The Dove Keeper

=Зона боевых действий=

      Путь обратно до дома занял у меня намного больше времени, чем обычно. Мысли крутились в голове, пока я думал не только о том, что я собирался сказать своим родителям, но и как я должен был это сделать. Я не мог просто заявиться и сходу спросить, придут ли они на мою выставку; они ведь даже не знают, что я вообще занимаюсь фотографией. Мама видела пару раз мою камеру, но не придала этому большого значения. Жасмин часто навещала меня, поэтому должно быть, мама списала это на что-то, что она приносила с собой, дабы меня развлечь.              Жасмин, вдруг вспомнил я, остановившись на пешеходном переходе посреди проезжей части. Ее имя, словно какое-то силовое поле внутри, заставило меня остановиться и подумать о девушке, которую я буквально использовал в качестве прикрытия, чтобы сбежать. Но она была для меня больше, чем просто прикрытием. Я должен был ей сказать. Она будет так мной гордиться и совершенно точно захочет прийти на выставку, я был уверен. У меня возникло искушение свернуть со своей улицы и наугад начать бродить по соседним, лишь бы найти дом, где жила Жасмин. Я еще ни разу не был у нее, но учитывая, то что она упоминала название своей улицы, а окружающая местность была не такой уж большой, я бы без труда нашел ее дом, хоть и не был здесь раньше, — мне лишь нужно немного времени.              Но его-то в данный момент у меня как раз и не было. Я должен был поспешить домой, может быть, закинуть в себя какую-нибудь еду и снова бежать в то место, где проводилась выставка. Вивьен дала мне адрес и сказала не переживать, если я опоздаю; с Джерардом, например, так и случилось на его первой выставке. Они даже заверили, что сами развесят мои фотографии и позаботятся о том, чтобы всё подготовить, поэтому я должен появиться максимум за пятнадцать минут до начала. Мое сердце снова готово было взорваться от счастья при мысли о том, какую самоотверженность проявляли эти двое. Было немного неприятно от того, что кто-то другой перенимал мою мечту в свои руки, но это только временно. Частью моей мечты все же было признание моих родителей, и пусть я и знал, что на пути к ней меня ждут препятствия, попытаться было нужно. При этом я понимал, что настраивать себя на такой лад — это не лучшая идея. Закончится все тем, что я начну выпускать пар на ближайшем мусорном баке, а мне нужно было успокоиться, прежде чем всё это начнется. Хотя я не думал, что дорога до дома как-то этому поспособствует.              Оставив пока что Жасмин на втором плане, по крайней мере, в своих мыслях, я пошел дальше по улице, сжимая кулаки в своих карманах. Пальцами я ощущал грубую ткань и ворсинки на самом дне, а за плечами у меня тяжелым грузом висел рюкзак. Я взял с собой камеру, мое оружие, чтобы предоставить родителям доказательство своей страсти. Необходима была вся возможная артиллерия, которая у меня только была в запасе, потому что я знал, — как только я войду в дом, начнется ожесточенное сражение.              Хоть наши отношения с матерью становились лучше с каждым днем с тех пор, как мы ходили в церковь, я не был полностью уверен в ее реакции. Большую часть времени по ней было трудно вообще хоть что-то сказать. Она так долго была лишена каких-либо эмоций, что теперь было странно видеть их все на поверхности. Я знал, что многие свои чувства она проглатывала, что частично и было причиной моих раздумий над ее реакцией. Тем не менее мать всегда выражала свое мнение довольно сбалансированно. Ничего чересчур пугающего или чего-то, что я бы не смог пережить, особенно после той субботы. С того момента прошла практически неделя; теперь у меня были некоторые представления о ее реакции. Немного поразмыслив над этим, я сформировал в голове несколько вариантов развития событий. Она может либо проигнорировать меня, слиться с интерьером и наблюдать за тем, как на меня кричит отец, или же она может действительно захотеть прийти. Она и вправду может выйти из тени и во что-то поверить, кроме своего бога. Трудный выбор.              Из родителей моя мать была более поддерживающей. Никогда не сдавала меня, если я поздно возвращался домой, и даже была счастлива за меня, когда был счастлив я. Во мне теплилась крохотная надежда на то, что она воспримет всерьез мое новое хобби, мою новую страсть. Она немного потеряла веру в меня, если это, конечно, можно так назвать, когда произошли чудовищные события, связанные с Джерардом, но постепенно мать вновь становилась ко мне сдержанней. Она больше не верила мне, но верила в Бога и своим друзьям из церкви. Она стала чаще выходить из дома, занимала себя большим количеством дел, готовила печенье, пока в доме не начинало пахнуть так, словно мы живем с Бетти Крокер (вымышленный рекламный персонаж компании по производству муки —прим. пер.), и всё это только чтобы отвлечь себя от мыслей. Мать по-прежнему разговаривала со мной и даже иногда улыбалась, особенно когда приходила Жасмин. Наверное, для нее было облегчением то, что мое внимание привлекла девушка, а не какой-то художник за сорок с лишним лет. Он все еще был в ее голове, но до тех пор, пока я больше никуда не сбегал, и она его не видела, для нее Джерарда не существовало. Я понимал, что она все еще переживала, но те линии и морщины на ее лице, проступившие так скоро из-за пережитого стресса, теперь постепенно разглаживались. Анализ на изнасилование показал, что травм не было, и хоть это заключение было неофициальным, я все-таки получил справку, что чист от ЗППП. Для моей матери все становилось проще с каждым днем, и впервые за свою жизнь я был благодарен за это богу. Существовал он или нет, моя мать в него верила, и даже если он был всего лишь идеей, — это то, за что она могла держаться. Возможно, ей удастся понять, что и мне необходимо было что-то, за что бы я смог держаться. Я покажу ей свою камеру, а не художника, который подтолкнул меня к ее поиску, и, может быть, тогда она придет на выставку. Мной не двигала та же вера, что двигала ей, но у нас обоих были те, кому мы поклонялись. Это она могла принять.              Насчет матери у меня не было сомнений. Она честная и непорочная, а прочитать ее легко так же, как книгу. А вот опасения насчет отца вторгались в мой разум без предупреждения. Это он был человеком, которого я больше всего боялся. Даже если моя мама и захочет пойти, мнение отца все перережет на корню раньше, чем ее тихий голосок сорвётся с дрожащих губ. Мой отец был таким резким, шумным и оглушительно громким в те моменты, когда это было совершенно не нужно. А мама оставалась тихой и шла на поводу у требований отца, ведь так ведут себя хорошие женушки. И раньше я тоже старался быть тихим, потому что не представлял, где мне найти уверенность, чтобы повысить голос. Я мог ненавидеть папу и не желать ни секунды находиться рядом с ним, но я никогда не бросал ему вызов. Я мог просто улизнуть в свою комнату, начать играть на гитаре или смотреть в потолок. И только тогда я нашел в себе уверенность, чтобы повысить голос, когда разбил свою гитару, за которой прежде прятался, и понял, как я на самом деле в этом нуждался. Кстати говоря, тот раз был первым, когда тихим оставался уже мой отец.              Я прикоснулся к своему лицу уже, наверное, в семидесятый раз за день. Он ударил меня за упоминание имени художника. Но что он сделает, если я стану таким же художником, которого он так боится? Встряхнув головой, я убрал руку от лица. Мне нельзя было позволять себе думать в таком ключе. Я должен сфокусироваться на своей цели — просто пригласить их на шоу. Они необязательно должны догадаться, что Джерард мне помогал. Им ненужно знать все мельчайшие детали моей жизни. Да, они были моими родителями, но и мне было уже почти восемнадцать. Скоро мне не придется звать их на помощь по любому поводу. И мне так же нужно к этому привыкать.              Долгое время я просто стоял и пытался подглядеть, что происходит дома, через маленькое решетчатое окошко в нашей белоснежной входной двери. Я мог расслышать лязганье посуды и слабое бормотание громкого голоса моего отца, чья речь была на удивление спокойной. Сделав глубокий вдох, я уже почувствовал запах еды, который отозвался урчанием в моем пустом желудке. Я умирал с голоду. Мне скорее нужно было что-то перекусить, и, может быть, если все мы хорошенько наедимся, меня ждет намного меньше криков. Я замечал, что мой папа чересчур раздражительный, перед тем как поесть. У тебя не было ни единого гребаного шанса остаться в живых, если ты затеял с ним серьезный и гневный разговор сразу после того, как он вернулся домой с работы. Скорее всего он не обедал с двенадцати часов, а на работе как всегда имел кучу дел с полными идиотами. С пустым желудком и уже заведенный — отец был бы не лучше кандидатурой для расспросов. К счастью, сегодня было воскресенье, и хоть отец был голодным, мне, по крайней мере, не придется иметь дело с раздражительными последствиями от его общения с проклятыми сотрудниками. Я сделал еще один глубокий вдох, почти почувствовав при этом вкус ужина, и зашел в дом.              Я старался не делать лишних звуков, но это было тяжело, особенно когда дверь меня выдала, заскрипев от малейшего давления на нее. Кажется, родители ждали меня, потому что мама тут же подскочила на своем месте и вышла в коридор.              — Милый! — поприветствовала она меня с улыбкой на лице. — Ты дома!              Мама приложила руку к груди и испустила глубокий вздох. Ее волосы были собраны в пучок, а несколько темных прядей потрепанно спадали вниз, говоря о том, в каком напряжении она пребывала. Взгляд карих глаз метнулся на меня, и в них читалось не просто радость, что я вернулся, а облегчение, что я вернулся невредимым. До меня только сейчас дошел тот факт, что я предупредил ее, что переночую у Жасмин уже около суток назад, и с тех пор она больше ничего обо мне не слышала. Было видно, как она волновалась о том, где я пропадал, и тут же на языке почувствовался горький вкус возмущения, ведь боялась она, что я снова был у художника.              — Да, дома, — медленно произнес я, разуваясь. Небольшая завеса янтарного света разливалась по коридору из столовой. Отсюда мне виднелся лишь один край стола, но я услышал, как отец резко прочистил горло, звякая приборами по своей тарелке и дожидаясь, когда я уже войду в комнату, прежде чем что-то сказать. Я повернулся, чтобы снова посмотреть на мать, которая по-прежнему держала руку у груди и прижималась спиной к дверной раме со слабой улыбкой на лице.              — Извини, что так поздно, — произнес я, опустив глаза в пол. Моя кожа на лице так плотно натянулась, и я вдруг понял, что больше не принадлежу собственному дому. Моей матери стоило больших усилий, чтобы сохранить атмосферу обыденности, когда я наконец появился дома. Мне это совсем не нравилось, и я ждал момента, когда уйду отсюда сегодня вечером или навсегда.              — Ничего страшного, просто проходи и садись за стол, — настаивала мама, жестом руки приглашая в столовую.              Все еще держа одной рукой рюкзак на плече, а глаза опустив в пол, я последовал за ней в тускло освещенную комнату, где на столе был готов наш традиционный ужин из говядины под соусом и пюре. Они уже начали без меня, потому что не знали, останусь ли я у «Жасмин» на ужин. Но тем не менее на столе была еще одна тарелка, на всякий случай. Я рухнул на стул и снял рюкзак, поставив его рядом с собой и стараясь избегать взгляда отца.              — Где ты был? — гаркнул он после пары секунд напряженного молчания. Отец ждал, пока я на него посмотрю, но так и не отвернулся, даже когда я этого не сделал. Он прочистил горло уже, наверное, в тысячный раз, пока я зачерпывал вилкой вареные овощи.              — Я готовился, — после нескольких секунд обдумывания ответил я. Понятно, что было бы странно сходу заявить, что сегодня у меня выставка, но я же не мог вечно ходить вокруг да около. Я решил, что такой ответ был довольно безопасным, потому что в нем могло быть множество других значений, помимо того, что я имел в виду.              — Готовился к чему? — спросил отец, выплевывая слова так, будто в них было что-то абсурдное. Я слышал, как пища перетиралась между его зубами, все эти мерзкие чавкающие звуки во рту и его горле вызывали у меня тошноту, но при этом я знал, что это хороший знак. Он достаточно поел, чтобы самому начать беседу. Поэтому есть надежда, что его реакция будет не слишком бурной… но все же, это был мой отец. Много я от него не ждал.              — Мне нужно сходить кое-куда сегодня вечером, — сказал я, накладывая себе еще еды. Поставив тарелку снова перед собой и взяв вилку, я почувствовал, что мне кусок в горло не лезет. Грудь что-то сжимало, и хоть я и пытался не встречаться взглядом с отцом, мои глаза бродили по окружающей обстановке, которая отбила у меня весь аппетит. Его глаза были серыми точно, как сталь, которой он занимался на работе. Такие же холодные и жесткие, слишком надоевшие мне; такие, что я даже не помнил, какого цвета они были прежде.              — Куда ты должен сходить? — спросил он, разрывая кусок хлеба на мелкие кусочки, только некоторые из которых все-таки достигли его рта. Он посмотрел вниз на еду, которую время от времени ел, но все же большую часть времени его глаза были прикованы ко мне. Отец пока не был зол, но эти игры с едой тоже не сулили ничего хорошего.              — Кое-куда… — начал я, так и не потрудившись закончить. Ковыряясь вилкой в мясе и соусе, я совершенно не знал, что мне сказать или что делать. В мыслях я все спланировал до того, как сюда прийти (или, по крайней мере, большую часть разговора), но теперь под стальным холодным взглядом отца, моя уверенность в мгновение улетучилась.              — То есть я правильно понимаю, — раздался вопль отца. Его голос звучал утробно, полный еды и нарастающей ярости. — Тебя не было дома весь день, ни слуху ни духу, и теперь ты возвращаешь, только чтобы поесть и сообщить, что снова собираешься уйти? — Он пригвоздил меня взглядом, от которого я лишь отвернулся. Я уставился на морковь, окрашивающую всю тарелку в оранжевый из-за того, что я размазал ее вилкой.              — Ни за что, Фрэнк, — в тишине снова возник хриплый голос моего отца. Моргнув, я почувствовал в груди жжение от раны, которая постепенно начинала появляться. — Ты никуда не пойдешь, если не скажешь нам, куда ты собрался.              Он снова лязгнул посудой и цокнул языком. Я хотел уже ему ответить и даже приоткрыл рот, но по всей видимости оказался недостаточно быстрым.              — Боже, дай мне сил, — взмолился отец, сложив руки на груди. Говорил он, мотая при этом головой, а в голосе проскальзывали нотки гнева. Его взгляд устремился вверх, словно взывая к Господу, которого он даже не почитал, а последние пару недель так вообще проклинал. Я наблюдал за ним краем глаза, но ощущалось всё так, будто он говорит все это мне прямо в лицо.              — Если ты снова был с этим педиком… — Его голос стих, подразумевая под этим не просто оскорбление, но и явную угрозу — не только по отношению к Джерарду, человеку, которого он точно бы прикончил в ту же секунду, если бы увидел, но и по отношению ко мне. Я с силой сжал вилку в кулаке, почувствовав, как побелели костяшки пальцев, а кровь застыла в жилах. Моя рука онемела, но это не шло ни в какое сравнение с яростью, овладевшей моим телом. Я даже не мог разобрать силуэт моей матери, сидевшей напротив, от того, как затуманился мой взгляд.              — Я не был у него, — огрызнулся я, гневно посмотрев прямо на отца.              — Не говори со мной в таком тоне, — воскликнул он так, что голос эхом отразился от стен. Его металлический взгляд прибил меня к месту, но полные цвета глаза, которые я не отводил с его лица, пугали отца не меньше.              — Что ж, я был не у него, — повторил я, чувствуя, как уверенность мало помалу начинает возвращаться ко мне. Слыша оскорбления в свой адрес, я мог бы пропустить их мимо ушей, или даже согласиться с ними. Но когда в подобной ругани он упоминал Джерарда, это было словно ножом по сердцу. Джерард был намного большим отцом для меня, чем этот человек рядом со мной когда-либо сможет быть.              — Тогда где же ты был?              Я глубоко вздохнул, оглядывая комнату. Наша война уже началась: ружья были высоко подняты вверх, а пули рассекали воздух над столом, но при этом мне необходимо было удостовериться, что пострадавших от нашего сражения пока еще не было. Мама была в порядке. Она, конечно, не выглядела довольной происходящим, но сидела тихо, ела ужин и лишь осторожно поглядывала на нас с отцом. В своей руке она крепко сжимала салфетку, словно была наготове поднять белый флаг, если будет такая необходимость.              — Я готовил свой проект для художественной выставки, — наконец признался я, стараясь не повышать голос от сочившегося едкого презрения. Мой подбородок все еще был демонстративно приподнят, подставляя меня под шквал неприятных слов, которые, я знал, последуют дальше.              — И ты говоришь, что не был с тем педиком? — Мой отец усмехнулся и снова окатил меня ледяной волной своего взгляда, не зная, куда направить свою агрессию. Он все-таки сфокусировался на мне, найдя подходящую мишень. – Так вот, как он это называет — «ваш проект»? Что он там с тобой делает? Мы же предупреждали, чтобы ты держался от него подальше!              — Пап! — крикнул я, но от него не последовало никакой реакции. Он мотал головой, даже не смотря на меня, и продолжал бормотать всякие ругательства прямо за столом.              — Я знал, что нельзя было тебе позволять выходить из дома. Знал, что нельзя было верить тому, что говорят врачи. Мне следовало убить этого урода, когда у меня был шанс… — Он все говорил, говорил и говорил беспрестанно, не обращая внимания на то, сколько раз я пытался его позвать. Я видел, как мама натянулась словно струна, но все же оставалась немой на крики моего отца. Ссора была между мной и моим отцом, который с каждой секундой все меньше и меньше был на него похож.              — Энтони! — воскликнул я, наконец-таки привлекая его внимание. Он резко поднял голову, снова посмотрев на меня своим стальным взглядом, в котором уже даже проглядывались трещины.              — Не обращайся так ко мне, — тихо сказал он, нахмурив брови, отчего те соединились у него на лбу в одну линию. — Не называй меня по имени.              — По-другому ты не слышишь, — заявил я, подтверждая это своими словами. Мои руки метнулись вверх, потому что я уже не знал, что мне сказать, чтобы наконец защитить себя.              — Мне не нужно ничего слышать, когда я и так всё знаю.              — Ты ничего не знаешь. — Мои слова слетели с губ, словно бомба, которая должна была взорваться. Это заняло буквально несколько секунд. — Я не был у этого, как ты говоришь, педика художника. Это моя собственная выставка.              — Твоя выставка? — произнес он, отчеканив каждую букву, будто я говорил на другом языке. — И с каких пор ты устраиваешь собственные выставки?              — С сегодняшнего дня. С сегодняшнего вечера. — Я по-прежнему держал голову высокого приподнятой. Слова так легко слетали с губ с того самого момента, как началась наша ссора. Моя уверенность только росла, а первоначальная нервозность по поводу того, как следует себя вести, полностью сдала позиции. Начало, конечно, оставляло желать лучшего, но тем не менее мы снова говорили. И кричали, да, но даже так, это была самая нормальная беседа с отцом за последнее время.              — Поэтому ты пропадал весь день? — раздался медленный и тихий голос моей матери, будто бы мышь пыталась заполучить сыр, избежав ловушки. Я поднял на нее взгляд и улыбнулся во весь рот. Она была такой осторожной и уступчивой, прижалась вся к спинке стула, но, блять, я был прав. Она заинтересовалась, даже если это и касалось только моих увлечений.              — Да, — затаив дыхание, сказал я, активно кивая. Она даже немного развернулась на стуле, обращая все свое внимание на меня. Подпитываемый это крохотной зародившейся надеждой, я продолжил говорить, пусть даже и только с моей матерью. — Да, я подготавливал свои работы вместе с подругой Джерарда — Вивьен…              — Я так и знал! Ты виделся с этим уродом! Ты сам только что это признал!              — Я не виделся с ним! — яростно воскликнул я сквозь стиснутые зубы. — Я встречался с его подругой, и она помогала мне.              Я должен был подчеркнуть, что это была именно женщина. Не мужчина, и уж точно не гей. А женщина, такая же, как и Жасмин, которая не могла причинить мне какой-либо вред. Конечно же, Джерард тоже ни за чтобы не сделал со мной ничего плохого, но отец никогда не мыслил за рамками стереотипных определений.              — И с какой стати она решила помочь тебе? — возразил он, все еще пытаясь найти нестыковки в моем рассказе, который я считал пуленепробиваемым щитом.              — Потому что я ей небезразличен? — заявил я, интонируя вверх, делая этот факт больше вопросом, потому что еще раз: кто знает, понравится ли моему отцу такой ответ. — Потому что ей нравятся мои работы? Потому что Джерард её лучший друг, и она знает, что он прекрасный учитель?              — Должно быть, они оба в этом замешаны, — пробормотал отец себе под нос, но все же достаточно громко, чтобы я услышал. Он мог отнекиваться от любых своих слов, что делало его правым в долгосрочной перспективе. Но это было несправедливо. Правда была на моей стороне, и сейчас я должен был за нее бороться как никогда раньше.              — Нет, пап, — возразил я, нарочито с отвращением произнося то слово, каким он хотел, чтобы я к нему обращался. — Ее зовут Вивьен. Она работает в галерее недалеко отсюда. А сегодня у меня выставка, которую она помогла мне устроить. А Джерард был всего лишь моим учителем рисования.              — Почему из всех людей она выбрала именно тебя? — холодно и спокойно спросил отец, что приносило намного большую боль, чем его крики. Я бы, может, и простил его за эти слова, если бы он их произнес в порыве злости. Когда ты злишься, то не думаешь, прежде чем что-то сказать. А он был таким спокойным и невозмутимым, когда задал этот вопрос, отпивая из своего стакана. Он имел это в виду. Он не видел во мне никаких талантов, и для того, кто балансировал на грани неосведомленности о моих увлечениях, это были довольно грубые слова.              Я долго не находил, что ему ответить, поэтому просто пялился на свои руки, лежащие на столе.              — Потому что у меня получаются хорошие изображения.              — Какие изображения? Картины? — издевался он, делая еще один глоток из стакана. — Прямо как у этого подонка.              — Нет, не картины, — поправил его я, надеясь, что если я сменю фокус беседы с вещей, связанных с Джерардом, то реакция папы изменится. Я нашел свой рюкзак, лежащим рядом с ногой, и открыл его, чтобы достать единственный билет к моей свободе. Положив камеру прямо на стол, я краем глаза заметил восторженное удивление в округлившихся глазах моей мамы. В то время как глаза папы буквально закатились, потому что ничего забавного он в этом не видел. Я не знал, что мне теперь делать. Даже дышать становилось уже слишком тяжело.              — Изображения, — повторил отец, потирая рукой лицо, потом свои глаза, а затем просто роняя ее на стол с глухим звуком. Он пялился на этот черный объект, пытаясь понять что-то, что для него никогда не имело никакого смысла.              — Фотографии? — спросил он на этот раз, смотря на меня, приподняв брови. Я буквально слышал отвращение в его голосе. — Фотографии с гребаной камеры. Ты просто наводишь ее на предмет и щелкаешь. Для этого не требуется владеть какими-то навыками. В этом нет никакого смысла. Фотографии не заслуживают целой выставки. Ты не заслуживаешь ее за то, что занимаешься такой глупостью.              Он откинулся на спинку стула, скрещивая руки на груди, показывая, что всё этим сказал. Я почувствовал, как мой язык словно опух и увеличился в размерах, заполняя собой все горло и даже легкие, превращая дыхание для меня лишь в далекое воспоминание. Всё, что я мог слышать, — это лязганье посуды, цоканье отца и тиканье бомбы, которая вот-вот должна взорваться из-за только что найденного детонатора. И пока я ждал первой взрывной волны, мне нужно было найти способ себя спасти. Мой отец буквально озвучил все мои сомнения насчет работ и обозначил их как факт. Он сказал, что делать фотографии очень легко, и что в целом они не являются чем-то существенным, — а это то, чего я боялся все это время. Не знаю, как мне удастся снова поверить в себя после такого, особенно в одиночку. Я подумал обо всех уроках, которые выучил за этот день, и пытался извлечь из них что-то новое, хоть что-нибудь. Мои руки беспомощно рухнули на стол, отчего вилка немного отлетела в сторону, останавливаясь у тарелки моей матери. И в этот момент я вновь обратил свой взгляд к ней.              Она смотрела на камеру. Не на это поле битвы, которое развернули ее «мальчики» прямо посреди обеденной комнаты. А смотрела на камеру. Она выглядела очарованной ей, что видно было по ее округлившимся в любопытстве глазам. Она наклонила голову, чтобы рассмотреть каждый потаенный уголочек, каждую трещинку на ней, потому что коснуться камеры все еще было слишком небезопасно. Я очень продвинулся в том, чтобы уметь во всем замечать детали с тех пор, как стал видеться с художником. И сейчас, я разглядел самую удивительную деталь из всех.              Моя мать верила в меня. Она ни слова могла не говорить, могла даже открыто не показывать это, но то, как ее глаза бегали по объективу и всем черным деталькам предмета перед ней, говорило мне, что ей понравилась эта идея. Ей понравилась идея, она поддерживала ее, и этого было достаточно, чтобы уверенность вернулась ко мне.              — Фотографии имеют смысл, пап, — возразил я, в моем голосе звучала стойкость. –Они заслуживают быть размещенными в галерее. И неважно, заслуживаю я или нет выставки своих работ, но мне дали этот шанс. И я им воспользуюсь.              — Ты не пойдешь на выставку один, — грубо заявил отец, опуская на стол стакан и фокусируясь на очередной битве, которую он думал снова выиграть. Но я так просто не сдамся. — И ты уж точно не пойдешь туда с этим педиком.              — Он художник, — язвительно отреагировал я, даже не подумав. — И его имя Джерард.              — Не произноси это имя в моем доме, — покраснев и брызжа слюной завопил отец.              На этом моменте нашего разговора, мы поняли, что совсем забыли о нашей еде. Я уставился на кучку сгустившегося соуса и раздавленную морковь в тарелке, а после вновь посмотрел на лицо отца. Не знаю, от чего из этого мне было больше противно. Он не мог даже, блять, слышать имя этого мужчины. Это и было причиной того, что он поднял руку на меня в прошлый раз. Я никогда и ни в чем ему не признавался. Возможно, я намекал на это, когда мы ругались в первый раз, но, когда люди злятся, они все говорят разный вещи, которые даже не имеют в виду. Кроме моего отца. Он был зол всегда. Это было его нормальное состояние, и он всегда, всегда был серьезен.              — Я тебя не понимаю, — слова, слетевшие с моих губ, были такими же сломленными и разбитыми, как и моя душа. Он одарил меня странным взглядом, презрительно насмехаясь, и буквально подбивал меня продолжать. И я сделал это, напоследок кратко вздохнув. — Не понимаю. Ты говоришь, что хочешь, чтобы я был в безопасности, чтобы этот мужчина не причинял мне вреда, но даже получив доказательства против своих опасений, ты все равно продолжаешь искать им подтверждение.              Я остановился, посмотрев на него, чтобы увидеть, как мои слова отскакивают от его грубой кожи. Но некоторые из них впитались в него, заставив отвести взгляд в сторону. Я знал, что попал в точку, поэтому продолжил говорить.              — Меня не насиловали. Ты видел анализы, тебе говорил врач, и самое главное, тебе говорил я. Большинство родителей были бы рады узнать такие новости, а ты все никак не можешь успокоиться, пап. Продолжаешь и продолжаешь ковыряться в этой истории, пытаясь найти хоть какой-то смысл там, где его нет.              Я знал, что последние слова были ложью, потому что смысл был всегда и во всем, даже в самых расплывчатых и легкомысленных вещах, но отцу об этом знать необязательно. Хотя бы потому, что он бы не понял всей этой философской болтовни. Я просидел так какое-то время, дожидаясь реакции отца, и в конце еще раз вздохнул.              — Я не понимаю тебя.              Сначала он просто сидел, вникая в мои слова, но затем внезапно начал все отвергать, выковыривая из себя вонзившиеся пули и бросая их обратно в меня руками, заляпанными собственной кровью. Он знал, что я прав, но все еще пытался доказать, что в чем-то я ошибался.              — А я не понимаю тебя, Фрэнк, — воскликнул он. Его руки показались мне когтями, которыми он старался уцепиться за ответ, который не мог принять. — Я не понимаю, как ты можешь хотеть проводить время с этим… этим… — Он изо всех сил старался подобрать правильные слова, но сдался, используя свое любимое и уже порядком приевшееся оскорбление. — С этим педиком. Я не понимаю, почему ты хочешь проводить все свое время с ним и учиться искусству. — Он прервался, взглянув на меня, а после отвернулся в сторону, ища одно воспоминание о не столь далеком прошлом. — У тебя была гитара. Была отдушина прямо в твоей комнате. Почему, черт возьми, ты бросил ее? — спросил он меня, видимо, все еще чувствуя, как деревянные щепки, оставшиеся от его старого инструмента, впиваются в его разум.              — Я бросил гитару, потому что ты вынудил меня это сделать, Энтони, — сказал я, используя имя, которое он терпеть не мог слышать от меня. — Ты сказал мне, что я не могу взять музыкальные курсы. Поэтому я нашел себе другое занятие.              В этот момент, я задумался, что он сделал с гитарой. В ту ночь я разбил ее и, когда закончил, рассердившись ушел свою в комнату. Когда я проснулся следующим утром, выглядело все так, словно ничего этого не происходило. От гитары не осталось никаких следов. Выкинул ли мой папа все, что от нее осталось, в мусорку? Или же он продолжал за нее цепляться по крупицам, по осколкам? По тому, как мерцали его глаза, я мог сказать, что он все еще не отпустил свое детское увлечение. В какой-то степени, он завидовал мне, что я смог ее отпустить, смог разбить, вот так бездумно. Так просто.              — Не надо винить в этом меня, — ворчал он. Его голос становился всё ниже, опускаясь куда-то под стол и дальше в подвал, где хранились только затерявшиеся предметы одежды и детские воспоминания. — И не называй меня так, я твой отец.              — Тогда веди себя как отец.              Я не отводил от него пристального взгляда, а он не сводил глаз с меня. Наш разговор больше не был о художественной галерее. Он был об Энтони Айеро, моем отце, который давно уже не является им, по существу. Он снял с себя все отцовские обязательства уже очень давно, не желая иметь со мной никаких дел, даже после того, как я снова и снова доказывал свою правоту. Да, раньше я вел себя, как мелкий паршивец. Еще и разбил его гитару. Но в этих отношениях я был ребенком. Это означает, что, когда я делаю какое-то дерьмо, он должен сказать «все в порядке» и направить меня по верному пути. Чего он никогда не делал. Вот в чем заключается причина, почему я постоянно пропадал у Джерарда за долго до того, как мы полюбили друг друга. Я не знал, куда мне идти. Никто меня не направлял. Мне было это необходимо, а я даже не знал, у кого просить помощи. Но с Джерардом мне никогда не приходилось просить. Он просто давал совет. Чего никогда не делал мой отец. Он бы скорее наорал на меня — вот, каким был его совет. Разбитые мечты и порванные барабанные перепонки. Это не то, что мне было нужно, поэтому я нашел другое место, где меня понимали.              Весь этот разговор, всё это время, что я неотрывно смотрел в холодные стальные глаза моего папы, понадобились мне, чтобы наконец-то понять — мой отец просто ревновал меня к Джерарду. Он завидовал ему настолько же сильно, как и ненавидел. Он пытался найти и показать мне хоть какую-нибудь причину, чтобы я так же ненавидел этого мужчину, этого человека, что занял его место. Если ему понадобится выдумывать про него грязную ложь, он пойдет и на это. Ему снова хотелось быть для меня отцом, но получалось у него довольно дерьмово, потому что злость заставляла его делать ужасные вещи. Как бы я ни ненавидел сейчас своего папу, как бы ни хотел просто накричать на него и ударить, сказать, что Джерард никогда не причинит мне боли, я этого не сделал. В глазах отца я видел столько же боли, сколько и злости. Мне нужно быть выше этого.              Я расслабил свои плечи и сделал глубокий вдох через нос, выдыхая затем всё через рот, прежде чем вновь встретиться с ним взглядом.              — Джерард мой учитель рисования, — медленно и уверенно говорил я, стараясь, чтобы отец уловил каждое слово. — Он помогал мне изучать искусство и больше ничего. Без него и его подруги Вивьен я бы не попал на эту выставку, — объяснил я самые очевидные вещи, надеясь, что его опечаленное несчастное сердце сможет это выдержать. Выждав несколько секунд, чтобы слова точно проникли в его разум, я сделал последний выстрел в этой, как мне хотелось думать, дружеской перестрелке. — И я пойду на свою выставку сегодня вечером.              — Ты не пойдешь туда один, — повторил он ту же фразу, что и в прошлый раз, но теперь уже с меньшим жаром и большей серьезностью.              — Я знаю, — ответил я, кивая головой и прислушиваясь к его просьбе. — Я приглашу Жасмин.              — Нет, — заявил он. Отец посмотрел на свой недоеденный ужин и вновь откинулся на спинку стула, прижав руку к подбородку, усиленно размышляя. — Ее ты тоже можешь взять с собой, но я хочу, чтобы с вами был взрослый. — Он произносил слова медленно, цокая языком так же громко, как мое сердце стучало где-то в горле. Отец поднял на меня взгляд своих серых глаз, пригвождая к стулу. — Но я никуда не пойду.              По всей видимости, наша битва все еще не была закончена. Он уже значительно успокоился, но я все еще слышал ненависть и гнев в его голосе. Отец по-прежнему был завистливым и напуганным, что бы я ни сказал. Он не только не поддерживал мои стремления, но и не давал мне на них разрешения, заставляя меня чувствовать себя сдавленным собственной кожей. Я мог бы сказать ему, что Джерард и Вивьен были взрослыми, но я прекрасно понимал, во что это выльется. Он их не знал, и хоть они и были друзьями, папа рассматривал их как странных и нежелательных людей для моего окружения. Словно тело, отторгающее трансплантированный орган. Неважно, как сильно тело нуждалось в нем, если это было посягательство извне — оно должно быть предотвращено.              — Я пойду, — раздался тихий голос, настолько кроткий, что он буквально сливался с фоновой тишиной и раздавался эхом от стен. Это было так внезапно, что ни я, ни отец сначала не поняли, кто его источник. Но когда я немного повернул голову, то мой взгляд столкнулся с лучшим человеком, которого я так давно уже не видел.              Моя мама.              Она сидела ровно, прижавшись к спинке стула, словно та была частью ее тела и поддерживала ее. У нее получалось практически сливаться с фоном благодаря ее бежевому свитеру, который был лишь на пару оттенков темнее стены сзади. Волосы по-прежнему торчали в разные стороны и завивались, но вот в ее глазах на этот раз читалось что-то решительное. Она посмотрела на меня в ответ и хоть была слишком напугана той обстановкой, в которой находилась, я видел ее одобрение. Оно нисколько не уменьшилось.              — Что? — кашлянул мой отец, отчего в его груди что-то затрещало. Он искренне пребывал в шоке и удивлении, если ни от того, что внезапно вспомнил о присутствии матери рядом, то уж точно из-за ее полностью противоположной позиции. Он уже привык, что она всегда с ним соглашается или же просто остается в стороне, поэтому ее слова дернули в нем очередную струну ярости.              — Я хочу пойти, — уже громче заявила моя мать, стараясь звучать как можно тверже. В эту секунду я ей просто восхищался, потому что она наконец заняла чью-то позицию. Она боролась, спотыкалась и поднималась вновь, как делают это те, кто впервые открыл для себя путь к свободе. Ее крылья не сразу заработали так, как должны. Но в этом деле нужно просто продолжать лететь дальше. И моя мать наконец-таки училась парить.              — Мне нравится фотография, — сказала она с легкой улыбкой на губах. — Я брала курсы по ней в старшей школе. Было весело.              Ее голос становился все тише и тише, пока она рассказывала о своих собственных увлечениях, о которых я прежде ничего не слышал. Зато теперь стало ясно, почему мама была так заворожена черным предметом на столе в то время, как прямо перед ней буквально разворачивалась война. А еще понятно, почему какими бы поссорившимися и расстроенными ни были, мы всегда фотографировались каждое лето и на Рождество, чтобы отправить снимки членам семьи и друзьям. Это также объясняло тысячи альбомов с моими детскими фотографиями. Они были чем-то особенным для моей матери, и чем больше я на нее смотрел, тем больше понимал, что мы все же по-разному смотрим на суть нашего увлечения. Она хранила фото на память, а я же делал их ради правды. Сейчас мне хотелось, только чтобы весь мир остановился, и я мог спокойно поговорить с мамой. Хотел расспросить о ее фотографиях, о ее истории. Надеюсь, в скором времени у меня появится такая возможность, потому что сейчас мне нужно было бежать.              — Не могу поверить, что ты это поощряешь, — не веря своим ушам выплюнул отец, снова при этом мотая головой. Он начал массировать виски большим и указательным пальцами, пытаясь справиться с накопившимся стрессом.              — Почему? — спросил я, пытаясь встать на защиту своей матери. Мой отец снова резко поднял голову, чтобы посмотреть на меня, и явно был недоволен тем, что на этот раз встретился взглядом с уже двумя противниками в этом бою.              — Потому что фотография ни к чему хорошему тебя не приведет. Это не настоящая работа. Ты должен закончить старшую школу и найти себе нормальную профессию. Ту, с помощью которой ты сможешь платить по счетам. — Он кивнул сам себе и вновь потянулся за стаканом, поднося его к губам, тем самым показывая, что разговор окончен. Меня должны были расстроить его слова, но внутри меня все сжималось от смеха. Он прибегал к понятию о деньгах, думая о цифрах и числах, вместо того, чтобы думать о настоящих вещах, что скрываются за ними. Отец хотел, чтобы я закончил так же, как и он, чтобы стал таким же несчастным, и тогда ему удалось бы почувствовать себя хотя бы немного моим папой. Он не хотел, чтобы я становился художником, таким, как Джерард, потому что тогда бы это значило, что не он меня вырастил. Я усмехнулся, а затем почувствовал, как резкий смех изо всех сил пытается вырваться наружу.              — Чего смеешься? Смешно от мыслей о твоем будущем? — прорычал отец, снова удаляя стаканом по столу. Я одарил его взглядом, полным беспечности, и с кривой насмешкой на лице так ничего и не сказал. — Отвечай мне, — потребовал он, извиваясь на собственном месте. Он терпеть не мог, когда не контролировал ситуацию, когда я смеялся, вместо того, чтобы кричать, а мать больше не держала в руках салфетку, потому что уже не собиралась сдаваться. Я все еще не отвечал ему, потому что в этом не было необходимости.              — Не переживай. Я пойду с ним.              Моя мать поднялась со своего места и подошла к отцу сбоку от стола, положив свои маленькие бледные ладони на его в плечи, в надежде успокоить. Он что-то буркнул в ответ и отодвинулся, допивая свой напиток, пыхтя при этом так сильно, что капли жидкости стекали по его подбородку. Он вытер рот тыльной частью своей руки, уставившись вверх на свою жену.              — От этого мне не лучше. Я не понимаю, почему ты его поощряешь.              Моя мама замерла и поджала губы, переводя взгляд с меня на отца и обратно.              — Потому что это делает его счастливым, — наконец заявила она глухим протяжным шепотом.              Пока в ее сторону не началась очередная вербальная атака со стороны папы, она собрала тарелки с остатками еды и направилась на кухню. Я остался сидеть с улыбкой на лице и теплом чувством в груди. Моя мать верила в меня. Мое счастье все еще что-то значило для нее и теперь только росло с каждой секундой.              Как только вместо тарелки передо мной осталось пустое место, а в комнате повисла тишина, я схватил свою камеру и запихнул ее обратно в рюкзак. Мой отец долгое время продолжал буравить взглядом деревянную столешницу, размеренно вдыхая и выдыхая, даже не подозревая, сколько негативных эмоций в нем циркулирует. Поначалу мне показалось это подозрительно простым исходом. Он так внезапно перестал кричать, поэтому я чувствовал, будто что-то вот-вот должно случиться. Я даже решил немного задержаться за столом, мысленно готовя себя к чему бы то ни было. Но ничего не происходило. Папа не шелохнулся, не заговорил и даже еле дышал. На сегодня он закончил, и мне было так трудно в это поверить. Я победил. Моя мать собирается со мной на мою же выставку, которая открывается буквально через пару часов. Я знаю, что сражался за это весь сегодняшний вечер, но в голове почему-то проскальзывала мрачная мысль о том, что все это было напрасно. Я хотел выиграть, но это казалось таким далеким и совершенно недостижимым. Тем не менее я уже почти этого добился. Уже почти мог видеть всё отчетливей, и в это было трудно поверить. Да, война еще не была выиграна, но это сражение точно окончено.              Я медленно поднялся из-за стола, закинув рюкзак на плечо. Уже почти пойдя к двери, до меня вновь донесся голос папы. Он заставил меня вздрогнуть, но не потому что кричал, а из-за того, насколько кардинально изменился его голос. Усталый, жалостливый и такой тихий, какого я никогда не слышал от своего отца.              — Надеюсь, ты знаешь, во что ввязываешься, Фрэнк, — снова предостерег он, но на этот раз его голос уже был лишен властности. Он пытался научить меня чему-то — я видел это по его глазам — но невозможно научить чему-то, когда ты даже не знаешь, о чем говоришь. Он был так же слеп, как и я пока, но только одного взгляда мне хватило, чтобы понять — уверенности в себе у меня намного больше. То, как он сполз, сидя на стуле, как пялился на столешницу, словно мог прожечь в ней дыру — это причиняло мне острую боль прямо в сердце. Мне даже захотелось сфотографировать его в таком виде, чтобы увидеть всю правду, скрывающуюся за этим образом, но я не стал рисковать. Просто посмотрел на него и кивнул, немного прикусив губу.              — Знаю, — заверил его я тихим и печальным голосом. Я ввязывал в мир искусства и культуры, где не платят по счетам. Возможно, это не принесет мне больших денег, но точно принесет счастье. Я еще не был в этом до конца уверен, но у меня было хорошее предчувствие.              — Мне нечего терять, — четко произнес я прежде чем выйти в коридор. Он не остановил меня, даже не пошевелился, пока я поднимался по лестнице, ступеньки которой ритмично скрипели подо мной, сливаясь с похожим звуком в груди моего отца. Я понимал, что это не только его вина в том, что он настолько холодный и отчужденный, но, блять, я не знал, почему ему обязательно так себя вести. У него наверняка была какая-то история из прошлого, из-за которой он стал таким человеком, но он никогда не желал ей поделиться. И самое главное никогда не пытался это изменить вместо того, чтобы проживать прошлое раз за разом. Я делал то же самое до того, как познакомился с Джерардом, но я изменился. Так почему не мог и он? Ему не нужен художник педик, чтобы это сделать. Нужно лишь открыть свои глаза, снять стальные оковы и просто увидеть мир вокруг. Просто жить, просто быть. Тем не менее для того, кто всю свою жить был слеп, в одно мгновение увидеть цвет — равносильно смерти. А мой папа еще не был готов умереть. Он слишком трясся за то, чтобы обезопасить свою жизнь, которую едва ли можно было ей назвать.              Я решил выбросить из головы все вопросы и размышления по поводу отца и сфокусироваться на своей выставке. Она приближалась ко мне всё стремительней, а я еще столько всего должен был сделать. Голод я уже мог вычеркнуть из своего списка, хоть и съел буквально пару ложек. Мне все еще нужно было позвонить Жасмин, одеться и разобраться со всеми мелочами. Я мысленно прикидывал по пути в комнату список дел, которые мне необходимо выполнить, но, когда я наткнулся на заляпанную синей краской футболку, все еще прибитой к двери в спальню, мои собственные слова эхом раздались в ушах.              Мне нечего терять, вновь повторил я про себя. Застыв прямо перед дверью и взявшись за ручку, я просто продолжал смотреть на футболку. Это было словно вчера: синяя краска и мое перерождение в новом мире. День, когда я изменился. День, когда всё вокруг меня начало обретать смысл, и в моей жизни появился Джерард. Если бы не эта футболка, я бы сейчас не готовился ни к какой выставке. Мне, может быть, и нечего было терять, имея в виду мой успех или провал, но смотря на эту футболку, на это произведение искусства, созданное мужчиной, которого я любил, мне становилось ясно, что на самом деле в любую секунду я мог потерять всё.