The Dove Keeper

=Наготове=

      Существует множество вещей, которым вы можете научиться самостоятельно без чьей-либо помощи или поучений, а бывают моменты, когда вы объединяетесь с людьми, чтобы воплотить свои мечты в жизнь. Сейчас, пока Джерард, Вивьен и я готовились к выставке, я испытывал этот поразительный процесс обучения на себе. Невероятно, с какой самоотверженностью и рвением эти двое взрослых людей отдавали всю свою энергию какому-то подростку, которого знали всего пару месяцев. Они и сами начали вести себя, как пожилая пара, постоянно шутя и дурачась, пока сортировали и оформляли фотографии. Для меня это было просто удивительно, хоть поначалу я был в сильном напряжении, чтобы к ним присоединиться. Но как только я осознал, сколько знаний я мог перенять у этих двоих, то сразу окунулся с головой во все это черно-белое и цветное (которое принесла Вивьен) безумие, а также в оставшиеся негативы, надеясь, что я проявляю намного больше, чем просто фотографии.              Первый урок, который я выучил в процессе моего взросления, заключался в том, что я придумывал совершенно паршивые названия. Поначалу я пытался помочь Джерарду с обрамлением, но после того, как чуть было не лишился собственного мизинца, Джерард посоветовал мне сесть и не двигаться вообще. Я и без того ужасно нервничал, мне не хотелось добавлять к этому еще и острые предметы, перепачканные кровью. Поэтому пока Джерард занялся грязной работенкой, я перенаправил свое внимание на другую задачу, которая по итогу смутила меня и оказалась еще болезненней, чем возможность лишиться конечности.              Было довольно тяжело перебирать стопки фотографий, которые я сделал довольно быстро, и решать, какие из них действительно достойны быть вывешенными на стенах галереи. А давать названия этим сраным снимкам казалось настоящей битвой, в которой я участвовать совершенно не хотел. Если я даю имя, значит я владею этой фотографией. В этом заключалось намного большее, чем просто чувство собственности; за этим стояла ответственность. Если я даю снимку название, значит я ответственен за то, какое впечатление он произведет, но я ведь не знал, что меня ждало в будущем. Как по мне, ни одно из этих фото не было достойным отправиться на выставку. А по мнению Джерарда и Вивьен, — достойны были все. Наши разумы и взгляды на вещи находились по разные стороны баррикад, чтобы нам хоть как-то сработаться, а моя нерешительность совсем не помогала ситуации.              После многочасовых мучений в выборе фотографий, я решил потратить еще больше времени на решения, как назвать тот или иной лист плотной бумаги с перемешанными на нем красками, складывающимися в маленький фрагмент жизни. Как только я приступил, то думал подбирать какие-нибудь остроумные фразы, но в моих фотографиях я не видел ни капли юмора (да и вообще ни в чем, если честно, я слишком устал и измотался, чтобы смеяться). Оставив эту затею, я решил называть их тем, что на них изображено. Но подписав около пяти фотографий словом «Улица», эту идею пришлось тоже забыть. Я не мог определиться между тем, чтобы именовать их все «Без названия» или же вообще цифрами, когда тяжелая рука Джерарда, опустившаяся на плечо, слегка меня напугала. Он и Вивьен бродили поблизости, организовывая все фотографии по стопкам и фиксируя их в рамах, пока я сгорбился над кухонным столом, а в моей голове раз за разом крутилась Игра в Имена(отсылка к песне TheNameGame —прим. пер.).              — Назовешь еще хоть одну фотографию цифрой, и я порву их все к чертовой матери, — предупредил Джерард с улыбкой на губах. Его слова на самом деле были не далеко от реальной угрозы, хоть его голос и выражал беззаботность. — Ты же знаешь, как я ненавижу математику. В цифрах нет никакой креативности. Это просто цифры и ничего больше.              Он снова прервался, понимая, что его серьезный тон мне совершенно не помогает, и решил все же как-то меня отвлечь, хоть по мне шутка была глупой.              — Если, конечно, ты не дислексик, тогда числа значат для тебя нечто совсем другое, да и к тому же постоянно меняются. — Он попытался мне улыбнуться, но я смог только вздохнуть в качестве ответа, резко опуская руки, показывая этим свое поражение.              — Я вообще не знаю, как что мне назвать, — ныл я, снова преувеличивая свои проблемы.              Видя мое уныние, Джерард подвинул еще один стул и сел за стол рядом со мной. Взяв стопку фотографий, он начал рассматривать каждую, некоторые из них вертев в руках, и при этом над чем-то размышляя в своей голове. Я наблюдал за ним и оказался просто очарован тем, как его брови то и дело двигались то вверх, то вниз, словно две пушистые гусеницы. От моего взгляда также не скрылась усталость на его лице, но в то же время и благодушие. Он интенсивно работал и уже довольно много часов, но даже позволив себе небольшой перерыв, Джерард все равно был готов мне помочь. Он чувствовал себя нужным и желанным, что напомнило мне ту атмосферу самодовольства, которая царила, когда он занимался собственным творчеством.              Я слишком сильно отвлекся на его образ и детали, что к моменту, как он снова заговорил, оказалось, что я упустил всю суть.              — Что? — спросил я, возвращая внимание на стопку черно-белых не рассортированных кадров.              Джерард вздохнул, закатив глаза, но все же повторил своё замечание.              — Назови их тем, что на них изображено, но только не в физическом плане. Это слишком скучно и посредственно, и должно быть поэтому у тебя возникло столько трудностей. Назови их тем, что они должны были означать, что должны были символизировать.              Он уставился на меня в ожидании, но когда понял, что на сегодня все ресурсы моей мозговой активности исчерпаны, то наклонился и схватил первую попавшуюся фотографию. Пальцами небрежно схватившись за уголки, Джерард поместил ее прямо передо мной. Направив на работу все свое внимание, я оказался втянут в фокус того, что на ней изображено. Не узнать было невозможно: это была фотография записки, прикрепленной к двери моего дома Сэмом и Трэвисом. Я прикусил язык, вспомнив каждое мерзкое и унизительное оскорбление, которыми пестрила эта страница, благодаря отчетливому почерку Сэма.              — Что происходит на этом снимке? — спросил Джерард, выглядывая на меня из-за этого потрепанного уголка фотографии. Он чувствовал мою неприязнь к этой работе, и хоть он и знал, что она расстраивает меня, ему необходимо было заново потревожить эту рану. Джерард также знал, что разговор на эту тему — это как если сорвать пластырь и начать снова процесс заживления. Дело в том, что есть раны, которые вам необходимо расковырять, чтобы на этот раз они смогли затянуться уже надлежащим образом. И это была одна из них.              — Эту записку я нашел от моих так называемых друзей, когда вернулся из больницы, — ответил я, выплевывая каждое слово и пнув что-то под столом, пока пытался усесться ровнее. Но задача оказалась провальная, поэтому я просто скрестил руки на груди и надулся как ребенок.              — И что было в этой записке? –еще больше кромсая мою рану, Джерард хотел узнать детали, хотя мог бы догадаться о них самостоятельно. Я не понимал, зачем Джерард так издевается надо мной, заставляя меня нервничать из-за того, что случилось в прошлом, и о тех подробностях, которые ему и так были известны. Но я решил подыграть, потому что мое поганое настроение уже было ничем не испортить, так что я не стыдился жаловаться.              — В ней были отвратительные вещи обо мне, — начал я, рассматривая тонкие линии деревянного стола. — И о тебе. Просто отвратительное дерьмо. Отвратительное, наполненное ненавистью дерьмо.              — Вот оно! — провозгласил Джерард буквально через мгновение, как я сказал последнюю фразу. Он положил фотографию на стол лицевой стороной вверх и придвинул ее к моей груди, всем своим видом выражая заинтересованность. — Ты только что нашел название для своей фотографии.              Его глаза были широко раскрыты и чуть ли не светились в надежде, что я понял его мысли.              — Какое? Дерьмо?              — Ну, навряд ли этот снимок можно так назвать, но я уверен, что ты найдешь подходящую фотографию для этого названия. — Посмеявшись надо мной, Джерард провел рукой по своим волосам, а когда я так и не догадался о сути его слов, то продолжил. — Ненависть, Фрэнк. Ты можешь назвать эту фотографию «Ненависть».              Он указал своим длинным кремово-белым пальцем на фото, прямо в то место, где была изображена записка, прикрепленная к двери. Каждое следующее слово он акцентировал постукиванием по снимку.              — Это ненависть, Фрэнк. Ненависть в самом ее чистом виде, которую тебе удалось поймать с помощью камеры. Назови так это фото, и, может быть, люди поймут тебя.              С каждым его произнесенным словом, я чувствовал, как все сильнее выпрямляюсь на стуле. В конце концов я снова сел ровно и положил руки на стол, смотря то на фотографию, то на Джерарда с открытым ртом. Он был прав; он всегда был абсолютно прав, но на этот раз его слова значили для меня намного больше. Я принялся перебирать стопки фотографий, которым уже дал наитупейшие названия, и начал замечать в их изображениях совершенно другой смысл. Ту, что я именовал «Улицей» превратилась в «Осквернение». По краям снимка был разбросан различный мусор, а в самом центре валялась упаковка от шоколада, чей яркий оттенок горел на фоне невзрачной травы. Мой разум так быстро начал связывать изображения с их истинным смыслом, что, будучи поглощенным переименованием своих работ, я почти не заметил, как Джерард поднялся из-за стола. Его руки оказались на моих плечах, а поцелуй, затерявшийся где-то в волосах, передавал его пожелание удачи. Джерард прижался подбородком к моей макушке и продолжил наблюдать за тем, как я неистово перебирал фотографии и вычерчивал для них новые надписи. Я чувствовал тяжесть его головы, но это была приятная и нужная мне тяжесть. Он был моей опорой, он помогал мне оставаться приземленным в моменты абсолютного хаоса.              — Вот видишь, — отозвался Джерард, когда я переименовал все фотографии за считанные минуты, над которыми до этого корпел несколько часов. — Намного лучше чисел.              Я кивнул, заставляя его голову немного качнуться, прежде чем он совсем отстранился. Я бы мог сказать ему «спасибо» и что-то еще, но я все еще был слишком увлечен работой, да и это уже вряд ли смогло бы передать мою благодарность.              — Слова заставляют людей думать о чувствах, — добавил Джерард к своему замечанию, пока я вслушивался в каждую его фразу. Он по-прежнему стоял позади, положив руки на мои плечи и наблюдая за моей работой в перерывах своих изречений. Он стал сжимать мои плечи пальцами, массажируя и воодушевляя этими методичными движениями. Не переставая размышлять, он вздохнул. — Цифры лишь заставляют людей думать о деньгах, а деньгам нет места среди искусства.              Его слова эхом раздавались в моих ушах даже после того, как Джерард отстранился и вернулся к своим делам по оформлению. Джерард прежде никогда не говорил о деньгах, и было довольно удивительно слышать, как подобные слова срываются с его губ. Удивительно, по крайней мере, до тех пор, пока я не уяснил свой следующий урок: Деньги не имели значения.              Пусть деньгам и не было места в искусстве, наряду с цифрами и прямыми линиями, но деньги были неотъемлемой частью арт-бизнеса. Возможность снимать на камеру стоила немалых денег, как и сама камера, фотобумага, которая захватывала твое произведение искусства, и рамы, в которые приходилось его помещать. Когда мы все только занялись сегодняшней работой, я сразу же закрылся в красной комнате, просматривая фотографию за фотографией, пока Вивьен подрабатывала нашим личным курьером. После того, как она объявилась с готовыми цветными снимками, она сразу же убежала, чтобы принести всё необходимое вроде миллиона различных рам для фото и фирменного латте из кафе на конце улицы. Она, похоже, скупила весь ассортимент арт-магазина, потому что занести все пакеты с принадлежностями ей удалось аж в два захода. Я даже не заметил, как все это оказалось в квартире, пока не вышел из красной комнаты с подписанными фотографиями в руках и не увидел Джерарда, стоящего посреди кладбища из разобранных рам с пенкой от кофе над верхней губой. Что более важно, я не знал, за чей счет были куплены все эти вещи. И даже когда я спросил, Джерард не захотел говорить об этом. Он отпил своего кофе и попытался потянуть меня к каркасам рам, но я не сдался вот так просто.              — Неважно, кто заплатил за эти рамки, — настоял он, когда я снова начал приставать к нему, совсем забывая об оставшихся без имени фотографиях. Я загнал его в угол на кухне, замечая повсюду множество пустых стаканов: по всем углам, на плите и даже наверху холодильника. Я чувствовал себя настолько же пустым, когда понял, что абсолютно за все Джерард заплатил из собственного кармана.              — Ты не должен этого делать… — настаивал я, ощущая тянущее чувство вины, которое медленно, но верно закрадывалось внутри меня.              На этот раз я не пытался найти оправдание, чтобы не участвовать в выставке. Я хотел участвовать, хотел больше всего на свете, честно говоря, особенно после того, как желание изменить этот мир так ярко загорелось во мне. Только вот я совершенно забыл, что в этом проклятом мире, в котором мы живем, все стоит денег. Денег, которых у меня не было и, возможно, никогда не будет. А также денег, которые Джерарду точно не следовало давать мне. Я и так чувствовал себя виноватым за все то время, что он тратит на мое воодушевление, но деньги были чем-то более материальным — тем, чем он мог в действительности овладеть и оставить себе. Я ведь видел, в какой квартире он живет, и мог предположить, как мало он зарабатывает. Прежде я никогда не считал Джерарда бедным: в его холодильнике всегда была еда, а в шкафу — одежда, но тот факт, что у него не было реальной работы с постоянным доходом, так удивила меня, словно внезапная пощечина. Он сегодня весь день разбрасывался деньгами, даже не будучи уверенным, сможет ли он так же легко возместить эти расходы. Я — последний человек, на которого ему стоило тратить собственные деньги.              — Я знаю, что не должен, Фрэнк, — продолжал Джерард стоять на своем, хватая меня за плечи и удерживая на месте. Он пытливо всматривался в мои глаза, и как бы сильно мне ни хотелось отвернуться, я сохранял с ним зрительный контакт. — Но я хочу. Я хочу помочь тебе.              — Ты и так уже стольким мне помог, — резко прервал его я, стараясь немного сместить фокус проблемы. — А я совсем ничего не сделал для тебя.              Джерард в недоумении моргнул, по-видимому, вес моих слов зацепил его намного сильнее, чем я ожидал. Я видел, как он сглотнул тугой ком, заставляя его медленно спуститься ниже по глотке, а затем буквально затащил меня в объятие. Джерард прижал меня к себе так сильно, как не делал уже очень давно, пропуская мои волосы сквозь пальцы.              — Не говори так, — прошептал он, едва касаясь губами моего уха, однако это действие было лишено какого-либо сексуального подтекста. — Ты столько для меня сделал. Просто еще этого не понял.              Джерард ласково гладил меня по волосам, стараясь уверить в своих словах, но прежде чем я успел что-то спросить, он вновь поставил меня перед моей же миссией.              — Но если ты действительно что-то хочешь сделать для меня, то прими участие в этой выставке. И не беспокойся о деньгах. Они бы все равно валялись у меня без дела. Так же, как и эта красная комната и всё остальное, что я когда-либо дарил тебе. До тебя эти вещи просто были, просто занимали место. Но теперь ты даешь им жизнь. Я хочу, чтобы они принадлежали тебе.              — Ладно… — согласился я, все еще не до конца уверенный в своем решении. Руки Джерарда крепко сжались на моих плечах, чтобы сохранить равновесие (хотя это был еще вопрос, кто из нас первый упадет, если мы отстранимся).              Как только мое внимание вернулось к оставшимся без названия работам, я уже было решил, что этот урок мною усвоен. Но как оказалось он состоит из двух частей, и это стало очевидным, когда Вивьен в очередной раз влетела в квартиру после своего пятого похода по делам.              — Вот же черт! — воскликнула она, хлопая темно-зеленой входной дверью и затем облокачиваясь на нее спиной. На этот раз в ее руках была сумка намного меньше, наполненная дополнительной плёнкой, которая, как она думала, может мне пригодиться (позже она понадобится для еще одного урока), а также еще некоторыми моими фотографиями. Мне показалось, что у нее заняло чересчур уж много времени, чтобы просто забрать несколько пленок и снимков, но следующие слова замечательно прояснили ситуацию.              — Я забежала в галерею и зарезервировала тебе место. — Вивьен пришла в себя и все-таки отлепилась от двери, направляясь к Джерарду, хоть и смотрела прямо на меня, пока говорила. Она нахально улыбнулась и игриво взъерошила мои волосы. Не выдерживая всего этого внимания, я почувствовал себя неуютно и просто попятился обратно к своему стулу. Здесь мне было где спрятаться. Но с течением времени неловкость во мне нагнеталась все больше и больше.              — Я внесла предоплату, а затем уже…              — Предоплату? — Мой голос дрогнул, и я обернулся, чтобы увидеть Джерарда и Вивьен прямо перед собой. Они стояли позади меня в углу кухни рядом с полусобранными каркасами рамок, а я сидел за столом прямо напротив них. Я бросил вначале взгляд на Джерарда, понимая, что он заплатил намного больше, чем за пару рам и чашек кофе. Он уставился на меня в ответ и слегка кивнул головой, прежде чем отвернуться. Нет, конечно, ему не было стыдно, просто он не знал, как подступиться к этому разговору. Вивьен была слишком занята, опустошая свою сумку, поэтому никто так и не ответил на мой вопрос, и тогда мне пришлось задать его снова. — В каком смысле предоплату?              Вивьен уже было приоткрыла рот, чтобы мне ответить, словно в этом не было ничего такого, но Джерард аккуратно потянул ее за руку и приблизился, чтобы что-то шепнуть на ухо. Сначала она нахмурила свои бледно-рыжеватые брови, но как только до нее дошел смысл объяснений Джерарда, она решительно закрыла свой рот, надув при этом губы. Посмотрев на меня, она нервно начала разглаживать руками свою рубашку.              — Возможность заработать денег тоже стоит денег, Фрэнк, — пояснила она, обнажая зубы в пугающе неловкой улыбке. Ей тоже было непонятно, как действовать в этой ситуации, потому что через секунду уголки ее губ опустились, и она взглянула на Джерарда, который стоял, облокотившись на кухонную стойку, с выражением непоколебимой серьезности на лице.              — Да брось, — пыталась взбодрить меня Вивьен своим поддельно восторженным голосом. — Не волнуйся ни о чем. Просто продолжай работать.              — Но… — я запнулся, а мой голос шел будто откуда-то из глубины. Я опустил взгляд на стопку фотографий, половина из которых уже имела свои названия и были готовы к сегодняшнему шоу. Я просто не мог поверить, что у меня будет собственная выставка, но также я не мог поверить, что за всё это заплатил Джерард. Никогда еще прежде я не чувствовал себя таким ребенком, каким чувствовал сейчас. Джерард всегда был одним из немногих взрослых людей, который считался со мной на равных, как с таким же взрослым человеком, пусть я и был всего лишь маленьким панком, которого он подобрал на парковке винного магазина. Он считал меня человеком и давал мне шанс на самовыражение.              Я взглянул на него, чуть приоткрыв рот, отчего мои губы немного подрагивали, так как я совершенно не мог найти слов, которые можно произнести в данной ситуации. Сейчас он вел себя как родитель, расплачивался за меня и заботился обо мне и моем будущем. Я был уверен, что он знал это, но теперь последствия такого обращения накрыли меня с головой. Джерард не относился ко мне как к полноценному самостоятельному человеку, когда делал все эти вещи. Взгляд его темных глаз тут же уставился в пол, как только я посмотрел на него, а с губ сорвался дрожащий вздох. Казалось, будто ему даже неловко от того, что он мне помогал, но конкретной причины для этого я пока не видел.              — Тебе не нужно за меня платить… — снова начал я, смотря на их обоих ошарашенным, но твердым взглядом. — Я же никогда не смогу вернуть тебе долг…              — Ты не должен мне ничего возвращать. — Он резко взмахнул руками, показывая, что за его помощью не скрывалось никаких корыстных целей. — Я не хочу, чтобы ты мне что-то возвращал.              — Но я хочу, — вставил я свое замечание, смещая фокус. Я знал, что если это то, чего я хотел, Джерарду придется уступить. Все-таки наши отношения строились на взаимном согласии.              Он затих на секунду, наконец-таки всецело понимая ту неловкость, которую я испытываю.              — Не беспокойся о том, чтобы вернуть мне эти деньги, — настаивал он, при этом продолжая размышлять. — Но ты ведь можешь продать какое-нибудь фото. И если захочешь, можешь рассматривать это как оплату.              Он непроизвольно поморщился от одних только слов; сам акт обмена деньгами, этими глупыми числами и всяким таким ужасно далеким от творчества сеял в нем чувство тревожности. Меня кольнул укор вины за то, что это я ввел его в такое состояние, особенно учитывая, что его слова меня совсем не успокоили.              — Что, если я ничего не продам? — не сдавался я, придерживаясь своей низкой самооценки. — А я скорее всего не продам.              Скрестив руки на груди, я непоколебимо стоял так, весь надувшись. Я терпеть не мог вести себя, как ребенок, но раз уж Джерард строил из себя родителя, то что еще мне оставалось. К тому же мои опасения были не беспочвенны, по крайней мере, я так считал. Это моя первая выставка и подготовиться к ней нужно было за считанные часы. Вероятнее всего она пройдет крайне хреново, и, если люди не захотят покупать мои работы, да черта с два я буду их в чем-то винить.              — Люди захотят…              — Ты что-нибудь продал на своей первой выставке? — наклонив голову чуть в бок, я все сильнее давил на него. От моего взгляда не скрылось то, как он немного ссутулился от того, что мне удалось найти его слабое место.              — Нет…              — Вот видишь. С чего тогда ты решил, что я лучше тебя? — быстро проговорил я, уничижая самого себя эти словами, но при этом делая больно и Джерарду. Он остался стоять в этой замученной позе, еще больше вжимаясь в кухонную столешницу, пока Вивьен неподвижно застыла рядом. Я тяжело и размеренно выдохнул, чувствуя, как разочарование в самом себе разлилось по венам. Я совсем не хотел заставлять его страдать. Я не хотел брать деньги, только потому что боялся, что он будет страдать без них в будущем. Блять, все в этой жизни приносило страдание, как сам и говорил Джерард. Я просто думал, что таким образом смогу уберечь его от худшего.              — Ты не обязан этого делать… — снова настаивал я, возвращаясь к тому, с чего мы начали.              — Я знаю, что не обязан, — строго сказал Джерард, начав со своего предыдущего аргумента, повторяя за мной. — Но я хочу…              — Даже если ты этого хочешь… это же не просто пара рамок, — парировал я, указывая на явно дорогущие рамы, лежащие на всей кухонной поверхности. Джерард медленно закрыл рот, поджав губы. Он кивнул, но так и ничего не сказал, позволяя мне продолжить тираду о ненависти к самому себе.              — Джерард, ты и так уже потратил на меня слишком много денег. Ладно рамы, но предоплата за выставку — это уже слишком. Я даже не знаю, сколько это стоит, но наверняка слишком дорого…              — Ничего не может быть слишком…              — Нет, может. С деньгами может. И то, сколько ты потратил, — это слишком, — я яростно жестикулировал, и хоть я знал, что Джерард видит меня краем глаза, он все равно не поднимал взгляд. Вивьен стояла рядом с ним, но из-за того, что она закусила губу и притихла, казалось, будто ее вовсе не было в комнате. И это говорило за нее намного больше, чем просто слова. Обычно, когда она входила в комнату, то привлекала все твое внимание на себя. Но сейчас Вивьен отказалась от этого, понимая, что ситуация неподходящая.              Я поднялся со стула, но совершенно не знал, куда себя деть. Я взял фотографию, пробегаясь пальцами по изображенным качелям, постепенно переходя на блестящий контур серебряной рамки. Рамки. Блять. Это уже слишком. С лязганьем я положил фотографию обратно и вновь посмотрел на двоих взрослых людей, только один из которых по-настоящему пленял мое внимание.              — Джерард, это слишком. Да, для искусства, культуры и любви, может, и нет предела, но для денег и для общества, с которым мы вынуждены мириться, он есть, — медленно начал я, удивляясь глубине и ясности собственных слов. Я понял, что в подобные моменты ты также учишься быть хорошим оратором, иначе ты можешь упустить свою возможность выговориться, как это было сейчас с Джерардом. Я вдохнул побольше воздуха, продолжая свой монолог. — Всё становится слишком серьезным и важным-              — Но ты важен для меня, Фрэнк! — Джерард наконец резко поднял голову, прогремев своим голосом, который был громче, чем обычно. Он не кричал на меня, просто воскликнул, чтобы привлечь мое внимание. Он не злился, просто поддался эмоциям. Заставил теперь меня его слушать и быть тем, кто молчит. — Ты важен. Ты нашел то, чем хочешь заниматься. И ты можешь делать это. Я видел твои фотографии, и я люблю твои фотографии. Ты можешь это сделать. Просто позволь себе.              Его пронзительный взгляд снова пригвоздил меня к полу, заставляя меня почувствовать себя, словно я полностью обнажен и раскрыт перед ним. Закусив губу, я все еще слышал, как в ушах звенела его грубая похвала. Мне всегда было тяжело принимать комплименты, особенно когда я в них не верил и не хотел верить.              — Но… эти деньги…              — Нахуй деньги. Серьезно, Фрэнк. Проехали уже. Да, в обществе есть такая вещь, как предел, но ты забываешь, что мы ненавидим это общество, — Джерард говорил резко, но в последней фразе я расслышал нотку нежности. Его руки все еще сзади держались за столешницу, как вдруг он слегка оттолкнулся от нее, теперь опираясь на собственные слова. Волосы крупными прядями упали ему на лицо, поэтому он отбросил их в сторону, мотнув головой.              — Это общество отвратительно, — продолжил он, уже больше не провоцируя на конфликт. Казалось, что мы ругались на протяжении нескольких часов, хотя прошло не больше пары минут. — Но иногда тебе нужно пересечь черту, за которой скрывается темная сторона, только чтобы ее изучить. — Он прищелкнул языком, заканчивая последней фразой неопределенность своей мысли. — И тогда ты сможешь ее победить.              Его слова повисли в воздухе, словно пули метафорического оружия, которым Джерард собирался расстрелять весь этот цивилизованный мир, что так долго держал нас в заточении. Я позволил этим пулям пронзать мои открытые раны, но вместо того, чтобы разрывать их еще больше, они залечивали их.              — В борьбе есть страсть. В ней есть искусство, и сила, и всё, что ты только можешь пожелать.              Джерард начал подходить ко мне все ближе и ближе. Все попытки, сохранить с ним зрительный контакт, провалились, потому что твердость его взгляда буквально сжигала сетчатку моих глаз. Я посмотрел в сторону и увидел Вивьен, которая также прижималась к кухонной столешнице, будучи полностью очарованной словами Джерарда. И в этот момент я почувствовал гордость, гордость за то, что этот гениальный мужчина помогал именно мне. А я должен просто позволить ему делать всё, что потребуется.              Внезапно Джерард взял меня за руку, возвращая к реальности. Его лицо оказалось так близко, хоть между нами и оставалось пространство, заполненное только лишь воздухом, а наши руки соединились вместе, когда он вновь заговорил.              — Я хочу, чтобы ты взял эти деньги, но не думай об этом, как о подачке. Ты никогда не был для меня человеком, живущим на подачки. Думай о деньгах, как об оружии, как о моем вкладе в эту войну с обществом, с которым я так долго боролся в одиночку.              Он выпустил мою руку из своей, и я почувствовал отчетливый сверток денег, который он оставил в моей ладони. И с этого момента все стало еще хуже. До этого я мог хотя бы попытаться игнорировать его денежный вклад в мое будущее, потому что не видел этих денег, а только слышал о них. Я не представлял себе сумму, которую Джерард потратил на рамы, как и то, сколько стоил предварительный взнос. Я мог лишь догадываться. Но я даже не хотел этого делать, потому что почувствовал бы себя еще больше виноватым. А теперь, я чувствовал шероховатые купюры прямо в своем кулаке. Они липли к руке, чуть ли не обжигали, но я их не выпускал. Джерард дарил мне эти патроны, чтобы я мог сражаться. Я должен был продолжать, как бы больно мне ни было в душе. В этом и есть смысл войны. И тут я задумался, а считал ли Джерард себя все еще солдатом?              — Ты когда-нибудь выигрывал эту битву?              Мне пришлось закрыть глаза от того, как сильно моя ладонь до сих пор горела, но я все еще приоткрыл один, только чтобы наблюдать за мужчиной прямо перед собой. Джерард уже не касался меня, а был от меня в паре шагов, но его аура по-прежнему лучилась вокруг нас.              — Нет, — ответил он, что было резонно. Его выражение лица оставалось каменным и спокойным, но от такого ответа мое сердце все равно упало в пятки.              — Тогда почему ты думаешь, что у меня получится?              — А почему ты думаешь, что у тебя не получится?              Я широко раскрыл глаза, никогда прежде не смотрев на вещи под таким углом, пока Джерард не сунул мне это прямо под нос. Он чуть наклонил голову вбок, а его улыбка растянулась до ушей, как только он понял, что попал точно в цель. Отойдя обратно к Вивьен, которая все еще находилась под большим впечатлением, он снова принялся обрамлять пойманные мной моменты жизни. Пусть Джерард и повернулся ко мне спиной, продолжая работать, я чувствовал его улыбку, его ауру и в особенности его борьбу за мою победу.              Все это время я думал только о своем провале. Я совершенно не задумывался об успешном исходе, о своей победе в этой войне. Возможно, мое мнение было критичным, потому что другого я себе даже представить не мог, или же не хотел представлять. Когда ты к чему-то привык, неважно, насколько эта вещь неприятна, тебе все равно будет очень страшно ее лишиться. Победа бы означала, что у меня получилось сделать что-то достойное, сделать что-то хорошо, а главное — что я взрослею. Мне не хотелось взрослеть и отдаляться от Джерарда, но, не сражаясь совсем, я лишусь и малейшего шанса на победу. Джерарду пока не удалось выиграть эту битву, черт, да он даже не единой картины не продал на своей первой выставке. Но он продолжал сражаться, все так же был полон энергии и сопротивлялся. Он передал мне свое оружие, показывая, что я тоже могу бороться, несмотря на мой скудный опыт. Он будет следить за мной со стороны и присоединяться, как только мне потребуется помощь. Мне казалось, что я сражаюсь один на один, только лишь я среди этой безжизненной пустоты, но это было далеко не так. Джерард верил в меня намного больше, чем я сам. Может, ему удавалось видеть во мне что-то, к чему я все еще был слеп. Как его слова о мнении художников об их собственных работах — оно не считается. Они были к ним слишком близки и не могли разглядеть их истинную ценность. Джерард был прав на этот счет так же, как он был прав о многих других вещах. Возможно, он был прав и насчет меня.              Я глубоко вздохнул и кивнул ему, давая понять, что я принимаю его призыв к бою. Я еще не знал, как правильно сражаться, но за сегодняшний день понял, что просто так не уйду с поля боя, будет ли меня учить Джерард или нет. Вернувшись за стол, мои мысли снова сконцентрировались на работе. Даже если Джерард и ошибался на счет моих фотографий, я должен продолжать бороться. Это приобрело намного более серьезные обороты, чем когда-либо: в мою работу вложены большие, очень большие деньги. Теперь я просто обязан сделать всё, на что я способен, лучшим образом.              Сев за стол, чтобы закончить подписывать оставшиеся в моем арсенале фотографии, я вдруг заприметил стопку снимков, содержание которых могло одновременно и построить, и разрушить всё, что у нас было. Я коснулся черно-белого покрытия фотографий, на которых были мы вместе с Джерардом, обнаженные и вымотанные, отчего меня буквально пробила дрожь в предвкушении их снова пересмотреть. Я был не до конца уверен, зачем принес сюда наши с ним снимки, ведь я ни за что не собирался использовать их в сегодняшней выставке. Я не мог использовать их. Мы были вместе на этих фото, а это то, чего мы не должны допускать, то, с чем мы должны бороться в глазах общества. Но я все равно не мог от них оторваться, мне хотелось их просто рассматривать. Мне не обязательно их выставлять, но я должен впитать в себя все, что смог запечатлеть, без этого невыносимого свечения красной комнаты.              Пальцами я аккуратно коснулся фотографии, и по моему лицу тут же расплылась улыбка, как только я заметил, что Джерард смотрел прямо в камеру. Он выглядел здесь таким счастливым, хоть даже и не улыбался. В его глазах читалось чистое удовлетворение, как и по полуприкрытым векам и расслабленным губам. Этот взгляд выражал настолько совершенное спокойствие, что мне так сильно захотелось просто протянуть руку и коснуться того Джерарда, вновь каким-то образом очутиться в этом моменте. Я не мог точно вспомнить, когда была сделана фотография, ведь фотографировали тогда мы очень много, но среди теней мне удалось разглядеть лицо Джерарда, слегка повернутое вбок, его подбородок и нос, направленные вниз. Он был обнажен, о чем я мог сказать по белому цвету, растекающемуся вдоль снимка, начиная от его лица. Этот поток бархатистой кожи перекрывался на пути небольшим темным пятном. Поначалу я не понял, что это была за тень, из-за того, что камера располагалась под странным углом и смотрела на Джерарда сверху-вниз, делая изображение слегка размытым и темным. Но чем больше я вглядывался в фото и вертел его в руках, тем больше оно начинало обретать смысл. Я смотрел на Джерарда перед тем самым моментом, как он заснул. Но это было еще не всё: та тень у его тела оказалась моей головой, лежащей у него на груди, в то время, пока я глубоко спал. Улыбка растянулась на моем лице, когда до меня дошло, что именно Джерард сделал это фото задолго после того, как я отрубился. Должно быть, он хотел сберечь это воспоминание и увидеть правду всего того, что мы тогда совершили. Он без моей помощи сделал этот снимок за несколько секунд до того, как сам погрузился в царство Морфея.              Все внутри меня буквально просияло. Мне казалось, что я смотрю не на себя, а на двух героев какой-нибудь книги или фильма. И эти герои были влюблены. Я буквально видел их любовь, их наслаждение друг другом, отчего мое сердце начинало биться чаще. Так я сидел целую вечность и рассматривал эту фотографию, никак не в силах поверить, что на ней был изображен я. Мне также совершенно не верилось, что именно мне посчастливилось находиться рядом с этим невероятно привлекательным мужчиной, который уже полу дремал на снимке. Я оказался настолько поглощен фотографией, что практические не заметил, как этот же самый привлекательный мужчина присел рядом со мной, зажав при этом сигарету меж пальцев.              — Привет, — сказал он. Голос был скрипучим от недавней затяжки дыма. Джерард уперся локтями в стол, удерживая сигарету между двух пальцев, и надув губы выдохнул дым.              — Привет, — ответил я, чуть ли не подпрыгнув от неожиданности. Он будто выбрался из этой мутной картинки на столе и переместился прямо на стул рядом со мной. Даже его глаза были так же чуть прикрыты от усталости и удовольствия от работы, которой он занимался.              Инстинктивно я тут же положил на место фотографию и потянулся к Джерарду, чтобы забрать сигарету из его пальцев. Мы разделили на двоих нашу вредную привычку, и его выражение лица поменялось, когда он стал просматривать фотографии, которыми я восхищался последние пятнадцать минут. Поднеся сигарету к губам, я вспомнил, насколько удивительным было чувство первой затяжки. Мне не удавалось покурить уже приличное время, потому что я был лишен этого источника из-за пребывания дома. Мои легкие раздулись, чтобы вместить в себя новую порцию дыма, никотин распространился по всему организму, а я чуть было не забыл, как же приятно это чувство. Оказывается, я скучал далеко не только по Джерарду.              Я сделал еще одну глубокую, длинную и насыщающую затяжку, надеясь при этом заткнуть все свои болезненные мысли о денежных спорах. Через облако дыма я бросил взгляд на Джерарда, наблюдая за тем, как он перебирал фотографии. Казалось, он уже и забыл о нашей небольшой перепалке, полностью упиваясь снимками, некоторые из которых сделал сам.              — Вот эти просто чертовски удивительные, — изрек Джерард свое восхищение, даже не поднимая взгляд, а лишь продолжил перетасовывать следующую стопку снимков. Он достал одну из нескольких фотографий, изображение которой оказалось максимально откровенным, где наши члены были крупным планом, и рассмеялся, прежде чем продолжить перебирать остальные фото.              — Это ты удивительный, — сказал я, не успев даже обдумать собственные слова, и тут же попытался скрыть их за сигаретой. Джерард только лишь кивнул в ответ, все еще рассматривая созданный нами черно-белый мир.              — Отправишь какие-то из них на выставку? –спросил он, наконец-таки поднимая на меня свой взгляд. Джерард все еще держал фотографию близко к лицу, но приподнял одну бровь в вопросительном жесте.              Я делал очередную затяжку, но, когда услышал его слова, дым начал выходить через нос, пока я кое-как пытался выкашлять что-то в ответ.              — Из них? — я щелкнул пальцами свободной руки по фотографиям, говоря все еще охрипшим голосом. — На выставку?              Мои глаза и так округлились (и заслезились от дыма) после вопроса, но, когда Джерард беспечно кивнул, они чуть ли не полезли на лоб.              — Ты в своем уме? — Он даже не шевельнулся, и выражение его лица оставалось спокойным, поэтому я продолжил. — Мы не можем их показать, Джерард.              — А почему нет?              — Да потому что на них мы! — прошипел я, затягиваясь почти приконченной сигаретой. Мои слова совсем перестали беспокоить Джерарда, что даже улыбка заиграла на его лице, когда я произнес «мы». Наперекор себе, я тоже улыбнулся, старайся все же донести до него суть. — Люди не должны знать о нас. Я не могу повесить эти фотографии, ведь нас могут поймать.              — Необязательно, — поспорил он, возвращая взгляд к снимкам. Он словно больше и не собирался ничего говорить, вновь вынуждая у меня все вытягивать самому.              — В каком смысле? — подыграл я, опираясь о стол локтем руки с сигаретой, а другой зарываясь в фотографиях, которые Джерард рассматривал. Я достал одну из наиболее красочных, изображающую нас вместе в момент, пока я делал ему минет. И когда он только успел ее сделать. — Мы же не можем вывесить эту фотографию. Они обязаны будут тебя арестовать. Мы собственноручно отдадим им в руки доказательства, которых они в прошлый раз не нашли.              Я медленно выпустил из рук фотографию, невидящим взглядом уставившись на обнаженные тела, пока слова быстро слетали с моих губ.              — Нам ведь еле-еле удалось спастись…              — Я знаю, — начал ворковать Джерард. Он накрыл своей рукой мою руку, что безвольно покоилась на столе. Я поднял голову, встречаясь с его глубоким и пытливым взглядом. Мы придвинулись друг к другу, и я почувствовал, как Джерард уткнулся в меня, оставляя крохотный поцелуй где-то в волосах, перед тем как продолжить говорить своим убаюкивающим тоном в паре сантиметрах от моего уха.              — Нам необязательно показывать им именно эту. Но что-то мы точно должны показать, Фрэнк. Им нужно нас увидеть. Что насчет вот этой?              Он немного отстранился, только чтобы вынуть из стопки другой наш совместный снимок. Фотография уже не была настолько непристойной, как предыдущая, но мы по-прежнему были обнаженными. На ней были изображены всего лишь наши переплетенные ноги в самом низу постели. Нас было видно только от коленей до стоп, но даже по этому можно было легко определить, что это именно мы. Волос на ногах Джерарда было намного больше в сравнении с моими, они были длинными и вьющимися, словно паучки, оплетая вдоль его широкие икры, в то время как волосы на моих коротких и крепких ногах больше походили на мягкий пушок. Оттенки кожи наших ног были практически схожими. Но из-за итальянских корней моя кожа была слегка смуглой и легче загорала, а ноги Джерарда казались даже бледнее, чем его лицо, но благодаря множеству вьющихся волосков казалась темнее на фото. Мне нравился снимок. Сердце буквально затрепетало от того, как мы пожимали колени и соприкасались большими пальцами, играя ногами меж простыней в постели, где совсем недавно занимались сексом. Все эти движения были столь невинными и нежными, но тем не менее было заметно, какие последствия за этим скрывались, и люди также смогут их увидеть, сколь бы милой им бы ни показалась фотография.              — Нет, — всё, что я сказал Джерарду, своим по-прежнему холодным и пустым голосом. Он с легким шлепком положил снимок на стол, все еще не сдавая позиций.              — Ты должен идти на риски ради искусства, — начал он, после чего вздохнул и продолжил отстаивать свою точку зрения. — Искусство предназначено для того, чтобы заставлять людей думать, бросать им вызов.              — Знаю, — мой голос был по-прежнему неприступным. Я знал, о чем он говорит; я слышал об этом ранее. И я был с ним согласен. Мне нужно рисковать, да. И я хотел этого. Вся эта выставка по сути уже и была моим вызовом самому себе, и это в действительности начало влиять на меня. Я хотел показать людям эти фотографии, правда хотел. Но я вовсе не желал, чтобы из-за этого Джерард оказался за решеткой. Высказав Джерарду свои мысли, яро и отчаянно жестикулируя руками, я скривился от одного только представления о возможном исходе.              — Им необязательно знать, что это мы, — настаивал он, проведя чуть вверх по моей руке. Фалангами пальцев он немного залез под мой рукав, касаясь и поглаживая гладкую кожу. Я взглянул на него, приподняв бровь. Совершенно очевидно, что на снимке были мы. Даже по ногам это было нетрудно определить. Может, люди и не поймут, что это именно мы, но то, что в кровати лежат двое мужчины и скорее всего без нижнего белья, было ясно. Да, учитывая то, что видно было только начиная с коленей, кто-нибудь мог бы поспорить, что мужчины, например, в шортах. Но даже при этом люди сочтут происходящее на фото чем-то дурным, хотя это далеко не так. До всех дошли слухи обо мне и Джерарде. И в Джерси проживало много довольно умных людей, которые были в состоянии сложить два плюс два.              Джерард видел, что поставил меня в тупик, поэтому снова начал объяснять.              — Изображение очень может даже сыграть тебе на руку, — сказал он, предаваясь своей очередной философской речи, но только на этот раз, в отличие от предыдущих, он доказывал теорию без фанатизма и всей этой жестикуляции, заумных слов и соответствующего тона. Его рука все еще покоилась на мне, поглаживая кожу большим пальцем в надежде расслабить, а говорил он совсем близко к моему лицу успокаивающим тоном. Так было все гораздо интимнее, гораздо приятнее. На этот раз он не учил меня. Он говорил со мной. Теперь мы были на равных.              — Изображение — это просто изображение, ты можешь повесить его на стену, но это не значит, что люди заметят его и уделят должное внимание, — начал он излагать те знания, которые, клянусь, мне были уже и так известны. Но он все равно продолжил, добавляя им немного иного смысла. –Некоторые люди могут пройти мимо и совершенно ничего не увидеть на этой фотографии. Они могут не заметить ни как хорошее, ни как плохое. Они даже не остановятся перед ней. Помнишь нашу дискуссию о двух типах людей, приходящих на выставки искусств?              Я улыбнулся, и он уловил мое одобрение, что может продолжать.              — Есть первые, и есть вторые. Первые пройдут мимо, не заметив ничего особенного. Для них это просто фото, просто картинка. И в этой ситуации эти люди могут тебе очень помочь. Они ничего не подумают об этом снимке. Не будут выдумывать всяких историй, чтобы для них на снимке хоть что-то прояснилось. Им будет просто все равно.              — Однако, мы все же будем в галерее искусств. Она наверняка будет переполнена людьми второго типа. Здесь такие люди и процветают. Это выставка новых художников, а значит для них есть, с чем поработать. Новые жертвы для критики, и, как бы мне ни хотелось этого говорить, новые жертвы для осуждения. За такими гадливыми людьми второго типа тебе нужно будет следить. Они любят приписывать всякие значения тому, в чем на самом деле нет ничего подобного или утаенного. — Джерард помрачнел и сделал глубокий вдох. Он достаточно отстранился от меня, чтобы мне было легче на него взглянуть и вынудить продолжить.              — Так что же нам делать? — спросил я, смиряясь со своей наивностью. В глазах Джерарда заплясали искры, как только он услышал вопрос и чуть было не запрыгнул меня от радости, с жаром выдыхая ответ.              — Ты должен наделить фотографию значением. Невозможно в полной мере контролировать второй тип людей — в этом у них есть своя прелесть. Но ты можешь направить их туда, где им стоит искать значение. Это, конечно, их не остановит, но в какой-то степени ограничит. Да, это оттолкнет первых людей от формулировки собственных интерпретаций, если они все же решатся на это. И вот тут на сцену выходят названия, которые ты дал фотографиям. Если люди не поймут названия, они будут искать другие снимки, которые им покажутся понятнее. Если в названии будет скрываться что-то неприятное, они увидят на фото что-то неприятное. Назовешь фотографию иначе — они будут изо всех сил разглядывать в нем что-то хорошее. С какой-то стороны названия играют даже большую роль, чем сами работы, и ты, Фрэнк, ты имеешь власть это контролировать. — Он отстранился, перестав говорить куда-то мне в висок, и посмотрел на меня прямо. Цокнув языком, он все пытался найти верные слова, пока я только хмурил брови.              — Камера может и способна показывать правду, но вот люди лгут постоянно. Человеческое существование само по себе уже откровенная ложь. Всего лишь трещинки в зеркале напротив, они не способны увидеть даже собственных ошибок. Названия важны, Фрэнк. Тебе нужно использовать свою силу, чтобы показать им истину ради их же жизней, без твоей помощи они никогда не узнают правды.              Стены комнаты резонировали конечностью его повествования, а сжимающиеся руки на моем плече помогали словам проникнуть вглубь меня. Неспешно он отстранился от меня, оставляя фотографию лежать на столе. Слова по-прежнему метались в моем разуме, и уже без присутствия Джерарда в моем личном пространстве я почувствовал себя опустошенно. Я сидел в ступоре, пока мне на лицо падал свет солнца из эркера. Мне показалось, что я снова был без одежды и никогда раньше не подвергался таким мощным лучам. В этой квартире я снова был новорожденным. Внезапно во мне возникло столько сил, сколько не было никогда, пока меня вынашивали в этой метафорической утробе. Я выбрался наружу и вместо того, чтобы медленно начать расти, я буквально подорвался на месте. Я бежал, прежде чем научиться ходить, я кричал, прежде чем научиться говорить, и я начал спасать других людей, прежде чем спасти самого себя. И всё это было только из-за названий. Боже, я совсем не знал, что мне делать. Идеи были, но достаточно ли они хороши, чтобы кого-то спасти?              Я прикусил губу, усиленно размышляя. Название для этого фото я уже придумал — Невинность. В нашем действии на изображении не было никакого сексуального подтекста. Это было всего лишь непринужденное заигрывание, поглаживания ног, веселое и беззаботное. Что касается всех остальных: для них на фотографии был просто я и мой учитель, ничего сексуального. Он был моим другом, а друзья могут сближаться. В этом не должно было быть ничего плохого, если только я сам этого не хотел. Я мог бы назвать снимок невинностью… но что-то меня сдерживало. Что-то на подкорке моего сознания орало и кричало мне не делать этого. Но при этом во мне также эхом, словно музыкальная каденция, звучали слова Джерарда. Слишком много голосов, слишком много советов, а я будто только что обрел слух.              — Некоторые риски слишком большие, Джерард, — сказал я, выбрав одну из мыслей, что крутилась в голове.              — Ничего не может быть слишком. — Он вновь прильнул ко мне, крепко хватая за запястье. Я совершенно упустил тот момент, когда он вернулся. Джерард вынудил меня посмотреть в его глаза, и я увидел развернувшееся поле боя, что было в них всего некоторое время назад. Пока он говорил, в его глазах взрывались бомбы.              — Помни, тебе нужно сражаться, Фрэнк. Это война. А искусство — оружие. Это гигантское «пошли нахуй» всем этим людям. Никогда не извиняйся за свое искусство. Ни за что и никогда.              Он произносил все слова отрывисто, наделяя каждое из них собственной сущностью. Джерард казался таким озлобленным, что все мои внутренности дрожали и трепетали только от его голоса. И пока я трясся, рушились границы моего восприятия, и я остался на дне кратера, впитывая в себя то, чего прежде не осознавал. Но я все же понимал, что он пытался до меня донести, и слышал раньше все эти слова, которые теперь он сбрасывал на меня, словно бомбы. Вообще-то я уже когда-то высказывал своё гигантское «пошли нахуй». Мне вспомнился момент, когда я прибил свою футболку к двери в спальню, показывая самому себе, что пятна краски могут быть искусством и могут изменить чью-то жизнь. Эта заляпанная футболка до сих пор висела на моей двери. Моя мать хотела, чтобы я ее снял, но она осталась. Осталась со мной, куда бы я ни пошел, потому что в тот момент эти пятна краски впитались в мою кожу и в корне поменяли мою жизнь. Жизнь изменилась, и мне нужно было прибить футболку, чтобы все это видели. Тогда это было моим гигантским «пошли нахуй». Но скоро я начал осознавать, что мне этого не хватает. Я не могу просто так вытащить из дома дверь спальни и выставить на улице. Да и в музее для нее вряд ли найдется место. Эта футболка все еще держалась на детских и подростковых представлениях о жизни, цепляющихся и смешивающихся вместе в лазурных пятнах. Мне нужно было что-то новое, потому что я и сам был уже другим. Я должен был выбрать фотографию, которая будет отражать всё то, кем я стал.              Глаза Джерарда тут же замерцали, когда он увидел понимание в моих. Его адресованная мне полуулыбка была также полунасмешкой над всем остальным миром. Джерард был умным, каждый раз он добирался до чего-то внутри меня, вытягивал это наружу до тех пор, пока оно не оставляло меня в покое. Иногда лучшие работы получаются именно в моменты твоего полнейшего краха.              — Так что ты скажешь? — спросил он. Я поднял взгляд, смотря на него в упор, когда манящая улыбка растянулась на моих губах.              — Я не хочу использовать эту фотографию, — провозгласил я. Его брови тут же поникли, а на лице было написано чистое замешательство. Мне было приятно, что, хотя бы на секунду, мы поменялись нашими ролями, и тогда я взял со стола другое фото, поднимая его вверх.              — Я хочу вот эту, — настоял я, всучив ему в руки другой черно-белый снимок. Он взял его и принялся всецело изучать, глазами и пальцами несколько раз пробегаясь по изображению, после чего поднял на меня взгляд, широко улыбаясь.              — Превосходно. — Он подвинул фотографию ко мне, и я положил ее в последнюю стопку.              — Как ее назовешь? — спросил Джерард пару мгновений спустя, когда я взялся за свой карандаш. Замерев на месте, я понял, что даже не задумывался об этом до сих пор. Мой разум затмил восторг от того, что я нашел снимок, с помощью которого я смогу что-то изменить. С помощью которого я смогу послать всех нахуй.              Посмотрев вниз на фотографию, я будто бы видел ее впервые. На ней были изображены наши руки, переплетенные вместе и застывшие на мгновение. Мы соединялись вместе и цеплялись за то, что у нас было, но чего никогда не одобряло общество. Рука Джерарда была больше и лежала поверх моей, а возрастное пятно, которое некогда вселяло такой страх в мое хрупкое тело, сейчас отчетливо сияло на его коже. Я коснулся пятна на фотографии, наслаждаясь воспоминанием о нем и тем, что мне удалось его запечатлеть. До недавнего времени я и забыл об этом пятнышке, о следе, который оставил возраст. Словно оно совсем испарилось прочь с его тела, как только я смог по-настоящему принять его возраст. Оно было не больше чем просто еще одной чертой Джерарда, как его вздернутый нос или маленькие острые передние зубы, которые я полюбил так же сильно, что и мужчину, который ими обладал. Я смотрел на наши руки, держащие друг друга, и думал о стольких вещах.              Руки говорили о страсти человека, о том, чем он будет заниматься по жизни. Прищурившись, я заметил потертости на обоих руках, говоривших о нашем предназначении. Мне вспомнилась еще одна вещь, которую сказала Вивьен в тот день, когда пыталась разглядеть мою страсть: наши с Джерардом руки созданы быть вместе. Я никогда полностью не улавливал смысл ее слов, всегда списывая все на ее природную потребность в ободрении других. Но в последнюю нашу перепалку, я наконец увидел то, что она имела в виду. Пусть и через призму черно-белой краски, я мог увидеть то, что видела она. Теперь я был по ту сторону ситуации, смотрел на нее запечатленную в рамке со всех краев и отчетливо видел это. Наши с Джерардом руки так сочетались. Они занимали всё пространство снимка, без какого-либо фона. Только мы, только человеческая кожа, только любовь. Вивьен говорила, что с самого первого дня между мной и Джерардом было что-то особенное именно благодаря нашим рукам, которые мы обычно принимаем как должное. Мы видим их каждый день. Мы пользуемся ими каждый день. Но мы даже не догадывались, насколько сильно изъяны на моих ладонях, линии и выступы сочетаются с ладонями Джерарда.              Продвигаясь в изучении этой фотографии, я понимал, что последствий нам не избежать, как и с той, где были изображены наши ноги. Но внезапно мне стало на это плевать. Люди могут держаться за руки без каких-либо задних мыслей. Это показывает связь, близость, что была у нас с Джерардом. И не важно, разделяли мы ее как учитель рисования и его ученик, или как любовники. Если так посмотреть, мы с Джерардом стали близки задолго до того, как сблизились физически. Только по нашим урокам рисования, по тому, как мы говорили друг с другом, по всей этой окутавшей нас атмосфере уже можно было сказать — между нами происходит что-то особенное. Что-то, о чем я даже не подозревал и пытался забыть за очередной сигаретой. Но я не смог забыть, и это то, о чем была фотография. Может быть, если увидят только наши руки и ничего больше вокруг, то они уловят смысл. Они не увидят разницу в возрасте, гомосексуальность или преступление. Они увидят две руки, сливающиеся воедино, словно одно существо. Они увидят только любовь. Не ее силу, не ее вид. Просто любовь.              И теперь мне ясно было, как следует назвать фотографию.              — Любовь, — сказал я Джерарду, кивая головой, сразу же потянувшись за маркером. — Я назову ее Любовь.              Хоть все мое внимание и было теперь адресовано фотографии, лежащей напротив, я видел, что Джерард улыбался. Стул со скрипом выпустил его из своих объятий, когда мужчина поднялся и подошел ближе ко мне. Его губы оставили поцелуй на моем лбу, но на этот раз прижались чуть дольше, чем обычно. Поцелуй был чувственным и твердым, таким, что мне бы даже хотелось ощутить его на своих губах, чтобы иметь возможность ответить и выразить свою благодарность Джерарду. Но он покинул меня слишком быстро в намерении покончить с оставшейся работой по оформлению. Закончив выводить последние четыре буквы, я поднял перед собой фотографию и посмотрел на нее в упор. Никогда прежде я не думал, что существует настолько простое слово, хранящее в себе так много смыслов, но способное найти отражение всего в одной фотографии.              Но почему-то мне казалось, что так и должно быть.              Поначалу, когда Вивьен принесла еще несколько пленок с собой, я совершенно не понял, зачем. Я закончил на сегодня с фотографиями; в моей коллекции и так уже было предостаточно снимков, чтобы заполнить ими всю галерею, хотя по факту мне достанется лишь скромный уголочек, в котором я смогу вывесить лишь малую часть того, что у меня есть. Люди уловят мой стиль и, если захотят увидеть больше или пригласить меня на другую выставку, они со мной свяжутся. У меня не было своей контактной информации, но и здесь Джерард смог поспособствовать. Я и так практически жил здесь, поэтому адресованные мне звонки, поступающие сюда, не будут доставлять много дискомфорта. Я, конечно, сомневался, что кто-то мне позвонит, но на всякий случай нужно было проявить инициативу. Тем не менее, у меня не было никакого понятия, зачем Вивьен понадобилось выскакивать из квартиры и покупать мне пленку именно сегодня, когда количество моих фотографий было сверх того, сколько я должен был подготовить к вечеру. Мне не казалось, что у меня есть хоть немного времени чтобы сидеть и фотографировать, больше того — у меня было предчувствие, что мы здорово опоздаем. Да, мне вскоре, конечно же, понадобится больше пленки, но я мог бы и сам купить ее чуть позже. Зачем ей потребовалось брать деньги у Джерарда и покупать пленку именно в эту самую секунду.              — Вдохновение может накрыть тебя в любой момент, Фрэнк, — ответила она на мой немой вопрос, поняв все по моему сконфуженному выражению лица. Медленно кивнув, я понял, что миллионы раз слышал прежде эту фразу, но никогда полностью ее не понимал.              Действительно, когда я только заполучил свою камеру, меня, черт возьми, вдохновляло буквально всё. Видел какое-то барахло — делал фото. Видел птичку — делал фото. Всё вокруг меня вдохновляло, и сейчас это было видно по тому бесчисленному множеству фотографий, разложенных по всей квартире Джерарда. Но это было, когда я только приобрел камеру и понял, что слишком долго сдерживался и теперь должен был полностью раскрыться. Тогда я был словно голодным ребенком, который хотел есть и есть, пока его живот не лопнет, и он не будет доволен. Но так я думал до тех пор, пока Вивьен не заставила меня снова поместить пленку в мою камеру, и тогда я понял, что искусством невозможно пресытиться. Это жадное вожделение внутри тебя, к которому нельзя привыкнуть. Когда я играл на гитаре, рисовал или даже иногда писал стихи, я, честно говоря, не чувствовал сильно импульса для действия. Мне было просто скучно, и я хотел как-то себя развлечь или выбросить накопившуюся во мне агрессию. Если по какой-то причине я не занимался этими вещами пару дней, то не чувствовал особого дискомфорта. Я бы не почувствовал себя измождённым голодом, потому что я изначально не сильно этого жаждал. Таким образом, ни голода, ни жажды, а что самое главное, никакой сытости от этих занятий я не испытывал. Джерард круглые сутки говорил о своем искусстве, особенно во время наших уроков, и рассказывал, как иногда неудовлетворенная потребность в искусстве казалась ему муками. Если он лишался искусства хотя бы на день, то становился немного рехнувшимся. Вспомнив этот разговор, я взглянул на него и подумал про себя «всего лишь немного?» Он ведь изначально был довольно странным; боюсь представить, насколько это усугубляется, когда за день в его руку ни разу не попадает кисточка.              Я вспомнил о том вечере, пару дней назад, когда Джерард был всего лишь силуэтом в его эркерном окне. Он не рисовал все то время, что меня не было рядом. Именно тогда он действительно рехнулся. Он не был самим собой. Он был темной бездной, наполненной эмоциями, потому что не был в состоянии выплеснуть их все на холст. Рисование для него было едой, воздухом и даже сном. Оно было необходимостью, животным желанием, императивом, который он слышал от собственного тела, от собственной души. Если он не прислушивался к нему, то его здоровье — физическое, а что самое главное ментальное — начинало ухудшаться. Его душа становилась тревожной и была готова сбежать, выпрыгнуть из тела прямо в эти банки с краской, только чтобы вернуть в его вены немного живого цвета.              Пару недель назад я бы не смог в полной мере осознать его отчаяния. Я бы не понял, как отсутствие возможности рисовать может действительно убить человека. Да я бы и не смог этого понять, даже если бы захотел. Неделю назад у меня еще не было моей камеры. Это было бы невозможно, потому что тогда я сам еще не испытал этого на себе. Как бы я мог скучать по чему-то, когда ни разу не испытывал этого на собственном опыте, когда это еще не занимало место в моем сердце? Но в момент, когда камера все же оказалась в моих руках, внутри меня что-то щелкнуло. Это было больше, чем просто волна встревоженных эмоций, когда я начал фотографировать. Я больше, чем просто сошел с ума от нехватки творчества в моей жизни; мое тело говорило мне, что я изголодался, а душа — что ей нужно больше.              Слава богу, Вивьен это понимала. Она достаточно долго знала Джерарда, чтобы почувствовать, какими мы становимся немного капризными, когда нас ограничивают в искусстве. Я еще ни разу не прерывался, чтобы отдохнуть от фотографии с тех пор как начал, поэтому не представлял, что мне следует делать прямо сейчас. Я готовился к выставке, и хоть это было связано с моим искусством, самим искусством это не являлось. Меня окутывало раздражением от того, что я не проявлял свою креативность уже столько времени. Мне даже не приходило с голову, что, делая новые фотографии, я тем самым улучшу свое отношение к тем работам, что я уже сделал. Казалось, что столько фотографий — это уже чересчур, но как только Вивьен передала мне камеру, вдохновение тут же накрыло меня с головой и стало наполнять все больше с каждой секундой.              Я бродил по квартире, фотографируя все, что я раньше упускал из виду. Прежде я совсем не делал снимков квартиры: только мужчины, живущего в ней, и даже эти фотографии были в ограниченном количестве. Мне нужно было запечатлеть другую часть нашей истории, рассказанной в мазках и пятнах краски, разбрызганной по всему пространству, в котором мы вместе жили. Я сделал фотографию этого мерзкого оранжевого дивана, напоминающего прогнившую тыкву. Мне было непонятно, зачем Джерард все еще хранил это уродство у себя дома, но хоть диван и был уродливым, я ни за что не хотел, чтобы он от него избавился. Он ассоциировался у меня со столькими вещами: как Джерард спал на этом диване во время наших первых уроков, как я увидел на нем обнаженную Вивьен и, конечно же, те разы, когда мы занимались на нем сексом, а его грубая ткань терлась об мою спину при каждом движении Джерарда. Диван делал эту квартиру именно квартирой Джерарда, как и наша настенная живопись, на которую тут же переключилось мое внимание. Случайное смешение красок, образующее на стене голубя, все еще было здесь, и мне потребовалось отойти подальше на другой конец комнаты, чтобы вся картина поместилась в кадр. Я запечатлел только уголок черной двери, поэтому подошел поближе, чтобы захватить самую важную для меня вещь. Щелкнув затвором, я сделал четкую фотографию желтого отпечатка моей руки и небольшой надписи под ней. Они до сих пор выглядели настолько свежими, словно были оставлены пару дней назад, что даже ни дюйма краски не успело отколоться. И надеюсь, этого никогда не случится со временем.              Я громко вздохнул, стараясь втянуть побольше воздуха, сколько мог. Мне становилось лучше, когда камера находилась в моих руках, тревога от того, что должно было случиться через несколько часов, будто слетела с моих плеч. Я мог как спасти мир, так и позволить ему обрушиться на меня со всеми этими фотографиями, но, когда я брал в руки свою камеру, свое оружие, и открывал огонь без предупреждения, я уже чувствовал себя победителем.       Передвигаясь от мебели к разным вещичкам, что воплощали в себе дорогие мне воспоминания, я подошел к тому, у кого был пульс и кто помогал нам с Джерардом не чувствовать себя такими одинокими. Я заметил голубку сидящей на верхушке своей клетки. Она вела себя спокойно и аскетично, все еще привыкая к окружению после своего возвращения этим утром. Широко расправила крылья, пока не решаясь взлететь, а только подготавливая себя. Ее голова окуналась между каждым перышком, чтобы их как следует очистить, при этом не переставая ворковать. А как только ее голова и крылья взмахнули вверх, пока она готовилась взлететь, я постарался сделать так много фотографий, сколько мог. Она кивнула головой и взглянула прямо на меня, словно позируя для моей камеры. Интересно, какими будут снимки, когда я их проявлю; какая правда о голубке раскроется по ту сторону объектива. Я подумал о своих собственных стремлениях стать голубем, и заметил, какой же она была красивой, когда делала такие простые вещи. После множества щелчков по кнопке камеры, голубка наконец взлетела. Когда мне доводилось ее изучать, она постоянно вела себя как дива, так что теперь у нее не было ни капли сопротивления, чтобы показать всю себя. Я почувствовал, что камера начала ощущаться в руке мертвым грузом, поэтому просто уперся кулаком в бок. Я решил, что лучше буду наблюдать за ней и ценить этот момент, чем фотографировать каждое ее движение, которым мне следовало наслаждаться.              Голубка стала летать по комнате, и я почувствовал, как мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди, чтобы взлететь вместе с ней. Мне до сих пор было трудно поверить, что она вернулась, и более того, Джерард подарил ее мне. Теперь она была моей голубкой, моей свободой. Я мог делать с ней все, что захочу. Пока я еще не знал, чего именно хотел, но чем дольше я смотрел, как она кружит по комнате, а ее воркование становится все громче (или же я просто стал более восприимчивым к нему), я понимал, что хочу просто видеть ее полет. Неважно, где: в стенах этой квартиры до конца ее жизни или снова где-то за ее пределами, я все еще был не уверен. Как и Джерарда, я не хотел отпускать ее на волю так скоро.              Не знаю, долго ли я так за ней наблюдал, но по итогу мне все же удалось оторваться. Глаза немного болели, но я уверен, это должно было вскоре пройти. Посмотрев вниз на свою камеру, я попытался подсчитать в уме, сколько еще кадров осталось на пленке. Мне никогда особо не давалась математика, и хватило буквально пары секунд, чтобы я отвлекся на что-то увиденное краем глаза. Это был Джерард. Он снова был за столом на кухне, курил очередную сигарету, наслаждаясь своим перерывом. Прошлую сигарету скурил я, так что в тогда ему так и не удалось получить необходимую дозу никотина. Я все еще стоял на другом конце квартиры, но до меня уже дошел запах дыма, отчего я почувствовал, что меня все больше и больше влекло к Джерарду. Во мне снова зародилось страстное желание, которое будто пыталось прогрызть себе путь наружу сквозь мои внутренности. Но на этот раз я желал не никотина, еды или чего-то, что могу держать в руках. Моя потребность была в чем-то нематериальном, что нельзя схватить, но зато можно запечатлеть. Я почувствовал тепло камеры в своей руке и начал подходить ближе. Слова Вивьен внезапно раздались в моих мыслях точно, как это чувство, распространившееся по телу.              Вдохновение.              Что-то в Джерарде вдруг так сильно привлекло меня. Он небрежно сидел за столом, отдыхая от проделанной работы. Мы уже почти закончили, все нужные фото были выбраны, проименованы, а оставшееся обрамление не займет много времени. Мы работали без остановки с того самого момента, как только взялись за дело, работали как над фотографиями, так и над собой, и я в какой-то степени объявил небольшой перерыв, взявшись за камеру и делая снимок за снимком. Вивьен ушла, чтобы проверить последние детали подготовки галереи к выставке, оставив Джерарда курить, а меня предаваться веянию музы. Ноги мужчины были полностью вытянуты под столом и перекрещены в районе лодыжек. Локти упирались в поверхность стола, а глаза лениво бегали по проявленным мной фотографиям, которые были просто разбросаны и не должны были участвовать в выставке. Сигарета небрежно болталась меж его пальцев, а дым кольцами вился вокруг, образуя словно нимбы над его головой. Сейчас его щеки выглядели чуть полнее и румянее, чем обычно, возможно, из-за того, что он наклонился вперед, а на его лице отражалась усталость, но это все равно делало его похожим на ангела. Такого невинного.              Я видел курящего Джерарда раньше уже много-много раз и даже изучал искусство курения, но сейчас что-то меня явно зацепило. Поза, в которой он сидел, совершенная беспечность и грация движения, то, как он аккуратно держал сигарету между своих пальцев, — всё в нем казалось мне таким чарующим, привлекательным, таким, что мне хватало эпитетов это описать. Грязную раковую палочку он держал так, словно у него в руках младенец, который в любую секунду мог упасть и повредиться, а не наносил все это время вред его здоровью. Беззаботно выдыхая дым и позволяя ему кружить вокруг, он будто снова создавал искусство вокруг себя. Оно было таким элементарным, но совершенность самого процесса поддерживала в нем жизнь.              Я решил отвлечься от конкретности происходящего и разглядеть в открывшейся мне картине то, что она на самом деле значила для меня. Джерард выдыхал дым, выдыхал искусство, словно это было для него воздухом. Он дышал искусством. Нуждался в нем, как я нуждался в фотографии. Когда взгляд Джерард начал блуждать по комнате и встретился с моим, он даже не шевельнулся и не сказал ни слова. Просто продолжал выдыхать дым. Вел себя так, словно не делает ничего особенного. Но его движения казались продуманными до мелочей, и, черт, как же пленительно это выглядело. Я стал подходить все ближе и ближе к нему, стараясь не скрипеть паркетом под ногами, как вдруг меня накрыло еще одним чувственным воспоминанием, о котором я совсем забыл. Мысль о том, каким опасным выглядел Джерард, когда курил. Опасность буквально сочилась сквозь каждую его пору из-за этих растрепанных волос цвета вороного крыла и темной одежды, облегающей его тело, словно вторая кожа. Не помогали ситуации и эти две верхние пуговицы его рубашки, что были расстегнуты и открывали вид на кремово-бледную грудь, которую мне запрещено было видеть. В этом бесконечном моменте времени он выглядел еще более опасным, чем когда-либо, потому что я знал, что целовал эту грудь. Я касался этой кожи и видел мужчину с сигаретой в руках вовсе без одежды, без каких-либо барьеров. По сути это то, чем была сигарета — барьером. Он использовал ее, чтобы огородить себя клубками дыма от общества или кого-то еще, кто хотел до него добраться. Для них Джерард был опасен, но то, как бережно он держал эту сигарету, рассказывало мне совсем другую историю. Может быть, сигарета сама по себе и была опасна, но, если у тебя в руках оружие — это не всегда значит, что ты собираешься кого-то застрелить. Джерард делал много опасных вещей, как, скажем, курение или секс с несовершеннолетним, но он не был опасным человеком. Джерард был просто мужчиной. Художником. И когда я все-таки оказался прямо перед ним по другую сторону стола, а он вновь затянулся, втягивая щеки и обнажая точеные скулы под кожей, я понял, что при этом он был еще и любимым.              Моим любимым.              — Джерард? — тихо позвал я, крепко сжимая камеру в руке, опустив ее вдоль тела. Он поднял на меня взгляд сквозь кольца дыма, будто бы впервые замечая меня в комнате рядом с собой. На его губах растянулась косая ухмылка, а расслабленные веки были подняты только наполовину.              — Да? — спросил он, делая еще одну затяжку и выдыхая краешком рта. Его пальцы так изящно сгибались, держа сигарету, будто он боялся, что я снова попрошу затянуться и отберу его единственный источник безопасности.              — Я хочу тебя сфотографировать, — напрямую сказал я. Именно в этот момент в Джерарде было что-то особенное, в том, как он сидел, как держал себя, это меня вдохновляло. Мне необходимо было сделать его фотографию. За все то время, что я с ним знаком, я никогда не видел его таким. Что ж, может, это, конечно, было преувеличением. Я уже видел его таким, каким он был сейчас. Я видел в нем художника, любовника, преступника, учителя и друга, которые соединились в одном человеке, но сейчас все эти черты показались мне единовременно. Сколько я знал Джерарда, мне всегда хотелось запечатлеть его именно таким. Попытки написать его картину, чтобы поймать этот момент, не увенчались успехом. А свой собственный портрет Джерард ни за что бы не написал — он говорил, что не хочет знать, как его воспринимают люди или как он воспринимает сам себя. Сейчас я как никогда его понимал, он не желал, чтобы люди увидели его настоящего. Это бы включало в себя слишком много неприятных и безобразных деталей, что не должны были быть частью того человека, которого он хотел видеть в отражении. Настоящий Джерард включал в себя меня, включал любовь к тому, кто не достиг совершеннолетия. Настоящий Джерард был преступником. Но в искусстве нет места преступлениям, потому что в искусстве нет правил.              И мне нужно было сделать фотографию, чтобы это доказать.              Я поднял камеру перед собой, прячась за объективом и не дожидаясь разрешения Джерарда. В любом случае, он все же согласно кивнул, почувствовав, что я чем-то очень увлечен. Он ждал от меня следующего шага, какой-то ответной реакции, но я не шевелился. Его рука нерасторопно опустилась под определенном углом, чтобы стряхнуть пепел с кончика сигареты, но я все еще не двигался с места. Мне не нравилась фотография, которая у меня могла получиться в эту секунду; я что-то упускал. Джерард по-прежнему сидел с той же позе, не шевелясь, и с этим все вроде бы было в порядке. И я не хотел, чтобы он двигался. Он должен был оставаться неподвижным, как скала. Он и был таким, ничуть не изменился с тех пор, как мы встретились. Изменился лишь я; он позволил мне войти в его сигаретную дымку, чтобы, найдя его, я смог найти и себя. Сейчас мне снова нужно было преодолеть этот барьер.              Я подошел ближе к Джерарду, но он даже не вздрогнул, а лишь постарался расслабиться. Тем не менее даже оказавшись рядом с ним внутри нашей дымовой завесы, я все еще чувствовал, что что-то упускаю. Мне все еще нужно было что-то поменять, как вдруг до меня дошло. Я встал на колени, подняв камеру и направив ее на Джерарда. Поначалу он одарил меня удивленным взглядом, но все же позволил сфотографировать. Я знал, что делаю. Все это время я каждую секунду восхищался Джерардом, было ли это из-за его работ, любви ко мне, его советов или чего-то еще; прежде всего он был моим наставником. И я должен был отобразить это на фотографии.              В ту секунду, как я нажал на кнопку и все озарилось ярким светом, внутри меня будто что-то вспыхнуло. Я знал, что запечатлел нечто особенное; изображение Джерарда теперь хранилось на моей пленке, а это то, чего даже ему не удавалось сделать за все сорок семь лет его жизни. Я поднялся с колен, точно зная, что одной фотографии будет достаточно, и она получилась у меня с первой попытки. Все еще пребывая в экстазе от вдохновения, я прошел дальше мимо стола, тут же забывая о Джерарде за спиной.              — Это еще одна фотография для твоей выставки? — спросил он, сбивая меня с собственных мыслей и заставляя перевести взгляд на эту будто внезапно «ожившую фотографию». Увидев его, я улыбнулся от нахлынувших эмоций, которые я был не в силах контролировать. Словно диабетик, получивший первую дозу инсулина; словно голодный, наконец-то насытившийся; я был словно под кайфом. Взгляд Джерарда говорил о том, что он тоже пребывал в эйфории, а его нервозность постепенно таяла, пока он тушил сигарету в пепельнице на столе, после откидываясь на стуле и смотря на меня.              — Нет, — честно ответил я, говоря о фото, которое только что сделал. Я крепко прижал камеру к груди, поворачиваясь в направлении красной комнаты. — Это фотография не для продажи.              

***

      

      Последний урок за сегодняшний день был самым простым для понимания, но самым тяжелым, чтобы его принять. Он был о том, что любовь управляет эти миром и рождается там, откуда приходят мечты.              Я знал, что Джерард меня любил. День назад мы наконец-таки смогли признаться друг другу в этом, и хоть мне было нелегко от него отлипнуть, слова и чувства никуда не делись. Он все еще выражал свою любовь ко мне в небольших поступках, как, например, позволяя мне фотографировать его ни с того ни с сего, или же в значительных поступках, как отвалить хренову тучу денег за мою выставку. Я все еще не мог поверить в то, что Джерард сделал для меня, поэтому просто стоял и пялился на него, пока он работал, не зная, чем себя занять. Я наблюдал за тем, как он кривился и хмурился, пытаясь понять принцип работы задней стороны рамы. Кончик его языка показывался сквозь сжатые губы от того, как сильно он концентрировался, а я ни о чем другом думать не мог, кроме того, что этот язык был у меня во рту. Джерард был во мне — блять, всё, что касается Джерарда было внутри меня во всех смыслах этого слова. Он исполнял все мои мечты; он делал это с тех самых пор, как бросил в меня чертовой банкой краски. Большинство подростков испугавшись и разозлившись убежали бы подальше, но по какой-то причине я остался, чтобы его выслушать. Один раз меня настигли перемены, как мне тут же понадобилось узнать причину, которая за ними скрывалась. На тот момент я даже не был уверен, покажет ли Джерард мне эту причину, кроме пресловутой «это должно было случиться». Я не был уверен, могла ли она быть настолько простой.              Взглянув на него, я пытался найти ответ на этот вопрос. Мог ли я знать, что все это должно случиться? Что он будет учить меня рисованию, заниматься со мной сексом, любить меня и после всего — исполнять мои мечты? Я потряс головой, чтобы выкинуть из нее все эти словно сказочные мысли. Это не какая-то история, а реальность. И у меня до сих пор были миллионы вопросов. Знал ли Джерард, что все это случится? Знал ли он, что собирается столько для меня сделать? Я почему-то думал, что нет, ведь кто бы захотел оказаться в такой ситуации? Помимо все приятных аспектов, наши отношения были тяжелыми. Самыми тяжелыми, которые у меня когда-либо были (хоть они и были первыми) и которые когда-либо у меня, возможно, будут. Мы и так сопротивлялись стольким вещам, так Джерард еще и снабдил меня деньгами, чем-то материальным, что я не мог вернуть ему в ту же секунду. Придя к выводу, что он не мог знать, что все это случится, я решил держаться за эту мысль. Мне было приятней думать, что мы оба вслепую шли по нашему пути, каким бы тернистым он ни был, потому что меня пугало то, как бы мы поступили изначально, зная возможный исход наших отношений. Если бы мы только знали, что настолько сильно полюбим друг друга, скорее всего мы бы оба пошли на попятную. Я бы вернулся домой, чтобы принять душ и смыть с себя краску и заодно все мысли о Джерарде, а он бы вернулся к своей затворнической жизни. Снова стал бы этим художником-педиком, который никому не нужен, а я — никому ненужным подростком-панком. Возможно, мы бы встречались, проходя мимо друг друга по дороге до винного магазина, но это никогда бы не стало тем, что мы пережили в его квартире. Сердце в груди внезапно закололо от одной только мысли, чтобы пройти мимо Джерарда и даже не сказать ему «привет». Не знаю, как бы я смог такое пережить, но, как известно, никогда не знаешь, чего тебе не хватало, пока оно не окажется в твоих руках. Джерард был в моих руках, но мне все равно было его мало. Мне самому было тяжело уловить суть этой мысли, но я действительно уже скучал по Джерарду. Возможно, это было из-за того, что я знал, что вскоре нам придется расстаться, и таким образом я просто подготавливал себя, но от этого не становилось легче.              Я вспомнил, как постоянно внезапно обнимал Джерарда в течение дня. Когда я покинул красную комнату, проявив его фотографию, он как раз проходил мимо меня. Фото получилось идеальным, в точности таким, какой Джерард был в жизни, но теперь четко запечатленный на толстой карточке снимка. Также я проявил фотографию голубки, где ее крылья были широко расправлены прямо напротив окна. Мне было так любопытно, что сможет показать этот снимок, и ответ заставил всю мою кожу покрыться мурашками. На фото я увидел себя. В прямом смысле. Мое отражение, хоть и нечеткое, но все же различимое, смотрело на меня с оконного стекла и перекрывалось распростертыми крыльями голубки. Эта фотография была самой невероятной из всех, но, конечно, после фотографии Джерарда. Мне скорее нужно было выбраться из красной комнаты, как только я их проявил, потому что эмоции били через край. Вокруг меня все еще царила эта убаюкивающая атмосфера, которую дарила красная комната, так что я чувствовал себя на удивление спокойно, но все же противоречиво. Словно я только что сражался со всем миром, но при этом был окутан кромешной тьмой, хоть в этом и не было никакой депрессивности. Напротив, странная форма дзэна. Когда у тебя ничего нет, в твоих руках целый мир. У меня было все, но, чтобы это увидеть, необходимо было полное отсутствие света, абсолютная бездна вокруг тебя. Я провел так много времени в раздумьях последние пару дней и каждый раз меня накрывало такой мощной волной счастья, что мне даже становилось грустно. Это тяжело объяснить, и, честно говоря, мне и не хотелось. Всё, чего мне хотелось, — это наслаждаться своими эмоциями.              Частью этого плана было для начала выбраться из красной комнаты и увидеть Джерарда. Нет, я не собирался показывать ему фотографии, по крайней мере, сейчас. Мне просто нужно было его обнять. Прежде чем меня накрыла эта волна эмоций, я в одиночку бороздил пространство квартиры, прибиваясь к случайным дорогим сердцу предметам, которые держали меня на плаву. Но моей спасательной шлюпкой всегда был Джерард, поэтому как только я его заметил, то сразу же тесно прижался. Это было просто объятие, во время которого я изо всех сил старался контролировать свое отчаяние. Я просто его обнимал, уткнувшись лицом в его плечо. А он мне это позволил. Джерард долгое время сгорбившись работал над обрамлением, так что я был уверен, этот маленький перерыв был нужен нам обоим. Он обернул руки вокруг меня и стал целовать меня в макушку снова и снова, пока я не готов был его отпустить. Не знаю, сколько мы так простояли, но достаточно прилично. Он отпустил меня, и с улыбкой на губах я вернулся к своим делам, а он — к своим. Мои мечты требовали много подготовительной работы, которую мы до сих пор никак не могли закончить.              Однако, Джерард был не единственным человеком, который меня любил. Благодаря этому дню я стал понимать, что Вивьен, яркая и очаровательная рыжеволосая женщина, которую мне довелось увидеть обнаженной даже прежде чем узнать ее имя… она тоже меня любила. Я знал, что она была просто дружелюбной, поэтому не видел в ее объятиях, поцелуях и словах похвалы ничего больше, кроме как дружеских жестов. Но все-таки она была больше, чем просто хорошим человеком. Вивьен разговаривала со мной так же, как Джерард, пока я бубнил и пыхтел, не зная, что делать в той или иной ситуации. Она давала мне шанс раскрыть в себе таланты и приободряла на каждом этапе. Дарила мне новые плёнки и вдохновение, и даже позволила себя сфотографировать, когда я вернулся к съемкам живых объектов. Черт, она ведь даже проявила те снимки, с которыми пока еще не мог справиться я. Она делилась своими познаниями в искусстве, только чтобы оказать помощь другому художнику. Именно Вивьен призвала меня искать ту страсть, что была отображена на моих ладонях. Она была той, кто опускала Джерарда с небес на землю, когда это было нужно, а вместе с ним и меня. Она была спасительницей — даже предоставляя полиции ложные показания по поводу наших отношений, стараясь уберечь нас от последствий. Она собиралась сопровождать меня на каждом шагу моего нелегкого пути в точности, как и Джерард. Конечно, очевидно, что она не могла быть со мной во всех смыслах этого слова, но тем не менее она всегда будет рядом. Она не обязана, ведь прежде всего она была подругой Джерарда, а не моей, но для нее это было неважно. Ей было плевать, с кем она познакомилась раньше, Вивьен просто одаривала любовью всех вокруг. Рядом с ней люди действительно были людьми, а она любила в них абсолютно всё. Я поймал себя на том, что тоже утянул Вивьен в объятия, не дожидаясь момента, когда она сама проявит инициативу, поместив последнее фото в рамку. Как и Джерард, она обняла меня в ответ, не спрашивая причину или повод такого проявления чувств с моей стороны. Она крепко прижала меня к себе (чуть не переломав мне все ребра) и пробормотала несколько подбадривающих слов о том, чтобы я не переживал из-за выставки, и всё пройдет хорошо. А когда я отстранился от нее, она успела напоследок чмокнуть меня в щеку.              Вечером я почти ничего не говорил, особенно после того, как осознал всё то, что я думал о любви. Это трудно было принять, не потому что я в ней не нуждался, а потому что прежде никогда ее ни от кого не получал. Джерард и Вивьен вели себя, словно мои родители, но все же в наших отношениях всегда присутствовала более дружеская атмосфера. Они подбадривали меня, любили и помогали добиться всего, чего я только хотел, при этом не читая мне занудные лекции. Не кричали на меня, когда я не мог с чем-то определиться, и принимали меня любого, как бы глупо я себя ни вел. Они могли попытаться показать мне правильное направление, но они бы никогда не стали давить и навязывать мне свои идеи, даже если зачастую они были правы. Я поймал себя на том, что уже какое-то время касаюсь своего лица в том месте, где отдаленное воспоминание об ударе отца все еще горело на моей коже. Снова посмотрев на этих двух взрослых людей, болтающих о предстоящей выставке, я еще раз убедился, — они бы никогда не подняли на меня руку. Не думаю, что они бы могли кого-то ударить в принципе. В отличие от моих родителей Вивьен, например, всегда могла постоять за себя, а Джерард полностью принимал мою позицию о том, с кем я хотел быть. Этих людей я знал всего пару месяцев, в то время как мои родители знали меня несколько лет. Родители создали меня, но повторюсь, эти двое сделали то же самое. Я был сложен из кусочков хромосомных ДНК моих родителей, но Джерард и Вивьен наделили меня душой. А без нее ни один человек не способен выжить. Все эти четверо людей приложили руку к моему становлению, с этим я спорить не мог. По этой причине я любил их всех, но это не подавляло тревожное чувство по поводу моих настоящих родителей. Глубоко в душе я знал, какая пара исполняла их роли намного лучше.              Когда с фотографиями было покончено, и каждая из них была обрамлена и аккуратно лежала вместе с остальными, готовыми отправиться на выставку, я почему-то совсем не чувствовал облегчения. Мы так долго, усиленно и старательно работали, что мне уже казалось, будто это будет длиться вечно, пока я не умру. И честно, я был бы даже не против. Но Джерард рядом со мной напомнил мне, что вокруг есть намного больше вещей, ради которых стоит жить, чем я думал. С окончанием нашей работы ничего еще не заканчивалось. По сути все только начиналось. Приближалось время, когда я должен был засиять, поэтому мы все собрались в центре комнаты, чтобы обнять друг друга и подготовиться к миру за пределами этой квартиры. Мы втроем образовали кривоватый круг, так что Джерард и Вивьен были по обе стороны от меня, мы касались плечами, а руками заключали друг друга в большое объятие. Это было самое крепкое и теплое объятие, которое когда-либо у меня было. Мы были похожи на семью, подумалось мне; возможно, потому что мы как раз и были ею. После всей той любви, которой наполняется ваше сердце при каждом стуке, вы просто не можете не быть семьей. Дохрена чокнутой и творческой семьёй, но быть частью которой я гордился.              — Ну что ж! — воскликнула Вивьен, после чего мы все отстранились. В ту секунду, когда я бросил мимолетный взгляд на Джерарда, я заметил, как быстро он потер лицо, якобы убирая волосы с глаз, но на деле пытаясь скрыть свою излишнюю эмоциональность, которую не смог сдержать. Это было впервые, когда я видел Джерард плачущим, но даже сейчас он едва ли проронил слезинку. Должно быть, мне не суждено увидеть большего от этого надменного художника (как и от меня самого), поэтому я смаковал этот момент, как только мог. Подойдя ближе к Джерарду, я почувствовал его руки, неторопливо скользящие по моей талии, и улыбнулся, когда он взглянул на меня сверху-вниз, дожидаясь, пока Вивьен закончит говорить. Она смахнула свои волосы с лица, убрав их за плечи, бросив взгляд на наручные часы. Ее глаза намного сильнее слезились, чем Джерарда, но в этом не было ничего удивительно, ведь чего еще ждать от этой чрезмерно эмоциональной рыжеволосой.              — Мы управились вовремя! Сейчас только шесть. Мы даже успеем поужинать, — улыбнулась она, многозначительно посмотрев на Джерарда, который улыбнулся в ответ и издал гортанный стон в знак согласия.              — И куда мы пойдем? — спросил я, мои глаза и голос тут же оживились. Я никогда еще не ходил с Вивьен на ужин, да и с Джерардом технически тоже. В последний раз, когда мы куда-то выбирались, он превратил все в огромный урок об одиночестве и даже не сел со мной за один столик. На сегодня мне уже хватило уроков, по крайней мере, до выставки. Один за другим меня ими буквально засыпали, но каждый из них занял особое место в моем сознании. Сейчас разговор был просто о еде, и внезапно я понял, что умирал от голода.              — Мы, — отчетливей произнесла Вивьен, указывая рукой между ней и Джерардом. Я почувствовал, как мое сердце замерло, а хватка вокруг художника ослабла. — Наверное, пойдем в любимое место Джерарда. А вот ты, — сказала она, указывая на меня и продолжая так же размеренно выговаривать каждое слово. Из-за этого я снова чувствовал себя трёхлетним ребенком, хоть и знал, что она просто дразнится. — Отправляйся домой и расскажи своим родителям о сегодняшнем шоу.              — Что? — переспросил я, рассекая воздух своим резким голосом. Мне не хотелось идти домой и видеть своих родителей, я хотел пойти на ужин с теми, кто действительно ими являлся. Взглянув на Джерарда, я лишь увидел, как он взмахнул рукой в побежденном жесте. Он как никто другой знал, что с Вивьен бесполезно спорить, когда она уже все спланировала.              — Расскажи родителям о своей выставке, — настаивала она, стараясь не звучать снисходительно, но получалось у нее паршиво. Я снова посмотрел на нее отсутствующим взглядом.              — Ты сейчас серьезно?              — А ты? — не упуская возможности парировала она. Ей удалось вернуть моему лицу немного жизни от возникшего смущения, заставляя меня опустить глаза и покраснеть, совершенно не зная, что ответить.              — Фрэнк, ты художник. Фотограф, — уточнила Вивьен, восторженно кивая головой, пока пыталась меня переубедить. — Чьи родители не захотят быть частью такого события?              — Мои.              — Ну, ты все равно скажи им, — настаивала она, не оставляя за мной последнее слово в этом споре. — Если они не захотят прийти, то многое потеряют. Но ты никогда не узнаешь, пока не спросишь. И я уверена, ты отзываешь о них гораздо хуже, чем они есть на самом деле.              — Нет, — честно заявил я, встречаясь с ней взглядом и стараясь передать через него всю правду, которую она упускала. — Нет, поверь мне. Они настолько ужасные. — Я посмотрел на Джерарда, ища хоть какой-то поддержки, но он все равно оставался в стороне, не желая занимать чью-то позицию.              — Джерард, — начал ныть я, чтобы он помог мне или хоть кому-то из нас. Я не хотел, чтобы он просто незаметно стоял позади и наблюдал за нашим спором. Это точно не то, в чем Джерард был хорош.              — Что я могу сказать? Я не знаю твоих родителей, — заявил он, поворачивая голову чуть вбок. — Но, должно быть, если они придут, то я встречусь с ними.              Я без преувеличения почувствовал, как мое сердце выпрыгнуло из груди и, отскочив от входной двери, упало прямо мне под ноги.              — В каком смысле «встретишься»?              — Полагаю, я должен увидеть их и представиться как просто твой учитель. — Джерард подмигнул мне, несмотря на всю серьезность сложившейся ситуации. Мое сердце буквально бухало в груди, пока я метался глазами по комнате. Джерард хотел, чтобы нас прикончили? Мой отец без сомнения убьет его, как только увидит. Если он, конечно, вообще придет.              — Хорошо, — вмешался Джерард, увидев все мои душевные страдания. Он взял в руки мою ладонь, которая до этого покоилась на его боку, и крепко сжал ее, чтобы меня приободрить. — Я не буду встречаться с твоими родителями. Просто поболтаюсь где-нибудь на заднем плане и побуду отшельником, как делаю это всегда. — Он снова улыбнулся и подмигнул мне, успокаивая мои нервы. — Но ты хотя бы спроси их. Что такого ужасного они могут сделать.              Я задумался над этим вопросом. Они могли сделать много чего ужасного. Например, помешать мне, накричать, запретить выходить из дома, а отец мог даже ударить. Список был очень-очень длинным и крайне опасным. Но пересматривая каждый пункт, я понял, что в нем не было ничего такого, от чего бы я не смог сбежать. Я уже прошел через намного худшие вещи. Меня проверяли на факт изнасилования, я посещал психиатра, адвоката и получал оскорбления от друзей мудаков. Я мог справиться со своими родителями. К тому же, если они откажутся от меня, у меня были еще одни родители, к которым я всегда мог вернуться. Слабая улыбка растянулась на моих губах, когда я вновь взглянул на Джерарда и Вивьен.              — Ладно, — медленно протянул я, уже привыкая к этой идее. — Я попытаюсь. Но ничего не гарантирую.              — Об этом мы тебя и не просили, — улыбнулась Вивьен, опуская руку на мое плечо. Жест показался мне таким теплым и манящим, что наконец позволило мне улыбнуться в полную силу.              — А теперь, — заявила она, быстро переключаясь на следующую задачу. Я уже начинал думать, что у Вивьен был синдром дефицита внимания, как и у меня в детстве, но эту мысль мне не удалось закончить, прежде чем она продолжила говорить. — Ты готов идти, Джерард? — Она приподняла бровь, вспоминая, что этому мужчине иногда требуется несколько дней, чтобы собраться и покинуть свой дом. Это был странный бзик, должно быть, возникший из-за огромного количества времени, проведенного в одних и тех же стенах. Джерард всегда считал, что должен обязательно производить впечатление на людей, ведь раз уж он выходит из дома так редко, то ему нужно было убедиться, что его запомнят.              — Ах, да, — произнес Джерард, почувствовав, что Вивьен торопилась. Он убрал руку с моей талии и прошел мимо, не забывая напоследок быстро чмокнуть в губы.              — Только курточку захвачу! — раздался голос Джерарда уже из глубины квартиры, пока он скорее побежал в спальню, безумно махая руками в воздухе и заставляя нас с Вивьен рассмеяться над его кривляньями.              — Он чокнутый, — усмехнулась она, пихнув меня в бок. Я кивнул, не отрывая взгляда от черной двери, которую когда-то заляпал. Заметив, что повисла тягостная тишина, я повернулся обратно к Вивьен. Ее руки были в карманах брюк, а на губах растянулась кривоватая улыбка, пока она наблюдала за мной и пыталась угадать, что я чувствую.              — Ты готов, Фрэнк? — спросила Вивьен одновременно и обеспокоенным, и убедительным тоном. Не знаю, был ли какой-то глубокий подтекст у ее слов, подразумевала она под этим вопросом что-то больше, чем просто готовность к выставке, но независимо от этого ее слова меня поразили. Я еще раз оглядел квартиру вокруг, останавливая взгляд на каждой мельчайшей детали: оранжевый диван, наша настенная роспись, камера, холсты, Джерард, покидающий комнату в своей куртке с голубем, и наконец сама голубка, усевшаяся на вершине клетки и смотрящая в окно на открывшуюся перед ней свободу.              Я снова взглянул на Вивьен и кивнул.              — Готов как никогда.