Ребят, всем привет, на связи пур бланка, которую, я надеюсь, некоторые дав киперовцы еще помнят) хочу сообщить, что я не сдержала свое слово, не смогла закончить этот перевод сама, но нашлись другие люди, которые мне помогали, их помощь просто неоценима. поэтому, когда год назад один человечек предложил свою помощь, я не отказалась, потому что хотела, дабы люди дочитали эту историю до конца. дальнейшие главы, начиная с этой, переводила Халкуша, с которой, к сожалению, мне не удалось ближе познакомиться, но я уверена, она справилась со своей работой на 100% поэтому, не судите строго, читайте, наслаждайтесь, а еще будьте свободны «he set me free!»
=Любовь=
III
Поглощение
Атмосфера, полная нервозности, запрета и чувства вины, совершенно испарилась, как только мы с Джерардом слились в очередном поцелуе. Поначалу его сильные руки немного подрагивали, но мне хотелось думать, что это лишь от предвкушения. Когда пальцы слушались его, он время от времени щелкал затвором камеры в руках, делая снимки. Джерард гордился мной; особенно, когда я выхватывал у него аппарат и размещал на его законном месте — между своих пальцев. Для меня это теперь было легко: всего лишь нажать на кнопку и осветить комнату яркой вспышкой, но ему это казалось чертовым волшебством. В такие моменты Джерард слегка округлял глаза, вскидывал брови и приоткрывал рот, позволяя шаткому вздоху покинуть легкие. Это было выражение шока и абсолютного восхищения. И всё это было только благодаря мне. Джерард признавался, что совершенно не помнит, откуда у него эта страсть к искусству; кажется, она была у него с рождения. Даже будучи ребенком, он уже любил раскраски, рисовал на любом клочке бумаги, а когда добрался до красок — черт возьми, он рисовал до тех пор, пока краска не въедалась в его руки настолько, что он уже не мог вспомнить цвет собственной кожи. Джерард всегда знал, что ему суждено быть художником. Искусство было в его крови, и понял он это, как только появился на свет. С раннего возраста он мог заметить красоту абсолютно во всем, поэтому ему захотелось… нет, ему было просто необходимо поделиться этим с миром. Джерард тогда еще плохо говорил и имел проблемы с чтением и осмыслением материала, но ему это было совсем не нужно, чтобы писать картины. В них не было языка, а если и был, то свой собственный. У художников, фотографов и всех тех, кого заботила красота, был отдельный язык, свое произношение, свой словарный запас, и к моему величайшему удивлению, я теперь тоже на нем говорил. И черт возьми, Джерард был так горд мной. Мне пришлось буквально продираться сквозь свои подростковые годы — руками и ногами, облитым алкоголем, покрытым красками — только чтобы найти эту среду, в которой часть меня, так стремившаяся вырваться наружу, наконец получила шанс показать себя миру. Я понял, что прежде эта сущность во мне (творческая муза, называйте, как хотите), она была мертва. Или, по крайней мере, пребывала в вынужденной коме. А Джерард оказался тем, кто вселил в нее жизнь. Рядом с ним она снова начала дышать, но, чтобы вернуть ей стабильный пульс, потребовалась камера в моих руках. Эту новую жизнь я намерен был провести с Джерардом, и неважно, что могло случиться, или что про нас говорили. С ним я чувствовал себя важным, особенным, каким не чувствовал себя прежде ни с кем другим. Конечно, у меня была Жасмин. И я на самом деле любил ее. Но также я знал, что люблю Джерарда в тысячу раз сильнее, и ей с ним никогда не сравниться. Некая степень отчаяния всегда присутствовала в наших отношениях с Джерардом, даже до момента, как нас поймали. Мы знали, что были обречены, но все равно наслаждались моментом и ценили его. С Жасмин мы не чувствовали обреченности, ведь только результат наших собственных ссор мог привести к драматичному исходу. Мы с Джерардом никогда не ругались, да я и не думаю, что могли бы. Мы сражались за нас, и в последние несколько недель, возможно, слишком отчаянно, но мы сделали это. Нам пришлось разойтись и бороться порознь, чтобы в полной мере осознать силу наших чувств. Мы не могли себе позволить оскорблять друг друга, потому что слишком друг в друге нуждались. В наших отношениях был еще один пункт, помимо творчества, которым мы делились между собой. Мы спасали друг друга. Спасать жизни — дело довольно рисковое. Вы можете в момент всё испортить и позволить человеку упасть, разбиться вдребезги, а можете помочь ему подняться и дать взлететь невероятно высоко. Конечно, это очень тяжело, но тем не менее в наших глазах было видно всё. Мы спасали друг друга, одна картина — одну фотографию. У нас не было времени собственноручно рушить эти отношения, потому что мы были слишком заняты спасением тех, кто в них участвовал. Я старался делать как можно больше снимков, пока мы были в его постели. Учитывая, что мне так хотелось продолжать прикасаться к его телу, а не к этому куску холодного металла, это было довольно сложно, но время от времени комната все же озарялась теплым ослепительным свечением. В доли секунды оно заполняло мрак комнаты, отчего Джерард улыбался, давая понять, что теперь все в порядке. Мне уже не терпелось проявить фотографии и показать ему, что в нас не было абсолютно ничего неправильного, а когда придет время, может быть, и показать это остальным. В данный момент мне было все еще семнадцать. Хоть дата моего рождения приближалась с невероятной скоростью, я не хотел пока рисковать. Я не мог рисковать. Я проявлю эти фотографии и буду оберегать их со всей своей любовью, а когда мне стукнет восемнадцать, тогда всё может измениться. Родители технически уже не будут моими опекунами, и я буду делать то, что захочу. Интересно, смог бы я съехать от них и, возможно, жить вместе с Джерардом. Я и так уже практически здесь обосновался. Мне бы потребовалось немного сменной одежды, только и всего (хотя учитывая, что большую часть времени мы были голыми, даже этого бы мне много не понадобилось). Когда я находился рядом с ним, многого мне было и не нужно. Материальные вещи больше не делали меня счастливым. А те немногочисленные мелочи, что у нас уже были, имели более глубокий смысл, чем тот, что обычно лежал на поверхности. Возможно, в руке Джерарда находилась просто кисть, но на самом деле в ней таилось нечто большее, как и в этой камере и фотографиях, что она делала. При этом я знал: как только мы раскроем перед обществом наши отношения, даже когда они будут уже легальны, мы столкнемся с неодобрением. Люди все равно будут приписывать Джерарду изнасилование, или, по крайней мере, сочтут нас за ненормальных, даже если у них не будет доказательств. Проблема была в том, что и у нас в ответ на их неприятие совершенно не было аргументов. Да, конечно, мы с Джерардом можем утверждать, что любим друг друга (и, возможно, когда я стану совершеннолетним, и это будет уже законно, он-таки перестанет корить себя за свои чувства), но люди все равно будут осуждать нас. Слова могут быть истолкованы по-разному, и с этим ничего не поделаешь. А вот вышедшие в свет фотографии — четкие снимки, не позволяющие искажать истину –могут стать нашим доказательством. Только в этом случае, мне хочется думать, нас наконец-то оставят в покое. Я так погрузился в мысли о будущем, что немного отвлекся от происходящего. Джерард стал смелее, намного смелее к моему восторгу. Он сливался со мной в горячих поцелуях, прежде чем спуститься вниз к моей шее, пока я расстегивал его рубашку. Справившись в считанные минуты, я почувствовал, как Джерард немного отстранился, чтобы скинуть ее с широких плеч, после чего вернулся ко мне, нависая сверху, как мне и хотелось с самого начала. Он не сразу опустился на меня всем своим весом, а постепенно позволил нашим телам сплетаться воедино. Я сталкивался с ним бедрами, все еще скованными тканью, и постанывал, скользя ладонями по его обнаженному торсу. Мне так нравилось ощущать тяжесть его тела на себе. Оставляя легкие поцелуи на шее, я водил руками вверх-вниз по его спине, а иногда зарывался пальцами в волосах. Я ощутил теплое дуновение его дыхания вблизи своего уха, после чего Джерард проследовал губами вниз к шее и ключицам. Его руки гладили мою обнаженную грудь, ненадолго остановились на сосках, прежде чем он немного приподнялся, оставляя расстояние между нашими телами. Внезапно я ощутил резкую прохладу без него, но ровно до тех пор, пока его рука не начала снова двигаться к краю моих брюк. Получив в ответ краткий стон в качестве одобрения его действий, Джерард просунул руку под ткань и обхватил мой член в очередной раз за этот вечер. Я улыбнулся, когда почувствовал эту знакомую хватку, и невольно толкнулся навстречу руке. Камера давно уже была отброшена в сторону и лишь иногда ударялась об локоть Джерарда в результате его активных движений рукой. Он периодически поглядывал на меня, не прекращая ласкать, но уже не для того, чтобы понять, в порядке ли я; это мы и так уже выяснили. Он хотел посмотреть, насколько мне было приятно, и каким образом доставить мне еще большее удовольствие. Я так же бросал на него мимолетные взгляды и дарил улыбки, говоря тем самым, что абсолютно любое его действие в данный момент свело бы меня с ума. Тогда он снова припал к моей шее, словно выражая благодарность за поддержку с моей стороны. Джерард двигался довольно медленно, прерываясь время от времени, чтобы найти более комфортное положение. Поза все же была неудобной, но он знал, что сейчас мне хотелось ощущать его прямо надо мной сверху. Так я чувствовал себя в безопасности, чувствовал себя невероятно хорошо, а это единственное, чего он хотел. Но в следующую секунду во мне что-то щелкнуло. Все это время Джерард заботился только о том, чтобы мне было хорошо. Он никогда не хотел принуждать меня к чему-то, что доставило бы ему удовольствие, но хоть это и было невозможно, я чувствовал, что он чего-то не договаривает. Я бы сделал для него все, что угодно, но внезапно, оглянувшись в прошлое, до меня дошло: Джерард делал для меня в десять раз больше и относился к этому, словно так и должно быть. Это он всегда первый целовал меня, делал мне минет, ласкал рукой и прочее. Это всегда был он, кто спрашивал, как я хотел заняться сексом, если ему вообще приходилось спрашивать. Большую часть времени я сам направлял Джерарда в ту позу, которая мне больше нравилась, игнорируя его возможные намеки. Словно его мнение вообще ничего не значило. На заре наших отношений я был так благодарен ему, что он брал инициативу на себя, потому что мне было очень страшно сделать что-нибудь неправильно. Но даже когда мы лучше узнали друг друга, секс все еще был больше про меня, чем про него; даже когда я стал уверенней в себе, я совершенно не задумывался над этим, а просто принимал как должное. У меня никогда прежде не было отношений, поэтому и не с чем было сравнить: что нормально, а что — нет. Я стал по кусочкам собирать неуловимый ход его мыслей, чтобы разобраться, почему он постоянно ставил мои желания выше своих, и пришел к единственно верному выводу — это была еще одна мера предосторожности, чтобы ни в коем случае не причинить мне боль. В тот момент я просто не мог поверить, насколько был эгоистичен, и, чтобы привлечь внимание Джерарда, немного извернулся под ним. — Джерард, — решил позвать я, когда мои попытки оказались тщетны. Взяв его лицо в ладони, я все же вынудил его на меня посмотреть. Остановившись, он все же убрал руку с моего члена, но взамен прижался ко мне своими бедрами. На секунду мне пришлось прикрыть глаза от наслаждения и ощущения его эрекции прямо напротив моей. Я улыбнулся, понимая, что просто так я все-таки не сдамся. — Что доставляет тебе удовольствие? Он нахмурился, посмотрев в упор и явно удивившись моему вопросу. Медля с ответом, он снова оказался окутан нервозностью. По мнению Джерарда, секс всегда был о том, чего хотят оба партнера. Если одному нравилась какая-то вещь, а другому — нет, то этому не суждено было произойти в их постели. Он понимал, что хочет быть со мной, но ему постоянно приходилось уверять себя, что этого по-прежнему хотел и я. Ему было легче делать мне приятно, чем получать подобное в ответ, потому что он знал, что ни к чему себя не принуждает. Но теперь, когда мы поменялись ролями, Джерард уже не мог заглянуть в мои мысли, чтобы в этом же удостовериться, и это его нервировало. Возможно, я чувствовал бы себя так же, будучи на его месте. — Эм… — произнес Джерард, отводя взгляд в сторону. Поднеся руку к собственным волосам, он не задумываясь начал накручивать пряди между пальцев. Я подался следом и перехватил его руку, сцепляя наши пальцы вместе. — Расскажи мне, что тебе нравится, — попросил я, стараясь звучать заботливо, но при этом соблазнительно. — Ты постоянно доставляешь мне удовольствие. Мне хочется сделать то же самое и для тебя. — Я взглянул вверх на него широко открытыми глазами, отчего он лишь закусил губу, снова начиная что-то бормотать. — Ты не обязан… Я тяжело вдохнул и прижался к его губам в отчаянной попытке заткнуть его и просто позволить мне ему помочь. Поцелуй все же вышел за рамки простого «заткнись», что я понял по тому, как наши языки вновь переплелись. Когда я отстранился, его губы все еще были приоткрыты, кажется, готовые к еще парочке поцелуев. — Джерард, что тебе больше всего нравится? — спросил я уже серьезным тоном. — Вообще в целом. Я не буду этого делать, если не захочу, хорошо? Джерард вздохнул еще раз, и я понял, что он сдался. Ему совсем не хотелось мне говорить, но ведь я спрашивал, а Джерард всегда старался дать мне то, о чем я просил. В действительности это ведь был очень простой вопрос, но учитывая, каким Джерард был нерешительным, как метался его взгляд, и как он теребил свои волосы, несмотря на все мои многочисленные попытки остановить это, — для него вопрос имел вселенский масштаб. — Ну, — наконец-то заговорил Джерард, протараторив следующую фразу чересчур быстро, словно хотел побыстрее уже с этим покончить. — Если честно, мне нравится минет… — Серьезно? Сам по себе его ответ не был таким уж удивительным: я мог понять, почему ему это нравилось, мне тоже нравился минет. Но прямо сейчас я лежал под Джерардом художником. Даже не знаю, чего я ожидал: может быть, чего-то извращенного и странного, с массой вещей, заставляющих по итогу ужасно краснеть, но точно не это. Минет — по крайней мере, сам термин –ассоциировался с чем-то таким унизительным, грязным. Во всех этих фильмах и порно слово «минет» олицетворяет в себе лишение человека достоинства, отчего стирается вся привлекательность самого процесса. В подобных фильмах ты просто должен встать на колени и отсасывать до тех пор, пока тебе не кончат прямо в рот, а после ты еще и обязан все проглотить. Конечно, я знал, что в реальности все далеко не так, но Голливуд пользовался своей возможностью влиять на мысли общества, так что выкинуть из головы стереотипы по этому поводу было не так-то просто. Но несмотря на подобную промывку мозгов, между мной и Джерардом все происходило медленно и чувственно. Парочка движений головой и мгновенный оргазм — это точно было не про нас. Мы всегда наслаждались моментом, усыпая поцелуями бедра, низ живота и касаясь всех нежных мест друг друга, прежде чем действительно заняться делом. Было очень приятно чувствовать чужие губы на себе, такие теплые, влажные… черт, да это было просто блаженство. Но услышать об этом от художника… я все же рассчитывал, что ему нравится занятие с каким-то более тонким смыслом. Что-то, отчего ваши тела сливаются, и вы чувствуете друг друга единым целым. А во время минета было очень легко ошибиться, просто-напросто неверно истолковав действие партнера. Вы опускались на колени, полностью подчиняясь воле другого. Поэтому таким можно заниматься только с особенным человеком, который не позволит вам по окончанию чувствовать себя использованным. Взглянув на Джерарда, я понял, что все эти стереотипы ни коим образом к нам не относились. Мы всегда прислушивались друг к другу. Не падали на колени и просто начинали отсасывать, а медленно прокладывали путь вниз, давая время обоим прочувствовать каждое прикосновение. Для нас это был тот же поцелуй, но, конечно, в десятки раз приятнее. Даже то, как Джерард произнес слово «минет», не звучало так же грубо и непристойно, как в тех фильмах, что я смотрел раньше, будучи помладше. Внезапно я почувствовал себя намного лучше, теперь понимая причину, по которой Джерарду это так нравилось. Конечно, помимо того удовольствия от ощущений, которое приносило это занятие. — Да, — произнес Джерард, отвечая на мой последний вопрос, а может быть, говоря уже и о чем-то другом. Выглядя немного смущенным, он отвернулся от меня. Я совершенно потерялся в собственных мыслях и чуть не забыл, что он все еще был передо мной, но погладив его по руке и щекам, я тем самым вынудил его вновь посмотреть на меня. Легкий румянец красовался на бледной коже его лица, что на этот раз было совсем не из-за неудобной позы, в которой он находился. — Теперь понятно, почему ты все время делаешь это для меня, — сказал я, давая понять, что его ответ больше не казался мне удивительным, как это было поначалу. Он смущенно улыбнулся, все же решив мне подыграть. — Мне хотелось сделать тебе приятно, — пояснил Джерард полушепотом, говоря буквально мне в грудь. Я коснулся его лица, нежно приподнимая за подбородок, чтобы он оказался на уровне моих губ. — И у тебя всегда это получается, — сказал я, вглядываясь в его глаза и намереваясь удостовериться, что в них нет ни одной гребаной капли сожаления. Как частенько говорил Джерард, это совершенно бесполезная эмоция. Но только то, что это бесполезно, совсем не значило, что нам нужно перестать пытаться это перебороть. Я прижался к его губам в поцелуе, возобновляя нашу страстную агонию. Тут же целуя в ответ, Джерард вновь продолжил исследовать мое тело руками, двигаясь по талии вверх и вниз. Мои пальцы вторили его примеру и сжались, добравшись до все еще заметной эрекции. Я так же был по-прежнему заведен и становился только тверже от одной мысли о моем следующем шаге, пусть это и не на прямую должно было доставить мне удовольствие. Подцепив края узких брюк на его талии, я медленным движением подался вперед (что вышло довольно неуклюже, учитывая, как прижимались друг к другу наши разгоряченные тела) и начал стаскивать с него этот уже порядком надоевший предмет гардероба. Джерард не стал меня останавливать. Я сразу почувствовал, как его член буквально выпрыгнул наружу, задевая мои приспущенные джинсы, отчего с наших губ одновременно сорвался стон. Мне пришлось постараться, чтобы сфокусироваться на начатом деле и снять с него штаны, спуская их дальше вдоль поясницы, по бедрам и ягодицам до тех пор, пока это было возможно в нашем положении. — А теперь перевернись, — прошептал я ему на ухо, слегка задыхаясь. Мы продолжали целоваться по ходу наших действий, как вдруг я снова почувствовал его руку, двигающуюся вниз по телу и остановившуюся в моих джинсах. Разорвав поцелуй, я отстранился как можно дальше от него, чтобы на этот раз до него дошел намек. Взглянув на меня сверху и заметив ухмылку на моем лице, Джерард все-таки понял, к чему я вел. Все эти вопросы я задавал, не чтобы над ним посмеяться. — Ты не должен этого делать… — начал он, снова пытаясь убедить меня, что не собирался ни к чему принуждать. Но я был полон решимости. Все, что он говорил, для меня уже не имело значения. Я собираюсь доставить ему удовольствие, и к тому же, если в этом и была какая-то доля принуждения, то точно не с его стороны. — Я хочу этого. Очень. Ну, давай же, пожалуйста. — Прежде чем он успел что-то возразить, я прижался к его губам. Ощущение моего языка, ласкающего его, все же побудило Джерарда медленно лечь на кровать и полностью открыться передо мной, отчего брюки немного перекрутились у его коленей. Он окинул меня растерянным взглядом. — Всё хорошо? — Лучше не бывает. Усмехнувшись, я отмахнулся от его слов и начал снимать оставшуюся часть штанов, нежно освобождая бледные ноги от черной ткани. Сняв и свои джинсы, я отбросил нашу одежду прямо на пол. Это было не впервые, когда я делал ему минет — определенно нет. Несколько раз я все же набирался смелости, чтобы чему-то научиться. Но давалось мне это с трудом и занимало слишком много времени, чтобы освоить какую-либо технику. И даже тогда нельзя было сказать, что делал я это уверенно и без раздумий, но все же из-за такой ерунды я не собирался избегать его члена. Мне нравилось прикасаться к нему, сжимать и скользить по нему рукой, нежели брать в рот. Вероятно, это всё из-за того, что так я мог видеть, как меняется выражение его лица от моих ласк. Возможность наблюдать за тем, как его губы приоткрываются в экстазе от моей хватки, понимание того, что я был единственной причиной этого наслаждения, растекающегося по его венам, — это всегда меня подбадривало. Время от времени я опускался ниже, оставляя несколько поцелуев на его члене, но длилось это обычно не дольше пары минут, после чего я переходил к чему-то еще. Минет для нас был скорее прелюдией, чем основным актом — разве что только в некоторых случаях. В решимости перенаправить свой прошлый курс действий я опустился между его разведенных согнутых в коленях ног. Я собирался сделать ему такой минет, который он никогда в жизни не забудет. Пока еще Джерард не был полностью твердым, поэтому я решил, что прелюдия все же не помешает и можно его немного подразнить. Предвкушение — это одно из лучших ощущений в подобном занятии, благодаря Джерарду я знал об этом не понаслышке. Только один вид того, как кто-то опускается по твоему телу все ниже и ниже, осознание, что совсем скоро ты ощутишь невероятное наслаждение, — в некоторые моменты даже этого хватало, чтобы подвести меня к краю. Джерард был еще далек от кульминации, несмотря на долгое вынужденное отсутствие контакта между нами за время расставания. Стон тут же сорвался с его губ, как только я обернул руку вокруг основания и начинал поглаживать вверх-вниз, намереваясь сильнее его возбудить. То, как затрепетали ресницы Джерарда, когда он закатил глаза от удовольствия, заставило меня улыбнуться. Свой путь из поцелуев я начал с его колена, постепенно спускаясь все ниже, оставляя на коже мокрый след от губ и языка. Решив задержаться на нежном местечке на внутренней стороне его бедра, я расположился так, что движения моей руки были на уровне с моей головой. Наперекор моим ожиданиям я вдруг почувствовал, как он стал наливаться возбуждением намного быстрее, что на секунду заставило меня остановиться. Не оставляя его член слишком долго без внимания и стимуляции, я глубоко вдохнул и все же осмелился коснулся губами головки. По мере своих действий, я старался подражать всплывающим в мыслях воспоминаниям о том, как Джерард проделывал то же самое со мной, но при этом все-таки пытаясь подобрать для него особенные движения. Я сосал все глубже, втягивая щеки и вбирая с каждым разом все больше нежной плоти, иногда томно и с осторожностью скользя языком по всей длине, после возвращаясь к уретре. Я чувствовал на языке предэякулят, и, хоть это было и не лучшее, что я пробовал за свою жизнь, на вкус он был намного лучше, чем сперма. Обычно ни Джерард, ни я никогда полностью не глотали ее, чаще просто сплевывая куда попало. Однажды мне все же захотелось попробовать ее на вкус, чисто ради интереса, после чего я понял, что одного раза в жизни для этого достаточно. Честно говоря, сперма была отвратительной. Я терпеть не мог ее вкус, текстуру и запах. Последнее, возможно, было самым мерзким. Ее запах совершенно отличался от аромата тела или запаха, наполняющего комнату после секса. Он напоминал вонь от ног, покрытых клеем, и я просто терпеть это не мог. В большинстве случаев, когда мы делали минет друг другу, он не заканчивался оргазмом. А если кто-то все же доходил до кульминации, другой просто отстранялся и наблюдал за этим. Воспоминания о нашем прошлом опыте всплывали в голове, пока я отсасывал Джерарду, но, несмотря на гадкий вкус, я все же решил постараться проглотить абсолютно всё. Мне очень хотелось доставить ему удовольствие и подарить лучший минет в его жизни, так что я должен хотя бы попробовать. Ясно как день, что Джерард не заставит меня делать это снова, если я не захочу. По этой причине я безумно его любил, а эта мысль побудила меня сосать усерднее. Я почувствовал вдруг, как он сильно сжал в руках мои плечи. Его дыхание стало прерывистым, а случайные слова срывались с губ в потоке стонов, и это всё, на чем я мог концентрироваться. Ну и еще на его хватке, которая выражала намного больше простых слов. Я всегда обожал то, как он прикасался ко мне во время этого занятия; это придавало большую человечность и интимность такому действию. Джерард никогда не пытался сам поменять ритм, не давил на затылок, чтобы заставить меня брать глубже. Он лишь давал мне понять, что по-прежнему рядом и невероятно мне благодарен. Джерард касался моей кожи, позволяя рукам ласкать плечи и подниматься выше, зарываясь в волосах, а это только подбадривало меня. Стараясь взять глубже настолько, насколько это было возможно, я внезапно почувствовал, как член ударил по задней стенке моего горла. Глаза немного заслезились, пока я пытался побороть рвотный позыв. Всё было не так уж плохо, поэтому я продолжил повторять это действие, слыша, как его громкие стоны заполняли комнату. Я понятия не имел, как ему удавалось брать так же глубоко с такой, казалось, непринужденностью. Возможно, конечно, у Джерарда было намного больше практики, чем когда-либо будет у меня, ну или же он просто не имел рвотного рефлекса. Неважно, в чем была причина, но я решительно собирался избавиться от своего. Это оказалось намного сложнее, чем звучало. Мои глаза так сильно слезились, что мне пришлось стереть одну скудную слезу, молясь, чтобы Джерард её не заметил. Хотя куда уж там — его дыхание сменилось резкими вздохами, и он совершенно не мог найти сил, даже чтобы прикусить губу, дабы сдержать слишком громкие стоны. Я касался и играл с яичками, вынуждая его бедра непроизвольно толкаться мне навстречу. Джерард определенно собирался скоро кончить, и предвосхищая грядущую разрядку, я пригвоздил его бедра к кровати, а другую руку обернул у основания члена, готовясь к его оргазму. Я посасывал головку, как наиболее чувствительное место, когда внезапно почувствовал хлынувшую волну теплоты, которая последовала за звуками громких прерывистых вздохов, издаваемых Джерардом. Он ослабил хватку на моих плечах, за что я был премного благодарен, потому что теперь мог сесть и удобнее расположиться между его ног. Я распахнул глаза, как только почувствовал этот горьковатый вкус на языке. Поначалу меня шокировало то, насколько горячей была сперма, что я чуть не задохнулся. Потеряв контроль, я, к удивлению, все же продолжал прижиматься к нему губами, чувствуя, как сперма наполняла мой рот. Я старался проглотить всё как можно быстрее, чтобы поскорее избавиться от этого ужасного вкуса, но мой план шел по наклонной. Именно в тот момент, уже перестав ублажать его, я вдруг понял, насколько чертовски заведен был сам. Все эти движения головой стали причиной легких фрикций между моими бедрами и кроватью, так что теперь мне тоже хотелось поскорее достигнуть оргазма. Как только Джерард кончил, и мне удалось проглотить всю эту неприятную субстанцию, я был рад наконец-то уделить внимание собственной эрекции. Всего пара движений, и я бурно кончил на свою ладонь, вытирая последствия моей эмиссии о простыни. Джерард всё еще тяжело дышал после пережитого, когда я взглянул на него вверх. Лежа в абсолютно расслабленном состоянии и лишенный каких-либо сил, он закрыл глаза в отчаянной попытке восстановить собственное дыхание, пока его тело, кажется, просто растворилось на постели. Я улыбнулся, понимая, что проделал прекрасную работу, и подполз ближе к Джерарду. Обернув руку поперек его груди, я смахнул несколько прядей волос с его глаз, но поцеловать все же не решался. Неизвестно, понравилось бы ему это, учитывая то, что я сделал минуту назад, да и к тому же в мыслях он все еще пребывал где-то далеко от реальности. — Эй, — произнес Джерард, спустившись с небес на землю; его голос был хриплым, все еще с придыханием. Прошло несколько мгновений, пока я лежал рядом, прижавшись к нему сбоку, прежде чем он все-таки посмотрел вниз и поймал мой взгляд. Его веки до сих пор были блаженно полуприкрыты, а на лице красовалась вялая улыбка. Меня рассмешило то, насколько Джерард был чертовски расслаблен, как вдруг почувствовал, что он приближается к моим губам. Я не решался поначалу податься вперед, все еще будучи неуверенным в его намерениях, но в следующую секунду все мои сомнения испарились, когда я почувствовал поцелуй на губах. — Ты проглотил, — заметил Джерард, все еще еле уловимым спокойным тоном от состояния эйфории. Все мое тело немного напряглось, и я понял, что не нужно было позволять ему меня целовать, но затем он придвинулся еще ближе, поцеловав меня снова. — Ненавижу проглатывать, — заявил он уже более повседневным тоном. — Правда? Он немного рассмеялся над собственным замечанием, добавив затем: — Знаю, знаю. Из меня просто никудышный гей. — Разве ты не делал этого раньше со мной? — спросил я, все еще посмеиваясь над его словами. — Делал, но тогда это не имело значения. Тебе было приятно, а значит приятно было и мне. Джерард взглянул на меня сверху вниз с широкой улыбкой, обнажая свои крохотные, словно детские зубы. Пусть мы оба ненавидели глотать, но уже сам факт того, что мы готовы были сделать исключение друг для друга, помогал переносить неприятный вкус во рту намного проще. — Говоря о приятном, — начал Джерард соблазнительным тоном. Я ощутил его руку на своем плече, что с чувством начала его поглаживать, постепенно спускаясь дюйм за дюймом все ниже по моему телу. Чуть приподняв бровь, он не разрывал зрительного контакта. Все мое тело было обращено к нему, медленно и безвольно двигаясь навстречу, прижимаясь кожа к коже. Его рука опускалась всё ниже и ниже, остановившись в районе груди, когда он все же задал вопрос. — Что я могу сделать, чтобы доставить тебе удовольствие? Довольно вздохнув, я уже прекрасно знал ответ. Я уже кончил и совершенно не жалел, что сделал это без его помощи. Мне совсем не хотелось, чтобы Джерард сейчас беспокоился о том, что бы он мог сделать для меня в ответ. Наши отношения построены на равноправии. Он делал мне приятно прежде бесчисленное множество раз, так что я могу немного потерпеть и без его ласк. — Не переживай, меня всё устраивает, — сказал я, стараясь звучать непринужденно. Лицо Джерарда смягчилось, а рука переместилась на спину, прижимая меня еще ближе к себе. — Точно? Я был прав ранее: только по тому, как он смотрел на меня, можно было сказать, что он меня любит, для этого ненужно было ни единого слова. Приподнявшись, я быстро чмокнул его в губы, а после не удержавшись оставил еще несколько поцелуев, прежде чем вновь прильнуть к нему. Протянув руку, я нащупал посторонний предмет, о котором мы совсем забыли, пока были заняты друг другом. — Поверь мне, Джерард, — сказал я, ощущая, как его рука сильнее сжалась на моей талии. –Я просто прекрасно себя чувствую. Подняв камеру высоко над головой, я нажал на кнопку, отчего теплый свет озарил наши тела, ловя момент общей слабости. Сделав одну фотографию, я опустил камеру и никак не мог перестать улыбаться. На этот раз уже он поцеловал меня намного медленней и более чувственно. После всего мы оба забрались под одеяло, сплетаясь друг с другом руками, ногами и даже мыслями. — Думаю, мы оба прекрасно себя чувствуем. — Джерард оставил кроткий поцелуй в моих спутанных волосах. Смущенно улыбаясь, я взглянул вверх на него, думая, что на это ответить. — Портрет совершенства (picture-perfect — идеально, —прим. пер.), — ответил я, скрутив язык за зубами, чтобы не засмеяться от собственной ремарки. Джерард ничего не сказал, только лишь закатил глаза и еще раз быстро поцеловал. Мы оба вздохнули, готовясь провалиться в сон прямо вот так: в объятьях друг друга и с камерой, лежащей поблизости.***
В этот раз мне потребовалось больше времени, чтобы заснуть; по факту, я до сих пор так и лежал без сна с момента, как мы с Джерардом устроились поудобнее. Я очень устал и чувствовал, как мои налитые свинцом веки вот-вот закроются, но моему разуму было не до этого. Мысли то и дело сновали в голове, повторяя моменты сегодняшней ночи, ночи до этого и всего, что только с нами произошло. Я словно пересматривал фильм, который недавно показал Жасмин: фильм о Джерарде и нашей с ним жизни. Мне было уже привычно называть это жизнью с Джерардом, пусть даже мы встречались всего пару месяцев. Это была вся моя жизнь, потому что до встречи с ним она определенно еще не началась. Интересно, как Джерард называл наши отношения, у него-то таких жизней до меня было целое множество. Он посещал столько мест, встречал столько людей. Он был на гребаных тридцать лет старше меня. Сколько историй, хранящихся в его воспоминаниях, отпечатанных на его коже. В безуспешной попытке уснуть я долго водил кончиками пальцев по его груди. Я обращал внимание на некоторые его незначительные отметины — его недостатки, хоть само слово было неправильным. Недостатки — это когда что-то не соответствует каким-то устоявшимся нормам, когда в тебе чего-то не хватает. Но все эти мелкие особенности, они делали Джерарда таким, какой он есть; они делали его цельным. Мне вспомнился наш разговор о несовершенствах, — тогда Джерард сказал, что они нас приземляют. Хоть Джерард и был искажен временем, он все равно оставался идеальным, потому что не прятал свои недостатки, а наоборот — выставлял их на показ. Я проводил пальцами по бороздкам и впадинам легких морщин, понимая, что прямо сейчас люблю каждую из них настолько сильно, как никогда раньше не любил. Когда я был с Жасмин, я чувствовал, насколько ее кожа мягкая, нежная и гладкая. Мне даже казалось, что я могу запятнать и испортить ее своей собственной сущностью. Я хотел, чтобы Жасмин по-прежнему оставалась этим чистым хрупким ребенком, я боялся ей навредить. Смотря на кожу девушки, невозможно было прочитать ее историю, а с Джерардом дело обстояло совсем иначе. Его кожа могла рассказать мне абсолютно всё и не боялась моих прикосновений. Я обожал то, какая она огрубевшая и, несмотря на мое первоначальное неприятие, постаревшая. Это делало Джерарда еще более таинственным. Линии его морщин рассказывали целые истории, которые мне не всегда удавалось от него услышать. Он через столько всего прошел, столько лет прожил, что часто мне приходилось напоминать себе об этом, просто касаясь его снова и снова. Еще я трогал его по той простой причине, чтобы убедиться, что он все еще рядом со мной –целиком и полностью. Так много раз случалось, когда Джерард практически покидал меня, что я совершенно не хотел переживать это заново. Я вжался в его кожу, в его тело, в него всего, решив, что он заснул довольно быстро, судя по тому, как мерно поднимался и опускался его живот от дыхания. Я прижался к нему и думал об этом мужчине в моих руках и о множестве других историях, которые таились в его воспоминаниях. До этой ночи, например, я ничего не знал о Майки; никогда на эту историю не было даже намека, хотя, наверное, это только я так думал. Может быть, я просто не слушал или недостаточно смотрел вглубь вопроса. Может быть, я не придавал значения каким-то его историям, игнорировал намеки, ход его рассуждений, и уже одна только мысль об этом меня пугала. Мне хотелось знать о жизни Джерарда каждую мельчайшую деталь: от имени его первого домашнего питомца до родинки на внутренней стороне его бедра. Он столько всего знал обо мне, по крайней мере, так иногда казалось. Но потом случались подобные моменты, как сегодня, когда он снова находил, чем меня удивить, после чего я чувствовал себя в его руках каким-то чужаком. В котором нуждались и которого любили, но тем не менее… незнакомцем. Весь мой разум буквально вздрогнул от этого заключения, возвращаясь к тому разговору, который был между нами в последнюю ночь, что мы провели вместе. Внезапно я уже больше не мог выдержать того, как мысли продолжали биться об утомленные стенки моей черепной коробки. Мне нужно было поговорить с Джерардом, даже если для этого придется разбудить спящего художника. — Джерард? — нерешительно позвал я, думая, придется ли мне повысить голос, чтобы его разбудить, или все же нет. Джерард всегда крепко спал, о чем я прекрасно знал по нашим первым урокам и встречам в его квартире. Но, к моему удивлению, я услышал его яркий и чистый голос. — Да? — Он погладил мою руку вверх-вниз, давая понять, что тоже не спит. Мы оба очень устали, но так затерялись в плену собственных мыслей, что даже темнота не помогала провалиться в сон. — В прошлый раз… Когда мы были вместе… — Я чувствовал себя полным идиотом за нерешительность просто сказать всё, как есть, и надеялся, что он спишет это на недостаток сна. Но Джерард ничего не говорил, а только продолжал ободряюще потирать мое плечо. — Тогда ты сказал, что жизнь — это просто череда опытов. Главы в книге… Когда, ты думаешь, наша глава подойдет к концу? Я почувствовал, как он тяжело выдохнул, будучи очень уставшим и не только физически. Это была непростая тема для разговора, но я не мог иначе. Мне необходимо получить ответы и всё прояснить; если он не мог признаться мне в любви, тогда мне нужно хотя бы ограничение по времени. — Не знаю, — всё, что он сказал. Даже сквозь мрак комнаты я видел, как его губы сжались в тугую линию. — Может быть, через год. Может, завтра. Я не знаю. Правда не знаю. Но чувствую, что этот момент наступит. — Блять, — выругался я, тяжким грузом опуская голову на его грудь. Я почувствовал, как Джерард сжал меня сильнее в своих руках, пытаясь приободрить, но это не помогало. Он все еще ничего не сказал, позволяя мне продолжить свой поток мыслей. — Это не может закончиться так быстро. Я хочу, чтобы мы были вместе. Как раньше до того, как нас поймали. Мне нужно быть с тобой. Я еще не готов расстаться. — Знаю, — ворковал он, пропуская пальцы через мои волосы и целуя в лоб. — Ты не готов. Но ты идешь к этому, и намного быстрее, чем я предполагал. Его голос сквозил грустью, которую он так старался прикрыть чувством гордости за меня. Я зажмурился, никогда не ощущая такого отвращения к собственным достижениям. Джерард все время подталкивал меня идти вперед, продолжать учиться, и я впитывал все знания как губка, но теперь меня уже нечему было учить. Я чуть было не сбросил камеру к черту подальше от нашей постели, но вовремя понял, что делу это не поможет, так я только потеряю все фотографии, которые давно хочу проявить. Но раз нашим отношениям суждено закончиться, то к чему вообще переживать о фотографиях? Воспоминания, сказал я себе. Джерард любил воспоминания, коллекционируя их в виде глав своей книги жизни, которая все еще не закончилась, а потом делился ими со мной. Я не должен жить прошлым, но мне нужно как-то сохранить это время, проведенное с ним сейчас. Делать фотографии, не только как доказательство истинности нашей любви. Как доказательство, что это всё было реально. — Фрэнк, ты нашел свою страсть, — настаивал он, пытаясь удержать меня от собственного саботажа. — Ты все ближе и ближе к этому. Ты нашел то, что всегда так упорно искал. Ты уже почти что стал самим собой. — Что значит «почти что»? Вся эта идея с поиском себя изначально казалась мне странной и непонятной. Я совершенно не знал, кто я такой, кроме как просто Фрэнк. Вот Сэма и Трэвиса всегда можно было с легкостью описать. Они были Сэмом — высокомерным торчком, которого я знал с самого детского сада, и Трэвисом — парнем, от которого постоянно воняет марихуаной. Джерард тоже имел свое определение, свое имя, в то время как я все еще оставался просто Фрэнком. Джерард был художником геем, этим психом, который живет один и ни с кем не разговаривает. Но стоило мне только попасть в его квартиру, как всё изменилось. Он стал учителем, а я — его учеником. Моя роль продолжала меняться, но никогда не зацикливалась на чем-то одном. Каждый раз я превращался как хамелеон, меняя виды творчества. А теперь, когда я нашел свою камеру, моя скрытая сущность наконец-то вошла со мной в контакт (точно так же, как краска, которая текла по венам Джерарда вместо крови). Я мог полностью раскрыть свою индивидуальность. Как и сказал Джерард, я шел к этому все быстрее и быстрее. Страсть, которую ты испытываешь по отношению к чему-то, не позволяет действовать медленно; она ускоряет ход времени, восполняя то, что ты при этом потерял. Как наши отношения: возможно, мы медленно целовались и касались друг друга, но опять же, мы наверстывали упущенное, растворялись в человеке, которого прямо сейчас обнимали. И в данный момент, в его руках, в его постели, я чувствовал, как наше время ускользает. Мы не могли просто порвать — он бы никогда не бросил меня просто так, надеясь, что я полечу. Он бы отпускал меня постепенно, сопровождая каждый мой шаг. И прямо сейчас он так и делал, медленно погружал меня в это осознание, только лишь говорив со мной о поиске себя. Но я совсем не хотел этого, поэтому сначала мне нужно было поразмыслить о том, что нужно делать дальше, а потом избежать этого любой ценой. У меня получалось это целых семнадцать лет, чего стоит продержаться еще немного? — Я не знаю, — вздохнул Джерард, нервно проведя рукой по подушке, обдумывая, что ответить на вопросы, крутившиеся в моей голове. Тишина начинала сгущаться, как темнота этой комнаты, прежде чем он все же продолжил. — Пока ты не совсем готов к этому. Тебе осталось совсем немного, но пока ты только птенец. Тебе еще нужно разобраться, как жить дальше. Да и к тому же… — он глубоко вздохнул, явно готовясь признаться в чем-то, что его мучило. — Я думаю, что сам еще не готов тебя отпустить. Резко перевернувшись, я прижался к нему грудью, взглянув прямо в глаза. — Так не отпускай, — взмолился я, широко раскрыв глаза и вцепившись в его плечи. — Тебе не обязательно это делать, Джерард. Тебе не нужно спасать меня. Ты можешь хранить меня как голубя. Я всегда буду твоим голубем. Я хочу им быть. Можешь держать меня в клетке, если нужно. Я был в таком отчаянии и прижимался к его липкой коже, сжимая широкие плечи. Опустив голову ему на грудь, чтобы он не увидел тоску, затаившуюся внутри меня, я просто хотел слушать стук его сердца. Он немного повернулся, осторожно касаясь рукой моей спины, словно я все еще был его хрупкой птичкой, которая только что вылупилась и совсем не хотела покидать родительское гнездо. Дыхание Джерарда было спокойным и прохладным, в отличии от того комка нервов, в который превратился я. Чувствуя его сердцебиение, напоминающее гулкие удары барабана, я зажмурился, ощутив, как сжалось мое горло от подступающих слез. Боже, он ведь еще даже не бросает меня, а я уже в таком состоянии. Мы впервые были наконец-то вместе после всего, что случилось, и теперь я чувствовал себя так, будто всё испортил. — Ты не должен уходить от меня… — Ты прав. Я не должен уходить, — начал Джерард, прижимая меня ближе. Его слова были слишком серьезны, чтобы воспринимать их напрямую, да и контекст, в котором он их произнес, был далек от привычного. Я поднял голову, чтобы посмотреть на Джерарда, но взгляд напротив застал меня врасплох. — Я никуда не уйду. Уйдешь ты. Моя голова снова упала ему на грудь, и я услышал быстрый и частый стук его сердца. Словно резкие взмахи крыльев птички, оказавшейся в ловушке грудной клетки. И этой птичкой был я, только вот мне совсем не хотелось выбираться на свободу. — Ты должен быть тем, кто уйдет, Фрэнк, — повторил Джерард, все еще сцепив руки за моей спиной. Кончики его пальцев нежно пробегались вдоль моих позвонков, рассыпая мурашки по моей коже и разрывая в клочья всё мое естество, несмотря на тепло наших тел, пытающихся найти друг в друге своего рода успокоение. — Я никуда не уйду. Он усмехнулся, быстро проведя всей ладонью по моей спине. — Это ты сейчас так говоришь, но твое мнение изменится. Это всё часть взросления. — Я все равно не хочу. — Поверь мне, захочешь. Захочешь выбраться из этого места. Освободиться. Взлететь. — Мне не нужно будет никуда лететь, если ты запрешь меня в клетке. — Но клетки же бессмысленны. Клетки не позволят тебе стать тем, кто ты есть, и что еще важнее, клетки не позволят творчеству растечься по твоим венам. Его голос был таким живым и беззаботным, словно пушистые облака слова покидали его губы и взлетали высоко к потолку. А я все еще ни на что не реагировал. Я только надулся, превратившись в трехлетнего ребенка, каким давно уже не был. Вздохнув, он поднял камеру, лежавшую рядом. — Видишь это? — Джерард держал ее прямо передо мной, вынуждая привстать, чтобы взглянуть на аппарат. Я полулежал на его груди, и камера оказалась между мной и его подбородком. Я кивнул, и хоть моё обожание к этому аппарату было безграничным, прямо сейчас мне хотелось швырнуть его через всю комнату. В данный момент мы говорили не о фотографии. Мы говорили о нас. — Это твои крылья. И ты все еще учишься ими пользоваться. Голуби не хотят сидеть в клетках. Почему, думаешь, моя голубка улетела? Я опустил глаза, совсем не желая думать о том невероятном маленьком существе, которое нас покинуло. Я чертовски скучал по голубке; сильнее, чем мог бы себе представить. Дома в одиночестве, когда разум был пуст от тревожных мыслей, я частенько думал о ней. Она всегда была на втором месте, после размышлений о самом художнике; я думал о птице, которая воплощала в себе художника, которого он обучал. — Думаешь, она когда-нибудь вернется? — Кто знает, — начал очередное рассуждение Джерард, положив камеру между нами. Он покачал головой из стороны в сторону и покривил ртом, думая над вопросом. — Иногда сначала тебе нужно улететь, а затем вернуться, чтобы действительно освободиться. А иногда сам хранитель должен стать тем, кто отпустит голубя. Он посмотрел вниз на меня, слабо улыбаясь, и хоть я ответил ему тем же, это далось непосильным трудом. Возникало ощущение, что вскоре мне придется пережить таких моментов целое множество. — Наверное… — всё, что я смог сказать, вновь опуская голову на него. Я почувствовал, как Джерард опять взял камеру, но вместо того, чтобы передвинуть ее подальше от нас или совсем убрать с постели, я услышал отчетливый щелчок, который стал для меня таким же знакомым, как стук сердца. Свет заполнил комнату, а это говорило о том, что Джерард сделал фотографию. Подняв голову, я увидел его озорную улыбку. — Ты великолепен, — сказал мужчина в качестве оправдания, а его улыбка стала искренней. Навалившись на него, я аккуратно забрал камеру из его рук и оставил быстрый поцелуй на губах в качестве «спасибо». — Не смей больше фотографировать моей камерой, — поддразнил его я, будучи только наполовину серьезным. –Она предназначена только для моих рук. — Ты абсолютно прав, — сказал Джерард совершенно серьезно, застигнув меня врасплох. — Она твоя. Мне стоит перестать вмешиваться в ваши отношения. — Нет, все в порядке, — настоял я, снова приблизившись к нему и погладив по щеке. — Я бы никогда ее не нашел без твоей помощи. Мне просто хотелось бы, чтобы ты не отпускал меня вот так просто. — Эй, — сказал он, так же лаская рукой мое лицо. Надув губы, я все-таки посмотрел на него. — Ты совсем запутался в терминах. Не думай об этом в негативном ключе. Я не просто отпускаю. Я освобождаю тебя. Подумай об этом, как о подарке… Я кивнул, улавливая его мысль. Это было подарком — и вообще-то одним из лучших. Пусть я знал, в какой коробке он преподносился, я все еще понятия не имел, что ждало меня внутри. Я хотел получить этот подарок, хоть никогда о нем и не просил. Он в действительности был самым лучшим. Только вот у меня не было идей, что можно подарить ему в ответ. Я взглянул на него, на то, как его улыбка сияла во мраке комнаты. Он казался совершенно довольным и без моего подарка. — Джерард, — спросил я через несколько мгновений пребывания в уютной тишине. У меня все еще была куча вопросов к нему. — Да? — Его голос был чист и краток, пока он поглаживал меня по волосам. Я бы мог даже уснуть, если бы голову не разрывало столько мыслей. — Когда мы разойдемся, — я чуть не поперхнулся, произнося эти слова, — можем мы стать кем-то еще друг для друга? Как вы с Вивьен? — Сложно стать кем-то другим, когда ты для меня всё, — прямо ответил он, оставляя свою ладонь моем лице. — То есть, когда мы разойдемся… это навсегда? Это конец? — Нет такой вещи, которая длилась бы вечность, Фрэнк, — серьезно сказал Джерард, заставляя меня вспомнить наш прежний разговор. Эти слова дали мне надежду — парадоксальную надежду, что, возможно, всего лишь возможно, мы никогда не разлучимся, раз ничего не длилось вечно, будь то начало или конец — может быть, наши отношения могли просто остаться открытыми, незавершенными. Мне хотелось верить, что это возможно, особенно после того, как Джерард продолжил. — Но конец все равно будет. Просто это не конец всей книги. — Он прервался, а его серьезность немного дала трещину. Усмехнувшись, он продолжил, решив добавить разговору немного черной самоиронии. — Но откуда нам знать. Я уже старый. Конец моей книги уже не за горами. — Ненавижу, когда ты говоришь о смерти. Я произнес это медленно, едва слышно, будто боясь, что, если сказать эти слова вслух, они тут же станут материальными. Я терпеть не мог, когда Джерард говорил о смерти еще больше, чем когда он говорил о своем возрасте. Эти две вещи перекликались и напоминали мне снова и снова о негативных аспектах наших отношений. А я все время пытался фокусироваться на чем-то позитивном. Да, Джерард был старым, но при этом он был мудрым и столько всего знал. У него в запасе была куча историй, он был более утонченным и ценил меня намного больше других по какой-то неведомой причине. Мне не нравилось, когда он говорил о своей грядущей смерти, особенно учитывая то, что ему еще не было даже пятидесяти. Но Рэй, с кем у него были первые долгие отношения, погиб примерно в его возрасте. От этого я был словно на иголках, понимая, что нас с Джерардом могло разлучить не только общество, а еще и чертова причина, которая никому была неподвластна, даже правительству. Я ничего не хотел об этом слышать, особенно когда другие страхи буквально сжирали меня заживо. — Хорошо, мы не будем говорить о смерти, — согласился Джерард, когда, возможно, те же мысли пришли ему в голову. Единственная вещь, которая пугала больше, — это мысль о собственной смерти. У нас было столько всего, ради чего жить прямо сейчас, в центре этой маленькой кровати, в маленькой квартире, в маленьком городе, примостившимся на окраине этого огромного мира. В такие моменты даже Джерард с его высокомерием чувствовал себя крохотной песчинкой. Когда смерть была рядом в ожидании своего часа, даже он начинал сомневаться, что сможет изменить мир. — Всё всегда обязательно кончается, — его слова буквально высмеивали собственную смерть, отчего я зарылся лицом в его шею. — Не говори так… — Фрэнк, есть вещи, с которыми ты должен смириться, — поспешно добавил он, но его слова еще больше резали прямо по сердцу. Они не оставляли шрамы, но все равно накладывали отпечаток. Я старался прислушиваться к ним, сдерживая себя, чтобы не заскулить. — Есть такие вещи в жизни, которые мы не в состоянии контролировать, и чем раньше ты это поймешь, тем раньше начнешь с ними бороться. — Бороться? — Да, конечно же, — сказал он с улыбкой, уже загоревшись поведать мне новую философскую мысль. — В борьбе столько страсти. Столько свободы. Ты сражаешься против устоявшихся правил, сражаешься, чтобы установить собственные правила, а еще, чтобы вернуть себе то, что по праву принадлежит тебе, борешься за себя. — Он прервался, взглянув на меня сверху вниз, пока я слушал его с открытым ртом. Мне так нравились его слова, очень нравились. Впервые я чувствовал, как во мне зарождается надежда. — У книги может быть конец, Фрэнк, но это не значит, что закончились все книги на свете. Я наморщил лоб, потому что меня привлекало то, о чем он говорил, но полностью мысль я не улавливал. Ощущение, будто мы оказались в начале наших отношений, когда я был еще наивным мальчишкой бесповоротно влюбившимся в него, несмотря на множество его попыток остановить меня. Некоторые вещи просто слишком приятны, чтобы перестать к ним возвращаться. — Что ты конкретно имеешь в виду? Не у всех книг есть конец? — Да, в сущности нет такого понятия как «конец». Есть просто место, на котором автор перестал писать дальше. В таком смысле это, конечно, и есть конец, ведь что-то не может продолжаться и продолжаться до бесконечности, потому что и ее по сути не существует. Книга просто должна где-нибудь закончиться; автору нужен отдых. Но это совсем не значит, что что-то не может продолжиться вновь. Есть кое-что, о чем ты забыл. Кое-что важное, что ты упустил. Подумай, Фрэнк. Я послушался, но немного скептично относясь к его словам. К некоторым книгам, что я читал, а читал я не так много, я настолько сильно привязывался, что не хотел класть их обратно на полку. Место действий мне казалось таким реальным точно, как и персонажи. В некоторые дни я даже чувствовал, будто они действительно были трехмерными. Мне так и хотелось протянуть руку, коснуться их или хотя бы попасть в их мир. Так же было и с фильмами. Они служили своеобразным побегом из окружающего реального мира, который я ненавидел. Будучи помладше, все, что мне оставалось, — это залипать в экран телевизора, потому что собственной истории у меня тогда еще не было. Но теперь все изменилось, хотя я все еще чувствовал тягу к фильмам, которые любил смотреть, потому что они напоминали мне о моей жизни. Те недели, что я провел с Жасмин, поглощая наш ежедневный марафон фильмов, я стал задумываться о том, как наши отношения с Джерардом могли бы закончиться, заслуживали ли они места на большом экране или как мне сделать их настолько же впечатляющими. Я думал, что момент, когда я наконец снова ворвусь в его квартиру и признаюсь ему в любви, станет кульминационным, фундаментальным в сюжете нашего фильма. Хоть так оно и было, произошло это совершенно не тем образом, как мне того хотелось. Однако, я начал понимать, что невозможно спланировать что-то подобное и оставаться самонадеянным, ведь это не было где-то прописано. Это был не фильм, не книга, не какая-то вымышленная история. Это реальность, и ничего с этим не сделаешь. Ничего нельзя было изменить, как бы мы ни старались. Это была чертова реальная жизнь, в которой конец значил только конец. Когда я прочитывал какую-то из тех нескольких книг, я всегда начинал фантазировать, что могло случиться с героем в самом конце. Ведь я был с ним всего лишь мгновение его жизни, мгновение из страниц, букв и слов. То же самое с фильмами: мы смотрим только небольшой киноролик, а не захватываем их целую жизнь, даже если они и вымышленные. В моем разуме они продолжали жить, а иногда я даже выдумывал продолжение для их историй. Но сейчас я уже не был тем ребенком, мы с Джерардом писали собственную историю, пусть она и была не так красочна в словах, а я большую часть времени вообще не знал, что сказать. Мы делали это вместе, и если мы порвем друг с другом, то это будет окончательно. Когда подойдут к концу наши жизни, то закончится и наша книга. Разве не так? — Что ты имеешь в виду? Что я упускаю? Что насчет нас? — вновь пристал я, ни к чему в итоге не придя. — Я правда ничего не понимаю. Он вздохнул, но все же объяснил. — Некоторые истории, пусть у них и есть конец, на этом не заканчиваются. Есть кое-что еще после, настоящее окончание, которое может включать в себя еще одну историю. Корректный термин — эпилог: ключевой литературный материал, завершающий рассказ о судьбе персонажа. Он может быть коротким, может быть написан спустя семь лет после окончания событий в основной части, может быть о другой стране, другом времени, но, — дыхание подвело его, разрывая умозаключение, — черт, он необходим. Я затих, впитывая в себя каждое слово. Уловив-таки метафору, которую он так эмоционально передал, мне очень хотелось ухватиться за нее, но я просто не мог. Наши отношения не были книгой, о которой он говорил, это была реальность. Настоящая человеческая жизнь, которую мы делили на двоих. Иногда, когда я был младше, я сидел на своей кровати посреди ночи. Пялился в потолок и просто размышлял. Впервые это случилось, когда умерла моя золотая рыбка, и в ту ночь я задумался о смерти. Я забрался под одеяло и всё смотрел в потолок. Сначала считал трещины на нем, а затем количество дней, которое прожила рыбка. Двадцать семь. В тот момент в голове того крохотного восьмилетнего ребенка случилось прозрение о настоящей жизни, которую ему суждено было прожить. Реальной гребаной жизни, в которой ничто не длилось вечно. Слова Джерарда были ударом под дых, как тогда осознание мной сущности жизни. В ту ночь в детстве я взглянул на свою ладонь и буквально увидел это. Я был реален. Я существовал. Это была не выдуманная история, или книжка, или что-то еще. Я был живым. А это значило, что я могу умереть. Тогда всё внезапно в доли секунды показалось мне таким необратимым, более хрупким. Если то, что происходило вокруг, мне не нравилось, я не мог просто открыть глаза, избавившись от этого, как от дурного сна, или переписать. Нет, для реальности не существовало специальных ластиков. Вместо того, чтобы поразмыслить над тем, как что-то исправить, мне приходилось жить с этим — и жить до конца своих дней. И я все еще был хрупким в том смысле, что у меня могли отнять эту жизнь в любой момент, в любую секунду… и я ничего не успею сделать, чтобы это остановить. Но означала ли смерть этот метафорический «конец»? Было это тем моментом, когда автор переставал писать? Намекал ли Джерард на нечто большее, чем просто жизнь и смерть и то, что называлось правилами природы? Было ли что-то большее в этом, или он просто говорил о книге, неся какой-то бессвязный бред, как, мне казалось, делал иногда? Я не знал. А после его следующих слов, мне уже было все равно. — У тебя будет свой эпилог, Фрэнк, — сказал Джерард, растягивая слова, которые были наполнены искренностью. — У тебя будет эта столь необходимая завершающая часть, когда всё закончится. Будет ли это концом нашей главы или концом чего-то еще… что ж, мы всегда сможем нарушить правила так же, как делаем это здесь и сейчас. Джерард опустил свой взгляд на меня, и мы смотрели друг другу в глаза бесконечное количество времени, пока его слова проникали в мои мысли. Он взял меня за руку и сжал ее как никогда сильно. Не знаю, показалось ли мне так из-за того, что меня одолела слабость, или потому что вся моя душа была обнажена в данный момент. А может быть, это от того, что я чувствовал совершенно то же, что и он. Все кусочки вновь начали вставать на свои места. Но стоило мне только собрать полноценную картину, как всё снова рухнуло, и я уже совершенно не понимал, чего ищу и что чувствую. Мне нужно было отталкиваться от взросления. Мое взросление — это новый опыт, новая глава моей книги, новая написанная картина и новая сделанная фотография. Это часть меня. И мне нужно было ее сохранить. Возможно, Джерард и я в конечном итоге разойдемся, но персонажи рано или поздно возвращаются в сюжет романа. Жасмин вернулась после тех выходных в коттедже, хоть я на это даже не рассчитывал. Я думал, что разорвал все связи с Сэмом и Трэвисом, когда встретил Джерарда, но и они вернулись. Даже Вивьен, которую я знал только как голую модель в квартире Джерарда, появилась вновь. В конце концов вещи всегда встают на свои места, они возвращаются в более изящной форме, окрашивая уродство твоей судьбы. И если моя судьба не проявила весь потенциал в течение главной части истории, значит для этого и нужен будет эпилог. Он заканчивает все открытые сюжетные линии и отвечает на вопросы. Джерард был главным героем его книги, а я — своей. И вместе мы напишем эпилог друг о друге, потому что судьба у нас была одна на двоих. Наша книга может писаться еще много лет (его и так уже пишется), но в конце, в заключении, после того, как всё остальное будет кончено, мы будем вместе. Это может занять года, как это бывает у лучших книг и картин. Но это будет того стоить. В данный момент, нам стоит просто наслаждаться нашей главой, быть рядом на каждом шагу, на каждом слове и букве, что будут написаны. Размышляя логически, я, конечно, понимал, что это реальная жизнь, а не чья-то книга, но ведь искусство подражает жизни. А жизнь подражает искусству, и раз это так, то между искусством и жизнью уже нет совершенно никакой разницы. Они с такой легкостью сливаются воедино, что это можно принять только как данность. Придя в себя, я мгновенно прижался к губам Джерарда. Мы целовались с такой легкостью, с каждым движением добавляя всё больше деталей на нашу метафоричную страницу, которую продолжали писать. Наши губы встречались уже так привычно, но на этот раз в этом было нечто большее. Какая-то болезненная близость ощущалась в том, как во время поцелуя мы задевали друг друга носами и как наши руки прижимались к покрасневшим щекам, в попытке удержать нас на месте. Боль была чем-то, что мы хотели чувствовать, что было ожидаемо. Она есть во всем, как однажды сказал Джерард, когда я был чем-то напуган. Боль необходима нам, чтобы мы ощущали реальность нашей жизни, но ее сила не должна вынуждать нас эту жизнь прекратить. Всё было реально, мы были реальны. Мы жили не на страницах книги, хоть иногда так и казалось. Когда мы закончили поцелуй, можно было ощутить, как припухли наши языки. Мы устали и нам уже физически было больно от неудобной позы и тех эмоций, что всплыли на поверхность из глубин наших мыслей. Я все еще прижимался к Джерарду, положив голову на уже полюбившееся место на его груди. Он крепко обхватил меня руками, пока я продолжал нежно поглаживать его кожу в темноте. Но довольно скоро я сдался из-за нехватки сил даже на такое простое движение, поэтому позволил себе расслабиться, ощущая, как от дыхания подо мной опускается и поднимается его грудь. Джерард запустил одну руку в мои темные волосы, путаясь в них и пуская толпы мурашек по моему телу. Должно быть, он заметил, как от этого переменилось мое дыхание, потому что продолжил пропускать пряди волос сквозь пальцы, все больше погружая меня в сон. — Фрэнк? — Его голос противодействовал тому, что делали руки, вынуждая меня еще ненадолго остаться в сознании, чтобы выслушать его. Звук голоса был выше, чем обычно, и сквозил нерешительностью. Он все еще гладил меня по волосам, немного замедляя движения и слегка надавливая на кожу головы. — Да? Джерард сделал глубокий вдох и наконец-то выдохнул те самые слова, что причиняли ему боль, но в то же время заставляли улыбаться. — Я люблю тебя.