The Dove Keeper

=Крылья художника=

      Время летело подобно хрупким, ломким хрустальным бабочкам, противостоящим порывам смертельного ветра. Они летели неспешно и размеренно, все больше высвобождаясь из своих коконов с каждым движением секундной стрелки часов. А я же чувствовал себя увязшим в дегте, в котором нет возможности даже пошевелить ногами. Как только я преодолел барьер в виде двери в спальню, то застрял в своей комнате, погрязший в очередных сомнениях. Мои родители были первым препятствием на пути, с которым мне пришлось столкнуться, и теперь, хоть наши отношения и были разодраны в клочья, у меня все еще была ниточка надежды, за которую я цеплялся. Моя мать придет на выставку, несмотря на все бредовые опасения моего отца. Он увязнет в этой атмосфере полного безразличия, которую сам и создал вокруг себя, пока мы с матерью, возможно, даже сблизимся и перестанем наконец ограничиваться только приветствиями. Это абсолютно отличалось от тех случаев, когда она пыталась затащить меня в церковь. Теперь у нас было кое-что общее — фотография. Казалось странным иметь общие интересы с женщиной, которая поклонялась Марте Стюарт, а Божье слово возводила до истины в последней инстанции, но сейчас для меня это не имело никакого значения. Одного кирпичика достаточно, чтобы достроить здание, пока остальные кирпичи лишь создают фундамент. Она все еще была моей матерью, даже мамой, и хоть теперь у нас появилось с ней нечто общее, со следующей проблемой она никак не смогла бы мне помочь.              Я не знал, что надеть. Почему-то мне не пришло в голову, что множество джинсов и футболок с группами не самый подходящий наряд для торжества, на котором произведения искусства покрывали не только стены, но и тела людей. У Джерарда на такой случай был целый художнический прикид, подобранный с иголочки и с шиком. Он всегда надевал черные рубашки с воротничком, узкие штаны и, по настроению, своего рода пиджак. Также я неожиданно открыл для себя его громадную коллекцию шарфов и солнцезащитных очков, когда в очередной раз оккупировал его шкаф в своих личных целях. Мне оставалось лишь представлять, как он оденется сегодня после ужина с Вивьен. Я уже в тысячный раз проклял себя за то, что в такой спешке покинул его квартиру и совсем забыл взять с собой мою любимую рубашку Джерарда из художественной школы. Эта рубашка олицетворяла собой весь смысл существования, когда я был рядом с Джерардом. Заставляла меня чувствовать себя полным творчества и креативности, словно я настоящий художник в настоящей академии художеств. Заставляла меня чувствовать, что я «свой» здесь, и самое главное заставляла меня думать о Джерарде. Я обожал носить его одежду, только чтобы почувствовать себя ближе к нему. Так я мог ощутить эту особенную нотку его лосьона после бритья и сигарет, которые иногда смешивались с парами красок и вина. Запахи навевали воспоминания о том, какого это — валяться голым в его постели, рисовать только ради того, чтобы подержать в руках кисточку, и курить сигареты пачку за пачкой. Они напоминали мне об утреннем, дневном и вечернем сексе, за которым следовало принятие душа с его европейским шампунем. Я обожал носить его одежду, потому что это ощущалось, словно мое тело окутывалось совсем не тканью, а всеми этими воспоминаниями. Однако, я знал, что появись я на публике в одежде, которая принадлежала художнику, это послужит звоночком для всех этих людей с больным и извращенным воображением. Я подумывал о том, чтобы совершить набег на тайник с одеждой моего отца и попытаться найти хоть что-то элегантное, но быстро выбросил эту идею из головы, как только она возникла. Я пребывал в полнейшем отчаянии. Даже прийти на выставку голым было бы лучше, чем заставлять себя надевать вещи, которые касались кожи моего отца, грубой и жесткой, как и он сам. По крайней мере, голым я могу представить гостям еще одну форму искусства — человеческое тело. Тем не менее этот вариант уж точно неприемлем. Я должен что-то надеть, хоть что-нибудь, даже если этим окажется очередная футболка с Black Flag.              Но все же я пришел к одной довольно неплохой идее во всем этом хаосе мыслей.              Остановившись посреди своих раздумий и копаний среди вешалок в шкафу, я вдруг снова обратил внимание на свою дверь. Толкнув ее, чтобы открыть, я взглянул на запятнанную футболку с Black Flag, которую надевал в тот день, когда впервые встретился с Джерардом. Футболка уже сама по себе, не считая этих акриловых подтеков, говорила о своего рода бунте. Black Flag — это панк-рок группа. В своих песнях они говорили о депрессии, выпивке и просто о том, какого это быть в полной жопе, потому что в целом это и составляло их жизнь. Футболка по сути олицетворяла всё то, кем я раньше был. Ключевое слово — раньше. Больше я не был тем маленьким панком. Я был художником. И даже эта футболка уже не была той, что прежде.              Синяя краска, разбрызганная по лицевой стороне футболки, словно поменяла направление. Вместо того, чтобы стекать вниз, в сторону депрессии и отчуждения, она будто поднималась. Было странным даже то, как синяя краска попала на одежду — капли и брызги казалось пролили на нее откуда-то снизу. Совершенно не представляю, как такое возможно, но я просто восхищался этим. Окутанная синим метаморфозом, простая красная футболка с панк-рок группой начала говорить о других вещах, о более лучших вещах. Она показывала начало тяготения, как художника, так и его искусства. Показывала новое начало. На ней отпечатался первый день моей новой жизни и раз уж сегодня вечером я снова должен буду переродиться, мне показалось такое послание будет идеальным для выставки.              Я открепил футболку, слыша, как хрустит краска на ткани под моими пальцами. Она затвердела и немного неприятно пахла, но все же очень мне подходила. Жесткие внешние края капель краски царапали мою кожу, пока я натягивал ее на себя через голову, отчего мне сразу захотелось почесаться, но тем не менее чувство было приятное. Не столько манящее, сколько просто родное. Футболка напоминала мне о том, как далеко я ушел, как сильно повзрослел. Поначалу я подумал, что футболка так сжалась на мне из-за прилипшей к ней краски, которая заставляла ткань съеживаться, но все же, это могло быть и из-за меня: из-за того, что я немного подтянулся и стал более зрелым. Я вырос из этой футболки — во всех смыслах. И мне нравилось это ощущать, как бы сильно это ни пугало и вдохновляло на большее. Я отступил назад и взглянул в зеркало, кивая своему отражению. Именно это я и собирался надеть. Плевать, подумают ли люди, что я ненормальный или бездомный, этим вечером я собирался облачить себя в искусство.              После этого я поспешно покинул дом, успев захватить свой рюкзак и камеру, на случай если на меня снова нахлынет вдохновение. Мне пришлось уйти раньше своей матери, но она все же заверила меня, что придет на выставку ровно в девять часов. Она слабо улыбнулась и махнула рукой, приподняв бровь и косо смотря на мою футболку, но не стала задавать никаких вопросов. Ко мне пришло понимание, что в ее голове вертелось их слишком много, чтобы выбрать хотя бы один. Единственным человеком, который завалил меня вопросами, оказалась Жасмин, особенно когда я в таком виде заявился к ней домой.              — Фрэнк? — резко спросила она, отчего ее голос чуть ли не подскочил до небес. — Что, блять, с тобой произошло?              Стоя на веранде, я улыбнулся девушке, проходя внутрь вслед за ее приглашением. Я еще никогда не был у нее дома, но при этом чувствовал себя здесь комфортно. Успев по пути разглядеть все семейные фотографии, учуять послевкусие ужина, витавшее в воздухе, и погладить собаку, которая прибежала меня поприветствовать, я все же завел Жасмин в гостиную, чтобы все ей объяснить. Ничего так не приковывало моё внимание, как Жасмин. Ни отслоившаяся от потолка краска, ни Джейсон, прошедший мимо нас с явной насмешкой на губах, не могли заставить меня отвести взгляд от девушки, сидящей напротив. Поначалу в ее глазах читалось неверие и тревога, но когда она заметила мою раскованность и спокойствие, то как и я начала ощущать легкость от пребывания в своем собственном доме. Рассказывая свою историю, я схватил ее за руки, даже не успев этого осознать, и чувствовал, как она сжимает мои руки в ответ на кульминационных моментах, будь то плохие или хорошие. Жасмин все это время сидела тихо, внимательно меня слушая, а прерывала лишь пару раз, только чтобы уточнить некоторые детали. Она становилась хорошим слушателем, а я — хорошим рассказчиком, научившись этому у самого мастера. И ровняясь на Джерарда, я становился лучше в том, чтобы меня было тяжело заткнуть. Для объяснения ей всего произошедшего, мне потребовался практически целый час, и прежде чем я это понял, у меня оставалось всего-то пол часа до того, как я должен был прибыть в галерею и вновь встретиться с Джерардом и Вивьен.              — Идём же! — воскликнул я, не сумев сдержать своего восторга и при этом нервозности, которые развернули целую битву где-то в районе моего желудка. Я потащил Жасмин за собой, отчего ее челка запрыгала во все стороны, а громкое и заливистое хихиканье чуть меня не оглушило. Она вызвалась довезти нас до места назначения, и на всем пути музыка из ее магнитолы громко долбила по колонкам, отвлекая нас обоих от того события, которое должно произойти сегодня вечером.              — Мне наконец-то удастся встретиться с Джерардом, — сказала она вслух, пока мы въезжали на парковку галереи, не адресуя эти слова кому-то конкретному. Солнце давно уже село за горизонтом делового центра Джерси, а тусклые огни городка рассыпались по сгущающемуся ночному небу, словно бусины. Вокруг небольшого выбеленного здания были расположены прожекторы, которые свисая напоминали чем-то японские фонарики, а исходящий от них свет подавал большие надежды тем, кто шел по этой дороге от унылой городской жизни прямо в руки заблудшим творческим фантазиям. Широкие стеклянные двери испускали янтарный поток света, исходивший изнутри здания, сквозь закрытый вход которого виднелись людские тени и слышалось цоканье их каблуков по паркетному полу.              — Да, наверное, — произнес я, не вкладывая в эти слова столько же воодушевленности, сколько было в моем голосе прежде. Хотя я и был согласен с тем, чтобы они познакомились, но до этого момента я никогда не рассматривал этот вариант всерьез. Неизвестно, как они отреагируют друг на друга, и честно, мне было страшно это узнать. Жасмин хотела встретиться с ним, потому что я беспрестанно говорил об этом диком, сумасшедшем и страстно увлеченном художнике, и она хотела этого задолго до того, как узнала, что мы — пара. И даже после того, как первоначальная неловкость рассеялась, Жасмин по-прежнему желала увидеть Джерарда, его беззаботное самообладание и удивительную способность дрессировать диких птиц. Она тоже хотела, чтобы Джерард стал ее хранителем.              Просто я был все еще не уверен в том, что готов им с кем-то делиться. Я знал, что у меня осталось не так-то много времени в запасе, которое и так ускользало все быстрее и быстрее. Джерарду необходимо хранить меня под своим крылом и подготавливать к суровому миру, прежде чем ему будет позволено перейти к другой птице. Но несмотря на ничтожное количество времени, которое у нас с ним осталось, Джерард так же был заинтересован в знакомстве с Жасмин. Но зачем ему это? Я никогда не рассказывал ему о ней столько же, сколько рассказывал Жасмин о Джерарде. Все его знания о ней заключались в том, что она та девушка, с которой я сблизился и один раз переспал, от чего после чувствовал себя безумно виноватым. Почему он хотел познакомиться с этой девушкой? Я ведь ему даже не успел рассказать про сущность нашей теории о горлицах.              Взглянув на Жасмин слева от меня, я заметил, как она отстегнула ремень безопасности и выбралась из машины. Она вела себя так изящно и грациозно, прямо как птичка, которой так хотела стать. Прежде чем последовать ее примеру, я окинул взглядом и себя, но всё, что я увидел, — это грубые линии и угловатости. Я не был таким же изящным, как Жасмин. Я был парнем — без изгибов и холмов. Не понимаю, как меня можно было сравнивать с нашей голубкой, олицетворением женственной красоты. Даже то, во что я был одет, не соответствовало понятию элегантности. Блять, на мне была заляпанная краской футболка с рок-группой поверх джинсов. Внезапно дыхание буквально застряло у меня в глотке, и я уже не знал, смогу ли выдержать сегодняшний вечер. Я на долгое время застыл рядом с машиной, постоянно поправляя сумку на плече. Просто пытался выиграть время, но в глазах Жасмин начало зарождаться беспокойство, когда она остановилась на бордюре, скрещивая руки на груди в ожидании меня. Мне даже смотреть ей в глаза было уже тяжело. Я пялился в землю, на гальку, на комок жвачки, совершенно не представляя, что мне, блять, делать.              — Фрэнк, — в конце концов позвала она, и в том, как эти слова проносились сквозь воздух в мои уши, слышалась искренняя забота. — Ты в порядке?              — Ох… — вздохнул я, пнув ногой какой-то камешек. Я пытался заставить свои ноги подняться на бордюр, где стояла Жасмин, но они противились мне, не двигаясь с места. С силой зажмурив глаза и прижавшись подбородком к груди, я совершенно не мог понять, почему так нервничаю. Мне нужно было сделать хоть что-то, и раз язык я проглотил, а мои ноги приковали меня к земле, то я решил все же быть смелым и хотя бы посмотреть Жасмин в глаза. От одного только взгляда на нее у меня кольнуло в сердце: то, как потемнели ее глаза, когда Жасмин посмотрела на меня сверху вниз, как сильно хмурились ее светлые брови. Ветер трепал ее волосы, цепляясь за тонкие пряди, пока Жасмин переступала с носочков на пятки, не зная, что еще ей делать. Я уже было осмелился что-то сказать, дабы выплеснуть все эмоции по поводу того, что не смогу выдержать этот вечер, как вдруг легкое движение янтарного света со стороны здания привлекло мое внимание.              — Фрэнк! — позвал Джерард, высунув голову из-за приоткрытой двери. На нем были солнцезащитные очки, которые он чуть спустил по своему точеному ровному носу, выглядывая наружу. — Заходи скорее!              Несмотря на его просьбу, он не приложил никаких усилий, чтобы выйти и забрать меня, а только лишь клацнул зубами, жуя жвачку. Никогда прежде я не видел его с жвачкой во рту, а теперь оказался просто заворожен тем, как двигалась его челюсть и губы. Эта небольшая деталь уже сама по себе делала его образ еще более помпезным и заносчивым, чем он был обычно, но Джерарду это шло. Он снова был в художественной галерее. Ему нужно было источать этот наигранный престиж как можно больше. Это чавканье жвачкой и безразличие к любым неприятностям делало ему тот стиль, которого он добивался. Джерард кивнул головой в сторону, выдергивая меня из транса, и жестом руки показал мне заходить внутрь, после чего исчез за дверями. Я снова остался один здесь, прикованный к месту.              У меня заняло некоторое время, чтобы понять, что он хотел показать своей торопливостью, когда не стал за руки тащить меня в галерею. Ему несложно было догадаться, насколько я нервничал, но вместо того, чтобы со мной нянчиться, он посчитал, что на этот шаг я должен решиться сам. Хоть и прежде он никогда не нянчился со мной, но все же оказывал помощь, когда знал, что я в ней нуждаюсь. Иногда ему буквально приходилось вытягивать из меня суть его уроков. Но тогда все это было частью процесса обучения. А теперь мне нечему было учиться. Я должен был действовать. И делать это самостоятельно. Улыбка сама растянулась на моем лице, когда я понял, что Джерард все еще продолжал меня учить, хоть и темы его уроков повторялись. Возможно, сегодня и была моя главная ночь, но так или иначе мне еще предстояло со многим в себе разобраться.              — Это был он? — спросила Жасмин, когда я поднялся на бордюр. Взглянув на нее, я кивнул, все еще сияя улыбкой. Она улыбнулась мне в ответ и потрясла головой, после чего схватила меня за руку, идя вместе со мной в направлении целого нового мира. И только оказавшись внутри, я в полной мере осознал, насколько новым он действительно был.              Стены цвета яичной скорлупы, совершенно чистые и ничем не заляпанные, все же внушали тревогу. Выглядело все так, или, по крайней мере, пахло, словно всю галерею покрыли новым слоем краски незадолго до выставки. В начале длинного холла располагалась небольшая табличка, информирующая пришедших о премьере выставки работ начинающих художников; надпись была написана настолько мелким шрифтом, что даже придраться к ней было сложно. В стороне находился стол чуть более спокойного оттенка белого, за которым сидел человек, готовый вас направить и всунуть в руки брошюрку. Я взял этот небольшой памфлет трясущимися руками и пробежался по указанным в нем именам художников. Многие имена, которые я даже не пытался произнести, включали в себя небольшую нотку этого иностранного шарма, вынуждая делать характерное ударение на некоторых гласных. Это такие имена, вроде Доминик, Жак, Кристиан, обладатели которых, наверное, родились и выросли в этом же городе, что и я, а Францию видели разве что на открытках в аэропорту. Да черт побери, некоторые из них скорее всего и Джерси никогда не покидали, раз сейчас из всех возможных мероприятий, они оказались здесь. Я наконец-таки нашел свое имя в самом конце списка, оно было вычерчено от руки прямо на брошюре и после отксерокопировано. Я показал Жасмин это убожество, и мы вместе рассмеялись над тем, что даже на этой бумажке я выглядел таким чужим. Мое имя было написано явно куриным почерком, в отличии от всех остальных курсивных и извитых букв, и присмотревшись ближе, я распознал почерк Джерарда. Внутри меня все просияло, но я удержал рот на замке, запихивая листок бумаги в карман. Мне обязательно нужно сохранить его на память. Может, даже прикрепить к стене, когда вернусь домой, прямо рядом с футболкой, которая сейчас была на мне.              Я чувствовал претенциозность всей этой толпы пришедших, даже до того, как у них должно быть возникли вопросы по поводу моей футболки. Уже от запаха искусственного кашемира и вина в коробках, на котором эти люди должно быть жили, меня просто тошнило. Хватало и того, как эти люди написали о себе в брошюре, пытаясь казаться престижнее, чем были на самом деле, но, блять, неужели они действительно верили в это? Одно дело — врать о себе или преувеличивать детали своего резюме, а другое — верить в этот бред и пытаться выставить себя лучше, чем остальные; вот от этого мне было мерзко. Но да, эти люди были прекрасными художниками. Я проходил мимо множества работ, висевших на стенах, и от некоторых у меня буквально перехватывало дыхание. Мое внимание привлекла картина, изображающая центр города, на которой оттенками акварели были написаны высокие здания, чьи крыши растворялись в небе, сливаясь с ним воедино. Словно городской пейзаж и небесная лазурь были одним целым, которое вмещал в себя холст. Картина была удивительной и определенно застала меня врасплох, завлекая своей красотой, в то время как я должен был отправляться на поиски Джерарда, как на зло провалившегося сквозь землю. Жасмин не жаловалась на мою рассеянность и даже сама отклоняла нас от выбранного курса, отвлекаясь на картины цветов и природы, которые ей понравились. Мы оба были удивлены, что люди в Джерси наделены таким талантом в искусстве. Но, блять, некоторые вещи, я все же совершенно не мог понять.              Здесь встречалось абстрактное творчество, и обычно я любил такое. В абстрактной живописи у тебя есть свобода в поиске ее значения, которое можно найти в том, как цвета смешиваются друг с другом, как они сочетаются, и какую в конце концов создают картину. Мне нравится абстракция, особенно в те моменты, когда ты даже не осознаешь, что рисуешь. Как тот голубь, которого мы с Джерардом изобразили на его стене, будучи больше поглощенными нашим общим процессом рисования, чем самим создаваемым шедевром. Одни из лучших работ выходят именно тогда, когда ты не прилагаешь слишком много усилий, как однажды сказал Джерард. Но тем не менее, по картинам этих людей можно было сказать, что они не прилагали вообще никаких усилий. Одна работа выглядела так, будто автор просто сделал пару плевков краской и засунул ее в рамку. Джерард, конечно, тоже брызгал краской на стену, но в том, как он это делал, было столько элегантности. Джерард не просто так кидался краской, только чтобы ее кинуть. У него была своя цель, он вкладывал в этот акт свое значение. В процессе он учил меня понятию об уничтожении, или же делал еще что-нибудь другое. Но что бы там ни было, картина прямо предо мной сейчас не заключала в себе никакого смысла. Даже название, которое ей дали, никак не содействовало моему восприятию. Без названия, Номер 952.              Теперь я понимал, почему Джерард так ненавидит цифры.              Однако, жителям Джерси так же казалось, что и я не имею никаких талантов. Хоть в галерее пока еще находилось не так много народу, большинство из которых были снующие туда-сюда художники и рабочий персонал, но мы с Жасмин уже успели словить добрую долю недоуменных взглядов от мимо проходящих людей. Кажется, они считали, что нам здесь не место, и не только из-за моей футболки, которая сбивала их с толку. Это было из-за возраста. Жасмин все время держала меня за руку или предплечье, пока мы бродили мимо работ, а один раз буквально вцепилась в меня, когда какой-то старомодно одетый мужчина среднего возраста с тонкими усиками, отогнал нас подальше от своей картины. Они все думали, что мы маленькие панки, которые выбрали неправильное место для свидания. Даже женщина у стойки регистрации вначале засомневалась, стоит ли меня впускать, и еле поверила в то, что я числился в списке художников на ее чистенькой и аккуратной маленькой брошюрке, но в конце концов пропустила меня в этот бесконечный океан претенциозности.              Учитывая то, как поздно я зарегистрировался, мои работы располагались в самом конце выставки. Мы с Жасмин на самом деле бродили по залам с лучшими намерениями вначале взглянуть и насладиться чужим искусством, но по итогу опустили руки, совершенно устав от попыток читать по лицам, позволят ли люди подойти нам ближе к своим работам, поэтому направились в самый конец выставки. Мы бегали глазами по помещению, тая последние надежды на то, что Джерард как обычно откуда-нибудь выскочит и спасет этот день. После нашей мимолетной встречи снаружи, где Жасмин осталась незамеченной из-за приоткрытой Джерардом двери, нам так больше не удалось пересечься с этим неуловимым художником. Он буквально растворился в воздухе, отчего я все больше чувствовал себя брошенным.              — Прошу прощения, — раздался голос позади нас, вынудив меня развернуться слишком быстро в глупой надежде, что нас нашел Джерард. Вместо этого, я столкнулся лицом к лицу с высоким, чересчур худощавым мужчиной с тонкой полоской черных усов над его губой. Его волосы были такими же угольно-черными и облепляли его череп, слишком сильно сверкая от переизбытка геля. Кожа обтягивала его кости, отчего внешний вид в целом был плохо отличим от скелета, и это резко прибавляло ему возраста. Выглядел он, по крайней мере, так, словно ему было не меньше пятидесяти, хотя по факту ему должно быть около тридцати пяти. Он взглянул на нас с Жасмин снизу-вверх, но далеко не только из-за своего роста. Его нос и губы немного скривились, подбородок был задран вверх, а глаза презрительно сузились. Прочистив горло, мужчина заговорил.              — Уверен, вы ошиблись, оказавшись на это мероприятии, — объявил он, поморщив нос. Сильный и резкий запах внезапно ударил мне в нос, отчего я чуть не задохнулся. Его одеколон был таким же тяжелым, какой выглядела и сидящая на нем одежда, цепляющаяся за сухую шею, через которую казалось был виден пищевод и просвечивалась каждая жилка. От его вида в комбинации с мерзотным запахом и исходящей презрительностью мне хотелось блевануть. Мой желудок уже был готов к предстоящему конфузу, как вдруг Жасмин еще сильнее вцепилась в мою руку от испуга перед тщеславием этого мужчины. Я был удивлен, что она не ответила ему тем же, не сказала ему отъебаться, как было в тот день с ее братом, но с другой стороны, Жасмин, как и я, находилась сейчас в совершенно чужом мире, где играли по неизвестным ей правилам. Я едва ли чувствовал здесь себя на своем месте, хоть и считался художником. А она была всего лишь приглашенной.              Внезапно до того, как кто-то из нас успел что-либо ответить, двинуться или сделать хоть что-то еще, я почувствовал, как на мое плечо опустилась тяжелая ладонь. И в то же мгновение худощавый человек перед нами опустил свою высокомерно задранную голову. Заметив подошедшего человека раньше нас с Жасмин, мужчина вежливо кивнул и стал рукой поправлять свой воротник, его кожа выглядела настолько тонкой и прозрачной, что через нее виднелись синие вены, перекачивающие то, что осталось от жизни в этом человеке. Он выглядел как гребаный призрак.              — Чарли, — раздался голос позади нас, благодаря чему я почувствовал неимоверное облегчения, понимая, что Джерард наконец-таки появился в самый нужный момент. Он прильнул ко мне и Жасмин сзади, занимая свободное пространство между нами. Обе его руки беззаботно покоились на наших плечах, а все его самообладание было направлено в сторону Призрака Чарли прямо перед нами. Я взглянул немного вверх, чтобы увидеть этот знакомый остроносый профиль.              — Так рад тебя видеть, — воскликнул Джерард, чей голос буквально сочился жалостью к мужчине, отчего слова звучали почти сардонически. Я улыбнулся, чувствуя, как смелость просачивается в мое тело через кончики пальцев Джерарда, которыми он слегка гладил меня по лопатке. Я уловил изменение в выражении лица мужчины и то, как наморщились уголки его губ.              — Для тебя — Чарльз, — исправил он Джерарда, произнося свое имя с легким французским диалектом. Хоть Джерард и любил Францию и всё, что с ней связано, он никогда не произносил свое имя с французским акцентом, даже учитывая то, что корни происхождения его имени относились именно к этой стране. Всегда это звучало просто –Дже-рард, четко и ясно. Он мог произнести какие-то слова с французским акцентом, чтобы их как-то обозначить, или мог случайно добавлять их в любые фразы, но только в особых случаях. Это было его такой маленькой причудой, она была частью его личности. А этот Чарльз, или как там его, слишком сильно старался казаться по-французски привлекательным, что по итогу выходило чересчур наигранно. Джерард это знал, видел это, и издевался над ним при любом удобном случае. Меня буквально распирало от радостного предвкушения того, что последует за этим.              — Эти детишки с тобой? — спросил Чарльз, посмотрев на нас вниз и снова быстро задирая нос, переметнув на Джерарда взгляд своих глубоко посаженных серых глаз.              — Можно и так сказать, — ответил Джерард, озорно улыбаясь уголками губ. Он продолжал громко жевать жвачку, и этот звук все еще с непривычки резал мой слух. Его ладонь быстрее задвигалась по моему плечу, слегка подталкивая меня в направлении Чарльза. — У Фрэнка здесь выставка вообще-то.              Джерард улыбнулся мне, и я впервые отвел взгляд, почувствовав, как румянец расползается по всему моему лицу. До сих пор было тяжело свыкнуться с мыслью, что здесь были вывешены мои работы. Блять, я ведь даже еще не видел выставки своих собственных фотографий. Я всегда ненавидел, когда мной так или иначе хвастались. Как сейчас помню четвертый класс в школе, когда я получил самую высокую оценку в группе по проекту, и моя мать просто никак не могла заткнуться еще две недели. Даже не помог тот факт, что был канун Рождества, и каждый день нас должны были навещать члены семьи. Всем им было необходимо услышать историю о том, как «Фрэнки становится одним из умных учеников в классе», после чего на меня нападали с очередной порцией незаслуженной похвалы и трепанием за щеки. Возможно, это стало одной из причин, почему я незаметно для всех бросил делать домашку и занимался только тем, что помогало мне выжить. Я ненавидел похвалу, заслуженной она была или нет. Однако сейчас мне было ясно, что подразумевалось под словами Джерарда, и неважно, как неловко я себя чувствовал, мне нужно было доказать этому Чарльзу, что он ошибается.              — О, неужели? — спросил Чарльз, приподняв тонкую черную бровь. Обе его брови были не больше узеньких ниточек, лишенных формы, как и все остальное его тело. Должно быть, он специально выщипывал их, что вызывало во мне очередную порцию смеха. У Джерарда брови были довольно густые, но не думаю, что кому-нибудь удавалось поймать его с поличным в салоне красоты на процедуре укладки бровей.              — Да, именно так, — парировал Джерард, насмехаясь над глубоким и любопытным тоном голоса мужчины напротив.              Я думал, что сейчас взорвусь; мне хотелось рассмеяться в голос с манерности Джерарда и при этом засунуть голову в песок из-за следующих слов, слетевших с его губ.              — Фрэнк начинающий фотограф. Его работы в самом конце выставке, и на твоем месте я бы на них взглянул. — Он посмотрел вниз на меня, по-прежнему улыбаясь, но уже совсем другой улыбкой. Она уже не была злобной или наигранной. Она была нежной и искренней; Джерард мной гордился. — Они просто потрясающие.              Если бы я не чувствовал себя настолько смущенно, и, если бы мы не были в публичном месте, я бы просто зацеловал Джерарда прямо здесь и сейчас. И никогда бы не выпустил его из объятий.              — Я уже видел их, — вмешался Чарльз, прерывая наш с Джерардом зрительный контакт. Когда ему вновь удалось привлечь внимание Джерарда, он внезапно замолк, и, хоть его подбородок все еще был задран вверх, глаза он отвел от нас в сторону, будто чего-то стыдясь. Джерард сразу же это заметил, и натянул фальшивую ироничную улыбку.              — И как тебе?              — Они довольно неплохи, — сказал Чарльз, из его голоса пропала эта французская интонация, через которую начал пробиваться четкий джерсийский акцент. Мужчина становился все более тихим и отстраненным, и как бы он ни старался сохранить свою претенциозность, она постепенно размывалась среди его мыслей по поводу моего искусства. Моего искусства. Я по-прежнему старался привыкнуть к этим словам. — Думаю, это одни из лучших фотографий, которые мне удалось увидеть за последнее время. — Он тяжело вздохнул, явно чувствуя себя пристыженным после своего признания, и попытался скрыть эту, как он считал, оплошность за следующими словами. — Поначалу я даже решил, что это твои фотографии, Джерард.              — Ха, — с придыханием отрывисто рассмеялся Джерард, все еще торжествуя по поводу моей маленькой победы. Должен признаться, было приятно доказать этому парню Чарльзу, что он ошибался, даже пусть я и никогда раньше с ним не сталкивался и скорее всего больше не столкнусь, а его мнение для меня ничего не значило. Но сам факт того, что такая авторитетная фигура признала все достоинства моих фотографий, заставляло сердце трепетать в груди. Особенно приятным было его предположение о том, что выставленные работы принадлежали Джерарду.              Расхаживая по галерее, я отмечал красоту написанных картин и других работ вокруг, как делал это, изучая с Джерардом его учебники часами напролет. Я видел великолепие в произведениях искусства и к этому моменту уже был знаком со многими известными художниками. Безусловно, я все еще был далек от экспертов в этой теме, но тем не менее уже знал намного больше, чем в тот момент, когда впервые вошел в небольшую квартирку Джерарда. Однако, даже проникнувшись всем этим миром культуры, одна вещь по-прежнему оставалась неизменной, и вряд ли когда-нибудь станет иначе. Джерард был моим любимым художником. Конечно же, я уважал всех остальных, понимал их (или, по крайней мере, пытался), а некоторыми искренне восторгался, но, по моему мнению, никто не мог превзойти Джерарда. Я так считал не только лишь потому, что с ним сплю. Я любил Джерарда-художника, но между ним и его работами была отчетливая разница. Да, они были его частью, но важным моментом является то, что Джерард сам выбирал, какую часть себя ему изобразить. Я оценивал их внимательно, непредвзято, и мне всегда нравилось то, что я видел.              Его картины были очень нежными и при этом осознанными. Каждая из них заключала в себе особую цель. Он писал картины, чтобы просто их писать, потому что он нуждался в этом, но также он писал их, чтобы поведать ту или иную историю. Все его работы были своего рода повестью, даже если единственным способом донести рассказ были мазки кистью и акрил. Я видел, что в них было так много — иногда даже чересчур много — выраженных чувств. Он полностью отдавался своему искусству, вкладывая в него каждую частичку себя. Это было клеймом настоящего художника, того, кто был способен перенаправлять и изменять чужие жизни к лучшему, только буйством красок на холсте. Что еще важнее, Джерарду было плевать, украшают ли его работы какие-то галереи или же нет. Он продолжал рисовать, потому что в этом был смысл его существования. Он продолжал рисовать, подпитывая свой эгоизм, рисовать для себя и собственной жизни, для личного самосовершенствования. А сейчас, внутри этой галереи, я еще пришел к выводу, что он также рисовал самоотверженно. Он должен был. Когда ты спасаешь жизни, ты не можешь быть в этом процессе только ради себя, потому что тогда ты лишишься незыблемой причины продолжать это делать. Ему нужно было писать картины и для других, даже если он никогда этого не показывал, даже если никто никогда их не увидит; он просто должен держаться за эту мысль в процессе работы.              Я видел его картины. Другие люди видели его картины. Этот Чарльз очевидно тоже имел удовольствие на них смотреть, и когда границы моих работ и картин Джерарда были размыты, я все-таки кое-что понял. Сейчас мои фотографии были частью арт-бизнеса, пусть даже мне и приходилось ползти по следам широких шагов Джерарда.              — А ты все еще рисуешь, Джерард? — спросил другой художник, явно желая поскорее сменить тему.              — О, безусловно, Чарли, — заявил Джерард, взмахнув рукой в воздухе, что до этого покоилась на моем плече. Он снова подтрунивал над мужчиной, произнося другую форму его имени, и хоть тот вздрогнул от этого, но поправить собеседника поленился. Джерарда невозможно было поправить, даже если он на самом деле ошибался. Я быстро убедился в этом на собственном опыте.              — Я живу и дышу рисованием, Чарльз. Тебе тоже стоит как-нибудь попробовать. — Он подмигнул художнику, который по всей видимости не был столь успешен в творчестве. Услышав эту колкость от Джерарда, мой взгляд стал блуждать по мужчине напротив в поисках его рук, чтобы повнимательнее их изучить. И тут я увидел, о чем именно говорил Джерард. Руки Чарльза были чистыми, без каких-либо отметин. Ни единого следа от кисти или еще какого-либо материала, связанного с творчеством, даже и близко невозможно было разглядеть. Я не так мастерски читал по рукам, как это делала Вивьен, но как должны выглядеть и ощущаться руки художника я знал не понаслышке. У Джерарда были руки художника. Я множество раз касался их своими ладонями, с которыми они идеально сочетались. Ощущал текстуру его кожи, маленькие мозоли и шероховатости в тех местах, где они целыми часами соприкасались с кистями. Ощущал и гладкие участки, на которые попадала краска, действуя как увлажнитель, сохраняя в тех местах его молодость. Его ногти всегда были обгрызены чуть ли не до мяса, и абсолютно каждый ноготь был испещрен полупрозрачными пятнами краски. Это то, как должно выглядеть искусство. Это то, как должна ощущаться страсть, отпечатавшаяся на его ногтях и ладонях. Чарльз же выглядел так, будто у него был маникюр и оформленные брови. Я тихонько рассмеялся, стараясь не сильно привлекать на себя внимание, но просто уже не мог держать это в себе ни секунды больше. Чарльз, хоть и считался выставляющимся художником, от этого в нем было только одно название. Он слишком много фокусировался на физических аспектах, упуская из виду все остальное. Это было слишком поверхностно. Красота и так была во всем — людям ненужно изготавливать ее по чьему-то запросу. Интересно, все ли художники в этой комнате были такими же, как Чарльз, но так или иначе моим самым любимым по-прежнему оставался Джерард.              — Что ж, раз уж ты продолжаешь рисовать, то как же так вышло, что ты не участвовал ни в одной из недавних выставок? — вставил замечание Чарльз, явно обидевшись на ремарку Джерарда. Похоже, ему было трудно обороняться, поэтому он намного охотнее отводил от себя внимание.              — Сейчас всё мое искусство слишком личное, чтобы выставлять его напоказ, — сказал Джерард, и его издевательская улыбка тут же померкла, как только он поймал мой взгляд. Я снова широко улыбнулся, точно понимая, что он имел в виду. Он создавал искусство вместе со мной в формате живописи и телесных контактов, так что ни за что на свете мы бы не захотели выставлять это напоказ. Даже если бы мы не жили под страхом ареста или вынужденной разлуки, некоторые вещи просто были слишком личными и лучше их оставить в стенах квартиры, в пределах темной спальни.              — Ясно, — произнес Чарльз, вернув своему голосу прежнюю напускную утонченность. Он вздохнул, предельно четко давая понять, что больше не желал продолжать эту беседу, но сдвинуться с места все же не решался. Джерард заметил это, но решил обозначить наше присутствие еще немного дольше. Он пытался коротко поболтать с этим напыщенным, заносчивым художником, но с тем, как тот постепенно все больше отворачивался от нас троих, Джерард решил, что пора уходить.              — Давайте взглянем на твою выставку, — сказал Джерард, опуская обе руки с наших с Жасмин плеч. Я чуть не забыл, что Жасмин вообще стояла рядом со мной, она была такой тихой, а присутствие Джерарда полностью завладело моим разумом. А вот внимательный к деталям Джерард вовсе о ней не забыл. Я был уверен, что он вообще ничего не забывал, а его памяти хватило бы на века и целые жизни.              — Ты должно быть Жасмин, — поприветствовал ее Джерард, выразительно протягивая руку, как только мы начали свой путь к оставшейся части картинной галереи. Он представился, почтительно наклонив голову, а добродушная улыбка расплылась по его лицу. Она улыбнулась и кивнула, немного покраснев от такой галантности, к которой она совершенно не привыкла.              Когда я был с Жасмин, я изо всех сил старался убедиться в том, что ей комфортно, но это не шло ни в какое сравнение с поведением Джерарда. Он вел себя как какой-то рыцарь в доспехах, пришедший сопроводить принцессу, потерявшуюся в картинной галерее. Я всего лишь мог иногда предложить понести ее сумку или одолжить куртку, если она замерзла. И обычно, когда я проявлял к ней свою доброту, она тут же отказывалась, говоря, что уже большая девочка. В противовес ее обычной ответной реакции, она взяла Джерарда за руку и позволила ему вести себя дальше по галерее. Я оказался в ступоре на несколько мгновений от представшей передо мной картины, чувствуя, как внутри все скрутилось от того, что я не знал, как себя вести в данной ситуации. Джерард и Жасмин — двое людей, которые видели меня обнаженным, в момент моей наивысшей слабости — прогуливались под ручку в паре шагов от меня, кажется, совершенно забыв о моем существовании. Мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда я испугался, что в это может встрянуть Чарльз, посчитав открывшуюся перед нами картину неприемлемой и не заслуживающей быть в галерее.              Силы вновь наполнили все мои жизненно важные органы только от одного взгляда Джерарда, что слегка повернул на меня голову, подмигивая и показывая следовать за ними. Я послушался, отчего-то неохотно, мечтая держать его за руку так же, как это делала Жасмин.              — Я много о тебе слышал, Жасмин, — уловил я голос Джерарда, как только поравнялся с ним с другой стороны. Он заметил мое появление и с улыбкой протянул свою руку, чтобы я тоже мог к ней прижаться. Ухватившись за нее, я слегка наклонил голову, чтобы услышать их начавшийся разговор. Румянец все больше наливал краской бледные щеки Жасмин из-за ее непривычки получать столько внимания со стороны взрослого художника, да и к тому же гея.              — А я слышала много о тебе, Джерард, — взаимностью ответила Жасмин, обнажая зубы в широкой улыбке.              — Надеюсь, только хорошее? — спросил Джерард юную девушку, бросив на меня мимолетный взгляд. Я никак не мог смириться с тем, насколько расслаблено себя чувствовал Джерард во всей этой ситуации. Он все больше углублялся в образовавшийся запутанный и жутковатый любовный треугольник, но делал это с улыбкой на лице, задавая вопросы и ведя повседневные беседы. Прямо посреди картинной галереи. Для меня это не имело никакого смысла, и я ужасно нервничал, не зная, чем это все закончится, поэтому не мог заставить себя улыбнуться в ответ. Я просто шел рядом, сжимая кулаки в карманах и уставившись в пол. Оторвать взгляд от своих ботинок я решился, только когда мы зашли за угол, и передо мной открылась последняя по списку выставка в галерее.              Мне потребовалось какое-то время, чтобы узнать собственные работы, в основном из-за ослепительно белых стен, на фоне которых они были вывешены, а также того факта, что они были вывешены на самой настоящей художественной выставке. Одно дело — напрямую говорить об этом как о незыблемом факте, но видеть это все вживую было просто непередаваемо. Я уже сто раз успел изучить эти фотографии, как через негативы, под ярким освещением красной комнаты, так и в рамах, разбросанных по всей квартире Джерарда. Тогда они казались всего лишь вымыслами, которые порождает воображение, мечтами, но, черт возьми, сейчас они были как никогда реальны. Они висели на стене. Это было моей мечтой, воплотившейся в реальность не только ради меня самого, а ради любого и каждого, кто пришел на нее взглянуть. Не только для Джерарда, Вивьен и Жасмин. Даже не для Чарльза. Для каждого, кто теперь мог это увидеть. От этого в моем горле будто образовался ком, оккупировав его на несколько мгновений. Каждый мог увидеть мою душу, каждый мог ее коснуться. Это казалось за гранью реальности.              Я подошел ближе, полностью покидая компанию Джерарда и Жасмин. Мне нужно было оказаться к моим работам как можно близко, мне нужно было их коснуться, чтобы убедиться, что все по-настоящему. Вивьен и Джерард так красиво оформили мои фотографии. Они были в рамах совершенно разных размеров, развешены по всей стене снизу-доверху под странными углами, образуя тем самым в некоторых зонах что-то вроде лестницы из снимков. Я пробежался кончиками пальцев по обрамлению, позволяя им тонуть в этом ярком серебре. Внезапно, меня перестал заботить тот факт, что я оставил Джерарда и Жасмин разговаривать наедине. Они могли говорить обо всем, о чем только захотели бы, потому что им вряд ли удалось бы узнать нечто новое, что им до этого было неизвестно. Жасмин прекрасно знала, что я трахаюсь с Джерардом, и нормально на это реагировала. Атмосфера между ними, возможно, и была странной, но, казалось, что она вполне наслаждалась тем красноречием, которое было неизменной частью Джерарда. Может быть, теперь она на собственном опыте поняла, как сорокасемилетние художники могут оказаться привлекательными.              Не уверен, как долго я так стоял и пялился на свои фотографии; время вновь обернулось хрустальными бабочками, чьё трепетное порхание перемещало их по всей галереи, но, разбиваясь о стены, они не издавали ни единого звука. Может, я вовсе и не был голубем, вдруг подумал я. Может, я был бабочкой, которая вместе с Джерардом переживала свой метаморфоз. Всю свою жизнь я пребывал в коконе, и только в эту секунду в этой крохотной галерее мои крылья настоящего художника наконец-таки распахнулись. Мне понравилась эта метафора, но она все же не очень мне подходила. Бабочкой был не я, а тот, кем был я прежний, тот, кого я когда-то олицетворял. Мне хотелось летать, и хоть бабочки так же это умели, разница все же была. Мне нужны крылья — настоящие крылья, которые я могу потрогать и при этом не повредить. Бабочки были слишком хрупкими, слишком женственными. А последнего мне и так хватало в голубях. Если кто-то коснется бабочки, они тут же порвут их крылышки, перепачкав пальцы. Мне не хотелось погибать под таким смешным уровнем давления. Я не мог просто так погибнуть. Я прошел через столько всего, и пусть я и не был совсем неубиваемым, но для того, чтобы полностью разбить меня на осколки, потребуется немало. Нет, я все же не был бабочкой.              Я проследовал вдоль рядов фотографий и наткнулся на снимок голубки Джерарда, где она элегантно распахнула свои крылья. Я назвал этот снимок «Свободой»; слово было вычерчено большими черными и жирными буквами. Я понял, что улыбаюсь, заметив свое отражение в окне за голубкой. Да, я был голубем, подумалось мне. Моя камера сказала мне об этом. Но мысли о бабочках все еще каскадом кружились в моей голове. Я не мог полностью от них отделаться. Бабочка, метаморфоз, крылья (неважно, насколько хрупкие), — все это было важнейшей частью моего перевоплощения. Может, быть бабочкой — это словно быть художником, подумал я, все еще водя пальцами по ослепляющим яично-белым стенам. Крылья бабочек сами по себе были такими сумасшедше красочными, будто бы на них опрокинули ведро с краской. Чтобы вытянуть наружу из меня творческие способности, понадобилось невероятно много времени, потому что раньше они либо шли по неправильному пути, либо полностью перекрывались алкоголем и наркотиками. Когда я встретил Джерарда, то снова начал дышать и питаться, подготавливаясь к своему кокону. Я впитывал в себя все знания об искусстве, какие только мог, и теперь наконец-таки это окупилось. Я стал бабочкой, улетающей навстречу свободе, но только в том смысле, что я был художником. Мои работы висели на стене, в галерее. Я был художником, и теперь мои яркие крылья были выставлены напоказ. Их было легко порвать, что было заметно по моему полному и абсолютному сомнению в собственных работах. Будучи художником, я не мог судить о силе моих фотографий, потому что мое мнение на этот счет было субъективным. Мне необходимо было сидеть и ждать, что подумают другие, пока во мне не возникнет сила и уверенность в собственном полете.              Мне никогда не хотелось быть бабочкой, это просто внезапно случилось. Я хотел быть голубем; в этом был весь я, это то, кого я олицетворял. Это было наравне с чувством моей душевной и физической готовности ко всему. Всецелой готовности. И чтобы добраться до конечного окрыленного состояния, мне вначале необходимо пережить метаморфоз. Каждый идет к цели маленькими шажочками, постепенными стадиями преодолевая множество-множество препятствий. Мне стало понятно, что я почти до нее добрался. Мои крылья были все еще довольно шаткими, слишком ломкими и хрупкими, но совсем скоро я полечу.              — Что это на тебе надето, скажи на милость? — раздался голос со стороны, пробуждая меня от мыслей. Я обратил все свое внимание на Вивьен, чей аутфит не изменился с нашей последней встречи, макияж уже стерся от стресса и прошедшего времени, а лицо выражало абсолютный шок. Она оглядела мою футболку и округлила глаза от ее ужасного состояния, по крайней мере, ей так казалось. Я проследил за ее взглядом, но от увиденного только лишь улыбнулся, скользя пальцами к подолу футболки, заляпанного брызгами краски. Я невзначай бросил взгляд за спину и заметил оставшийся от меня след из крошечных синих крапинок на половицах цвета миндаля. Поморщившись, я уже думал ответить, как вдруг рядом со мной возникли еще двое.              — Искусство, Вив, — парировал Джерард, кладя свою сильную руку мне на плечо. Жасмин больше не цеплялась за него, а просто стояла рядом, спрятав руки за спиной и с любопытством изучая ситуацию. Я улыбнулся Джерарду, зная, что он помнит тот день, когда появилась эта футболка. Он вновь взглянул на Вивьен, еще раз поддерживая свою позицию. — На Фрэнке надет его первый художественный проект. Разве не прекрасно видеть то, насколько он повзрослел?              Вивьен фыркнула и закатила глаза от слов Джерарда.              — Это так, но не все могут это увидеть, — объяснила рыжеволосая, стараясь не сломить наш с Джерардом дух, но все же в этом преуспела.              — Все могут пойти нахуй, — воскликнул Джерард с большей пылкостью, чем хотел изначально.              Вивьен снова вздохнула, закрывая глаза и запуская руки в собственные волосы. В момент она показалась такой вымотанной, весь стресс от организации выставки, которая еще даже толком не началась, резко свалился на ее плечи. Джерард это заметил и поубавил свой пыл, втягивая Вивьен в объятие. Она позволила мужчине обхватить себя, и крохотная улыбка заиграла на ее губах, только заслышав его легкий шепот на ухо. Они немного тихо поговорили, прежде чем она чмокнула его в щеку и ушла, коротко помахав нам рукой.              — Это была Вивьен? — спросила Жасмин, ближе наклонившись к моему уху, чтобы другие не могли услышать. Я вначале удивленно изогнул бровь, смотря на нее, не поняв сразу, что все это время и до сих пор она была здесь словно чужая. Мне стало так неприятно от того, что скорее всего она будет чувствовать себя так на протяжении всего оставшегося вечера, но я совершенно не знал, что ей сказать, чтобы как-то улучшить ситуацию. Я едва ли успел ей кивнуть, как Джерард обернулся к нам с улыбкой на губах.              — Подойди сюда, Фрэнк, — сказал он, вскинув брови. — У меня для тебя кое-что есть.              Не успев сделать и нескольких шагов ему навстречу, я ощутил, как он снял свою куртку и небрежно накинул ее на мои плечи. Вещица опустилась на меня с явной силой и оказалась тяжелее, чем я думал. Она все еще хранила в себе тепло его тела и, к моему удовольствию, пахла мужчиной, которого укрывала до меня. Это была не какая-нибудь там куртка. А та самая, черная со струившимися вверх и вниз по ткани белыми нитями и голубем на лацкане. Этот предмет гардероба Джерарда мне еще не доводилось надевать — в основном потому, что он постоянно таскал его с собой. У Джерарда в шкафу были, как мне казалось, все куртки на свете, какие только существуют, но эта была явно его любимой. Джерард рассказывал, что она появилась у него с незапамятных времен; стала его самой первой вещью, которую он купил, переехав в Нью-Йорк, еще даже до поступления в художественную школу. Когда он только приобрел эту куртку, она была ему сильно велика, но, выбрав такую намеренно, Джерард хотел, чтобы больше ткани согревало его по ночам, когда он все еще не мог позволить себе нормальный обогреватель. Сейчас куртка стала выглядеть поношенной и севшей с годами, или же Джерард просто стал больше (а возможно, и то и другое). Она все еще хорошо сидела на художнике, хоть и ее подол задирался до его талии в моменты, когда он слишком высоко поднимал руки, но это не бросалось в глаза. Ткань натягивалась на его широких плечах, немного сковывая движения, но Джерард был упертым и отказывался ее снимать. По крайней мере, до сегодняшнего вечера. Теперь его куртка криво свисала с моих плеч. Задней стороной рук я чувствовал мягкий шелк, который выстилал ее изнутри. Он оставался холодным, как бы жар тела Джерарда ни согрел все остальные части. Эта куртка ощущался на мне настоящим грузом — но совершенно не мертвым. Груз был поистине живым и освежающим, но с которым я абсолютно не знал, что мне делать. Я все еще не решался просунуть руки в рукава, пытаясь угадать, что же было на уме у художника. Он стоял напротив меня в черной рубашке на пуговицах, очерчивающей контуры его торса и плеч, и скрывающей маленькую полоску живота над узкими черными штанами, в которые она была заправлена. Он осторожно коснулся пряжки своего ремня, чтобы удостовериться, что все на месте, раз уж теперь его скрывало меньше одежды, чем до этого. Джерард выглядел намного меньше без куртки, словно с него сняли барьер, который теперь медленно сползал с моих плеч. Он смотрел на меня с полуулыбкой и лукавым огоньком в глазах.              — Ну же, — настоял он, приподняв брови и подбадривающе кивнув головой.              Несмотря на просьбу, я стоял как вкопанный, сосредоточившись на ощущении веса на своих плечах. Джерард вздохнул от моей неспособности пошевелиться и подошел ближе, одарив игривой улыбкой, пока обходил меня, чтобы встать за спиной и снять куртку, побуждая меня просунуть руки в рукава. Я в секунду вырвался из своего кататонического ступора, помогая ему меня одеть. Рука Джерарда слегка провела вдоль задней стороны моей шеи, поправляя воротник, и это краткое касание заставило кровь забурлить у меня в жилах. Встав передо мной, как только я надел куртку, его сильные руки все еще покоились на моих плечах, скользя дальше вниз по груди, оттягивая воротник вперед и распрямляя его. Джерард старался разгладить все складки на куртке, отчего оказался опасно близко ко мне для такого людного места, так близко, что я мог почувствовать жар его тела и запах мятного дыхания после жвачки. Он перестал жевать ее без перерыва, сохраняя безмятежное и серьезное выражение лица, лишь тогда слабо улыбнувшись, когда закончил все поправлять.              — Ну, как тебе? — спросил он, пригвоздив меня ясным взглядом в ожидании ответа.              — Это э-эм… — сказал я, затихнув. Мне нечего было ответить. Это была его куртка; что-то, чем он гордился, к чему не позволял никому прикасаться, и что теперь свисало с моих плеч. Мне практически казалось, что я сплю.              — Это из-за моей футболки? — спросил я о том, что внезапно пришло мне в голову. Возможно, их перешептывания с Вивьен были как раз о том, чем бы прикрыть эту заляпанную синей краской футболку. От этого я почувствовал, как сердце на мгновение замерло, не понимая, с какой стати Джерарду прикрывать вещь, которая свела нас вместе, когда несколько секунд назад он так ее нахваливал.              — Нет! — воскликнул Джерард, недоуменно хохотнув и махнув рукой в воздухе. Он вернул ее обратно на мое плечо, незаметно поглаживая пальцами кожу по линии роста волос, пока его прямой взгляд старался показать искренность его слов. Мы были немного слишком близко, а атмосфера вокруг нас становилась слишком интимной для художественной галереи, благо люди здесь привыкли к иному образу жизни. Они скорее всего считали, что Джерард просто мой учитель, который давал свое напутствие ученику перед столь знаменательным событием. И в сущности, так оно и было. Только Джерард давал мне больше, чем просто напутственное слово; он давал мне огромную часть своей жизни.              — Я хочу, чтобы ты взял эту куртку, Фрэнк, — настаивал он, потирая пальцами заднюю часть моей шеи, посылая мурашки по всему телу.              — Что? На вечер?              — Нет, — вновь сказал Джерард, немного тише хихикнув на этот раз. — Навсегда. Я хочу, чтобы ты оставил ее себе.              — Чего? — повторил я еще более дрожащим голосом, отчего улыбка Джерарда становилась все шире с каждой преодолеваемой мной октавой. Я совершенно не мог поверить в то, что здесь происходило. Это была куртка Джерарда. А не моя. Я никак не мог забрать ее, даже если он отдавал ее мне в качестве подарка. В этом было что-то странное, что-то неправильное. Да, я знал, что он меня любит, что мы пара, и об этом негласном правиле «всё, что моё — твоё» в романтических отношениях я тоже знал, но это другое. Совсем другое. Одно дело, когда я постоянно прихожу к нему, ем его еду и в целом веду себя так, словно это и мой дом тоже. Другое дело, когда он оплачивает мою выставку и помогает мне всё к ней подготовить. Также совсем другое дело, когда он дарит мне свою голубку, что он тоже успел сегодня сделать. Воздух буквально застрял у меня в глотке. Джерард уже столько всего мне дал за эти какие-то двадцать четыре часа, что мне было трудно поверить в то, что у него осталось ее хоть что-то, что мне дать.              Джерард вздохнул и стал гладить меня по плечам вверх и вниз, снимая какую-то ниточку от ткани с моей левой руки, прежде чем его глаза снова встретились с моими. Он больше не играл этого вольготного манерного художника; его глаза были темными и серьезными, но больше в радостно-трогательном смысле.              — Я хочу, чтобы ты взял эту куртку, Фрэнк, — медленно повторил он, торжественно кивая. — Это твоё шоу. Ты ее заслужил.              В его глазах была целая Вселенная, в глубине которой сиял чистый живой блеск, который казался намного ярче этих ослепляющих стен, однако не вызывал желание выколоть себе глаза. Напротив, он помогал видеть яснее.              В том, что Джерард дарил мне свою куртку, было нечто большее. Он невзначай щелкнул пальцем по голубю на нашивке, в то время как его взгляд оставался прикованным ко мне, все больше и больше намекая на суть его подарка. Я только-только выбрался из своего кокона, чтобы стать настоящим художником, стать бабочкой. Конечно, впереди ждет еще долгий путь становления меня как целой личности. Я провел несколько часов перед собственным шкафом, не зная, что надеть. Я замялся уже на парковке, не желая даже входить внутрь. Художники, молодые и старые, презрительно смотрели и унижали меня, считая, что я недостаточно хорош для этого. И я даже начал верить их словам. Я столкнулся со столькими препятствиями, из-за которых я чуть было не упал, переломав о них больше, чем просто кости. А шоу ведь даже еще не началось. Мне все еще придется столкнуться с множеством демонов и трудностей помимо тех, с которыми я уже оказался запертым в ловушке этих чересчур белых стен комнаты, затуманенной высокомерием и сигаретным дымом. И хоть сегодня вечером я прошел через столько препятствий, я все же одержал победу. Я решился надеть на себя свою первую художественную работу, я в конце концов зашел внутрь, и нам удалось разгромить аргументы Чарльза, заставить его признать, что мои фотографии были неплохими. Удивительными. Поразительными? Возможно. Меня все еще ждал долгий путь впереди, но Джерард хотел помочь мне с этим единственно верным способом, который был ему известен: подарив мне часть самого себя.              Я вздохнул, и кислород внезапно ощутился организмом как веселящий газ. Улыбка растянулась на моем лице, даже при том что челюстью было двигать неприятно. Взглянув на Джерарда, я заметил, что в его глазах снова читалось коварство. От его ладоней на моих плечах исходил жар, который я чувствовал даже через толстую ткань голубиной куртки. Его лицо было слишком близко к моему, а тело стало казаться еще более теплым и привлекательным. Мне так хотелось поцеловать его прямо в эту секунду, поцеловать в качестве благодарности, сказать, как нескончаемо сильно я его люблю, но нам не стоило этого делать. По крайней мере, не сейчас. Я не знал, к кому домой вернусь сегодняшним вечером, но я постараюсь изо всех сил улизнуть именно к нему. Мне так много нужно ему сказать, даже пусть и повторять бессмысленные слова друг за другом, рассказывая ему обо всем, что только придет мне в голову. Но пока я мог только почувствовать, как он подошел ближе и утянул меня в теплое объятие. Мы оба прикрыли глаза, а наши тела оказались поглощены друг другом и этой курткой, за которую мы продолжали так отчаянно цепляться.              — Я гожусь тобой, — искренне прошептал он мне на ухо. Я прижал его еще крепче к себе, понимая, что эта фраза была, наверное, даже в тысячу раз приятнее, чем все эти «я тебя люблю».              — Я люблю тебя, — тем не менее сказал я настолько тихо, насколько было возможно. Сначала мне показалось, что он не услышал меня, но я все же решил не настаивать, произнося это громче, а уже в следующий момент почувствовал, как он вновь сжимает меня сильнее в ответ.              — И я тебя, — ответил Джерард так же тихо. Мое сердце буквально затрепетало от осознания, что он произнес эти слова, только потому что чувствует это прямо сейчас, а не потому, что ему просто нужно ответить взаимностью. Может, наше объятие и длилось несколько секунд, пока мы произносили эти слова, но ощущалось оно как целая жизнь. Я был рад, что мы находились за углом галереи вдалеке от любопытных и осуждающих взглядов. Здесь была только Жасмин, но даже о ней в этот момент я совершенно забыл. Я обратил внимание на ее силуэт, только когда мы с Джерардом отстранились друг от друга, и тут мое сердце замерло. До меня дошло, что она должно быть чувствовала себя так неловко и неуместно. Я поначалу избегал прямого взгляда на нее, потому что боялся увидеть в ее глазах боль, причиненную мной, но, когда я все же набрался смелости, всё, что я увидел, — это ее улыбка. Она выглядела почти такой же гордой и сентиментальной, как и наши с Джерардом взгляды, которые мы кидали друг на друга, выбравшись из объятий.              — Спасибо, — снова сказал я, чувствуя под пальцами структуру ткани куртки. Материал оказался немного грубее, чем я предполагал, но ощущение его все же было приятным. Я не мог просто бездумно гладить ткань. Мне нужно было прочувствовать ее и сжимать в своих руках.              — Не за что, — настойчиво сказал Джерард, в последний раз сжимая мое предплечье, прежде чем отойти. Он выглядел таким беззащитным без своей куртки, лишь черная рубашка покрывала его длинные руки и округлый живот, пытаясь заменить еще один слой ткани, которого он теперь лишился. Джерард взглянул на Жасмин и улыбнулся ей, вызывая очередной прилив краски к ее щекам.              — Если она понадобится тебе во время шоу, — снова начал я, хоть и принимая его подарок, но все еще чувствуя себя немного потрясенным его смыслом. — Ты можешь забрать ее. Она ведь все-таки твоя.              — Нет, — звучно отрезал Джерард. — Она твоя.              Он одарил меня еще одной слабой полуулыбкой и шумно вздохнул, осмотревшись вокруг.              — Да и к тому же, — сказал он мне, приподняв бровь, — скоро здесь станет довольно жарко. Твоё шоу вот-вот начнется.