The Dove Keeper

=Возвращение свободы=

      Я проснулся от ощущения поцелуя Джерарда на своих губах. Несвежесть и горечь раннего утра все еще сковывала моё тело, не давая ответить взаимностью. Он продолжил прижиматься ко мне, пока мои веки не затрепетали, распахиваясь утреннему янтарному свету. Завидев перед собой мужчину, которого любил, чертовски любил всем своим сердцем, я тут же потянулся за еще одним поцелуем. Хоть мне и было все еще сложно пошевелить руками, одеревеневшими после крепкого сна, я все-таки прижался к нему, скользнув ладонями по его обнаженным плечам, а затем — вверх, путаясь в волосах. Когда его язык коснулся моего, мы буквально застыли на месте на секунду. Я не ощутил никакой горечи в его дыхании, остающееся обычно после сна, — только холодящий свежий привкус, а это значит, что он встал уже очень давно. Все внутри меня пробило волнующей дрожью от мысли о том, что хоть Джерард и проснулся первым (а случалось это довольно часто, учитывая его беспорядочный режим сна), он все равно вернулся ко мне, забрался под одеяло и прижался своим теплым телом к моей коже.              Я просто обожал моменты, когда Джерард будил меня поцелуем. От этого я ощущал себя таким особенным и любимым. И даже в повседневной жизни все то время, когда я был поблизости, Джерард обязательно меня касался или прижимался носом к щеке, давая понять, что он все еще рядом и ценит мое присутствие. Даже когда нас навещала Вивьен, его лучшая подруга, которая знала Джерарда как облупленного, он все равно обязательно время от времени дотрагивался до меня и одаривал своим вниманием. Во время завтрака вместе с ней его рука находила покой на моем бедре, пусть даже я и не был включен в их с Вивьен диалог. Ему превосходно удавалось одновременно посвящать себя всем, кого он любил. Частичной причиной его ранних подъемов и иногда даже вскакиваний посреди ночи, пока я спал, была необходимость уделить время его второй любовнице, его искусству. Он не готов был упускать ни секунды нашего с ним времени, так что успевать всё сразу ему удавалось просто великолепно.              Притягивая его ближе к себе, я ощущал, как сонливость быстро оставляет мое тело. От Джерарда не чувствовалось запаха краски, но только по тому, как его огрубевшие руки пробегались от моей груди к талии и обратно, я мог с уверенностью сказать, что он занимался чем-то творческим. Его пальцы широко распластались на моей груди, скользя по бокам и рукам, в некоторых местах надавливая сильнее. Первым разорвав медленный и страстный поцелуй, губами и языком он последовал по тем местам, где секунду назад были его руки, а мне осталось лишь утонуть головой в мягкой подушке и прикрыть глаза от наслаждения. Сквозь полузакрытые веки, я все же наблюдал за тем, как голова Джерарда спускалась все ниже по моему телу, зацеловывая, оставляя засосы на ключицах и ямочке между ними, и это вынуждало меня зарыться пальцами в его волосах. Наше дыхание стало слегка прерывистыми: его — из-за исключительного внимания к моей груди, а мое — от воодушевления, которое теперь окончательно привело меня в чувство. Периодически я слышал, как потоки выдыхаемого им воздуха так близко сталкивались с моей кожей, и ощущал это теплое дуновение. Его губы перемещались по моему телу, пока он жадно вдыхал меня всего вместе с воздухом. Я гладил его грудь, пребывая в совершенном блаженстве, отчего мне казалось, что это просто сон, а я так еще и не проснулся. Все было слишком прекрасно, слишком умиротворенно, слишком нормально, чтобы быть правдой.              — Я люблю тебя, — выдыхая, произнес Джерард, немного отстраняясь от меня. Он сжал в руках мои предплечья, ложась щекой мне на грудь с той стороны, где находилось сердце. Я был уверен, что он расслышал, как участилось его биение от слов, которые он так долго боялся произнести.              Наконец-то, после всех наших обсуждений, дискуссий и споров, Джерард все же признался мне в любви, но тем не менее я не мог этого понять. Было ясно, почему его люблю я, пусть Джерард это и не сразу заметил. Он был художником, который постепенно возвращал меня к жизни, который показал мне, как быть собой и делать то, на что другие бы никогда не решились. Он был самым лучшим человеком, которого я когда-либо знал; я просто не мог в него не влюбиться.              А вот он совсем не должен был любить меня. С совершенно любой точки зрения, не включая принципов закона и морали, это было просто невозможно предположить. Я был наивным семнадцатилетним парнишкой, что клянчил у него пиво около винного магазина, украл его сигареты, был просто какой-то бродягой, которая каждый день плелась к нему в квартиру после школы. Я был ребенком: тем, кого он никогда не хотел иметь в собственной жизни. Всё, что делает ребенок, — только берет, берет и берет, и это в точности то, что все это время делал я. Но по какой-то неведомой причине, тайну которой я до сих пор еще не раскрыл, Джерард продолжал держать меня рядом с собой. И любил меня за всё это. Единственный раз, когда я отплатил ему за то, что он для меня сделал, пусть и довольно скромно, — это прошлая ночь. С помощью моей камеры и тех слов, которым он меня научил, но которые я все же сформулировал сам; я показал ему, что меня можно любить. А когда прошлой ночью в кромешной темноте его маленькая холодная комната озарилась теми самыми тремя словами, я совсем не знал, что мне делать.              Тогда я уже почти уснул, и от его голоса мои веки смогли подняться лишь наполовину. Даже не помню, ответил ли я ему в итоге или же нет. Но повторив эти слова утром, он подтвердил истинность своих чувств и дал мне понять, что тогда это был не сон. Это была правда. Он любил меня, и пусть я и не знал, за что, для нас это стоило целого мира. Кто-то вроде Джерарда любил кого-то вроде меня, и на этот раз я уже не был слишком уставшим, чтобы ему ответить.              — Я тоже люблю тебя, — словно эхо я повторил его слова, отчего улыбка безвольно растянулась на губах. Руками прижимая его крепче к себе, я почувствовал зубы на своей коже от его собственной улыбки. Он уткнулся носом и лбом мне в грудь, осторожно вбирая в рот сосок, пока его рука продолжила свой путь вниз по моему телу. Я почувствовал, как его изящные пальцы начали ласкать кожу на лобке, и всё мое тело замерло на секунду в ожидании его следующего шага.              Джерард не был из тех, кто снимал штаны и тут же хватался за член. Он всегда хотел продлить удовольствие, касаясь меня где угодно, но обходя заветное место стороной. Многие, наверное, назвали бы это поддразниванием, но Джерард считал это прелюдией, и мне было совершенно насрать на мнение остальных людей, особенно в тот момент, когда Джерард в конце концов добирался до желаемой зоны. Я готов был подождать, тем более что это только усиливало восторг от ощущения его кулака, медленно обхватывающего основание моей нарастающей эрекции. Проснувшись, я еще не был возбужден, но поцелуи и прикосновения Джерарда совершенно поменяли ток крови в моем теле.              Я чувствовал, как его пальцы нежно обернулись вокруг меня, начиная свои движения кулаком, и мне было так радостно, что он снова мог просто делать это, не нуждаясь в разрешении. Мог вновь трогать меня, когда этого хотел, прекрасно понимая, что я одобрял его желание, а если бы мне что-то не понравилось, то я обязательно дал бы ему об этом знать. Выражение лица Джерарда прошлой ночью меня действительно напугало. То, как углубились линии его морщин из-за беспокойства о моей безопасности, из-за переживаний о том, что я просто повторял печальную судьбу его брата. Прижимаясь к нему все больше и больше, я старался показать Джерарду, как сильно я его люблю. Я не был им обманут или одурачен. Я действительно хотел и любил его.              Кажется, утро изменило суть вещей, а крепкий сон успокоил его переживания об отведенном нам времени. Теперь Джерард был полон непринужденности, что отчетливо отображалась в его беспечных поцелуях, оставленных на моей груди. Он уткнулся подбородком в небольшой живот, который у меня появился за эти недели, и, встретившись со мной взглядом, двинул бровями. В его глазах читалось ничем не прикрытое вожделение, имевшее все же чувственную подоплеку.              — Доброе утро, — весело проговорил Джерард, тут же немного сжимая в руке мою эрекцию.              Я звонко рассмеялся, и улыбка никак не сходила с моего лица от ощущения волны теплого наслаждения, которая окутала меня с ног до головы. Дотронувшись до его щеки, я снова притянул его ближе к себе, чтобы прижаться к нему губами, и наши языки могли сплестись в этом вкусе горечи от раннего утра, пока мы потирались друг о друга бедрами. Джерард отпустил мой член, всем телом придавливая меня к постели, не разрывая при этом поцелуй. Почувствовав его возбуждение, упирающееся в мое бедро, все внутри меня буквально затряслось от предвкушения. Я продолжал целовать его, немного ускоряя темп движения наших бедер, после чего без особых усилий перевернулся, оказываясь сверху на его бледной груди. На мгновение разорвав поцелуй и отстраняясь от мужчины, я потянулся к прикроватной тумбочке, где стояла бутылочка смазки. Холодный воздух, касающийся тех мест, к которым секунду назад прижималось его тело, заставил меня поежиться, поэтому чтобы скорее согреть нас обоих, я вновь забрался на Джерарда, зубами открывая крышку бутылочки. Притянув к себе мои руки, он начал оставлять поцелуи на пальцах, давая нам время решить, каким будет следующий шаг. Даже при том, что раньше мы уже были внутри друг друга, мы все равно выражали заботу к другому и двигались в том темпе, который считали правильным.              Я обожал утренний секс. Не знаю, что в нем такого, но мне так нравилось, как мы с Джерардом могли проснуться и, только взглянув друг на друга, уже через секунду окутанные влажным жаром страсти сплетались воедино прямо под одеялом. Это было так приятно и так правильно, и честно сказать, это был мой любимый способ просыпаться. Джерард всегда настаивал, что не мог функционировать, пока не выпьет свою законную чашку утреннего кофе, и хоть этот напиток начал подобным образом действовать и на меня (конечно, только если я положу около дюжины ложек сахара и налью в него полпачки молока), но утренний секс все равно не шел ни в какое сравнение. Кофе, может быть, и стимулировал его мозг, но секс стимулировал абсолютно всё: его тело, разум и дух.              В наших отношениях это случалось всего несколько раз, но, когда это происходило, в моей голове вновь возникала философия Джерарда о неспешности в желании запомнить малейшее движение. Я любил каждую секунду утреннего секса: скованность в теле поначалу, которая постепенно проходит из-за отчаянного желания двигаться или вбиваться в тело напротив, горечь во рту при поцелуях от того, что вы были даже не в состоянии умыться и позавтракать, соленый вкус кожи под еще сухим языком от крепкого сна, и полная приемлемость всего происходящего. Утренний секс — это то, что делают влюбленные пары. То, чем занимаются люди, живя вместе уже много лет. В нем ощущалась приверженность другому человеку, беззаботность по отношению к самому акту, что для большинства подростков пока еще было сущим проклятием. Хоть иногда мы с Джерардом просто не могли оторваться друг от друга, это все же не было каким-то чертовым животным позывом. Мы просто хотели друг друга в эту секунду, без каких-либо вопросов, переживаний и неловкости, которая бы нас мучила. Мы превратили секс во что-то нормальное для нас. Я совершенно не знаю, как это описать, и, если бы кто-то спросил меня об этом, я бы ничего не смог ответить. Это был просто секс — способ выразить наши чувства друг другу. И прямо сейчас мы выражали любовь.              Задолго до этого момента я знал, что, занимаясь сексом, мы на самом деле занимались любовью. Джерард, конечно, предпочитал называть это занятием искусством и ни в коем случае не любовью, но в действительности в этом не было большой разницы. Искусство — это любовь; искусство — это всё, а мы с ним были всем. Джерарду просто не хотелось так скоро признавать нашу любовь, если вообще хотелось. Нам запрещено было быть вместе, но мы бросили вызов этому закону. Нам приходилось рушить правила, чтобы просто жить. Нам нельзя было любить друг друга, без каких-либо вариантов, неважно были бы мы вместе или нет. Но прошлой ночью мы нарушили и это правило. Больше нас ничего не сдерживало. И не считая обреченности, осуждений или чувства, словно весь мир разом обрушился на нас из-за противозаконных поступков, я все равно ощущал себя освобожденным.              Эти слова, которые мы теперь с легкостью говорили друг другу, постоянно вертелись у меня на языке. Они слетали с губ, когда я вошел в Джерарда, и мы начали двигаться навстречу друг другу, в то время как он обхватил меня руками и ногами, побуждая меня толкаться глубже. Слова были тихими и прерывистыми от затрудненного дыхания, но все равно хорошо слышны. Я позволял им существовать не только в пучине моего разума. И чем больше я их выдыхал, тем больше я вдыхал в них жизнь. Джерард не говорил ничего в ответ, а только лишь притягивал меня ближе для очередного поцелуя, пока я вбивался в него все глубже, но в этом не было ничего страшного. Должно быть, он не слышал меня или был сконцентрирован на чем-то другом. Отсутствие ответных слов не останавливало меня повторять это снова и снова, когда я чувствовал, что был уже близок. Эти слова были то неровным шепотом, то отчаянными выкриками, а чаще — просто бормотание в его обнаженную грудь, пока он вжимался пальцами в мою спину. Член Джерарда находился прямо между нашими двигающимися телами, и когда я обернул руку вокруг него и пару раз пальцем задел головку, Джерард крепко сомкнул глаза, а его губы раскрылись в нахлынувшем экстазе. Я начал быстрее двигать по нему кулаком, понимая, что он мог кончить в любой момент. Как только я сам достиг пика, эти слова вновь сорвались с моих губ, так же ясно и громко, как начинающийся день, сотрясая горячий воздух вокруг нас. Джерард не отвечал, будучи слишком сконцентрированным на собственном оргазме, который, как я физически мог почувствовать, вот-вот должен был случиться. Его громкий стон оглушил меня в момент его долгожданной кульминации, результаты которой оставили капли на моем кулаке и теперь покрывали его грудь. Я так и не дождался от него ни единого слова, но учитывая, насколько мы оба были вымотаны, я решил оставить это на потом и просто рухнул на него сверху.              Мы восстанавливали дыхание, пока его рука лениво пробегалась вверх и вниз по моей обнаженной спине. Одеяло, которое перекрутилось вокруг нас во время активных движений, упало и теперь покоилось где-то на полу, оставив нас совершенно раздетыми. Мы так и лежали: счастливые, уютно устроившиеся, полностью удовлетворенные, окутанные атмосферой утреннего секса и совершенно никуда не торопились.              Прижавшись своим жарким и немного липким лицом к его коже, я медленно начинал приходить в себя. До этого мои руки покоились на его плечах, но после я позволил себе кончиками пальцев скользить вниз по его предплечьям, немного щекотав нежную, но грубоватую кожу. Я чувствовал под собой, как жадно глотая кислород опускается и поднимается его грудь, словно у странника, несколько дней бродившего по пустыне, а теперь упивающегося водой. Немного подвинув голову, я взглянул вверх на Джерарда, замечая его открытые припухшие губы и несколько прядей черных волос, упавших прямо на лицо. Мне удалось отдышаться намного быстрее, чем ему, поэтому я ближе придвинулся и начал прокладывать путь поцелуями вверх к его лицу.              — Я люблю тебя, — сказал я в тот момент, как встретился с ним взглядом. Прежде чем поцеловать его, я все же хотел дождаться от него ответной реакции. Но все, на что он оказался способен, — это затаить дыхание и выдать кривоватую вялую улыбку, видимо, все еще пребывая в состоянии блаженства. Хотя, когда его легкие уже насытились кислородом, он все равно не ответил.              Чувствуя легкое возмущение, я тем не менее оставил на его губах легкий и короткий поцелуй. После поцеловавшись еще несколько раз, практически не касаясь друг друга языками, я отстранился и посмотрел на него с недоверием. Я нахмурился, а он все лежал как ни в чем не бывало в состоянии полного удовлетворения и, самое главное, в абсолютной тишине.              — Почему ты не отвечаешь мне? — спросил я, позволяя своему беспокойству вырваться наружу. Я знал, что Джерард меня любит, и пусть в моей голове все же крутились незначительные сомнения по этому поводу, особенно без его ответных слов, я все же знал, что он любил. Я видел это по его глазам. Легкий блеск, смешивающийся с глубиной зеленых оттенков его радужки, говорил все за него. Так же, как и его руки, непринужденно, но в то же время заботливо, гладившие меня по спине, пока я продолжал таращиться на него. Но не слышать эти слова в ответ пугало меня, легким холодком спускаясь по позвоночнику. Мне всегда казалось, что ты должен произносить эти слова в ответ тому, кто сказал их тебе, и тот факт, что Джерард этого не собирался делать, заставлял меня думать, что мы снова вернулись к тому, с чего начали.              — Потому что мне это ненужно, — наконец-то ответил он, улыбаясь теперь еще шире. Слова воспринимались мной в негативном ключе, но выражение его лица полностью этому противоречило. Джерард выглядел практически счастливым от того, что не собирался мне отвечать, и в корне отличалось от испытываемого им ужаса при звуке этих слов прошлой ночью.              — Почему?              Мой голос слегка дрогнул от тревоги, и эта эмоция не осталась без его внимания. Вздохнув, Джерард зарылся своей сильной рукой в моих и так взъерошенных волосах. Его улыбка немного спала, когда мы передвинулись из первоначальной позы в более удобную на боку, после чего снова уютно прижались друг к другу, не желая отпускать. Он продолжил поглаживать мои волосы, убирая некоторые пряди с глаз, и смотрел на меня тем самым взглядом: пристально, настороженно и поджав губы, что уже начинало меня бесить.              — Почему ты не можешь просто сказать эти слова? — На этот раз я звучал более настойчиво, хоть едва ли мог скрыть свою слабость перед ним. Я закусил губу, опуская взгляд на свои руки, теперь зажатые между наших тел, совсем не желая вслух произносить пришедшую в голову мысль, но дрожащие губы все сделали это за меня. — Или ты больше не…?              К счастью, Джерард не позволил мне закончить предложение, притянув меня ближе к себе.              — Я очень тебя люблю, Фрэнк.              Я чувствовал себя таким ребенком, особенно, когда он крепко обнял меня, начиная что-то ворковать. Просто мне никогда не приходилось говорить «я люблю тебя» кому-то, кроме членов моей семьи или друзей. Даже Жасмин не идет в счет, потому что, признаваясь ей в любви, я так же упомянул, что Джерарда я люблю намного больше. И, черт возьми, так и было. Услышать те же слова от него в ответ прошлой ночью было невероятно, но мысль о том, что он собирался взять их назад… Не уверен, что я бы смог с этим жить. Эта вещь, которую нельзя говорить просто так и позволять тебе верить, когда сам при этом несерьезен. Дать мне ощутить этот вкус взаимности, а потом забрать и даже не позволить им насладиться… это совершенно жестоко.              — Я очень тебя люблю, — продолжал настаивать он, отстранившись от нашего объятия. Джерард улыбнулся мне, только в половину разомкнув губы и показывая мелкие зубы. — Но я не вижу необходимости заявлять о своих постоянных жизненных состояниях или процессах.              — Чего?              Вздохнув снова, он поразмыслил над теми словами, которые хотел подобрать, а затем продолжил.              — Я люблю тебя, и, полагаю, я всегда это знал. Это всегда было чем-то постоянным внутри меня, в точности, как дыхание.              Он прервался, поднося руку ко рту и начиная грызть ноготь большого пальца, как он всегда делал, когда думал. Я лишь пялился на него и пытался осознать все то, что он мне сказал. На самом деле я тоже знал, что Джерард меня любит, еще задолго до его признания, но теперь я задумался, а когда же он сам это понял? В первую ночь? Или когда нас разлучили? А может, в самом начале, когда я еще был тем маленьким панком, скитающимся у винного магазина? У меня не было ни малейшего понятия, и на самом деле я почти и не хотел этого знать.              — Хоть я и люблю тебя, мне необязательно все время заявлять об этом. То же самое, если бы я ходил и постоянно кричал изо всех сил «смотрите, я дышу!». В этом необходимости.              Я тут же покраснел, когда понял, что вел себя точно так, как в его примере. Без остановки кричал «я люблю тебя» как ненормальный. Но у меня было чувство, что это нужно. Мне казалось это необходимостью, потому что все то время, что я жил раньше, я будто никогда и не дышал вовсе.              — Но тем не менее иногда я чувствую, что мне просто нужно сделать глубокий вдох, — снова заговорил Джерард, убирая руку ото рта и кладя ее мне на плечо. Я улыбнулся ему, и мы вместе глубоко вдохнули. Придвинувшись поближе и чмокнув меня в губы, он вернулся к обсуждению со всей серьезностью.              — Будут моменты, Фрэнк, когда мне не захочется говорить «я люблю тебя» в ответ. Но я по-прежнему буду любить тебя. Говоря начистоту, я думаю, что до конца жизни буду любить тебя. Но необходимость выразить эту эмоцию я чувствую только при определенных обстоятельствах. Как, например, сегодня утром. — Он мягко протянул последние слова, прижимаясь к моему телу и уничтожая небольшое расстояние между нами, занятое никому ненужным матрасом, а рукой стал вновь поглаживать меня по обнаженной спине. — Тогда мне очень хотелось сказать «я люблю тебя», но тебе не обязательно было отвечать. Я говорю эти слова, когда чувство настолько сильно переполняет меня, что мне просто необходимо выплеснуть его наружу. Тебе ненужно всегда отвечать мне на это, потому что, поверь мне, я знаю, что ты тоже меня любишь.              Джерард хитро улыбнулся, заставляя меня снова покраснеть, и вдруг некоторые вещи приобрели для меня совершенно иной смысл. Хоть он и убеждал меня в том, что я совсем не должен говорить эти слова в ответ, мне по-прежнему казалось, что независимо от контекста и обстоятельств я все равно буду так делать. Это запрограммировано во мне с самого рождения. Традиция, которая была частью семейных разговоров, или любезность, которой обменивались перед отъездом, — все это появилось в моей жизни так давно, что уже и не вспомнить. Когда мама говорила «пока, люблю тебя» или что-то подобное, я всегда отвечал тем же. Даже в подростковые годы этот переключатель внутри меня всегда включался, когда нужно было ответить маме. К счастью, она уже давно перестала одаривать меня своей любовью в той же мере, что и в детстве. Но из-за этого мой переключатель так и оставался постоянно включенным, когда я был с Джерардом. Даже если бы мне-таки удалось выключить такую автоматическую реакцию на эти слова, то скорее всего я бы все равно произносил их в ответ каждый раз, потому что мне хотелось произносить их каждый раз. Я любил Джерарда. И этот факт я собирался повторять в слух так часто, как только возможно.              — Я понимаю, что ты постоянно хочешь произносить это вслух, — снова заговорил Джерард, буквально читая мои мысли. Отвлекаясь от разглядывания стен вокруг, я вновь устремил взгляд на мужчину перед собой, прислушиваясь к нему и краснея от каждого слова. — Но я не хочу, чтобы ты когда-нибудь чувствовал, будто должен говорить это в ответ. В наших разговорах это ни за что не должно превратиться в формулу.              — Но, Джерард, я говорю это не потому, что чувствую, будто должен.              Его губы растянулись в слабой улыбке, практически источающую боль. Эта идея о любви в целом все еще лежала тяжелым грузом на его груди, пробивая ребра, что так старались уберечь его сердце от внешнего мира. Он хотел любить и был так счастлив наконец позволить себе это, но впустить в свое сердце такие эмоции было для него очень тяжело. Меня поражало, как художник — человек, такой далекий от ненависти, никогда ее не испытывающий, который мог найти красоту абсолютно в любой вещи — мог так мучиться из-за собственной любви.              Любовь, как он однажды сказал мне, — одно из самых сильных чувств, которое может испытать человек. Так и есть, но я бы никогда не мог подумать, что стану настолько сильным, чтобы его ощутить. Более того, я ни за что и никогда не думал, что смогу быть сильнее, чем Джерард… или хотя бы достигну его уровня. В отличии от него я мог справиться с этим чувством, поэтому ухватившись за причину его переживаний, я руками и ногами схватился и за него, утягивая в крепкое объятие. Когда я взглянул на Джерарда, он опустил глаза, а улыбка на его губах, кажется, причиняла боль всему лицу.              — Я знаю, — снова начал он, тяжело вздохнув. — Но придет время, когда нам не захочется постоянно говорить это друг другу.              — Прекрати уже упоминать о нашем разрыве, — взмолился я, прервав его до того, как он успел бы сказать что-то еще. Я ненавидел, когда Джерард возвращался к этой теме, которую я всячески старался избегать. Мне просто хотелось, черт возьми, насладиться настоящим моментом, проведенным рядом с ним.              — Нет, — вмешался он, поправляя меня. — Я не об этом хотел сказать.              Хоть и смутившись от того, что ошибся, я тем не менее усмехнулся.              — Поклянись.              — Клянусь, — пообещал Джерард, закатив глаза, но все же обращая внимание на боль, проскользнувшую в моих словах. — Это естественно, что сейчас тебе хочется повторять это каждую секунду, Фрэнк. Слова ощущаются такими новыми, свежими, прекрасными. Но придет время, когда это чувство успокоится. Оно перестанет так трепетать в груди, как сейчас, а превратится во что-то обыденное, но не менее приятное.              Он прервался на минуту, снова о чем-то размышляя в голове. Я же остался наедине со своими мыслями, наконец-то понимая, к чему он вел. Каждое слово Джерарда я бы сопоставил с сексом. По началу, мы занимались им постоянно. Это было чем-то новым, волнующим, мы не упускали ни единой возможности. Пусть наши отношения все еще находились в зачаточном состоянии, мы все же немного выросли. Секс стал для нас чем-то обыденным, хоть мы и занимались им довольно часто. Больше не было первоначальной нервозности и того азарта от предвкушения, всё это уступило место чему-то большему, но действительно не менее приятному. Это скорее было чувство надежности, понимание, что этот человек всегда рядом с тобой, и вы можете заняться сексом, когда только захотите.              Я подумал о сегодняшнем утреннем сексе и, наложив на него теорию Джерарда о признаниях в любви, я понял ход его мыслей. Произнесенные вслух «я люблю тебя» не могут быть твоим долгом, когда ты чувствуешь любовь каждую секунду. Чтобы вникнуть в эту концепцию, было проще перевести ее в секс, потому что он не настолько погряз в укоренившихся правилах. Любовь — это очень хитрая штука для понимания. Ее невозможно измерить какой-то продолжительностью или количеством, как, например, секс. То общество, в котором мы живем, просто решило установить кучу правил для этой эмоции, чтобы всем было проще иметь с ней дело. Но мы с Джерардом всегда нарушали правила, хотя мне и было непонятно, почему именно с этим чувством нам было справиться тяжелее всего.              — Я не хочу, чтобы это стало формулой, — снова заговорил Джерард, убирая палец подальше от губ. Он стал немного печальным и решил привести пример из реальной жизни. — Один раз, когда я вышел поужинать, мне удалось подслушать беседу одного мужчины с его женой. Честно говоря, от беседы там было одно название. Жена спросила мужа «ну и как прошел твой день?», и это так меня взбесило.              — Почему? — смутился я, сдвинув брови. Та самая «беседа», которую описал Джерард, звучала как начало моего обычного семейного ужина, по крайне мере, до всего, что произошло в последние дни. — Разве не так начинаются все разговоры?              — Да, но зачем нужно вообще его начинать? Он либо есть, либо нет. Вам не нужно спрашивать, как у человека прошел день. Он сам должен просто брать и рассказывать.              Джерард яростно жестикулировал, и я видел, насколько он был увлечен этой идеей. Подобные вынужденные разговоры действительно пугали мужчину. В его глазах читался неподдельный страх, когда он говорил об этом. Разговоры — настоящие разговоры — без вступлений и заученных фраз — это то, что давало Джерарду буквально расцвести. Так он мог озвучивать свои философские идеи и рассказывать всякие истории, что он и делал прямо сейчас. Мне вспомнился тот момент, когда я впервые встретил Джерарда, как сильно он хотел, чтобы я остался, только потому что ему нравилось говорить со мной. Мы никогда не начинали разговор с неловких фраз. И ход беседы никогда не строился по заученным формулировкам. А если такое случалось, и мы использовали что-то из разговорных клише, то все равно делали это в своем стиле. Джерард лучше бы предпочел тишину, чем звенящее в воздухе пустословие. Все или ничего; совсем, как и наши отношения.              Абсолютно неожиданно, его слова стали для меня обретать смысл. Он скорее бы не признавался в любви вообще, чем делал это слишком часто. Переборщить в подобной эмоции, имеющей такую силу, было тем же самым, что и пойти на поводу у общества и спросить, как прошел чей-то день. В общем понятии любовь была совсем не тем чувством, в котором имело место принуждение. А так как мы с Джерардом были очень, очень далеки от общих понятий, к нам это совершенно точно не могло применяться.              Мои глаза в мгновение округлились, отчего удовлетворенная улыбка вновь засияла на лице Джерарда. Он знал, что я его понял.              — Именно, — восторженно воскликнул он, сжимая меня в руках. Он кивнул, произнеся это слово, а я буквально весь засветился от гордости. — Мне не хотелось, чтобы для нас это когда-нибудь стало формулой. Я никогда не хотел, чтобы хоть что-то становилось для нас формулой. Я ненавижу математику!              — Я тоже.              Его губы изогнулись в улыбке, когда наши взгляды встретились, а стремительно сокращающееся расстояние позволило губам соединиться в поцелуе. Мои руки скользнули по его плечам, сцепляясь за шеей, когда я почувствовал его язык, нежно просящийся внутрь. Приоткрыв рот, я позволил нашим языкам ласкать друг друга, пока Джерард не схватил меня, приподнимая и прижимая к себе сверху. Мы переплетались ногами, одной скользя по другой, отчего бедра стали тесно соприкасаться, но все же не на сколько, чтобы мы пришли в чересчур сильное возбуждение. Через такие ни к чему не обязывающие объятия мы показывали наши чувства, то, как мы ценим друг друга, и как мы счастливы, что все еще вместе. Всё происходило словно в замедленной съемке: касание наших языков, сплетение пальцев, легкие толчки бедер. Мы совсем не собирались снова заняться сексом, а только лишь наслаждались его послевкусием. С тех пор, как яркие лучи солнца, нежно целуя мои веки, лишили меня сна, теперь они уже давно заполнили светом всю квартиру по ту сторону черной двери. Но не от них я чувствовал то тепло, о котором раньше не мог и мечтать: оно было прямо в моих руках, двигалось подо мной, смешиваясь с утренним солнцем. Джерард оторвался от моих губ, спускаясь к шее, прежде чем быстро произнести то, что теперь умиротворением растекалось по телу.              — Я скучал по тебе.              — Знаю, — я ответил взаимностью, совсем не заботясь о том, нужно ли было связывать это с нашей философией о признании в любви. В тот момент меня переполняло чувство прошедшей тоски, поэтому я все же произнес следующее. — Я тоже по тебе скучал.              — Я скучал по этому, — вздохнул Джерард и для пояснения своих слов обнял меня еще крепче, ближе прижимая к себе и давая понять, что скучал он не только по сексу, а в целом по моему присутствию рядом, хоть прежде у меня и были сомнения насчет последнего. — Я скучал по таким утрам, когда ты просыпаешься в моей постели.              — Как и я, — повторив снова, я заметил, что Джерарду, кажется, было все равно, что я не подчинялся пунктам нашей новой философии, потому что в следующую секунду он уткнулся носом в мою шею, наслаждаясь теплом наших тел.              — Я скучал по еще одному сердцебиению рядом с собой, — сказал он, практически переходя на шепот. Я приоткрыл рот, чтобы снова ответить, но внезапно понял, что вторить этим словам я уже не мог.              Ровно в эту секунду я почувствовал, что Джерард цеплялся за меня как за собственную жизнь, я понял, насколько же он был одинок все эти недели, пока мы со всем разбирались. Совсем один в этой квартире столько времени, что это наверняка показалось ему целой вечностью. Он не мог выйти наружу из-за условий залога, я не мог рисковать и увидеть его, и скорее всего его лучшая подруга так же не могла его навестить из-за дочери. Джерарду запрещено было приближаться к несовершеннолетним, и если мама Вивьен была не в состоянии остаться с ребенком, то та просто не могла найти того, кто бы за ней присмотрел. В довершение ко всему этому отчаянию, его птичка улетела задолго до того, как он оказался оторван от человечества. Он никому не мог позвонить, не вызвав подозрений у полиции, а даже если бы и мог, то это бы не заменило Джерарду личной беседы. Это словно разговаривать с неодушевленным предметом — телефон не мог передать ту жизненную энергию, в которой он нуждался, общаясь с другими. Он ничего не мог поделать со своим одиночеством. Даже воркование голубки в тот момент не могло развеять звенящую тишину. У меня просто разбивалось сердце от этих мыслей, поэтому я вжался в него так же сильно, как и он в меня.              Мне казалось, я могу понять его одиночество, потому что тоже оставался дома взаперти, но это не так. Меня оторвали только от него, а не от всего общества. У меня были родители и, несмотря на их холодные объятия, они все равно окружали меня чрезмерной заботой. Я мог найти утешение в компании Жасмин. Хоть к вечеру она и уходила, а в постели я оказывался один, я все еще мог слышать слабое бормотание моих родителей за стенкой и ту другую жизнь вне моих мыслей. В своих переживаниях даже внутри дома я был одинок, но я никогда не был одинок физически.              Джерард же познал эти обе стороны отчаянного одиночества, отчего те самые слова вновь начали вертеться на моем языке, но я все же сдержал их, решив, что за сегодняшнее утро я и так произнес их слишком много.              — Я никогда никого не любил, — внезапно сказал Джерард, казалось, читая мои мысли. Я не понимал, как он каждый раз мог найти нужные слова, пусть поначалу они не всегда были мне понятны.              — В смысле? — спросил я, немного отстранившись, чтобы взглянуть на него. Он был спокоен и полон серьезности, но капелька печали все же присутствовала в выражении его лица.              — Я никогда прежде не говорил кому-то «я люблю тебя»… и имел это в виду.              — Но… — начал я, после резко замолчав. Джерард был намного старше меня. Он жил уже очень давно и, конечно же, должен был кого-то любить. Я вспомнил ту ночь, когда он рассказывал мне про всех своих любовников. С некоторыми поначалу у него был только секс. Но одно имя все же всплыло в моей памяти. — А как же Рэй? Разве ты не любил его.              Джерард улыбнулся с легкой издевкой, но в ней все же читалась боль от воспоминаний о погибшем любовнике.              — Мы могли говорить это друг другу, но это совсем не значило, что мы на самом деле любили.              — Что ты имеешь в виду?              Они были вместе целых семь лет. За столько времени они просто должны были полюбить друг друга. Даже если сначала они этого не чувствовали, разве столько времени, проведенного с одним и тем же человеком, само собой не пробуждает эту эмоцию? Мы с Джерардом были вместе едва ли пару месяцев. В голове не укладывалось, как это я смог так быстро перегнать Рэя в этой гонке?              — Мы с Рэймондом никогда не любили друг друга, — настаивал Джерард, тряхнув головой, дабы отогнать все те воспоминания, что все еще причиняли ему боль. — То, на чем строились наши отношения, было далеко не любовью.              — И на чем же строились ваши отношения?              — На зависимости.              Его выражение лица потускнело, когда он упомянул слово, которое я старался выбросить из собственных воспоминаний. Я никогда сразу не понимал, что он имел в виду, и даже сейчас, после всего, чем мы поделились друг с другом, что обсудили, я не до конца понимал значение этого слова в данном контексте.              — Он зависел от моей финансовой и творческой поддержки, а я… — Джерард замолчал на секунду, вновь покачав головой, словно пытаясь сбросить с себя факт своей зависимости. Хоть он и не смотрел на меня, по его глазам я видел, насколько его до сих пор это ранило. — Я был зависим от Рэймонда, как от человека, ради кого ты возвращаешься домой. Я так сильно зависел от него в этом отношении, что это стало причинять неимоверную боль, когда мы расстались.              Джерард слабо жестикулировал рукой, и я потянулся за ней, сжимая и переплетая наши пальцы, в надежде хоть немного его успокоить. Он вздохнул, делая это, кажется, впервые за целую вечность. Сквозь крупные пряди волос, которые снова упали ему на лицо, Джерард наконец-то взглянул на меня. Он кивнул, проглотив это резкое и горькое послевкусие, что, должно быть, возникло у него от тяжелых воспоминаний.              — Я никогда не любил Рэймонда, а он никогда не любил меня. Мы лишь любили те вещи, которыми могли поделиться друг с другом, и только тогда мы их любили, когда получали что-то взамен. И сердце каждого из нас разбилось вдребезги, когда мы разошлись. Любовь — настоящая любовь — такого не допустит.              Я чувствовал, как тонул вместе с ним в этом океане эмоций, но в то же время постепенно всплывал на поверхность. Он повернулся ко мне, смотря прямо в глаза, потому что мы думали об одном и том же. Я слабо улыбнулся, понимая, что раз мы действительно любили друг друга, значит, когда мы расстанемся, это чувство все еще будет с нами, сохраняя наши сердца в целости.              — Получается, сейчас ты больше не любишь Рэя? Ну или что там у вас было?              — Нет, — сухо, как ни в чем не бывало ответил он. — Я не могу его любить, потому что я никогда и не любил. И очевидно никогда больше не полюблю.              Акцент на конечности жизни по итогу его повествования заставил меня быстро и усердно поразмыслить над тем, как сменить фокус в разговоре о признаниях в любви Джерарда, или скорее их отсутствии.              — А что насчет Вивьен? — Я вспомнил о его лучшей подруге, которая была близка с ним, как никто другой.              Уж ее он точно любил, это было видно в каждом их движении. Словно наблюдать за престарелой замужней парой, которая предавалась воспоминаниям о том, как они были дикими и свободными. Возможно, они больше не испытывали друг к другу сексуального влечения, но ведь когда-то между ними была страсть. Не могла ли любовь так же просто остаться где-то позади?              — Ах, да, — воскликнул Джерард, тут же засияв от одного упоминания имени элегантной рыжеволосой красавицы. Мысли о Вивьен хватило, чтобы сгустившиеся тучи от воспоминаний о Рэймонде и его смерти быстро сменились солнечным светом в небесах, олицетворявших всю любовную жизнь Джерарда. Я задавался вопросом, где же в этой великой схеме вещей было мое место, но осознание того факта, что именно я сейчас нахожусь в руках Джерарда, что это я был для него всем, а он — всем для меня, подвело меня к мысли, что мы с ним и есть эти небеса. А если на этой картине изобразить еще и Жасмин, то она стала бы не больше, чем птичкой, пролетавшей мимо среди облаков.              — Я очень люблю Вивьен, — начал Джерард, вырывая меня из собственных мыслей. — Но совсем иначе, нежели тебя.              — И как же ты ее любишь?              — Честно сказать, не знаю, — усмехнулся он, после и вовсе рассмеявшись, приподнимая брови. — Я люблю ее, потому что она мое здравомыслие, моя приземленность. Если бы не она, я бы из этой квартиры даже не выходил. Иногда Вивьен меня раздражает, но я знаю, что она хочет, как лучше для меня. — Он ненадолго остановился, рассмеявшись возникшему в мыслях очередному сокровенному воспоминанию. — Нам с ней так весело. Она говорит, что я заставляю ее смеяться и размышлять над всякими вещами. А она вытаскивает меня в люди. Мы определенно влюблены друг в друга, но это не та ситуация, в которой у тебя есть все или ничего. Между нами нет никакой постоянной потребности друг в друге, никакой запретности. Есть просто мы. Просто друзья, не считая наших иногда случавшихся сексуальных контактов.              Джерард взглянул вниз на меня, все еще улыбаясь, но тут его улыбка немного изменилась.              — Но у нас с тобой… — Он затих, напряженно размышляя. — Наши отношения — это все или ничего. Мы не можем просто отпустить друг друга. Не можем просто быть друзьями, учителем и учеником, или кем-то еще. Мы должны быть всем. И в этом есть что-то очень пугающее.              — Пугающее? — повторил я, непроизвольно повышая голос к концу слова. Но увидев этот взгляд, наполовину высокомерный наполовину испуганный, я понял, что ответить на этот вопрос я должен был сам. Он не хотел объяснять мне свои страхи, потому что тогда бы они вновь овладели им. Вскоре до меня дошло: все это время, что мы были вместе, страх постоянно циркулировал по моим венам, боялся ли я за него или за себя. Отношения в целом сами по себе уже были довольно пугающей вещью. Быть порознь, как это случилось с нами, тоже пугало. И вся эта травля со стороны общества, направленная на нас, и простые угрозы могли стать причиной разрыва большинства пар.              — Джерард, — начал я, возвращаясь к первоначальной теме нашего разговора. — Что в таком случае происходит между нами?              — Много всего… — ответил он, мечась взглядом по разным предметам, пока формулировал свою мысль. — Что-то особенное. Что-то незаконное. — Он усмехнулся собственной ремарке, беря меня за руку и вдыхая в последние фразы все свои чувства. — Что-то прекрасное. Что-то, чего я никогда раньше не испытывал.              Внезапно его голос затих, а рука медленно потеряла хватку и опустилась, нежно проведя по коже. Джерард встретился со мной взглядом, но только лишь на секунду, потому что что-то за моей спиной явно привлекло его внимание. Протянув руку вперед, он прижался ко мне, загородив вид перед собой, а когда вернулся на место, я увидел ничто иное как камеру в его руках.              — Что-то фотогеничное, — добавил он последнее определение для наших отношений, улыбнувшись и протянув мне камеру. Я поднял ее прямо над нами и сделал совместную фотографию, отчего яркий свет заполнил всю комнату, напоминая о том, как здесь по-прежнему было темно. После щелчка и вспышки я вспомнил, что это был последний снимок на пленке, и теперь оставалось сделать только одну важную вещь: проявить эти доказательства нашей любви, над которой мы так долго работали.              — Что-то фотогеничное, — вновь произнес Джерард, пробуя на вкус это определение, у которого была одна прекрасная способность — удерживать нас от будущего. Я улыбнулся, наслаждаясь тем фактом, что именно моя страсть поможет нам открыться обществу.              С Джерардом я все пробовал впервые. Хоть я и целовался прежде, он все равно был первым мужчиной, которого я поцеловал. С ним был первый секс, первый поцелуй, первая любовь… всё. Но при этом я всегда был уверен, что Джерард намного опытнее меня. Я смирился с тем фактом, что мне никогда не подарить ему новые ощущения. Но пока я все еще держал камеру в руках, его слова словно эхо раздались в моем разуме.              Я никогда никого не любил.              Возможно, он говорил о своем прошлом опыте, но я уловил отсылку к настоящему в этих словах. Возможно, он никогда не влюблялся, но сейчас он определенно был влюблен. В меня. Я был первым человеком, которого он действительно полюбил, и это осознание отзывалось во мне самым прекрасным чувством, которое я когда-либо испытывал. Мне уже не терпелось проявить свои фотографии и вместе с этим проявить свою любовь к нему.              — Что-то фотогеничное, — повторил я за Джерардом. Держа камеру, я взглянул на него, задавая последний вопрос. — Покажем это всему миру?              Он улыбнулся, придвигая мое лицо ближе к себе, чтобы прислониться к моему лбу своим.              — Давай пока просто проявлять чувства друг к другу. Нам еще многому нужно научиться.              И теперь все детали нашей фотографии наконец-то встали на свои места.              

***

             В следующую секунду Джерард скомандовал немедленно вставать с постели. Пусть я и согласился, но покидать это уютное теплое гнездышко из сплетенных простыней было очень тяжело. Больше всего мне хотелось всё утро провести вот так, в кровати в обнимку с Джерардом, но он все-таки настоял на своем. Нам нужно было выбираться из нашего кокона, если я все же собирался стать бабочкой. Тем более что фотографии уже заждались, когда их проявят, а мне не терпелось узнать, что же там получилось. И неважно, хороши ли эти фотографии или никуда не годятся, я знаю, что Джерард всегда будет рядом со мной, чтобы поддержать.              Он вытянул меня из спутанных простыней, и я заметил следы от недавнего секса, что присутствовали на наших телах, все еще окутанных запахом страсти. Меня это не волновало, поэтому я смело покинул спальню ничем не прикрываясь, совершенно обнаженный, словно только что вылупившийся птенец. Джерард тут же потащил меня к ныне пустой клетке, где раньше жила его голубка, и немного поразмыслив вдруг повернул ручку двери, которую я раньше никогда не видел. Она была практически в самом углу комнаты, так что клетка всегда ее перекрывала, да и к тому же ручка была того же цвета, что и вся дверь, отчего ее трудно было заметить. Внутри прятались лишь старые принадлежности для рисования: потрепанные холсты, кисти, пустые банки от красок и прочая теперь уже бесполезная ерунда. Джерард принялся скорее перебирать эти завалы, расчищая пространство и в то же время разыскивая что-то среди вещей. Пока он возился там с таким энтузиазмом, я просто слонялся позади него, пытаясь согреть себя руками. Как бы ярко ни светило утреннее солнце сквозь окна, меня обдавало холодком, не понятно почему исходившим из этой кладовки. Должно быть, ее не открывали уже тысячу лет, а теперь Джерард снова пытался вдохнуть в нее жизнь.              Внезапно мужчина развернулся, окинув меня голодным взглядом, и схватил за плечо, чтобы затянуть внутрь мрака таинственной кладовки. Она стала намного просторнее, когда все вещи были более-менее прибраны. Джерард щелкнул выключателем в дальнем углу, и все вокруг озарилось ярким красным светом. Я тут же прищурился, посмотрев по сторонам и пытаясь понять, что здесь вообще происходит.              — Это красная комната, — пояснил Джерард, хоть и его голос тяжело было услышать сквозь громкое дребезжание лампочки на потолке, неприятно бьющее по барабанным перепонкам. В тщетной попытке разглядеть что-то сквозь рассеивающийся свет, я прикрыл ладонью глаза, но это оказалось бессмысленно, потому что от свечения вокруг невозможно было скрыться. Всё, что я заметил, — это широченная улыбку Джерарда от уха до уха, который из-за мерцающего красного света выглядел предельно довольным.              Отведя от него взгляд и оценив обстановку, я наконец-то в полной мере осознал смысл сказанных им слов. Материалы, столы и даже ниточка для старых фотографий, протянутая вдоль дальней стены, — всё это буквально бросилось мне в глаза. Черт, здесь были даже полочки, пусть и довольно хлипкие, встроенные в стену, на которых хранились всякие материалы. И небольшая раковина с одним единственным шлангом, которую переоборудовали из сантехники, предназначенной для ванной комнаты. Не то чтобы она выглядела приемлемо, но по крайней мере была рабочей. Это больше не казалось обычной кладовкой — это была целая комната, словно келья, в которой кто-то прятался от мира в течение долгих лет. Повсюду лежал тонкий слой пыли, а это говорило о том, что все годы заточения это место оставалось нетронутым. Вещи лежали так, будто их намеревались использовать и на следующий день, но вместо этого они повернули время вспять. Рядом с толстенной книгой даже осталась чашка кофе и кипа ненужных старых газет. Я продолжал все больше и больше оглядываться вокруг и был бы не удивлен найти здесь скелет чьих-то прежних стремлений, все еще заключенный в плен этой комнаты, пока я был пленен ее обстановкой.              Пусть мне никогда за свою жизнь и не удавалось побывать в красной комнате, я тут же угадал это окружение. По ощущениям обстановка казалась больше, чем просто знакомой, и все благодаря тем книгам о фотографии, которые Жасмин приносила мне из библиотеки, а также обучающим видео, что я иногда смотрел. Это чувство было намного, намного глубже простого осознания. Я словно уже бывал в этой комнате, будто она уже была частью меня. Так странно ощущать себя как дома и быть на одной волне с местом, в котором ты раньше никогда не бывал.              От удивления у меня буквально отвисла челюсть, и я просто уставился на Джерарда.              — Я знаю, что это, — ответил я, стараясь говорить громче. — Но ты-то откуда об этом знаешь, Джерард?              С тех пор как я встретил этого неуловимого художника, он никогда не говорил со мной о фотографии. Он упомянул, наверное, каждого существовавшего на свете художника, скульптора и даже гитариста, когда я немного осмелев делился своими интересами, но я никогда не слышал, чтобы он говорил хотя бы об одноразовых фотоаппаратах, что были так популярны в свое время. На его стенах висело множество картин, но ни одна из них не была фотографией. Я даже начинал сомневаться, есть ли у него хотя бы фотографии собственной семьи. Даже книги, что выстроились вдоль его полок, ничего не могли рассказать об этом виде искусства, как и о камерах или фотографиях в целом. Эта тема была далека от Джерарда, или, по крайней мере, я так думал. Отсутствие у него интереса и знаний в данной области во многом подстегивало меня изучать это самостоятельно. Я хотел развиваться — хоть раз сделать что-то самому, а не из кожи вон лезть, стараясь повторить за ним каждое движение. Я надеялся, что, может быть, я даже смогу его научить тому или иному приему в создании фотографий, но Джерард уже оказался на два шага впереди меня. Вокруг было столько разных предметов и инструментов в моем распоряжении, что голова шла кругом. Я пытался понять, откуда это всё могло у него взяться, но ни одной внятной мысли не возникало в моей голове.              Какое-то время Джерард продолжал кидать на меня самодовольные улыбочки, прежде чем его окутало осознание и воспоминания о далеком прошлом.              — Рэймонд однажды пытался фотографировать… — Его голос оборвался, и он нервно скрестил руки на груди, прочищая горло.              Еще в самом начале их отношений Джерард так настойчиво пытался отыскать истинную страсть Рэя. Он рассказывал, как старался приучить его рисовать как можно больше, в особенности из-за того, что Рэй вынужден был отказаться от мечты о школе искусств, но тем не менее ничего из этого не вышло. Джерард воодушевлял его на работу в других направлениях, и, по всей видимости, фотография была одним из них.              — Он был очень этим увлечен, как и ты. Покупал пленку за пленкой, камеру за камерой, книгу за книгой. Он был так счастлив, полон энтузиазма. Но, как и со всем остальным, за что брался Рэймонд, через пару недель это начало его пугать.              Отчаяние в голосе Джерарда тяжелым камнем сдавило мою грудь. Получается, я ступил на территорию его погибшего любовника?              — Мне так жаль… — пробормотал я, будучи неуверенным, как действовать в сложившейся ситуации. — Не следует мне пользоваться его оборудованием. Лучше я пойду и куплю своё.              Перекрыть хоть какое-нибудь воспоминание Джерарда о том, с кем он уже не мог создать новые, — это последняя вещь, которую я хотел совершать. Но несмотря на мои нерешительные возражения, Джерард резко поднял голову, взглянув широко раскрытыми глазами.              — Нет, — в яром порыве начал настаивать он, притянув меня ближе к себе. Мы прижались друг к другу, но как только хватка ослабла, я обратил на Джерарда свое внимание.              — Рано проснувшись, я пытался вспомнить, куда исчезли все его вещи. Когда мы разошлись, я видеть не хотел то, что могло бы мне напомнить о нем. Я избавился от его книг, половину отдав Вивьен, а остальную стопку спалив дотла. Хоть убей, но я никак не мог вспомнить, куда дел его камеры и прочий хлам, но точно знал, что я их сохранил. Без понятия, зачем, но теперь я рад, что сделал это. У меня было чувство, что в будущем они могут пригодиться, да и к тому же стоят они, наверняка, чертовски дорого. От них я не собирался просто так избавляться. До сегодняшнего дня я даже и не вспоминал об этой кладовой, пока некоторые моменты, проведенные с тобой в постели, не натолкнули меня на эту мысль. Рэймонд никогда не пользовался всем этим как следует, а мне было совсем неинтересно фотографировать. Но ты, — прервался Джерард, делая акцент на последних словах, а его глаза в это мгновение округлились от чувства гордости и впервые не за себя самого. — Ты обладаешь таким потенциалом. Я хочу, чтобы ты занял это место. Сделай его своим.              — Спасибо, — произнес я с глубочайшим чувством благодарности, после чего оказался в очередном объятии. Это было поистине невообразимо, и ни одно восторженное слово не смогло бы передать всех моих ощущений. Прямо сейчас я влюблялся в Джерарда все сильнее и сильнее, если это вообще было возможно. Всё то время, что мы были вместе, я старался найти свой талант, а он помогал мне на каждом шагу в этом направлении. Поначалу я думал, может, он так меня поддерживает только потому, что я пытался развиваться в том виде творчества, которым увлечен он сам. Довольно легко помогать тому, кто занимается тем же делом, что и ты. Но мы оба знали, что из меня никудышный рисовальщик. Собирать предметы в единую композицию и создавать их образы такими, как мне хотелось, — это для меня было слишком сложно. Написание картин не было в моей крови, а вот фотография — была. Джерард совсем не знал, как это работает, как управлять камерой, да и интереса у него к этому особо не было… пока не появился я. Он совершенно забыл о камерах, пока я не пришел и не вытащил их из его подсознания. То, насколько он был сосредоточен на том, чтобы мне помочь, полностью перекрывало тот факт, что я занимаюсь не его любимым искусством. Если мне нравилась фотография, значит она нравилась и ему. Джерард хотел, чтобы я был счастлив, и это, честно говоря, было лучше любой поддержки, что я когда-либо получал. Я так крепко обнял его, стараясь своими пустыми руками хоть как-то отплатить ему взамен на его подарок и показать, сколько это значит для меня.              — Не надо благодарить меня, — настаивал он, запустив руку в мои волосы и оставив ласковый поцелуй на лбу. Мы немного отстранились, и он одарил меня кривоватой улыбкой. — Просто начинай проявлять фотографии.              Прислушавшись к его здравомыслию, я сделал в точности то, что он сказал.              Оставшись в комнате один, после парочки быстрых поцелуев и воодушевляющих слов, я приступил к поставленной задаче. В первые секунды я немного нервничал, потому что не знал, что делать, но Джерард возразил, — если это действительно в моих руках, в моей крови, теле и душе, то что-то изнутри меня направит. Это что-то укажет мне истинный путь, подаст правильные инструменты, и тогда я взлечу, как любит говорить Джерард. Лучшие уроки — выученные на собственном опыте.              Но Джерард… он был чересчур оптимистичен.              У него были благие намерения, и его слова для меня очень весомы. Я чувствовал, что эта работа была у меня в крови, я будто знал, что делать. Поэтому первоначальный импульс уверенности помог мне сделать шаг вглубь комнаты. Но внезапно я понял, что оказался слишком самонадеянным и практически утратил понимание, ради чего я вообще всё это делаю. Мне просто хотелось вытащить плёнку из камеры и побыстрее ее проявить так же безупречно, словно в каком-нибудь кино. Хотелось, чтобы у меня все получилось сразу же, так по-голливудски чётко и профессионально. Почему я снова должен ощущать себя потерянным, когда я уже проделал столько работы?              Но искусство — это жертвы. Искусство — это ошибки, которые мы совершаем, чтобы возвращаться к нему снова и снова. Искусство — это жизнь, и я на собственном проклятом опыте знал, пусть мне и было всего семнадцать, что жизнь далеко не проста. На пути всегда много преград, но с хорошим настроем преодолевать их может быть даже весело.              Я стал смахивать пыль со всего, что попадалось мне под руку, и для первого шага это было уже неплохо. Так я прокладывал путь к изучению тех старых книг с потрепанными обложками, что лежали рядом с кофейной чашкой. Повсюду валялись различные закладки и вырванные страницы. Взяв одну из книг в руки, я подул на обложку и оказался ей просто пленен. Аккуратно кончиками пальцев открыв книгу (она казалась столь же хрупкой, что и негативы в моей камере), я заметил имя, почти неразборчиво выведенное на обложке: Рэймонд Торо-Ортиз. Почерк выглядел поистине детским. Он был словно напечатан, но буквы все же сцеплялись вместе в единые слова. В том, как он писал свое имя, я мог заметить его нерешительность, но в то же время и страсть, готовность совершить этот прыжок вперед. Рэю стоило больших усилий даже написать свое имя на том, чем он был увлечен, вдруг понял я. От этого мое сердце буквально сжалось, и я решительно определил для себя, что не позволю такому случиться со мной.              Я обратил внимание на заметки рядом и увидел просто безумное количество каких-то измерений и незнакомых мне терминов, которые я только начинал изучать. Фиксаж, фиксирующая ванна, проявитель. Фотоувеличитель, барабан JOBO. Пятна от химических веществ красовались прямо на страницах, как и грязные следы от сломанного карандаша. Я ощущал себя довольно странно, пробегаясь глазами по инструкциям, которые Рэй записывал для себя, чтобы ничего не забыть.              Не облажайся на этот раз. Не забудь выключить свет. Помни, нужна полная темнота.       Жди 25 секунд. Фильтр второй или третий.       Черт, здесь темно как в пещере. Чувствую себя покойником.       Вторая пленка: уничтожена.       К черту всё, почему я просто не стал писателем.              Даже по почерку становилось ясно, как он был зол на себя. Так проявлялась чистая агрессия, уже не скрытая под маской страсти к делу. Ярость и больше ничего. Он зациклился на себе, пока камера в его руках превращалась для него в творческую боксёрскую грушу. Мне было бы очень интересно посмотреть на фотографии, что у него получились, но я знал — мое любопытство не будет удовлетворено. Это слишком личное, чтобы спросить об этом у Джерарда.              Листая страницы всё дальше и дальше, я вдруг наткнулся на еще кое-что. Стиль написания был уже другим, не так грубо впечатанным в бумагу. Карандаш, казалось, едва скользил над страницей. Два предложения, первое из которых зачеркнуто жирной линией с явным давлением. Два разных почерка. Рэй и Джерард, решил я. Поместив страницу под яркий свет и немного прищурившись, я наконец разглядел, что именно было написано.              Рэймонд, у тебя отлично получается. Я люблю тебя.              Это всё, что было написано на последнем листе бумаги. Ничего больше на этой странице, и ничего — с другой стороны. Было ли это, когда сдался Рэй, или же когда они оба в конце концов опустили руки? Оглядевшись вокруг, я вдруг почувствовал такую пустоту. Нет, я по-прежнему ощущал себя как дома. Но камень на душе будто пригвоздил меня к земле, а атмосфера безжизненности в комнате не хотела отпускать. Словно вернувшись в прошлое, я оказался свидетелем их отношений.              Первая часть послания была перечеркнута. Похоже, Рэй никак не мог принять свою увлеченность делом, но мог принять любовь Джерарда. Я совершенно не знал, что мне нужно было делать, но был уверен, что эта кладовка должна стать моим пристанищем.              Медленно закрыв записную книжку, я вывел на обложке собственное имя. Не под именем Рэя, не поверх него, а точно рядом. Я решил-таки взяться за работу, следуя шагам в его заметках, но все же не забывая импровизировать.              Я старался прислушиваться к каждому слову Рэя, но даже просто учитывать его рекомендации мне было действительно неловко. Первый урок заключался в том, чтобы обеспечить в комнате абсолютную темноту. Прежде чем достать негативы, необходимо было не просто закрыть дверь, завесить ее импровизированной шторой и включить красное освещение, но и заткнуть полотенцами любые щели. Если глаза привыкли к темноте, значит где-то все еще проникает свет. Подожди десять минут и поднеси руку к лицу. Должна быть кромешная тьма. Словно в пещере.              Иногда голос Рэя в моей голове становился настолько громким, что я мог поклясться, он был в комнате рядом со мной. Окруженный мраком, ругаясь и изо всех сил стараясь вынуть негативы из фотоаппарата, не повредив их при этом, я всем телом ощущал кого-то позади себя. Словно кто-то странным образом помогал мне. Знаю, звучит безумно. Но когда ты со всех сторон окружен кромешной тьмой и ощущаешь себя буквально единственным человеком на всей Земле, то начинаешь немного бредить. Прямо сейчас я чувствовал толику сумасшествия, странную злость от того, что мои скользкие пальцы никак не могли справиться с ножницами, а еще эйфорию, когда мне наконец-таки удалось заставить всё работать, как надо.              В темноте моя память затуманивалась. Я пропускал всего себя через необходимую мне информацию, сначала путаясь, но затем докапываясь до сути. Проявление негативов, кажется, заняло у меня вечность. И только сейчас до меня начало доходить, что не вся купленная мною пленка была цветная. А точнее цветной была только одна. И как назло именно та, которую я бездумно истратил на бессмысленные фотографии еще в самом начале. Наши с Джерардом снимки с прошлой ночи, проведенной в его постели, были сделаны на черно-белую пленку! Поначалу меня поглотила ярость. Я чувствовал себя одураченным тем фактом, что вместо пылкого зеленого оттенка глаз Джерарда, я запечатлел никчемную зелень газонной травы. Злость накатывала с каждой секундой все больше, что вынудило меня вновь зарыться в бумаги Рэя. Без понятия, чем это могло бы мне помочь. Возможно, мне просто хотелось оставить на очередной странице уже собственный монолог, полный самобичевания… не знаю. Но в следующий момент мне на глаза неожиданно попалась подсказка.              Не использовать красный свет для цветных фотографий. Он их испортит.              Глубоко вздохнув, я медленно положил заметки на место. Мне необходимо было уточнить этот факт в литературе, после чего я все же поверил Рэю, и все показалось мне не настолько безнадежным. Цветной пленке придется подождать, а вот черно-белую — на той, где мы с Джерардом — можно проявить прямо сейчас. Так что я продолжил работу, хоть и был по-прежнему недоволен ситуацией.              Химикаты иссушали и разъедали мои руки, доставляя дополнительный дискомфорт от порезов на коже после негативов. На одной из полок, конечно, хранились перчатки, но мне было не по себе от мысли их надеть. Не только потому, что так я бы чувствовал себя более отстраненным от работы, но также мне казалось, что из-за этого я бы пересек собственные границы. Я бы носил вещь, которую когда-то надевал Рэй. Мне это ненужно. Это как-то неправильно. Мне и так удалось найти в комнате рабочий халат, который я все же набросил на свое по-прежнему обнаженное тело, что тоже до конца не казалось мне правильным, ведь я словно ограждал себя от творчества вокруг. Но уверенность тем не менее меня не покидала. К тому же некоторые вещества были довольно едкими, а мне хотелось уберечь от них свою кожу хотя бы в районе определенной зоны.              Проведенные здесь часы смешались воедино с опустошением от краха всех моих ожиданий. Мне требовалось так много различных лотков, огромное количество растворов, воды и еще больше вещей, которые нужно запомнить. Я все еще был ограничен этим небольшим пространством, но теперь я хотя бы видел окружение немного лучше. Убаюкивающая тьма сменилась ослепляющим красным светом. Могло быть и хуже, но, если честно, я ни на что бы не променял эту обстановку.              Целая вечность ушла на то, чтобы погрузить фотобумагу в правильную концентрацию проявителя. Пару раз я был на грани того, чтобы всё бросить, и хорошо, что я догадался оставить наши с Джерардом фотографии на самый конец. Пару раз мне удалось нехило облажаться: я так сильно изуродовал некоторые фотографии, что мне становилось уже совсем не смешно. Приходилось настраивать фотоувеличитель, пробовать снова, опять настраивать и так по кругу. Словно утомительный нескончаемый ураган. Умиротворяющая и спокойная тишина комнаты в секунду испарилась, оставляя меня окутанным разочарованием в личных способностях. Я поймал себя на том, что стал ругаться без причины, и начал понимать, почему Рэй так быстро сдался. Это было нелегкой работой. Но стоило мне только взглянуть на свои руки, я понимал, что предназначен для этого, что мне необходимо продолжать бороться.              Рисование, или писательство, или даже игра на гитаре, как мне казалось, были чертовски далеки от таких сложностей. Тебе не приходилось следовать конкретным инструкциям, чтобы достичь цели и не похерить все свои наработки. Всё зависело от рук художника. И когда я действительно задумался над этим аспектом работы — полной и абсолютной возможностью пренебречь какими-либо памятками и инструкциями, прислушиваясь только к себе… меня это немного напугало. Одно дело — прислушиваться к интуиции, другое — делать всё по инструкции. Но фотография понемногу комбинировала оба подхода, и с этим я вполне могу смириться. Можно быть сколь угодно увлеченным желанием сделать ту или иную фотографию, но, чтобы в полной мере отобразить полученную картинку, необходимо опираться на чей-то авторитет. Я в сущности презирал авторитетность, но мое занятие начинало помогать мне уважать чужие знания. Понятия не имею, как Джерард мог так слету писать свои картины. Наверное, кому-то приходится брать уроки по какому-либо мастерству, а у кого-то нет такой необходимости. Как, например, в писательстве или даже в игре на гитаре. Некоторые могут только схватить инструмент в руки и довольно скоро прилично на нем заиграть. Но с фотографией такой фокус не пройдет. Здесь всё должно быть правильно. И каким бы досадным ни был этот факт (как и то, что это довольно дорогостоящее занятие), меня буквально окутывало чувство безопасности.              Когда до меня все же дошло, как работает проявитель, я попробовал сделать фотографии по порядку, начиная с первой пленки, которую истратил по дороге из больницы. Тогда я надеялся, что эти картинки каким-то образом смогут рассказать своего рода историю. Я старался игнорировать тот факт, что часть этих фотографий может быть испорчена (хоть бы это была не слишком уж важная их часть); да и к тому же, всегда можно заставить зрителя догадываться о сюжете изображения. Но мне все же хотелось увидеть на них правду о том, что случилось за эти несколько недель вдали от Джерарда: не только ради него, но и ради себя тоже. Когда ты напрямую участвуешь в происходящих событиях, очень тяжело рассмотреть ситуацию со стороны, разглядеть что-то, кроме своего личного опыта. Мне так интересно, какой мою историю увидят Джерард, Жасмин, и, черт возьми, даже Вивьен. Что бы они сказали, смог бы я оказать на них какое-то влияние. Все наши взаимодействия между друг другом строились на историях, но это всегда были они, кто рассказывал мне свои истории, а я только слушал. У меня никогда не было существенных мыслей, чтобы внести свой вклад в разговор. Теперь же они смогут увидеть кое-что, сделанное мной, и даже подержать это в руках.              Наконец мои ожидания оправдались: фотографии стали постепенно проявляться одна за другой, и после этого долгого и изнурительного процесса я теперь мог повесить над столом все изображения, что только поместятся. Все еще окруженный красным светом, я не мог точно сказать, насколько стоящими получились фото (в красном освещении фотографии выглядят иначе. Продолжай их проверять), но то, что мне уже удалось разглядеть, было удивительным. Я словно вновь проживал эти моменты. Я видел настоящие картины, неповторимые кадры из жизни, что мне удалось запечатлеть.              Потребовалось некоторое время, чтобы в полной мере разобрать суть и даже поначалу сюжет моей истории, рассказанной через фотографии. К моменту, когда я добрался до последней пленки — та, которая хранит в себе нашу с Джерардом правду — рассказ начал обретать форму. Для этого потребовались образы героев, реальные люди с живыми лицами. Помимо единственной фотографии Жасмин, на пленке не было ни одной человеческой души. Но теперь передо мной показались крепко сцепленные руки. Я увидел прижимающиеся друг к другу лица, переплетающиеся конечности и мимолетные проблески мягкой плоти, которая некогда казалась мне чем-то очень смущающим. Эти фотографии были довольно темными из-за тусклого освещения в комнате. Но вместо того, чтобы казаться испорченными, это придавало им определенную атмосферу. Создавался некий элемент личного пространства, и это было их самой привлекательной особенностью.              Аккуратно, я стал рассматривать фотографии одну за другой, прикасаясь к каждому кадру с той нежностью и заботой, с какой Джерард обращался со мной в нашу первую ночь. Получившиеся снимки выглядели такими интимными, но в то же время настолько соблазнительными. Я видел на них любовь, чистую, нежную, взаимную любовь. Она сияла сквозь красный свет, и пусть фотографии были монохромными, я все равно видел в них буйство красок. Любовь была в каждом снимке. Она завлекала зрителя. Тебе хотелось стать частью именно этого фото, именно этого момента времени и, что больше всего, быть с этими людьми на картинке: юношей и взрослым мужчиной, ставших такими близкими друг другу. У тебя возникало отчаянное желание стать одним из них или знать кого-то из них, лишь бы только ощутить эту исключительную связь между юношей и мужчиной.              Повесив на веревку последнюю фотографию, все внутри меня засияло от гордости. Я был одним из этих людей на снимках, и я определенно очень близко знал другого. Я любил его и мог отчетливо видеть, что он любил меня. Блеск его зеленых глаз был все еще там, хоть и цвет на кадрах пропал из-за черно-белой пленки. Но камере удалось это захватить, и вот теперь я держу результат своих трудов в собственных руках. Чувство надежды все больше расцветало во мне. Когда придет время, и мы с Джерардом с моим совершеннолетием выйдем за пределы квартиры уже без страха проявлять наши чувства друг к другу, я покажу людям наши фотографии. Я покажу им ту, на которой мы в постели, где наши губы слились в поцелуе, а руки обнимают друг друга, притягивая как можно ближе. Покажу наши губы, плотно соединенные вместе. Покажу им два тела, прижатых друг другу, словно один человек.              Теперь спустя, казалось, целую жизнь, я закончил. Что ж, почти закончил. Мое внимание привлекла еще одна пленка, отброшенная в сторону. Она была в цвете, а проявление таких фотографий пока находилось за пределами моих возможностей.              Еще один ящик Пандоры, с которым тебе не справиться.              Я знал, что негативные взгляды Рэя не смогут ослабить мою страсть к фотографии, но злость все равно одолевала меня. Я не мог проявить эту пленку. Я просто не знал, как. Пытаясь найти какие-то записи с информацией в толстенной книге, я сталкивался со сложной терминологией. И на этот раз, Рэй ничем не мог мне помочь, как и Джерард, который ни черта не смыслил в фотографии. Впервые в жизни он не мог оказать мне помощь, как бы сильно этого ни хотел. Я уставился на пленку, прожигая ее взглядом, но после в отчаянии отвернулся. Нельзя было рисковать. Неизвестно, какие сокровища хранит в себе эта пленка. Мне нужна была помощь, но кто мне мог ее оказать? Я ощутил такую пустоту внутри из-за этой ситуации, но все же постарался заполнить ее осознанием того, чего мне уже удалось достичь. После всех препятствий на пути, это уже было чертовски большим прорывом.              Взглянув на те черно-белые снимки, которые были развешены на леске, я понял, что скорее всего большинство фотографий природы оказались на той пленке. С моих губ сорвался вздох облегчения от осознания, что наши с Джерардом фотографии не оказались в этой своеобразной ловушке. И в каком-то смысле, так было даже лучше. Природа должна быть полна красок, должна цвести. Это та красота, оценить которую может любой. Даже если ты далек от искусства и ни черта в нем не смыслишь, тебе будет легко найти эстетическое наслаждение в зелени травы, небесной лазури и окраске цветка. Это правильно, ведь чтобы в полной мере оценить темные оттенки этого мира, нужно сначала полюбить те цвета, что тебя окружают. Как и чтобы в полной мере ценить жизнь, тебе необходимо познать и хорошее, и плохое. Хорошее — цвет — было первой частью моей истории, как мне кажется. Я никак не мог представить людям черное, белое или серое, прежде чем они не полюбят цвет.              Хоть поначалу меня и захлестнула злость из-за черно-белых снимков, я начал понимать, что наши с Джерардом фотографии должны быть в этих оттенках. Нам это подходило. Наши снимки должны были быть в черных и белых тонах, потому что такими нас и видело общество. У людей все было либо черное, либо белое. Правильное или ошибочное. Хорошее или плохое. Хоть сама по себе пленка была монохромной, на наших совместных фотографиях эти цвета смешивались. Разными оттенками и разными полутонами мы создавали собственный серый тон. Мы с Джерардом были далеки от крайностей, которые пыталось навязать нам общество. Мне было семнадцать, почти восемнадцать, — еще школьник, застрявший между детством и взрослением. Джерарду было сорок семь, он уже граничил с полувековой историей и с опасной скоростью приближался к отметке «старый». Общество окрестило нас терминами «очень молодой» и «очень старый», тогда как в действительности мы лишь только приближались к пикам этих крайностей или уже отдалялись от них. Общество считало его черным, а меня белым, но в реальности мы были смесью тех цветов, с которыми нас ассоциировали, и будучи вместе — создавали ни с чем несравнимый оттенок серого.              Я бы никогда не подумал, что серый может быть настолько красивым, но теперь, смотря на каждую из фотографий, я понимал, что это тот серый, который нам нужен. Тот серый, которого я раньше так боялся, а теперь принимал до последнего оттенка. Я даже мог поклясться, что с некоторых ракурсов на каждой фотографии в наших глазах можно было увидеть весь цветовой спектр. Повесив последний снимок на леску, я отошел к стене, с гордостью рассматривая результат своих трудов.              Я был фотографом. И мне ненужно было чье-то одобрение, потому что теперь я видел это собственными глазами.              Несколько мгновений спустя я услышал стук в дверь, который быстро вырвал меня из глубоких размышлений. Даже не представляю, сколько я находился в этой комнате, но внезапно все мои физические потребности дали о себе знать, как, например, истошно урчащий живот от недостатка пищи. Джерард в такой спешке затолкал меня сюда с камерой в руках и тонной амбиций в голове, что я даже забыл позавтракать. Улыбка растянулась на моем лице от понимания того, что я буквально подражал Джерарду, когда тот писал картины. Пока работал, он совершенно забывал о других потребностях, таких как сон, еда или душ. Когда он рисовал, он был только художником, как и я, пока проявлял свою пленку.              — Я могу войти? — прозвучал голос Джерарда по ту сторону двери, когда я до сих пор даже не шевельнулся от его стука.              — Ох, да, секунду, — откликнулся я, оглядывая комнату вокруг, чтобы убедиться, что все в порядке. Я прошел к закрытой двери и медленно со скрипом открыл ее, когда Джерард словно тень украдкой проскользнул в комнату. Чашка кофе в одной руке, французский хлеб с маслом — в другой, и несменяемая улыбка на лице.              — Подумал, что ты голоден, — обыденным тоном сказал Джерард, протягивая тарелку с хлебом. Кивнув, я скорее забрал еду и с жадностью откусил кусок, пока он отпил моего кофе. — Ох, ничего себе, — с отвращением в голосе произнес Джерард. — Здесь так воняет.              — Серьезно? — спросил я с полным ртом. Подумав, что это может быть от меня, я все же подавил первичный позыв себя понюхать, когда заметил множество бутылок, которые я только что использовал в работе. — Это от фотографий, от всяких растворов. Я даже не почувствовал.              — Полагаю, это метка прирожденного фотографа. Я тоже большую часть времени не чувствую запаха красок, и обычно это Вивьен жалуется на мое амбре. Хах, Eau De Artiste. Не думаю, что такой парфюм стал бы хитом продаж. — Он взглянул на меня с кривоватой улыбкой, замерев так на несколько секунд. А через мгновенье его глаза начали рассеянно блуждать по комнате и вдруг наткнулись на несколько рядов фотографий, которые я развесил сохнуть.              — Вот они, шедевры? — сказал Джерард, медленно подходя ближе. Зная ответ наперед, он принялся рассматривать результат того, над чем я работал и чему учился все это утро. Внутри меня нарастала нервозность, пока Джерард поворачивал голову, следуя взглядом вдоль каждого ряда и постоянно поджимая губы, когда их не касалась чашка с кофе. Я знал, что Джерард выскажет мне только свое честное мнение, потому что именно так он сделал, когда я принес сюда свою гитару. Но все же тогда его слова оказались слишком резкими для меня, так что я молился, чтобы в этот раз он так со мной не поступил. Конечно, я допускаю, что тогда он был чересчур требователен ко мне, только чтобы подготовить меня к неодобрению со стороны и проверить, останусь ли я с ним после такого, но тем не менее я чувствовал, как в глубине моего подсознания зарождались сомнения. Я считал, что мои фотографии вышли хорошими. На самом деле я даже не задумывался, какими они получатся. Просто выбирал объект и жал на затвор. Какие-то композиции были лучше, чем другие, но опять же, некоторые вообще оказались полной бессмыслицей. Я настолько был взволнован реакцией Джерарда, что мне становилось неловко даже за банальные объекты, которые я решил сфотографировать.              Абсолютно каждый снимок он рассматривал с улыбкой. Мне пришлось напомнить себе, что он ведь тоже художник, а в этом деле нет ничего банального или абсурдного. На самом деле все вокруг было абсурдным и странным, и именно это приближало такие вещи к нормальности. Так иногда было и с его картинами, когда я понятия не имел, что он вообще творит: Джерард мог нарисовать одну единственную желтую линию на холсте и оставить его на часы, дни, недели или месяцы, чтобы потом добавить еще одну желтую линию и заявить, что его картина готова. Не всегда работы Джерарда были понятны для простого обывателя; так я хотел, чтобы было и с моими фотографиями. Он рассматривал всё критичным взглядом, оставив любые оценки моих работ на самый конец.              Когда Джерард достиг фотографий, на которых были запечатлены только мы, я заметил, как его лицо озарилось удивлением и искренностью. Рассматривая именно эти снимки, он наконец поставил на стол чашку кофе, принявшись внимательно изучать каждую картинку, стараясь отыскать и прочувствовать мельчайшие детали и их значение. В полной тишине я наблюдал за Джерардом, переминаясь с ноги на ногу и сцепив руки вместе перед собой, как только закончил свой мини-завтрак. Я поймал себя на том, что улыбаюсь и хмурюсь, когда улыбается или хмурится Джерард, копируя его выражение лица, пока он открывал для себя мир моего разума.              — Мне нравится вот эта, — наконец сказал Джерард, пробегаясь пальцами по кромке последней фотографии. Той, что, как мне кажется, могла изменить наш мир, которая отражала собой истинную суть наших отношений. Я кивнул Джерарду, хоть он и был все еще далеко в глубинах воспоминаний, связанных с тем снимком.              — Мне тоже, — тихо ответил я, и мой робкий голос все же привел его в чувство. Джерард взглянул мне в глаза, слегка приподняв бровь, словно и не ожидал увидеть перед собой того же обнаженного человека, что изображен на фотографии.              — Мне нравится каждая из них, — с чувством заявил он, ярко улыбаясь, а после исправился. — На самом деле, я люблю каждую из них.              Джерард внезапно оказался рядом со мной и ласково приобнял руками за плечи. Их вес показался мне намного больше, чем обычно, или же я просто ослабел от его последних слов.              — Спасибо, — все, что я смог произнести в ответ, хоть мне и казалось, что этого недостаточно.              — Ты очень талантливый, Фрэнк, — проигнорировав мои слова добавил Джерард, смотря на меня свысока и пригвождая к полу своим взглядом и вздернутым острым носом. В этот момент он казался таким высоким, ну или же просто я был таким коротышкой.              — Спасибо… — Я все-таки не выдержал и отвел от него взгляд, потому что мое лицо буквально вспыхнуло от стеснения. Он всегда поощрял меня за попытки рисовать или за игру на гитаре, но я не помню, чтобы мне когда-нибудь было настолько приятно слышать подобные слова. Рисование или гитара на самом деле не были моей истинной страстью. В отличие от фотографии. Может быть, именно поэтому уровень моего навыка так стремительно взлетел вверх. Хотя я по-прежнему чувствовал, что не заслуживаю всей этой похвалы. — Но это всего лишь снимки…              — Нет, ничего подобного, — настоял Джерард, тут же прервав меня. Он коснулся моей щеки, заставляя поднять на него взгляд и не позволяя отвернуться. — Это мгновения эмоций, запечатленные в каждой фотографии. И они просто прекрасны, Фрэнк. Так же, как и ты.              Я снова прирос к полу, буквально онемевший без единого слова в голове, чтобы хоть что-то ответить. В таком ключе я раньше никогда не думал; то, каким образом Джерард трактовал фотографии, казалось мне таким элегантным, естественным и помогало вспомнить, зачем вообще я это делаю. Фотография позволяла мне в каждом снимке запечатлеть истину, запечатлеть реальность и давала возможность показать это тем, кто был слеп. Но Джерард был не из таких, он мог разглядеть красоту в окружающих вещах. Он мог ее прочувствовать. Тяжесть исчезла из его сердца и разума, когда он увидел нас изображенных вместе на снимке; изображения нас такими, какими мы были на самом деле. Все сомнения наконец-то покинули его мысли, и за это он хотел поблагодарить меня единственным стоящим способом, который знал, — поощрение. Он настаивал, чтобы я продолжал в том же духе, и пусть даже я и не думал останавливаться, меня переполняла благодарность, что он был здесь рядом со мной. Мне хотелось вновь сказать ему спасибо, но этого никогда бы не было достаточно. Поэтому вместо слов, я притянул его ближе к себе и обнял изо всех сил. И это было намного больше, чем просто объятие.              — Знаешь, — заговорил Джерард после того, как мы постояли так несколько секунд в полнейшей тишине. Головой я все еще прижимался к его плечу, а наши тела по-прежнему льнули друг к другу в поисках уверенности и доверия и слегка покачивались, чтобы обоим успокоиться. — Говорят, фотографии забирают часть нашей души…              Я рассмеялся, прерывая его речь.              — Жасмин сказала то же самое, когда я сделал ее фотографию.              Я немного ослабил объятие, чтобы взглянуть на него. Улыбка на моем лице растянулась до ушей от того факта, что я нашел правильного человека, который будет меня ждать. Выражение лица Джерарда все еще отражало счастье, но к нему добавился и еще один элемент, который я не мог уловить. Плохой или хороший, — мне никак не удавалось понять, но внезапно словно острие ножа меня пронзило угрызение совести, ведь я упомянул имя девушки, с которой переспал, с которой изменил Джерарду, пусть даже если для него понятия измены не существовало. Однажды я уже называл ему это имя и хоть кажется, что с того разговора прошло уже несколько лет, я знал, что Джерард все помнил. Его память словно губка: впитывает всё, но никогда не выжимает из себя что-то неважное. Я просто не был уверен, нормально ли снова упоминать ее имя. Джерард уже говорил, что до тех пор, пока мы преданны друг другу, это не считается изменой. Я и не изменял ему с тех пор, как нас разлучили, но при упоминании душ — то, за что мы так цеплялись, что так безмерно понимали — я почувствовал, как тучи начали сгущаться. Фотографию Жасмин я сделал раньше, чем снимки Джерарда, и было в этом что-то неправильное, что-то чужое.              — Ты отдал ей свою душу? — тихо и неуверенно спросил он. Его голова обессиленно опустилась так, что подбородок прижался к груди. Одного тона его голоса хватило, чтобы мое сердце разбилось вдребезги, особенно когда его слова были совершенно далеки от правды. Найдя губы Джерарда, я прижался к ним своими, стараясь показать ему то, насколько крепкой была связь между нами.              — Я отдал ее тебе уже много-много времени назад, — уверил его я, нежно прижимаясь к его лбу своим после нашего поцелуя. Моя рука проследовала к основанию его шеи, поглаживая по линии роста волос. Он вздохнул, понимая, что немного переборщил с реакцией, но я был этому даже рад. Это напомнило мне, что даже Джерард — сдержанный и самоуверенный художник — мог иногда дать слабину под гнетом настолько сильных чувств, как обычно это делал я. Он еще раз глубоко вздохнул и, быстро чмокнув меня в губы, переместил центр своего внимания обратно на фотографии. Его пальцы пробежались по одному из снимков Жасмин — юной блондинки, что сидела на моем диване.              До меня дошло, что только по этим фотографиям Джерард мог узнать, как выглядел мой дом. Это было внезапное заключение, но то, насколько окончательным оно было, приносило немыслимую боль. Он никогда не узнает, как выглядит мой дом, потому что никогда не сможет попасть внутрь, как бы сильно он этого ни хотел. Наши отношения были односторонними в этом плане, хоть в целом и не по нашей вине. Даже если бы мне было восемнадцать, я не мог просто взять и пригласить его к себе, чтобы представить родителям. Каким бы взрослым я ни был, они не смогут относиться к нему благосклонно, да и ко мне тоже после такого поступка. Меня тут же отвергнут, но, если честно, быть отвергнутым собственными родителями стоило того, чтобы быть принятым тем, кто ценит меня намного больше.              — Это Жасмин? — голос Джерарда прервал мои мысли. Его лицо выражало безмятежность и спокойствие, когда он коснулся уголка фотографии с изображением девушки.              — Да, — кивнув, я сжал его руку, давая понять, что он все еще для меня намного важнее.              — Мне хотелось бы с ней познакомиться, — попросил он кратко и лаконично, переведя внимание с фотографии на реальность, в которой был я. — Надеюсь, в этом нет ничего такого.              На самом деле в этом было кое-что такое, но это что-то заставило меня лишь улыбнуться. Его голос был лишен и грамма ревности, а напротив был пропитан только любопытством. Он хотел встретиться с девушкой, которая изменила меня, раскрыла мой потенциал и позволила быть креативным все то время, что его не было рядом. Я не рассказывал Джерарду ничего о Жасмин и ее горлицах, и, наверное, даже не буду, по крайней мере не сейчас. Жасмин хотела встретиться с художником не меньше его, и внезапно я понял, что, когда это случится, мы сможем рассказать моему хранителю нашу историю. Вместе.              — Мне нравится эта идея, и думаю, она тоже это одобрит, — уверил я Джерарда, активно кивая ему головой. Он тут же заулыбался и утянул меня в очередное объятие, а всё его беспокойство осталось в прошлом. На этот раз мы обнимались больше для него, чем для меня. Я буквально мог почувствовать, как все его эмоции просачиваются сквозь мое тело через его прикосновения; влетают в мои уши, слетая с его губ.              — Я люблю тебя, — твердо произнес Джерард, в очередной раз признавая свое чувство, начиная все меньше и меньше ему сопротивляться. Поздно вспомнив о нашем утреннем разговоре, я поймал себя на том, что вновь чуть не ответил Джерарду теми же словами. Стараясь не придавать этому большое значение, я просто засунул их подальше в свою голову, отчего Джерард тут же рассмеялся, игриво потрепав мои волосы.              — Все в порядке, Фрэнк, — таким же беспечным голосом возразил он. — Произноси это, если искренне чувствуешь. Мысль о том, что ты намеренно сдерживаешь себя, настолько же неприятна, как если бы тебя вынуждали повторять эти слова каждый раз.              Джерард немного отпрянул, все еще не выпуская из объятий, и устремил на меня взгляд полный нежности. Он улыбался, и эта улыбка снова дала мне понять, что рядом с ним я в безопасности. Уже приоткрыв рот, чтобы ответить взаимностью на его слова, меня вдруг отвлек какой-то посторонний звук.              Он был легкий, еле уловимый. Может быть, даже остался бы незамеченным, если бы только не был таким подозрительно знакомым. Я точно слышал его раньше, — это краткое цоканье, за которым следует гулкий шум. Воспоминание об этом звуке таилось где-то на задворках моей памяти, как о чем-то, что когда-то было частью этого окружения. Словно он всегда был частью квартиры Джерарда, но в последнее время где-то затерялся. Пока мы говорили, этого шума не было слышно на фоне, но теперь сквозь тишину он тут же привлек внимание. Этот гулкий звук… немного схожий с воркованием…              И тут меня осенило.              Я вырвался из объятий Джерарда и выбежал из кладовой, чуть ли не срывая дверь с петель. Что еще за существо могло издавать эту гулкую мелодию? Я немедленно должен был узнать, зря ли в моем сердце загорелся лучик надежды, или же это действительно то, о чем я думаю.              Комнатка, больше напоминающая гардеробную, в которой мы теснились с Джерардом, была на другом конце квартиры. Она располагалась со стороны расписанной Джерардом стены, а дверь практически сливалась с настенными изображениями, из-за чего я и не смог ее сразу заметить. По другую сторону от нее располагался широкий эркер, рассеивающий по комнате солнечный свет с улицы. Мало, что можно было разглядеть сквозь ослепительные блики, бьющие прямо в глаза, но одну вещь мне все же удалось заметить в потоке золотых лучей.              Маленькая птичка примостилась на одном из шезлонгов, стоящих на балконе, и стучала клювом по оконному стеклу, не переставая ворковать и взмахивать крыльями. Она пела такую родную песенку, чтобы позвать на помощь своего хозяина.              — Черт возьми, — произнес я в состоянии полного и абсолютного шока. — Джерард, ты должен взглянуть на это.              Я застыл на месте от трепета и слышал, как Джерард последовал за мной из красной комнаты, которую я буквально покинул со скоростью света. Он двигался совсем нерасторопно, поэтому я не стал ждать и побежал к окну, хватаясь за ручку двери, ведущей на балкон. Мне было совершенно наплевать на легкую прохладу в воздухе, несмотря на разгар весны, и уже тем более мне было плевать на то, что я был все еще обнажен. Опасность после случившегося совсем вылетела у меня из головы. А ведь меня могли поймать в момент, когда я полностью голый выбегаю на балкон сорокасемилетнего художника, чтобы что-то забрать. По факту, за Джерардом теперь могли даже пристально следить, учитывая, что новость о его несостоявшемся аресте распространилась по округе как пожар. К тому же сегодня суббота. Все отдыхают от работы и вполне могут посвятить время линчевательству в попытке остановить преступность там, где ее найдут.              Но мне было плевать. Я никого не увидел внизу, когда прямо босиком и без капли стыда вышел на балкон. Мне ничего было и ненужно. Я заметил голубку того самого коричневого окраса, из-за которого я однажды перепутал ее с городским голубем, а она как ни в чем не бывало сидела на столике, что-то клевала и ждала, когда же ее заметят. Я смотрел именно на голубку Джерарда, у меня не было никаких сомнений. Я чувствовал связь с ней, ведь был таким же голубем, как и она. Я узнал ее. Наша голубка снова вернулась домой.              Бережно подняв птичку в своих ладонях, я заметил ее главную отличительную метку: череду темных пятнышек, петлей опоясывающих ее шею. Ван Гог, Кало, Моне и все остальные имена великих художников, которыми Джерард окрестил голубку… это была именно она. Упорхнув в открытое окно дни, недели назад, каким-то чудесным образом ей все же удалось вернуться. Я так поспешил занести ее внутрь, что чуть не упал с порога прямо на паркет в комнате, где меня уже ждал Джерард. Его глаза по пять копеек и выражение лица отражающее чистое счастье заставили меня чуть ли не лопнуть от смеха. Конечно же, я тоже был рад, но это чувство оказывало на мое тело совсем другое воздействие. Если же меня практически рвало на части от предвкушения и восторга, то художник, кажется, был на грани слез. Своим возвращением птичка буквально сняла камень с его души. А когда я взглянул на это крохотное существо в моих руках, затем на Джерарда и после снова на голубку, я понял, что сегодня к Джерарду вернулись сразу две птицы. Ее также звали Фрэнком, и, если я не ошибаюсь, все еще так зовут, потому что это была последняя данная ей кличка. Птичка Фрэнк улетела так же, как это сделал я, хоть это и было не по нашей вине. До всех этих событий меня забрали Сэм и Трэвис, а после держали взаперти полиция, адвокат и мои родители. В то время, как голубка просто вылетела в открытое по неаккуратности окно, совершенно не понимая, куда направляется и что собирается делать. Но теперь она определенно знала, что делает. Все-таки было в ней что-то от ее предков — почтовых голубей — что помогло ей найти дорогу домой. Я прямо сейчас держал ее в своих руках, и, черт побери, она никуда не собиралась улетать.              Внезапно я почувствовал руки Джерарда, точно так же нежно обернувшиеся вокруг меня, как и мои ладони вокруг голубки. Мы прижались друг к другу лбами, обмениваясь трепетным восхищением от внезапного возвращения птички и делясь с ней нашей тоской через это объятие. Я скучал по той свободе, которую она воплощала, а Джерард — по еще одному сердцебиению рядом, по еще одному существу, которое привыкло слушать все его философские бредни. Мы втроем снова были вместе. Голубка сидела в своеобразной клетке из наших рук и обнаженных тел здесь, посреди комнаты, где мы застыли в ожидании того, что еще удивительного уготовил для нас этот день.              — Поверить не могу, что она вернулась, — прошептал Джерард все еще дрожащим от эмоций голосом. Он сделал глубокий вздох и вдруг ни с того ни с сего начал осыпать все мое лицо быстрыми короткими поцелуями снова и снова, а я бесполезно пытался отвечать ему и при этом старался не раздавить хрупкую птичку, все еще ютившуюся на моих ладонях.              В конечном счете я решил опустить ту руку, которой аккуратно придерживал ее сверху, и голубка, ощутив свободу вокруг себя, тут же широко раскинула крылья, взлетая под потолок. Всего пара метров, и она уже приземлилась на вершину собственной клетки. Окна и дверь были закрыты, так что у нее не было шанса вновь нас покинуть, да и вряд ли она собиралась это сделать. В ее глазах-бусинках читалось истинное умиротворение, и это дало мне понять, что в ближайшее время голубка нас точно не покинет. Коричневые перышки облегали ее тело словно вторая кожа, а голова причудливо двигалась вперед-назад, пока она сидела там и громко ворковала, наблюдая за двумя взрослыми мужчинами, стоящими в объятьях друг друга. Для голубки эта ситуация была такой привычной, она определенно тоже по этому скучала.              Я притянул Джерарда к себе, отводя взгляд от этого маленького, но такого величественного творения природы, которое, я знал наверняка, больше никуда не улетит. Я обнял художника, обнял так крепко, что сила, с которой мы прижимались друг к другу, приносила боль нашей обнаженной коже. Быстро и рассеяно Джерард старался оставить как можно больше поцелуев на моей шее и плечах, не скрывая своего счастья от того, что оба его голубя наконец-то вернулись к нему. Он больше не был так отчаянно одинок и буквально расцветал от ощущения рядом со собой его любимого человека и его любимой птички. Я изо всех сил старался отвечать взаимностью, но чем отчаянней мы льнули друг к другу, тем больше задумывались о голубке позади нас. Пусть сейчас она и выглядела такой довольной, необъяснимый тянущий страх внезапно сжал все мои внутренности. Я знал, что Джерард тоже это почувствовал, отчего нас пробила дрожь, а каждое ее очередное воркование выбивала воздух из наших легких.              — Свобода — это довольно странная вещь, — вздохнул Джерард, переборов свой легкий тремор. — Иногда сначала тебе необходимо улететь, а затем снова вернуться в свой плен, чтобы по достоинству ее оценить.              — Думаешь, здесь она все еще как в плену? — Мой голос срывался и подрагивал точно, как и его.              Я почувствовал шеей, как он, так и не поднимая головы, кивнул, отчего дыра в моем сердце становилась всё глубже. Секунду назад мы были так счастливы возвращению голубки, но Джерард уже оказался на шаг впереди, переживая о том, что должно случиться дальше. Мне потребовалось немного времени, чтобы провести параллели этой философии между птицами и людьми, и тогда я снова вспомнил, что голубка олицетворяла меня. Я тоже скоро должен был уйти; плен — это всё, чем я жил прямо сейчас.              Голуби не любят клетки.              — Когда ты думаешь отпустить ее на волю? — осторожно спросил я. Тем, кто в конце концов отступит назад и даст своей голубке расправить крылья, должен был быть он, я в этом уверен. Джерард — это Хранитель Голубя, неважно, в лице ли меня или же реальной птицы. Скорей всего в этом нет никакой разницы, но Джерард в очередной раз поправил меня.              — Не я ее отпускаю, — повертел он головой напротив моей кожи, продолжая оставлять медленные поцелуи, — а ты.              — Почему я?              Начав размышлять, мне никак не удавалось понять, где он понабрался всех этих правил, когда успел их навыдумывать, даже не обсудив со мной. Но в этом и была суть: все правила вымышленные. Ничто не застывает навечно в камне, и теперь я это видел. Мы оба стали мудрее, что сказалось и на правилах. Они изменились, принося с собой новые исключения. Каждый в своей жизни имеет исключения: Джерард был моим, Вивьен — его, но это включало в себя намного больше, чем просто секс и какие-либо привилегии. Жизнь сама по себе была огромным исключением из правил высшего замысла; только миру потребовалось достаточно много времени, чтобы это понять.              Но птица не была просто каким-то правилом. Голубка принадлежала ему. Она всегда принадлежала ему. Даже прочищая ее клетку раньше, когда я только начинал врываться в жизнь Джерарда, мне было не по себе слишком долго держать ее в руках, ведь я думал, что нарушаю ее комфорт. Ни в коем случае Джерард не мог просто так сбагрить мне свою самую дорогую сердцу вещь. К тому же, она не была вещью. Она птица. Живое существо. Она свобода.              — Потому что ты заботишься о ней. Когда ты вошел в эту квартиру, то стал моим голубем, а она — твоим. Я заботился о тебе, а ты заботился о ней. Когда я отпущу тебя, ты отпустишь ее.              — Но она твоя…              — И я даю ее тебе, — вспыльчиво ответил он, словно у нас истекало время. Морщинки вокруг его глаз, которые всегда украшали лицо, сейчас выглядели более отчетливей. Они казались такими глубокими и кричащими, такими массивными, как и все его тело в моих руках. Так хотелось нырнуть в них и достать из самой глубины значения и смыслы всех вещей на свете, но вдруг я осознал, что дальше того, где я сейчас, мне уже не прыгнуть. Мы вместе на крыльях голубя достигли пика наших отношений.              Лизнув и закусив нижнюю губу, я не заметил, как с нее вдруг сорвались слова против моей воли. Я снова пробормотал бесполезное «спасибо», утягивая Джерарда в очередное объятие, выжимая из него всю жизнь. Нас обоих снова пробила дрожь, когда мы единовременно поняли то, что с нами происходит. Больше не нужно было никаких слов, мы знали нашу правду.              Джерард дарил мне подарок за подарком с самого первого дня нашей встречи, хоть некоторые их них и были искусно замаскированы синей краской. Он подарил мне жизнь, уроки, искусство, любовь, а теперь и свою голубку. В настоящий момент она уже не была обычным питомцем. Она была воплощением свободы. Я прижимался к Джерарду, а он — ко мне, и пусть у меня не было в запасе похожих подарков в сравнении с теми, которыми он меня одарил, — мне было все равно. Я хотел бы отблагодарить его, но это было просто невозможно. С каждым подарком мне казалось, что вот он — самый лучший, но теперь я знал, что этот был самым последним. Джерард больше не мог подарить мне ничего лучше свободы.