обычно. Просто создавалось впечатление, что его неуверенность и неловкость нашли выход в речи. — Да, — ответил я, прикусив губу и громко выдохнув, когда мне было особенно приятно. — С тобой мне всегда хорошо. Ничего не изменилось. Когда я с тобой… И я не солгал. Что бы Джерард ни делал — прикасался ко мне, целовал или просто лежал рядом раздетый — мне всегда было хорошо. Так я чувствовал какую-то связь, мне казалось, что я знаю кого-то так же хорошо, как себя. С ним мне было комфортно. Я мог раздеться и заняться с ним сексом, и мне не хотелось создавать из этого суету и нервничать. Мы могли касаться членов друг друга и не воспринимать это, как что-то, что требует предварительных обсуждений. Мы делали это просто потому, что нам было приятно. И нам хотелось сделать приятно и другому человеку. И хотя мы считали, что в этом не было ничего особенного, такие прикосновения объединяли нас, как ничто другое. С Жасмин я чувствовал себя немного странно и неловко, особенно, когда мне надо было к ней прикасаться. Я старался этого избегать, потому что ощущения были не такими, как с Джерардом. Мы могли трогать и мастурбировать друг другу, при этом улыбаясь и спрашивая, приятно ли нам. Это казалось таким правильным. — Хорошо, — пробормотал Джерард. Я открыл глаза и посмотрел на него. Он сидел, уставившись куда-то вдаль и вяло двигая рукой. — Хорошо, — уже чуть тише проговорил Джерард, переведя взгляд на мой живот и грудь. — Я всегда хотел доставлять тебе только удовольствие, Фрэнк. Я никогда не хотел сделать тебе больно ни в каком виде… Я никогда не хотел причинять тебе боль, Фрэнк. Прости меня, пожалуйста, если я когда-то делал это. — Эй, — тут же отозвался я, внутри что-то кольнуло. Мое дыхание все еще было немного сбивчивым от ощущения его руки на члене, которую он тут же убрал после моего выкрика. Взяв его за руку, я положил ее себе на талию и переплел наши пальцы. Джерард одарил меня неуверенным взглядом, словно что-то стеклянное, что могло вот-вот разбиться. Он был очень напуган, но дело было не в копах или чем-то таком. Он боялся меня, боялся сделать мне больно или прикоснуться как-то не так. Но я хотел, чтобы Джерард меня трогал, и не мог понять, почему он не понял это по моей реакции. Даже в нашу первую ночь, когда я признался, что мне страшно, он не был таким нежным, таким сосредоточенным, таким взволнованным. Что-то было не так. Джерард рассказал мне не все, и я уже начинал бояться того, чего не знаю. Мы уже прошли через столько ужасов. Не знаю, смогу ли вытерпеть еще. — Джерард… — начал я, поглаживая его ладонь большим пальцем. — В чем дело? — Ни в чем, — солгал он, прикусив губу. Джерард посмотрел на меня, а потом опять отвел взгляд, о чем-то задумавшись. — Дело ведь не в копах, да? — спросил я, изогнув бровь и стараясь заглянуть ему в мысли. — Они сделали тебе больно? — Нет, — он фыркнул. — По крайней мере, физического вреда не было. — Знаю, что из-за них ты почувствовал себя чудовищем, — проговорил я, пытаясь его успокоить. — Знаю, что это больно. Я посмотрел на него, заметив, что мои слова словно проходят мимо его ушей. Если бы дело было в копах, то от моих слов он бы приободрился, послушал или хотя бы попробовал убедить меня в обратном. Но проблема, казалось, заключалась в его собственном мире и неизвестных мне событиях. Я попытался очистить разум, чтобы понять причины его поведения, и вдруг осознал: Джерард уже не молодой. В его жизни произошло уже столько событий, когда я еще даже не родился, и хотя мне нравилось думать, что я его знаю, это было неправдой. Он многое мне рассказывал, но даже часы таких разговоров не могли сравниться с прожитыми годами, которые я упустил. — Джерард, ты что-то недоговариваешь, — сказал я то, что и так было очевидно. Очнувшись от своего состояния, Джерард посмотрел на меня, догадавшись, что его секрет сохранить не получится. Схватив за свободную руку, я подтянул его ближе. — Расскажи мне. Ты можешь мне доверять. Уверен, что все не так плохо. Он подвинулся ко мне, но в его движениях все равно сквозила боль. — Ты прав, — наконец ответил Джерард, тяжело вздохнув. — Никто не причинял мне вреда. — А что тогда? Сделав глубокий вдох, Джерард поднес кулак к губам и задумался. Затем он повернулся и попытался посмотреть мне в глаза. Поняв, что пока не может сделать этого, он натянул на меня джинсы. Разглаживая ткань на штанинах, Джерард глухо заговорил. — Никто и никогда не мог сделать мне больно. Даже мой отец, когда избивал меня. Я никогда не позволял ему сломить мой дух. Просто стал более скрытным. Я считал себя сильным, и, на самом деле, так оно и было. Я сильный. Однако боль других людей задевает куда сильнее. Ты не можешь это остановить, а просто смотришь и чувствуешь, как тебя разрывает на части. Мне никогда не было больно, ровно до того момента, как больно стало Майки. Раньше он едва ли упоминал своего брата, я не видел даже его фотографий, но имя Майки, так сильно отличавшееся от Джерарда, сразу мне запомнилось. Из-за того, что мне хотелось получше узнать сломленного человека, находящегося рядом со мной, я сохранил это имя в памяти. И именно поэтому я позволил ему продолжить свою историю, как бы болезненно ни звучали его слова и не дрожал голос. — Майки страдал от насилия с семи лет, — начал Джерард, и его слова сразу задели что-то у меня внутри. Я закрыл глаза и почувствовал, как меня буквально захлестывает сочувствием к братьям. Джерард говорил, не глядя на меня или куда-то еще, кроме своих далеких воспоминаний. Он говорил отрывочно и просто, но некоторые истории и стоит рассказывать именно так. Он бы, наверное, умер прямо здесь, если бы вложил в свой рассказ эмоции. Ухватившись за эту мысль, я обнял Джерарда и принялся слушать его. — Однако ситуация была нетипичной. Он страдал от насилия не со стороны священника, учителя или члена семьи. А от мальчишки из его чертовой школы, учившегося на три года старше. Джерард замолчал, сделав паузу скорее для себя, чем для меня. Будь у меня желание, я бы задал какой-нибудь вопрос, но я не знал, что сказать. Я был даже не уверен, что смогу верно сформировать слова. Кроме того, о таком не спрашивают, ведь могло показаться, что я сомневаюсь в его истории. Мне нужно лишь молчать, слушать и все осознавать. — Сначала ничего такого страшного не было. Просто «мальчишеские дурачества», как это называл его отец. Кит хватал его и трогал за места, которые трогать не стоит. Но дети любопытные и интересуются строением своего тела. Не знаю, какую хрень ему еще втюхивал его отец. Может быть, по ночам он сам творил с Китом что-то подобное. Фыркнув, Джерард слегка подался вперед. Мне показалось, что его сейчас стошнит, но из его рта изверглись лишь слова, которые были ничуть не лучше рвоты: — Кит и Майки были лучшими друзьями, по крайней мере, так ему говорил Кит. Он был старше и знал, что сможет контролировать Майки. Майки нравилось дружить с ребятами постарше, так он чувствовал себя важным. Надо было разрешить ему проводить время со мной. Он так часто стучался в дверь моей спальни, что я сделал знак, велевший ему проваливать. Даже это не сработало. Я должен был просто разрешить ему сидеть со мной в комнате — большего он и не хотел. Отец был все время на работе, а мама постоянно слишком занята уборкой или чем еще, чтобы обращать внимание на Майки. А он безумно хотел внимания. Он просто хотел сидеть со мной в комнате, чтобы не быть одному. Я должен был разрешить ему… Джерард вздохнул и убрал пряди, упавшие на лицо. — Если честно, мне не хотелось, чтобы он болтался рядом. Я не хотел, чтобы рядом вообще был кто-то. Хотел только сидеть в комнате и рисовать. Я терпеть не мог, когда кто-то постоянно заглядывает мне через плечо. Я хотел одиночества, а Майки его не выносил. Майки нуждался в людях, и, не найдя внимания дома, пошел искать его в другом месте. Я бы многое отдал, чтобы человек, в котором он нашел утешение, не сотворил с ним такого. Джерард неуверенно вдохнул, его наполняла злость. Еще одно воспоминание боролось за то, чтобы занять его мысли. Я понял, что он был полон воспоминаний. Почти полувековой запас. Иногда он вел себя так, что мне казалось, что мы ровесники. Я еще никогда так не ошибался. Джерард прошел через вещи, о которых я и понятия не имел. Например, эта история с Майки. Мне стало интересно, что он скрывал еще, засунув подальше и надеясь больше никогда не вспоминать. Интересно, что я еще упустил в его поведении и смог ли бы понять что-то, если бы был внимательней? Не уверен. Джерард оставался для меня загадкой. Мне стоило радоваться, что эта тайна становится для меня чуть понятней сегодня и оставалось гадать, узнаю ли я еще что-то, пусть и ужасно печальное и волнующее. — Кит был тем еще уродом, и дело не только в его поведении и отце. Он был просто больным. Я сам видел, как они кидался камнями в кошек, бил младших братьев и сестер, а иногда и старших. И Майки тоже. Однажды Майки пришел домой с разбитым носом и сказал, что он упал с горки. Через неделю я узнал, что Кит разбил нос сначала ему, а потом себе. Понятию не имею, почему этот мальчишка решил разбить нос самому себе, но он сделал это. Я же сказал, что он больной. Но я тогда ничего не сказал. Просто не знал, что сказать. Я думал, что они всего лишь дурачились, как и все дети… — Джерард перестал размахивать руками, когда ему в голову пришло еще одно воспоминание. — Я однажды видел, как Кит бросил на дорогу белку. Прямо перед надвигающимся грузовиком. Я громко выдохнул. Это был первый звук, который я издал за все время его рассказа. Здесь просто нельзя было обойтись без вздоха. Я терпеть не мог, когда страдали животные. Даже при просмотре фильмов мне было плевать, если там умирали люди, а вот смерти животных бесили и заставляли грустить. Однако то, о чем говорил Джерард, было не фильмом, а самой что ни на есть реальностью. Какой-то больной десятилетка бросил белку под колеса грузовика. И хотя мне не хотелось задавать вопросов, я чувствовал себя потерянно: — И что произошло? — А ты как думаешь? — фыркнув, Джерард посмотрел на меня, в его глазах плясал огонь. Заметив, как я испуганно отодвинулся назад, он помрачнел. Слегка сжав мою руку, он мысленно сверился со своими воспоминаниями и продолжил с места, на котором остановился. — Ее сбило, конечно же. Майки все это видел. Тогда он впервые пришел от Кита в слезах. Я тогда очень удивился, потому что Майки был не из плаксивых. Даже когда Кит разбил ему нос, слезы в его глазах появились только из-за удара. Я никак не мог понять, почему он плачет, но навсегда запомнил, как он рыдал, уткнувшись лицом в подушку. Позже я понял, что к тому моменту Кит пользовался Майки уже почти год. Созерцание смерти невинного животного сломило его, сделало слабее. А его слабость дала Киту еще больше силы, — тон Джерарда помрачнел, сигнализируя, что меня ждало дальше. Я задержал дыхание, надеясь оглохнуть к моменту, когда он произнесет следующие слова. — Вскоре после этого происшествия Кит изнасиловал Майки. Тогда ему было девять. А потом я действительно оглох. Просто не мог дальше слушать историю о ребенке, который регулярно подвергался насилию. Это было ужасно, а от того, что Джерард говорил об этом, словно сообщал простые факты, мне было еще тяжелее. Мне хотелось стошнить, и чтобы он сделал то же самое. Ему необходимо избавиться от этих воспоминаний. От тех ужасов, что случились не с ним, а с его братом. По тому, как говорил Джерард, могло бы показаться, что это он пережил то насилие. Так мне казалось логичнее. Я считал, что куда проще справиться с насилием, через которое прошел не ты сам. От этого проще отгородиться. Оказывается, совсем наоборот. Как он сказал в самом начале своего рассказа, чужая боль задевает сильнее. Джерард не хотел отгораживаться от брата, это брат отгородился от него. Насилие заставляет смотреть на мир иначе. Заставляет во всем сомневаться и по-другому рассматривать отношения. Кит дал Майки то, что тот, как ему казалось, не мог найти нигде: дружбу. Также он брал у Майки и говорил, что так оно и должно быть. Майки не знал другой жизни. И постепенно его тяга к другим людям превратилась в тягу к Киту, насилию и всему, связанному с ним. Когда Джерард увидел, что с этой дружбой что-то не так и попытался вмешаться, он не смог. Ему было невероятно больно от того, что он смотрел, как это происходит прямо у него перед носом, но ничем не мог помочь. — Спустя почти три года постоянного насилия Кита поймали, — продолжил Джерард, голос которого на секунду лишился мрачности. — Улик для обвинений было недостаточно, особенно, учитывая, что Майки считал, что ничего страшного не происходило. Ему нравилось быть с Китом, и хотя врачи считали, что что-то не так, он заверял, что все хорошо. Тогда еще не существовало экспертиз после изнасилования, и было невозможно что-то доказать. Мне в голову пришла мысль, что эти экспертизы и сейчас не очень-то помогали. Я вспомнил о множестве экземпляров, которые так навсегда и остались стоять в холодильниках. Возможно, где-то там был и мой. Джерард глубоко вздохнул и сильнее ухватил меня за руку при одном только воспоминании этой пугающей экспертизы. Я сжал в ответ, теперь его боль была мне понятна. Он снова заговорил, оперевшись спиной об изголовье кровати. Я устроился рядом с ним и обнял, а в голове у него так и мелькали воспоминания. — Майки еще очень долго считал, что все хорошо. Киту запретили общаться с ним, но однажды ночью Майки сбежал из дома, чтобы с ним повидаться, — Джерард замолчал, словно ожидая, чтобы я провел параллель. Вопреки своему желанию, я ее провел. Мне хотелось услышать конец истории, каким бы жутким он ни был. — Как ты уже понял, Кит его опять изнасиловал. И отец обвинил в этом меня. — Почему? — Потому что я должен был присматривать за Майки, — возмущенно ответил Джерард. — Должен был присматривать. Он должен был находиться в моей комнате. Я решил, что он уже достаточно взрослый, чтобы находиться одному, и он этого хотел. Я и подумать не мог, что он сбежит к Киту. А еще отец винил меня из-за того, что я был геем. Если у тебя ребенок — педик, он, конечно, навлечет что-то подобное. Я еще не рассказал о своей ориентации родителям, потому что сомневался. Но меня все равно обвинили. И черт возьми, как же мне было обидно. Он снова замолчал, и мне надо было как-то это остановить, пусть история еще не закончилась. Я обнял Джерард еще крепче, стараясь отогнать все плохое. Он пытался заставить меня провести параллель между мной и Майки, но я отказывался делать это. У нас с Джерардом все было иначе. Я хотел быть с ним, и об изнасиловании и речи быть не могло. Не было никакого насилия. И Джерард не думал, что это изнасилование. Он должен был понимать, как много наш секс — не мой, не его, а именно наш, — значил. Он однажды сказал, что в сексе не может участвовать только один человек. Если одному из партнеров не хочется, то другой должен это понимать. Этот простой совет, который был практически клише, от него звучал едва ли не красиво. Теперь его слова не казались мне клише, и к ним добавились трагичные нотки. Я начал понимать, что в жизни Джерарда все было трагично. Его жизнь в семье была очень мрачной, даже до того, как я узнал историю Майки. Он пережил смерти друзей и родных, распад семьи и невозможность осуществить свою мечту о Париже. Однако ему удавалось превратить в прекрасное даже самые тяжелые моменты своей жизни. Именно поэтому он стал художником. Ему хотелось вдохнуть цвет в вещи, которые никогда не станут яркими самостоятельно. Так он спасал жизни. Джерард показывал людям, что можно увидеть цвет даже в самые мрачные дни, а невиданные ранее оттенки дадут силы жить. Мне он дал так много причин жить, так много цветов, из которых можно выбрать. Он спасал мою жизнь, просто обнимая меня. Джерард стал рассказывать про ночь, в которую спас жизнь Майки, пусть он и не восхвалял себя, как это делал я в своих мыслях. — Я знал, что их отношения ненормальные, — тактично начал он. — Это было видно по тому, как они себя вели. Кит отдавал ему приказы. Что бы Кит ни сказал, это было бесспорным фактом. И без этого куска дерьма Майки чувствовал себя потерянным. Он не знал, что ему делать. Более того, он не знал, что хочет делать. Кит переехал, когда Майки было четырнадцать. Два года отрицания насилия подошли к концу. Первая неделя после его переезда стала самым настоящим адом, хотя все мы должны были радоваться. Майки не выходил из комнаты. Он вел себя так, как стоило бы вести из-за изнасилования, а не когда его насильник уехал. Но если ты не знаешь другой жизни, то будешь скучать по ней. Неожиданно Джерард подвинулся и словно поменял ход мыслей. Он посмотрел на меня и улыбнулся, казалось, впервые за долгие годы. — Однажды Майки понял, что больше не может это терпеть. Он увидел кровь на своей одежде и сорвался. Всю ночь он ходил по дому — к счастью, родителей не было, — и бил все, что видел. Он нашел тарелку и разбил. Разбил лампу и даже одну из моих картин, над которой я работал. Я разрешил ему. Я его подбадривал и говорил, что это стоило сделать уже давно. Мы всегда были достаточно близки, но после ситуации с Китом, мне казалось, что я не выполнил свой братский долг. Я должен был все понять. Должен был остановить это, — он вздохнул и тут же переключился со своей секундной печали на радость брата. — Но тогда мне казалось, что мы снова стали детьми, жалующимися друг другу на запреты родителей во время разглядывания комиксов. Майки наконец освободился от Кита. Ему понадобилось семь чертовых лет, но оно того стоило. Его глаза той ночью… В них снова вспыхнул огонь. Мое сердце на секунду остановилось от того, как он произнес слово «освободился». Я пытался представить, каково это, ощутить освобождение, больше не чувствовать, как тебя тяготит что-то страшное и отвратительное. Мне очень хотелось, чтобы эйфория, которую описывал Джерард, прошлась и по моим венам. Я хотел, чтобы меня переполняла та же гордость, что и его, когда он широко улыбался. Мое сердце переполняла уже не боль, а искренняя радость за Джерарда и его брата. Он спас жизнь Майки и освободил его, вернул ему цвета. То же самое он делал и со мной, намеренно или по воле случая. Однако, какой бы красивой ни была эта история, целью ее рассказа было не поведать о радости Майки. Джерард проводил параллель между нами, как бы мне ни хотелось ее игнорировать. — Ты знаешь, к чему я веду… — он не закончил предложение и коротко на меня посмотрел, а потом отвел взгляд. Ослабив хватку на моей талии, Джерард провел рукой по волосам. Несмотря на то, что он был все еще одет, я почувствовал, что ему холодно, поэтому постарался согреть его, позволив себе заговорить на запрещенную тему. — Джерард, — медленно начал я, положив ладонь ему на грудь. Он позволил мне сделать это, однако ритм его сердцебиения изменился. Несмотря на то, что Джерард заметно нервничал, когда я к нему прикасался, он не препятствовал этому. Однако ему требовалась уверенность, чтобы сделать то же самое со мной. Уверен, что он этого хотел, ему нужно лишь избавиться от мысленного барьера. — Мы не такие, как они. Я хочу быть с тобой, — я принялся поглаживать его по груди и сунул палец в прореху между пуговицами. Кожа была холодной даже на ощупь. — Майки тоже говорил, что хочет быть с Китом… — Но ты сам сказал, что их отношения были ненормальными, — принялся спорить я, продолжая свои движения. — А наши нет. — Откуда ты знаешь? — в его голосе слышалась боль и страх. Джерард на секунду задумался и фыркнул, что-то вспомнив. — Твое мнение о том, что связано с тобой, всегда субъективно. Мы можем думать, что с нашими отношениями все в порядке, а другим кажется, что они неправильные… Я закрыл глаза, вспомнив, что то же самое он говорил, когда речь шла о моей игре на гитаре. Тогда я сказал, что играю отстойно, а он заявил, что мое мнение не считается, потому что оно субъективно. Но черт, это всего лишь гитара. А не любовь. Здесь невозможно быть субъективным. Люди не хотели, чтобы мы были вместе. А вот мы хотели. Разве не это было главнее всего? Я пояснил это ему, стараясь не звучать, как полный идиот, и не упоминать о своей любви слишком часто. Мне не хотелось снова его спугнуть. Знаю, что Джерард любил меня, но не стоило об этом лишний раз говорить. Прежде чем сказать, что любит меня, он должен снова прикасаться ко мне. Нужно делать маленькие шажки. Джерард долго молчал, когда я последовательно представил ему все аргументы и даже упомянул мнение профессионала. — Я ходил к психологу, Джерард, — слабо проговорил я. — Меня заставили, чтобы удостовериться, что со мной не происходило ничего плохого. — И? — услышав это, он заметно оживился. — Со мной все в порядке, — выдохнул я. По его лицу было видно, как в нем борются чувства из-за того, что я ему сказал, и упоминания копов, которых мы так избегали. Сейчас Джерард думал куда усерднее, чем обычно, а думал он постоянно. У него на лице никогда не было этого отсутствующего выражения, которое я встречал у многих людей. Даже когда он молчал, в его взгляде читалась задумчивость. Джерарду требовалось думать, чтобы жить, так он знал, что его разум и тело еще функционируют. Однако сейчас он слишком усердствовал, и я нежно провел рукой по его подбородку, чтобы успокоить. Это прикосновение задело что-то внутри него, и он посмотрел на меня, словно вообще забыл, что в комнате есть еще один человек. Потом снова отвел взгляд и вздохнул. — Я не хочу делать тебе больно… — Ты и не делаешь, — заверил я, схватившись за него. Однако я знал, что сколько ни хватайся, этот разговор мог продолжаться всю ночь. Спорить с ним дальше просто бесполезно. Его желание не причинять мне боль было естественным. Джерард не хотел, чтобы я чувствовал себя, как Майки, когда останусь один и мне будет нечего разбить. А я ведь уже сломал гитару своего отца и чувствовал себя просто великолепно после этого. Теперь у меня было новое призвание — фотография. И тогда в голову мне пришла идея. Камера показывает правду, которая недоступна людям. Сейчас мне требовалась именно правда. Правда, которую даже обычно разумный Джерард не мог увидеть. Мы были не похожи на Майки и Кита, и ему было не в чем себя винить. Камера покажет ему это, освободит от кандалов вины, которые он сам на себя надел. Все время, что мы пробыли вместе, Джерард всегда олицетворял свободу. Чтобы быть свободным, тебе нужно искусство и возможность творить. Он забросил рисование. Он лишился свободы, а я только учился пользоваться своими крыльями. Я был уверен, что моя свобода поможет вернуть и его. Чувствовал это. Это будет первым, что я дам ему, после того, как только и делал, что брал. И это меньшее, что я мог сделать. — Джерард, — несмотря на мрачные нотки, звучавшие в моем голосе раньше, сейчас он был легким и беззаботным. Он посмотрел на меня, в его взгляде все еще читалась боль, но теперь к ней добавилось любопытство. Улыбнувшись, чтобы еще разрядить атмосферу, я высвободился из его рук, быстро пробормотав: — Я хочу тебе кое-что показать. Джерард не пошел следом, что вполне соответствовало моему замыслу. Он должен был ждать меня в своей комнате, которая когда-то для него символизировала пустоту, пока я не принесу предмет, который спасет наши души. Вместе. Когда я вернулся в постель, Джерард сидел, полностью оперевшись спиной на изголовье и застегнув все пуговицы на рубашке. Проигнорировав это, я положил камеру в центр кровати, между нами. Затем убрал с нее руки, чтобы мы могли ей полюбоваться, как представлением. Джерард посмотрел на меня, потом на фотоаппарат, а потом опять на меня и вопросительно изогнул бровь. — Фрэнк?.. — Это камера, — сказал я, выждав некоторое время. Мне хотелось пробудить в нем любопытство, как он всегда делал со мной. — Но это больше, чем просто камера. Так же, как и картины — больше, чем просто мазки краски на полотне, — я хитро улыбнулся, слегка жестикулируя. Услышав это, Джерард тоже улыбнулся, потому что понял, что чему-то меня научил. — А что же это тогда? — начал подыгрывать он, слегка подавшись вперед. — Камера показывает правду, — тут же выпалил я. — Когда люди смотрят на картины или рисуют их, они могут интерпретировать, как угодно. Красные облака, синяя трава, небо под водой, — я улыбнулся и тут же получил ответную улыбку от Джерарда, который узнал свои слова. Меня еще никогда не цитировали, но я надеялся, что смогу познать эту радость в будущем. — Но с камерой все иначе. Ты делаешь фотографию, но, как мы знаем, мнение о ней субъективно. Тебе может казаться, что ты фотографируешь дверь, а на самом деле это значит что-то совсем другое. Ты можешь разглядеть на ней трещины и неровности. И ты перестаешь видеть то, что видел, когда решил сделать снимок. Когда фото проявляется, ты понимаешь его истинное значение. Ты видишь правду, Джерард. Я замолчал, использовав его имя для того, чтобы привлечь внимание. Хотя он уже был полностью поглощен моими словами и сидел, с интересом нахмурившись. Не думаю, что Джерард знал, к чему я вел, но когда я взял камеру в руку и поднес к своему улыбающемуся лицу, он наверняка все понял. — Камера может рассказать нашу историю, Джерард. Она покажет всем или только нам, что все это на самом деле значит. Что мы на самом деле сейчас чувствуем. Никакого прошлого, настоящего или будущего. Только мы. Только сейчас. Только правда. Я сделал глубокий вдох, чтобы нагнать важности и достичь того эффекта, которого хотел. В голове у меня крутилось столько мыслей, что я не был уверен, что смогу дать им выход, сказав всего несколько предложений. Не представляю, как Джерард делал это так легко. Для этого требовалось очень много думать, и мне казалось, что я постоянно сбиваюсь. Однако когда в его глазах загорелся огонек, а взгляд упал на мои губы, я понял, что оно того стоило. И, если честно, мне очень понравилась роль учителя. Я понял, почему Джерард всегда приглашал меня к себе. Мне нравилось смотреть на то, как светятся его глаза, как он улыбается, когда понимает меня. Но мы еще не закончили. Когда чему-то учишься, необходимо применить это на практике. Отведя камеру от своей головы, я несмело протянул ее Джерарду. — Сфотографируй нас, — я положил фотоаппарат ему в руки. Он немного покрутил и потрогал ее, прежде чем понял все окончательно. — Я совсем не умею фотографировать, — с улыбкой ответил Джерард. В его голосе все еще слышалась боль, но ее причиной было не неумение хорошо фотографировать. — Это уже не мне судить, — я замолчал, поняв свою ошибку. — Это камера будет судить. Я сел рядом с ним, наклоняясь все ближе и ближе к его лицу. Коснувшись губами губ Джерарда, я не стал закрывать глаза, а наблюдал за его волнением. Он сжал камеру в руках, чтобы набраться смелости для поцелуя. Неожиданно послышался щелчок, и свет вспышки заполнил комнату, осветив наши лица. Теперь наш поцелуй был запечатлен не только в памяти, но и на пленке. Я на секунду оторвался и посмотрел на Джерарда, лицо которого светилось неподдельным восторгом. Фотография была моей страстью, но, как это было с рисованием, я поделился с ним и наши стремления смешались. Стали всем. — А ты входишь во вкус, — прокомментировал я, когда Джерард сделал снимок наших переплетенных ног. Теперь я сидел рядом с ним, чтобы он мог свободнее пользоваться камерой, к которой я привыкал последние несколько недель. Улыбнувшись и положив голову ему на плечо, я взял его за руку, которую он убрал с кнопки, и переплел наши пальцы. — Кажется, ты нашел свой способ изменить мир, — осторожно проговорил Джерард, а потом сжал мою ладонь, одарив меня самым важным одобрением в моей жизни. С камерой я мог изменить мир. Однако сейчас меня волновал лишь тот мир, который мы сотворили в стенах этой старой грязной многоэтажки. Я снова поцеловал Джерарда, и в этот раз он не колебался. Он поцеловал меня в ответ, и когда наши языки встретились, все было так, как и должно быть. Никаких неловких разговоров или поз, все просто шло своим чередом. Он снова положил руки на мои джинсы, которые застегнул во время разговора, но говорить нам было больше не о чем. Теперь всю правду расскажут фотографии, которые мы время от времени делали и которые с годами изменят мир. Сейчас важнее всего для меня было сохранить мир Джерарда. И кое-что, что, как мне казалось, было невозможно. Мир спасения жизней, который порой мог показаться жестоким или опасным, был прекрасен, если взять его в свои руки. Джерард осторожно уложил меня на спину, и казалось, что он делает это с гордостью. Я готов спасать мир, даже несмотря на боль, которая могла с этим прийти. Стоило мне стать частью этого, отказаться было сложно.