The Dove Keeper

=Неуязвимость=

      В куртке Джерарда я чувствовал себя поистине неуязвимым. Удивительно, как такая элементарная вещь вроде сшитых вместе кусков ткани с крохотной эмблемой птички могла вызывать во мне подобные чувства, но тем не менее так и было. Поначалу ткань ощущалась довольно тяжелой на моих узких плечах, но с течением ночи и с каждым новым посетителем, входившим в двери нашей маленькой художественной выставки, всё становилось намного легче.              Мои мысли стремительным потоком вертелись в голове, размышляя обо всем, что могло бы вдруг пойти не так, обо всех проблемах, с которыми мне еще предстоит столкнуться, и самое главное о том, как вел себя Джерард. Он все еще был самим собой, вышагивая везде так, словно это он был здесь хозяином (что вообще-то в какой-то мере было правдой), и чавкал своей жвачкой прямо в лицо всем этим напыщенным людям, как только появлялся шанс, — в общем, был чистым воплощением надменности, как и всегда. Но все-таки было в нем что-то еще, что-то иное, чего я никогда прежде в нем не замечал или же просто не видел уже долгое время. Сквозь его улыбку, смех, гарцующую походку, сквозь то, как он изящно спускал по носу свои темные очки, чтобы взглянуть на человека, пробивалась несколько печальная сущность. Атмосфера вокруг него казалось мрачной, но заметить ее было не так-то просто из-за внешнего поведения. Глубокое уныние за его манерностью мне удалось различить только в моменты, когда он всматривался в картины вокруг. Он мог изучать их целую вечность, были ли это вкрапления спутанных травинок, рядами написанные акварелью, или же всего пара линий вдоль холста. Всё, что касалось искусства, пленяло его внимание и вынуждало остановиться. Он разглядывал работы, прижав руку к подбородку и цокая языком время от времени, словно обращаясь с вопросом к какому-то неизвестному человеку. Прежде чем перейти к следующей картине, он тяжело вздыхал, а его волосы спадали от этого движения прямо на лицо, словно длинные щупальца осьминога, и иногда он не заботился о том, чтобы откинуть их назад. Он мог оставить их облегать его лицо и загораживать обзор. Джерард делал больше перекуров, чем обычно, и выбегал наружу чуть ли не каждые пятнадцать минут. Но тем не менее он всегда возвращался с улыбкой на губах и начинал общаться с кем-то из своих старых друзей или же врагов, — трудно было сказать, кто есть кто. Мне казалось очень странным то, как он продолжал вести себя, словно ни в чем не бывало, но видимо, я единственный, кто это вообще заметил.              Вивьен была слишком занята этим вечером, бегая вокруг и решая проблемы с финальными расценками картин, недостающими брошюрами и художниками, которые не успели появиться на мероприятии вовремя. Ей просто-напросто не хватало времени, чтобы уделить внимание Джерарду на все сто процентов. Однако, на некоторое время она все же отлучилась, сбегав проверить свою дочь, оставшуюся с ее матерью. Та подхватила грипп пару дней назад, и хоть лекарства ей прекрасно помогали, ребенку иногда просто нужно увидеть маму. Так мне объяснил это Джерард, когда я поинтересовался у него, куда пропала эта неугомонная женщина. За те полчаса ее отсутствия галерея погрязла в полнейшем беспорядке. Я и понятия не имел, насколько важную роль она играет для всех этих людей. Трудно было поровну уделять время нескольким вещам. Когда она вернулась, то с тяжелым вздохом сообщила мне, что Кассандра чувствовала себя не столько плохо, сколько просто тосковала по дому, а затем женщина испарилась, начиная разгребать то, что случилось в ее отсутствие.              По какой-то причине, мне даже хотелось, чтобы она взяла дочку с собой в галерею. Мне было интересно, как может выглядеть ребенок Вивьен. Хоть на данном этапе жизни я не испытывал какой-то безграничной любви к детям, мне было любопытно. В целом я считал детей милыми, но, если бы мне предложили с ними возиться, я бы лучше предпочел съесть на обед собственную печень. Я, как и Джерард, мог восхищаться ими лишь издалека. Но тем не менее, я ловил себя на мысли о том, как же выглядела Кассандра. Были ли у нее рыжие волосы, как у Вивьен? Или ее бездонные глаза? Была ли она вылитым образом собственной матери или же унаследовала черты того извращенца, который бросил Вивьен беременную одну?              Внезапно меня так поразил процесс слияния двух тел, результатом которого становится совершенно новый человек; удивительно то, какие именно черты доминируют над другими, и как это все формируется. Это было настоящим чудом, так что теперь я начинал понимать, почему Джерарда так захватывало человеческое тело. Способность понимать язык или зачастую даже дыхание казались такими эпичными и удивительными достижениями. Для них в сущности не было конкретной причины: они просто происходили и всё. Мысли о рождении засели в моем разуме, и мне так сильно захотелось вновь оказаться в квартире Джерарда, чтобы заново услышать его историю о беременности Вивьен. Я бы вслушивался в его рассказ намного вдумчивее, уделял больше внимания деталям, потому что теперь понимал настоящую ценность этого процесса. Сейчас я видел в этом ту же красоту, что и Джерард, в то время как раньше фокусировался на других моментах.              Мысли заводили меня все дальше, и я начал выдумывать в голове, как бы могли выглядеть потомки других людей, а не только Вивьен. Раньше я постоянно делал это неосознанно, когда видел замужнюю пару, начиная различным образом сочетать в голове черты их лиц и тел, приходя к интересным результатам. Должно быть, так во мне проявлялся художник. Также мне иногда было любопытно, как бы выглядели дети Джерарда, если бы он все же решил их завести. Подобные размышления вызывали у меня улыбку, но в то же время и заставляли сердце пропустить удар от осознания того, какими бы невероятно красивыми и умными они бы вышли. Я мог бы представить их с длинными вьющимися волосами цвета вороного крыла, с его острым носом и мощной челюстью, а в довершении ко всему — с безупречным вкусом в области искусства. Мне так хотелось бы повстречать больше людей, похожих на Джерарда, или же чтобы их больше появлялось на этом свете, если это возможно. Я вдруг замер, понимая одну простую вещь, — Джерард скорее всего так и не оставит после себя никакого потомства. Он был геем и ни за что не собирался в ближайшем времени оказываться в отношениях с женщиной, чтобы зачать ей ребенка. Даже с Вивьен, которая прежде его заводила, он не хотел детей. А для нас с ним это в любом случае было просто биологически невозможно.              Это казалось большим упущением. Такие хорошие гены, как у него, нельзя просто так выбрасывать на ветер. Но это то, чего хотел Джерард, и я уважал его мнение. Дети только лишь берут, берут и берут, не давая ничего взамен. И в следующую секунду я вдруг почувствовал, как мое сердце сжалось и комом застряло в горле от следующей мысли. Этим вечером Джерард столько, блять, всего мне отдал, а я даже не знал, чем ему отплатить, если это вообще возможно. Я забирал у него всё, словно ребенок, которого он никогда не хотел. По этой причине Джерард был так опечален? Он в конце концов понял, как много эти отношения у него забрали? Ком снова встал поперек глотки, а глупые мысли по поводу этого сжирали меня изнутри. Но я постарался выкинуть их из головы и перенаправить свое внимание на Жасмин.              Она все это время оставалась рядом со мной, время от времени беря меня за руку и перекидываясь парой фраз. Мы были так поражены окружающими нас людьми, что редко переговаривались и в основном просто упоминали только различные факты. Периодически я поглядывал на девушку, и ее яркая улыбка давала мне понять, что я проделал отличную работу. Ее хватка на куртке Джерарда ощущалась немного странно, но, вероятно, это только потому, что я все еще привыкал к этой вещи на себе. Может, я и чувствовал себя в ней неуязвимым, но даже самым сильным чувствам в мире нужно время, чтобы к ним привыкнуть. Стоять напротив стены с развешенными на ней моими собственными работами было для меня совершенно новым опытом равно, как и получать презрительные и скептичные взгляды от проходящих мимо людей, бросающимися иногда глупыми резкими вопросами вроде «Это твоё?». Естественно, это моё, думал я. За каким еще чертом я здесь стою. Мне все же удавалось им ответить, стараясь при этом звучать не слишком вяло и не слишком грубо, но это было довольно тяжело, когда люди так сбрасывают тебя со счетов.              Как только двери галереи открылись для широкой публики, внутрь повалила толпа народу. Около тридцати-сорока человек разом зашли в помещение и разлетелись по нему, как брызги красок по ослепительно-белому холсту. Группы людей были совершенно разными: кто-то казался таким же напыщенным и эгоцентричным, как Чарльз, кто-то был шумным и веселым, как Вивьен, а кто-то — нахальным и самоуверенным, как Джерард (но все же лишенным его характерного шарма).              Все они определенно были ненормальными, по крайней мере, я к таким людям точно не привык. Каждый из них имел какую-то причуду, был ли это богомерзкий уродливый галстук на чьей-то шее, крайне петушиное поведение или странная родинка на лице, напоминавшая Италию и выделяющая человека из толпы. Это заставило чувствовать меня одной из тех рамок вокруг моих фотографий, — просто скучной опорой, поддерживающей мои художественные труды, но внезапно я понял, какой была моя отличительная черта: я был здесь самым молодым. Помимо Жасмин, я был единственным подростком, почтившим художественную галерею своим присутствием. А среди экспонентов я уж точно был моложе всех. Хоть это и был вечер начинающих художников, это совсем не означало, что здесь будут только молодые люди. Младше всех, помимо меня, оказался мужчина двадцати восьми лет, который судя по количеству странно сочетаемых цветов в его образе, высокому тону голоса и манерности был определенно геем.              Здесь было несколько женщин, у которых тоже имелись открытые экспозиции, но болтали они гораздо меньше мужчин, по крайней мере, делали это не так громко. Одетые мрачно и довольно старомодно, они предпочитали изучать работы где-то в конце выставки. Отказавшись от любой косметики, на их чистых щеках не было видно ни намека на макияж. Как по мне, это было просто замечательно: мне не нравилось, когда девушки покрывают свое лицо всякими средствами, словно второй кожей. Жасмин тоже особо не красилась, разве что иногда наносила блеск на губы, но, боже, Жасмин хотя бы мылась. Волосы же этих женщин были такими спутанными и жирными, они спадали им прямо на лицо и прикрывали их, словно какая-то маска. А когда они все же говорили достаточно громко, чтобы их расслышать, голоса мне напоминали звук рвущейся бумаги, такие резкие и охрипшие, будто от курения или нескольких часов безостановочного крика. Я начинал понимать, почему большинство мужчин в арт-пространстве были геями, когда смотрел на этих женщин. Я, конечно, и сам не был совершенным воплощением красоты, но боже мой. Меня всего передергивало, когда я их видел. Да и их картины не были такими уж и хорошими.              Большинство из них занималось современным искусством, основанном на теме угнетения женщин и господстве мужчин. Я и половины не понимал того, о чем они говорили, но, если честно, мне не особо-то и хотелось. Одна из женщин написала целый миллион холстов с изображением брызг темно-красной краски, напоминавших паутину. В некоторых областях краска сгущалась и становилась чуть ли не черной. Я решил подойти ближе, чтобы разглядеть, что же это была за херня, и почему она написала столько клятых одинаковых картин… и тогда до меня дошло, что это на самом деле было. Это была совсем не красная краска. В ту же секунду я помчался на другой конец галереи, чтобы разыскать Жасмин (это был единственный раз, когда мы разделились, но теперь такого больше точно не повторится). Когда я рассказал ей обо всех странностях, и она собственными глазами изучила картины, мы обменялись тревожными взглядами и решили убраться подальше от этих экспозиций. Я был обеими руками «за» искусство, но также я был еще и «за» санитарию.              Не все женщины здесь были олицетворением дурного вкуса и неряшливости, как эти, хоть их и было большинство. Одна женщина около сорока лет открывала выставку своих акварельных работ, которые были рассчитаны на уже более широкую аудиторию. Картины были очень симпатичными и нежными, изображающими водные и природные пейзажи, но почти никто на них не обращал внимания. Женщина была слишком тихой и неуверенной, отчего люди проходили мимо нее. Мне стало так жалко ее, но я ничего не мог с этим поделать. У моих работ тоже мало кто останавливался. Я утешал себя мыслью о том, что это только потому, что они вывешены в самом конце, и люди еще просто не пробрались к ним через эту огромную бешеную толпу, но при этом я знал, что мой возраст также играет в этом определенную роль. Может, куртка и помогала мне чувствовать себя неуязвимым, но между понятиями «самоуверенность» и «безопасность» есть большая разница. Я мог держаться довольно твердо, стоя расправив плечи под руку с Жасмин, но внутри я был абсолютно в себе не уверен. И как только я заметил Джерарда поблизости, изучающего картины и шаг за шагом приближающегося к нашей экспозиции, я решил встретить его на полпути. Выглядел он, мне показалось, так же подавленно, как чувствовал себя я.              Взяв Жасмин за руку, я повел ее к холстам с масляной живописью, которые рассматривал Джерард, склонив голову чуть вбок. Некоторое время мы просто стояли рядом с ним, ожидая, когда же он нас заметит, но его безмятежность и абсолютная поглощенности работой оказалась непробиваемой.              — Эй, — позвал я, неосознанно сжимая руку Жасмин.              — Привет, — откликнулся Джерард, повернувшись и удивленно раскрыв глаза от того, что, как он понял, за ним следили. Он улыбнулся, оглядывая меня с ног до головы и поражаясь щуплому подростку в такой огромной куртке. — Как вам выставка?              — Скучно, — тут же сказала Жасмин и быстро прижала ладонь ко рту, поняв, что ответила даже не подумав. Глазами-блюдцами она посмотрела на Джерарда, а затем снова отвела взгляд на меня. — Простите, — пробормотала она, вся сжавшись под моим удивленным взглядом.              Мне казалось, все это время она была в порядке, наблюдая со мной за людьми. Мне и в голову не приходило, что у нее, как у меня, не было на уме этого несметного количества мыслей, чтобы себя занять. Я даже не знал, что ей ответить, кроме как дрожащим голосом выдавить из себя извинения. Но, как и всегда, мне на помощь пришел Джерард.              — Скучно? — насмешливо воскликнул он, взмахнув рукой и раскрыв рот от возмущения. Его манерность, доведенная до абсурда, заставила Жасмин немного расслабиться, отчего она рассмеялась себе под нос. Я тоже успокоился, понимая, к чему он все это ведет.              — Искусство не может быть скучным, Жасмин, — заявил Джерард, слегка скривив губы, когда произнес ее имя. Он замер на секунду, будто пробуя это слово на вкус. — Мне так нравится это имя, Жасмин. Такое красивое. Тебе когда-нибудь говорили об этом?              Джерард снова улыбнулся и подмигнул девушке, совершенно бесстыдно с ней флиртуя. Мне стоило таких усилий подавить рвущийся смех от картины того, как художник гей флиртует с девочкой-подростком. Это выглядело до жути странно. Даже со мной он не был настолько прямолинейным, но в моем случае он все-таки испытывал ко мне чувства. И этот маленький факт помогал мне выносить их открытый флирт.              — Вообще-то нет, — ответила Жасмин, игриво кинув на меня злобный взгляд.              — Что? — подыгрывая, сказал я и отбросил ее руку, поднимая вверх собственные, словно сдаваясь. — Откуда мне было знать, что я должен делать комплементы твоему имени?              Джерард с Жасмин рассмеялись над моей неловкостью, после чего Джерард чуть наклонился и протянул руку Жасмин.              — Фрэнк просто занят своей выставкой. Я думаю, его можно простить?              Хоть в целом интонация его слов и была прямой, к концу его голос все же устремился вверх, превращая всё в вопрос, и тем самым продолжая еще больше флиртовать с девушкой. Она же улыбнулась и не задумываясь взяла его за руку. Взглянув на меня, она слегка потрясла головой и округлила глаза, словно спрашивая «он точно настоящий?» Да, он был весьма необычной личностью, с которой Жасмин еще никогда не доводилось встретиться, но теперь она обожала буквально каждую минуту их с Джерардом общения. Я кивнул, отвечая на ее немой вопрос, что заставило ее еще больше затрясти головой и тут же шире улыбнуться.              — Как ты смотришь на то, чтобы мы с тобой прошлись вдоль экспозиций, и я доказал тебе, что искусство может быть каким угодно, но только не скучным? — предложил Джерард, смотря на юную девушку, а после на меня, ожидая одобрения. Жасмин метнулась к нему, встав рядом, по-прежнему сжимая своей изящной ручкой его большую ладонь. Я почувствовал легкий укол ревности, хоть и знал, что ни во что большее их общение не выльется. Было просто немного странно видеть обоих людей, с которыми я потерял свою девственность, разговаривающими друг с другом, да еще и флиртующими, как ни в чем не бывало. Пусть я чувствовал себя нормально в одиночестве, особенно в этой куртке, мне все равно не хотелось, чтобы они уходили.              — Отлично. Давайте, ребята, бросайте меня здесь одного. — Я закатил глаза, скрестив руки на груди. Джерард и Жасмин только захихикали, но так ничего мне не ответили.              — Как все прошло с родителями, Фрэнк? — внезапно сменил тему Джерард, чем застал меня врасплох, отчего я резко вскинул голову, совершенно забывая о своей обиде. Он прямо смотрел на меня с серьезным выражением лица, широко раскрыв глаза в ожидании ответа.              — Эмм, — начал я, выпрямившись и чувствуя себя, будто на судебном разбирательстве. В голосе Джерарда совсем не звучала чрезмерная требовательность, но видимо после всех недавних допросов я стал более чувствительным к подобным вопросам. — Не очень хорошо. Но моя мать должна прийти.              В момент меня вдруг окатило осознанием, что я до сих пор так и не увидел в толпе свою маму. Я очень надеялся, что отцу не удалось ее отговорить (или чего похуже), и она все-таки придет. Нервы вновь начинали сдавать, отчего я не задумываясь стал грызть ноготь указательного пальца. А когда переместил взгляд обратно на Джерарда, я заметил, что он во всю улыбался. Опустив глаза на Жасмин, до меня дошло, что она тоже в удивлении пялится на что-то за моей спиной.              — Что такое? — тихо спросил я. Обернувшись, чтобы проследить за их взглядами, я встретился с восхищением в глазах человека, у которого мечтал увидеть этот огонек должно быть с самого рождения.              Сквозь толпу пробиралась моя мама, чуть нахмурив при этом брови с непривычки видеть такое количество людей в подобной величавой обстановке. На ней был тот же свитер, что и за ужином, только теперь его дополняли классические брюки, а сбоку на плече болталась белая сумка из искусственной кожи. А главное, мама надела свою золотую цепочку с крестом, которую носила только в церковь или по особенным случаям. По моим венам тут же разлилась гордость, ведь она сочла это событие настолько же важным, чтобы одеться как для похода в церковь, и это в каком-то смысле делало меня практически богом в ее глазах. Она верила в меня почти так же сильно, как и в этого старика на небесах, которого даже никогда не видела. Я, черт возьми, чувствовал себя особенным не только потому, что она на самом деле верила в меня, но еще и из-за ее желания сохранять эту веру в меня, несмотря на то, как неудобно она себя чувствовала. Я видел, как она бегала взглядом по безмерному количеству незнакомых людей прямо перед ней, останавливаясь и чересчур долго пялясь на мужчину, одетого в костюм, сочетавшего в себе сразу девяносто семь цветов, и на женщину с родинкой в виде Италии на лице. Но не обращая внимания на нервозность и, может быть, даже страх, моя мама все же шла ко мне сквозь толпу так быстро, как только могла.              Тем не менее она была не единственной, кто бросилась мне в глаза, еще один силуэт был чуть ли не погребен под этой толпой и так жаждал моего одобрения. Буквально кричал об этом. Пристальней разглядев эту фигуру, мое сердце на секунду пропустило удар. Медленно, шаг за шагом, вцепившись в него хрупкими руками, мама тащила за собой моего отца.              Я видел, что ему было вдвое больше неловко здесь находиться, чем моей матери. Он сильно сутулился, но все равно выглядел выше большинства людей в галерее. И только сейчас я обратил внимание, насколько низкими здесь были многие художники, никто из них не был сильно выше Джерарда, чей рост и так еле-еле доходил до средней отметки среди мужчин. Заметив такую «приземистость» этой галереи, я снова почувствовал себя здесь в своей тарелке.              Отец был одет в свою кожаную куртку, чей коричневый материал немного сбился в кучу на его спине, делая его внешне еще крупнее, будто бы одной физической формы ему было мало. Мне трудно было разглядеть, во что еще он был одет, кроме джинсов и рабочих ботинок со стальными накладками, но на самом деле это было неважно. Он был здесь. Видно было, что ему не так уж нравилось это место по тому, как его кожа на лице, такая же жесткая, как материал его куртки, и выглядящая сегодня еще грубее, покрылась морщинами в беспокойной усмешке. Но, охуеть, он был здесь. Мне пришлось пару раз отвести взгляд от родителей, посмотреть вокруг и затем взглянуть на них снова, чтобы убедиться в их реальности, в том, что они не были миражом и фантазией, созданной моим разумом, но нет. Каждый раз смотря в их направлении, я видел их снова. Приближающихся ко мне все ближе с каждой секундой.              — Не будем вам мешать, — прошептал мне Джерард, беря за руку Жасмин и уходя в противоположную сторону. Я почти не услышал их, и мне в сущности сейчас было неважно, что он сказал. Конечно, меня немного нервировало, что они останутся наедине, но это было уже не в первый раз за этот вечер. Еще несколько минут я смогу пережить. К тому же, сейчас у меня были более значимые и серьезные вещи, которым нужно уделить внимание.              Мама первая заметила меня в толпе, отчего напряженность тут же исчезла с ее лица, когда она встретилась взглядами с единственным знакомым ей здесь человеком. Она сильнее сжала руку отца, увереннее потащив его плетущегося сзади в моем направлении. Я все еще неподвижно стоял, не в силах поверить в то, что видел.              — Фрэнки! — прокричала моя мать, возможно, слегка громче, чем ей следовало бы. Не очень хотелось, чтобы еще больше художников оборачивались в мою сторону из-за того, как мать на всю галерею называет меня ласковым прозвищем, которое все могут услышать. Хотя сейчас я не мог распознать почти никакой звук. До конца восстановить свои органы чувств мне удалось только когда мама притянула меня в скромное объятие, пока папа околачивался позади, стиснув кулаки в карманах куртки, оглядываясь по сторонам и даже поднимая взгляд на ослепляющие светильники.              Мать обнимала меня впервые за последние, наверное, десять лет, поэтому мне понадобилось какое-то время, чтобы ей ответить. Я привык обнимать Джерарда и Жасмин, которые всем телом отдавались нашим объятиям. Моя мать же все еще оставалась немного холодной, и это действие можно было назвать объятием только технически, только потому что ее руки обернулись вокруг моих плеч, но наши тела по-прежнему были на расстоянии друг от друга. Я был не уверен, почему именно она меня обнимает; может быть, ей было просто радостно увидеть знакомое лицо среди толпы эксцентричных художников, или, возможно, только возможно, она уже мной гордилась. Мне не хотелось выбирать между этими двумя причинами.              Когда мы отстранились друг от друга, она улыбнулась мне, все еще выглядя немного измотанной и нервной.              — Это место такое… — начала что-то говорить она, бегая взглядом вокруг, стараясь подобрать подходящее определение, — …такое белое.              Я рассмеялся намного громче, чем было нужно. Нервы и эмоции так расшатались, что нашли единственный способ выплеснуться наружу в виде смеха.              — Да, мам, — сказал я, наслаждаясь тем, как звучало это слово. Мама. Сегодня она была именно ею. — Очень белое.              Она кивнула, не зная, что еще сказать. Обернувшись на моего отца, который все еще осматривался вокруг, корча смешные рожи от удивления, мама схватила его за руку, словно боясь, что он может сбежать.              — Смотри, кого я привела! — воскликнула она, широко открыв глаза от восторга или же страха — трудно было сказать.              — Ага, — затаив дыхание произнес я, оглядывая отца с ног до головы. Он все еще избегал зрительного контакта с нами, но хотя бы заговорил.              — Никогда не думал, что приду в подобное место, — заявил он немного слишком искренне. В конце концов он посмотрел на нас с мамой, а после и мне в глаза, отчего казалось, будто он видит меня насквозь. — Так покажи мне, зачем я здесь.              Это был прямой приказ, и хоть его слова больно ранили, я собирался показать ему всё. Мне необходимо было показать ему и моей матери, над чем я трудился всё это время. Я не просто развлекался с каким-то сорокасемилетним художником; я и сам становился им. Он был моим учителем, моим наставником, а не гребаным насильником. Я не собирался прямо здесь снова затевать очередную ссору. Мне всего лишь нужно было показать им мои фотографии, правду, которую мне удалось запечатлеть на пленке, и, может быть, понемногу, снимок за снимком, вернуть их доверие ко мне.              Я повел их сквозь толпу, шагая так быстро, что они еле поспевали за мной. Проходя мимо Джерарда и Жасмин, мой взгляд на секунду задержался на том, с какой экспрессией и изящной жестикуляцией он рассказывал ей о чем-то, указывая на маленькие цветы, изображенные на холсте, но я надеялся, что родители этого не заметили. Джерард и Жасмин все равно стояли к нам спиной, так что для родителей они вполне могли слиться с этой толпой художников. Джерард, конечно, очень хотел познакомиться с ними, в особенности с моим отцом, но я считал это паршивой затеей. Любой ценой я хотел бы этого избежать, чтобы уберечься от каких-либо неприятных ситуаций. Мне даже в мыслях не хотелось касаться этой опасной территории, запрятанной в дальний уголок моего разума, поэтому я всё быстрее передвигал ногами, чтобы вступить наконец на собственную территорию, которая все еще не ощущалась мне родной, но уже была знакома.              Когда я завернул за угол, направляясь к своей экспозиции, я был удивлен увидеть множество людей, расхаживающих вдоль нее и рассматривающих фотографии; намного больше, чем было до этого. Я внезапно остановился на своем пути так, что моя мать практически врезалась в мою спину. Для меня это было абсолютным шоком: люди разглядывали мои работы, интересовались мной и не говорили при этом обо мне неприятные вещи. Они вообще почти ничего не говорили. Мне еле-еле удавалось расслышать их тихое бормотание, но даже в этом патетичном гуле не прозвучало ни одного негативного мнения. Люди указывали пальцами на мои снимки, но совсем не со злостью. Они подмечали разные детали и улыбались, когда им удавалось их заметить. Это было просто прекрасно. А я никогда еще в жизни не чувствовал себя настолько обнаженным и открытым. Но как ни странно, я никогда еще не чувствовал себя при этом так хорошо. До меня начинало доходить, почему Вивьен была своего рода эксгибиционисткой.              — Это они? — ахнула мать, напуганная моей внезапной остановкой и количеством людей. Я кивнул головой, а моя расслабленная челюсть бессильно упала, когда я почувствовал, как мама прошла дальше мимо меня, чтобы тоже взглянуть. Она сама направилась прямо, находя фотографию, рядом с которой никто не стоял, и начала ее изучать. Меня радовало, что она не просила меня что-то объяснить или вообще находиться рядом с ней, потому что я, наверное, даже не смог бы ничего сказать. Мне не хотелось слышать от нее ни одобрения, ни критики. Пусть всё будет, как есть. Я уже было развернулся, как вдруг снова встретился лицом к лицу со своим отцом, который все еще нерешительно стоял в самом начале моей выставки.              — Откуда ты взял эту куртку? — спросил он, отчего мощный, подобный грому голос эхом отразился от стен. Я взглянул на себя, почти забывая о той притупленной тяжести на теле, которая ощущалась от вещи. Осознание того, что все это время я был в куртке Джерарда, усилило ее вес на моих плечах, а материал, казалось, оставлял раны на нежной коже. Я чувствовал, словно из моих легких выбили весь воздух, и мне нечем было больше дышать.              — У друга.              Отец взглянул на меня сверху вниз, прищурив глаза и наклонив голову вбок. Его дыхание было резким и тяжелым, таким, что я буквально слышал легкий свист из-за его стиснутых зубов. До того, как он все же что-то произнес в ответ, я думал, что просто оглох.              — Ладно, — наконец сказал он, принимая мой ответ, пусть и без явного желания, что было нетрудно заметить. Отец прошел мимо меня, не сказав ни слова, и вновь оказался рядом с матерью, которая уже добрые несколько минут жестом просила его подойти. Пока отец вышагивал вдоль моей экспозиции, я ощущал себя так, словно он наступал прямо на мое безвольное тело, бесцельно бродил прямо по моему чувству смелости и душе, которые он мог бы выбить одним пинком ноги. Но, по крайней мере, теперь он знал, что у меня была душа. Он начинал подмечать, пусть и очень медленно, те вещи обо мне, о существовании которых даже не подозревал. Он видел, что мои работы были вывешены в галерее, что я был настоящим художником и оказался способен на большие свершения, за которые он бы отдал мне должное. Обращая на него взгляд и видя, как меняется его осанка, интуиция подсказывала мне, что он прекрасно знал: куртку я взял не у друга. Ему было противно то, куда приводили его собственные мысли, и то, к кому я ходил, но пока он не мог заметить в этом очевидного вреда. Он принял мой ответ, потому что больше ему ничего не оставалось. И никаких причин, чтобы не верить мне, ему тоже было не найти. Он оказался в тупике, точно так же, как и я.              Иронично, но уже очень долгое время я не чувствовал такую близость и одновременно отдаленность с отцом. Мне хотелось рассмеяться и в ту же секунду заплакать от этого, но я успокоился и, схватившись за лацкан, на котором был голубь, пошел вперед. Теперь моей целью стало найти Джерарда и Жасмин, прежде чем родители закончили бы изучать работы.              Я шел по галерее так скоро, что мои ноги, казалось, едва касались пола. Эти двое оказались там же, где я видел их пару минут назад, сдвинувшись лишь на картину в сторону. Они разговаривали (точнее, большую часть беседы вел Джерард, в то время как Жасмин кивала головой и вставляла кое-где несколько слов). Они были очень близко друг к другу, его рука аккуратно касалась ее спины, пока другой он указывал на какую-то мелкую деталь, изображенную на висящей картине. Они оба смотрели вперед, но периодически Джерард поворачивался к ней, открывая мне вид на его уникальный профиль с заостренным носом, и в эти моменты на его губах расплывалась полуулыбка, пока он продолжал озвучивать свои мысли.              Я наблюдал на ними довольно долгое время, не желая прерывать сцену, разворачивающуюся передо мной. По тому, как они общались, я мог сказать, что прямо сейчас происходило нечто особенное, — особенное, хоть раз при этом не включающее меня. Они сблизились, но совсем не потому, что оба трахались со мной и видели меня обнаженным. Мое имя вообще не было частью их беседы. Джерард разговаривал с ней, учил ее, а она впитывала каждое его слово. Точно так же, как было и со мной. Конечно, не так лично и интимно, как может показаться (или я просто пытался убедить себя в этом), но тем не менее между ними зарождалось что-то хорошее. И Жасмин нуждалась в этом. Я видел это в том, как горели ее глаза, как она смеялась, когда улыбался он, как она всегда кивала ему в ответ.              В эту секунду они выглядели как никогда красивыми для меня. Жасмин — горлица в своем истинном преображении. Она всегда была невероятной, справедливой и свободной, но теперь она, кажется, в полной мере осознала свою свободу. Все это время она была такой, просто никогда в это не верила. Она считала, что ее заставляют делать некоторые вещи, как например, ехать с Джейсоном в коттедж, потому она просто не хотела его потерять. Она бы и не потеряла его, а лишь только потеряла себя. Ее вины не было в том, что ее родной брат навсегда пропал. Не было ее вины и в том, что папа избивал маму. Ничто из этого не было ее виной. Ее отец пытался лишить ее оперенья, с корнем выдирая перышки одно за другим. Она даже считала, что ему это удалось, но каждый раз взбегая по этому трамплину, она училась летать снова и снова. Она боролась за собственную юность, которую у нее отобрали, и в то же время взрослела на глазах. Жасмин всегда была полна духа свободы, но теперь она стала еще и взрослой. Я мог поклясться, что почти видел, как из ее спины показались растущие крылья. Прямо там, где расположилась рука Джерарда.              Он помог ей обрести эти крылья, и мне казалось, что он определенно знает, что делает. Он всегда знал. Он знал все о горлицах, о тех птицах, которым предназначено быть вместе. Знал он и о том, что Жасмин собиралась ждать меня, и пусть мое сердце сжималось от этого, я все же видел в его поведении и действиях, что он отдавал себе отчет, какое еще множество лет ей придется ждать. Может быть, мне и было суждено быть с Жасмин, но я хотел только Джерарда. Я нуждался в нем и любил его. Он был таким же потрясающим, как и Жасмин, когда говорил, объяснял что-то в искусстве или вскользь давал парочку жизненных уроков. В такие моменты Джерард был далеко не художником — не был эгоистом. Он был настоящим человеком. Не мог надышаться, полностью впитать в себя все удовольствие от общения с людьми, которое было для него жизненной необходимостью. Я знал, что ему было необходимо много вещей. Он хотел внимания людей, хотел, чтобы они не оставались равнодушными. И если бы вы поближе познакомились с Джерардом, то ни за что бы не остались равнодушными к нему. Так было и со мной, и я знал, что так теперь было и Жасмин.              Я наблюдал, как эти двое разговаривали, казалось, уже целую вечность. Все, о чем я подумал, — это то, что на самом деле это и было вечностью. Я умер и переродился уже столько раз, что уже не понимал, что вообще происходит. Единственное, что я знал, — я смотрю на двух людей, которых так люблю, в месте, где никогда не думал, что окажусь.              Повернувшись к Жасмин, чтобы что-то разъяснить, Джерард поймал мой взгляд, пока я продолжал на них пялиться. Его глаза метнулись на меня очень быстро, после чего последовала скромная улыбка и кивок головы, будто бы он говорил мне, что скоро закончит. Джерард плавно убрал руку со спины девушки и кротко что-то ей сказал, прежде чем обнять ее и направиться ко мне. Он шел тем же прогулочным шагом, что и раньше, с неизменной улыбкой на лице. Жасмин увидела меня, как только Джерард отошел от нее, и слегка помахала мне рукой, после возвращаясь к изучению искусства, которое теперь было для нее совсем не скучным.              — Привет, — сказал Джерард, касаясь моих рук. Он сделал этот жест так плавно и быстро, что мне потребовалось время, чтобы осознать, насколько это вообще-то было опасно. Но мы не стали зацикливаться на этом и плечом к плечу начали прогуливаться по галерее в неторопливом темпе. Вдруг я почувствовал, как он коснулся меня другой рукой, да так напугав меня этим, что внутри все сжалось.              — Я с тобой уже целых пять минут разговариваю, Фрэнк, — сказал Джерард своим чистым лаконичным голосом, не переставая улыбаться.              — Ой, — произнес я, встряхнув головой. Я так был погружен в размышления о Жасмин и Джерарде, о папе с мамой и о том, что всё это означало, что мой разум будто заволокла пелена. — Прости.              — Не извиняйся, — четко сказал он голосом, напоминающим текущий ручей. Я снова поднял глаза, чтобы встретиться с его взглядом, и внезапно ощутил такое расслабление, его мягкий взгляд так и обволакивал меня волнами успокоения. Я на секунду в ответ схватился за его руку, прежде чем тут же отпустить.              — Эта Жасмин очень милая юная леди, — заявил он, как только тишина между нами практически уже начинала давить. Я кивнул, не желая что-либо говорить на этот счет. Джерард усмехнулся, продолжая болтать, даже не обратив внимание на мою неловкость от затевающейся беседы.              — Ведется на каждое мое слово, — улыбнулся он, вспоминая проникновенные улыбки Жасмин. — Мы остановились у одной из картин. На ней был изображен закат над озером. Очень красивая, очень даже неплохо написанная. Думаю, я даже спал с отцом этого художника несколько лет назад, хотя мне теперь уже и не припомнить всех имен. Только если лица. Неважно, — сказал Джерард, взмахнув свободной рукой в воздухе и поспешно продолжая. — Возвращаясь к картине. Я рассказывал Жасмин о передаче пространства, эмоциональности изображения, технике мазков. Базовый жаргон художников. Рассказал ей про ноншалантные мазки и о том, как они придают картине большей детализированности, но в то же время делают её такой размытой и концентрированной.              Внезапно Джерард прервал свой поток слов и встал на месте, бросив на меня неопределенный взгляд. Я сразу не смог считать это выражение лица, которым он меня одарил. Будто бы он намекал мне на то, что теперь моя очередь говорить, но в моей голове не было ни единого слова. Неужели он проводил подобный урок и со мной, но я его забыл? Только мысль об этом уже пугала до чертиков.              — Ноншалантные… — заговорил я, вслух произнося незнакомое слово и вдумываясь в него. — Не помню, чтобы ты учил меня этому. Они реально так называются?              Джерард хихикнул на это, но более резко, чем я привык.              — Откуда, блин, мне-то знать? Я забыл все это дерьмо много лет назад, как только окончил академию. Всё, что мне нужно знать, — это как именно рисовать, а не всякие там термины для этого. Они не имеют никакого значения.              И снова он прервался, подстрекая меня к ответу. Я раскрыл рот, но найти подходящие слова, которые он хотел услышать, мне удавалось с трудом. Мне даже суть происходящего поймать было тяжело.              — Так в чем суть?              — Суть, — быстро начал он, сразу же меня перебивая, — в том, что я сказал то, что выдумал, и Жасмин в это поверила. Она очень умная девушка. Я уловил это с самых первых минут пребывания в ее компании. Но она все равно мне поверила. — Он вздохнул, замедляя темп нашего шага. А последние слова он произнес с горьковатой усмешкой. — Такое со многими случается. Как жаль, что я то еще трепло.              Резко остановившись на пути, я разорвал хватку наших с ним рук, отчего Джерард оказался на пару шагов впереди меня. Нахмурившись, он обернулся, после приподняв в удивлении бровь.              — Не говори так, — сказал я, отвечая на его растерянное выражение лица. Мой голос прозвучал намного серьезней, чем я намеревался, но что мне еще оставалось? Я не мог поверить, какого Джерард о себе мнения. Я видел, что он был немного опечаленным, но, как мне казалось, он был последним человеком на свете, который бы в себе сомневался. Зачем он вообще начал всю эту историю про мазки? Она была бессмысленной. Только создавала какой-то цикл сомнений в себе, когда их вообще не должно быть. Он не мог сомневаться в себе. А если же он это делал, но во что мне тогда оставалось верить?              — Ты не трепло.              Джерард вздохнул, засовывая руки в узкие карманы своих джинсов. Он смотрел в пол, а затем поднял на меня взгляд своих скрытых под челкой глаз, еще более глубоких, чем обычно.              — Иногда, Фрэнк, это именно так, — слабым голосом настаивал он. Снова вздохнув, Джерард топнул одной ногой. — Иногда я такой же невежественный, как и ты.              — Не говори так, — пробормотал я, не вынося каждое слово, которое слышал. Я поднял взгляд на Джерарда и заметил, как что-то в нем потухло. То, как он стоял, — поза больше не излучала самоуверенность. Он, конечно, не выглядел хилым, но что-то все-таки изменилось. Что-то, чего я раньше не видел и что теперь терпеть не мог. Я глубоко вздохнул, замечая, как он сделал то же самое, и начал говорить, дабы заполнить тишину. — Ты в порядке?              Мой вопрос был совершенно серьезным, но Джерард, похоже, не счел его таковым, посчитав тривиальным. Его губы скривились в улыбке, и он искренне рассмеялся, что было приятно слышать, ведь сквозь него снова начинала просачиваться прежняя манерность, которой я в то же время не мог сейчас доверять.              — Ох, не переживай, Фрэнк, — сказал он, кивая головой и встречаясь со мной взглядом. Он подошел ближе, опуская руки на мои плечи и не отдаляясь от моего лица. И вновь ситуация была очень опасной, но к этому моменту мы были уже в самой дальней части галереи. Рядом с нами располагалось окно, которое пропускало внутрь разливающуюся черноту небосвода снаружи, а временные перегородки в качестве стен, заполненные картинами, отделяли нас от остальных и образовывали что-то вроде укрытия от зевак, бродивших по галереи. Джерард улыбнулся мне, в его глазах читалась бесконечная глубина и искренность. — Я больше, чем в порядке. Я очень тобой горжусь.              — Спасибо, — сказал я, по-прежнему сомневаясь. Он выглядел счастливым — правда выглядел, но мне казалось, что счастлив он по какой-то неправильной причине. Раньше он всегда находил наслаждение в собственных достижениях, а теперь — в моих. Как по мне, это было неправильно.              — Так тебе понравилась Жасмин? — спросил я, только чтобы хоть что-нибудь спросить. Он, может, и упоминал тот факт, что она только ему в рот и смотрела, но мне все еще было непонятно, хорошо это или плохо.              — О, да, — эмоционально воскликнул Джерард. — Я ее обожаю. Она такая харизматичная и имеет собственный способ привлечь внимание, даже если говорит всего пару слов. А ее улыбка заставляет чувствовать меня так, словно я улыбаюсь абсолютно ущербно. Она очень красивая и действительно довольно умная. Нечасто встретишь в человеке сразу оба эти качества. Теперь я понимаю, почему ты в нее влюбился. — Джерард одарил меня озорной улыбкой, нисколько не тыкая меня в тот факт, что я когда-то переспал с ней, пока его не было рядом. Он чуть ли не гордился этим на самом деле, — тем, что я выбрал для этого действительно подходящую мне девушку.              От его слов я почувствовал лишь неловкость и лишился дара речи, я пытался шевелить языком, но ничего стоящего сказать не получалось. Я даже и не знал, что на такое можно ответить. Спасибо? Нет. Уж точно не это.              — Она любит тебя, ты ведь знаешь? — вдруг заявил Джерард. Он вынул одну руку из кармана и прошелся ей по волосам. И снова я был просто ошарашен. Я понимал, что его слова были правдой, но мне совершенно не хотелось, чтобы он вообще об этом знал. И как он догадался? Это Жасмин ему что-то сказала? Конечно, она бы никогда так не поступила, пытаясь поставить под угрозу наши с Джерардом взаимоотношения. Здесь и так было слишком много людей, готовых сделать это за нее. Она бы ничего такого не сказала, а даже если бы сказала, то это бы ничему не угрожало. Джерард снова выглядел счастливым. Он улыбался мне, и пусть мне казалось, что я видел в его взгляде толику грусти, она скрылась за его белоснежной улыбкой.              — Все равно тебя я люблю намного больше, — ответил я, вновь найдя свой голос. Я не мог позволить ему оставаться опечаленным, даже если это и было только слегка, но оспаривать правду у меня тоже не было сил. Зная Джерарда, он бы сразу определил, что я вру. Но тем не менее мои слова были далеко от лжи. Я любил Джерарда больше любого человека за всю мою жизнь. Я надеялся, что он увидит это в моих отчаянных движениях. Наклонившись вперед, я выставил руки ладонями вверх и немного протянул их к нему, будто отдавая что-то. Мне хотелось, чтобы он взял у меня хоть что-нибудь, потому что мне он уже столько всего подарил.              — Невозможно, — тут же настоял Джерард. Я почти почувствовал, как он берет меня за руки и переворачивает их, опуская вдоль моего тела. Он не хотел ничего у меня брать, но все еще заставлял чувствовать меня пустоту в сердце от его слов. Я уже было собирался начать спор, готовясь излить ему всю свою душу прямо посреди собственной выставки, наплевав на людей, которые могут услышать, как я признаюсь в вечной любви гребаному художнику, лишь бы только он это знал. Но прежде чем я успел начать, он снова заговорил, раскладывая все по полочкам.              — Любовь невозможно измерить, — разъяснял он, сразу же завладевая моим вниманием. — Ты не можешь говорить, что любишь одного человека больше, чем другого, потому что нет таких весов, которые бы измерили это. Любовь просто существует; она не должна просто занимать свободное пространство. — Он остановился, думая, какой пример привести, чтобы мне стало понятнее. — Я люблю Вивьен, как и люблю тебя. Но все же иначе, совершенно иначе. — Он закатил глаза, понимая, что только больше все запутал. — Я люблю тебя иначе, чем люблю ее. В лучшем смысле этого слова.              Джерард слабо улыбнулся, зная, что последняя фраза звучала довольно избито. Мне было неважно, что это всё казалось клишированным, слышать это от Джерарда было приятно. Я знал, что он обычно не использует банальные фразы, поэтому сейчас для меня это было чуть ли ни честью. Я улыбнулся ему в ответ, чувствуя, как все мысли остывают и утихают в моей голове.              — Я тоже тебя люблю, — ответил я взаимностью, наблюдая за тем, как он закатил глаза.              — А еще ты любишь Жасмин, — добавил он, подходя ближе и вновь кладя руки на мои плечи, отчего я чувствовал, как атмосфера между нами накаляется. — И это нормально. Ее очень просто полюбить.              Я кивнул, отводя от него взгляд из-за легкой неловкости. Впервые я ощущал, как чувство счастья разливалось по всему телу от тех действий, что непосредственно связаны с Жасмин. Раньше, пусть я и признавал то, что случилось, мне всегда было противно от самого себя, в особенности, когда я был рядом с Джерардом. Находясь наедине с Жасмин, разговаривая с ней и смеясь, было легче осознавать то, почему я совершил то, что совершил. Эти два чувства вступали в борьбу, когда я был с Джерардом, смотрел на него, пока он что-то говорит, а мой разум возвращал меня к той роковой ночи. Я не мог поверить, что облажался именно таким образом, и пусть даже Джерард не сердился на меня, я все еще себя ненавидел. Теперь же я чувствовал, как моя враждебность к собственному существованию растворяется в одобрении того, что я любил эту девушку. Если меня и заботило чье-то одобрение по этому поводу, то только Джерарда. Его помощь мне в признании этой любви, как и многих других вещей, была безмерной и заставляла относиться ко всему проще.              — Она даже захотела наведаться в мою квартиру. Посмотреть мои картины. Она думает, что я наверняка хорош в этом. Что я продал много работ, а некоторые из них не так давно выставлялись в галерее, — усмехнулся Джерард, возвращая нас обратно в менее напряженную реальность. Я поднял на него глаза и увидел, как он закатил глаза от собственной реплики. — Говорил же. Ведется на каждое мое слово.              — Ты рисуешь сейчас что-то? — спросил я. Мне хотелось вновь сконцентрировать внимание на нем, сфокусироваться на чем-то, кроме любви к этой девушке. Даже если он это и одобрял, мы еще много о чем могли поговорить. Он снова улыбнулся и слегка закатил глаза, убирая руки с моих плеч. Кивнув, Джерард собирался с мыслями, чуть прикрыв веки и глубоко вздохнув.              — Я почти закончил одну картину, и, думаю, она будет лучшей из всех, что я когда-либо писал, — ответил он, после чего провел рукой по волосам и сжал пальцами виски, морщась словно от головной боли.              — И что она изображает? — спросил я, будучи очень счастливым и заинтригованным тем, что он вернулся к работе.              — Свободу, — просто ответил Джерард, широко мне улыбнувшись, что я тут же зеркально повторил. С тех пор, как я вернулся, единственной вещью, оставшейся в его квартире от искусства, был резкий запах краски, поэтому я размышлял, начал ли он писать что-то новое или же заканчивает какую-то недоделанную работу. Посреди ночи он вскакивал, только лишь чтобы подготовить различного рода вещи, нужные мне для проявки. Но по всей видимости, он также нашел время и для новой картины, и совсем неважно, какой она выйдет.              Я только собирался хоть что-то ему сказать в ответ (правда, хоть что-нибудь), как оглушительный звук удара заставил нас обоих подскочить от неожиданности.              — Что это было? — спросил я, чуть не подавившись воздухом. Подняв руку к груди и сильно ее сжав в кулак, я почувствовал, как уже засохшие капли краски отколупывались, оставляя следы на моей ладони. Джерард нахмурился, бегая взглядом по галерее и останавливаясь на большом темном окне, откуда исходил этот звук. Спустя пару мгновений, как мы оба уставились в этом направлении, раздался еще один звук, еще один приглушенный удар, который, казалось сотряс всё здание. Моим первым инстинктом, когда бы я ни слышал любой громкий резкий звук, был расчет на то, что скорее всего это обстрел. Живя в Джерси, это было совершенно привычно. Но этот звук все же был слишком притупленный и… влажный, чтобы быть похожим на выстрел. Я никак не мог понять, что же это.              Все гости галереи к этому времени отвлеклись от своих дел и пялились на темное окно, которое больше не отражало блики и отсветы бросающейся в глаза белизны; теперь по нему стекла какая-то оранжевая субстанция, формируя некий призрачный образ. Цвет казался слишком редеющим и прозрачным, чтобы быть краской, и слишком густым и вязким для воды. Я пялился на это пятно целую вечность, пытаясь понять, что же это за хрень такая. Я точно видел это раньше, и воспоминания начали мучить меня, заставляя думать, будто когда-то в прошлой жизни я был по ту сторону окна. Но когда раздался звонкий и едкий смех после глубокого и хриплого голоса, от которого, я думал, мне удалось сбежать, я тут же понял, что здесь происходит.              — Твою же мать, — воскликнул я, стиснув зубы и топнув ногой по паркету. Испустив тяжелый вздох, я взглянул сначала на окно, а затем на Джерарда, который, кажется, пришел к тому же выводу, увидев мое поникшее выражение лица.              Сэм и Трэвис закидывали галерею чертовыми яйцами. Мне трудно было в это поверить. На самом деле не очень-то и трудно, но я просто не хотел это признавать. Я знал, что Сэм и Трэвис те еще подонки, это ясно как божий день. Также я знал, что они не прочь в свободное время заняться вандализмом; блять, да я и сам раньше составлял им компанию в этом. Обычно мы совершали подобные нападения на Хэллоуин, когда закидывание яйцами было уместно и вроде как ожидаемо. Но сейчас был не Хэллоуин, да и меня с ними не было. Скорее всего это и было причиной происходящего: они в очередной раз хотели отомстить мне за то, что я все еще не вернулся к ним. Записки с мерзкими оскорблениями в мой адрес было и так достаточно, как и звонков, но теперь они нашли меня лично и разрушали всю мою жизнь. Жизнь, которую я так долго и упорно создавал. Ярость и злость с дикой скоростью растекались по моему телу, в то время как я то и дело сжимал и разжимал кулаки. Короткие ногти (скорее то, что от них осталось) с силой отпечатывались на моих ладонях в виде небольших полумесяцев. Я был просто вне себя от ярости, а зная Сэма, он, конечно же, только подливал масла в огонь.              — Художники пидоры! — раздался отчетливый вопль с улицы, от которого задрожало даже окно, тут же покрывшееся очередной партией яиц. Я пугался каждый раз, когда белый шарик разбиваясь врезался в стекло, хоть и знал, что это случится. Я был таким наивным, и от этого меня буквально уже тошнило.              — Что происходит? — спросила Вивьен, подбежав к нам с Джерардом, пока мы ошарашенные в ступоре стояли прямо перед окном. Ее волосы разметались по лицу от того, как лихорадочно она что-то говорила. Руки ее активно жестикулировали, а сама она явно тряслась от переживаемого стресса.              Мне было так противно, словно это я собственноручно закидывал яйцами здание. Вивьен и так находилась под большим давлением, организовывая художественную выставку, не хватало ей еще каких-то козлов, портивших ее галерею. Мое сердце сжималось все сильнее и сильнее от каждого столкновения очередного яйца со стеклом, взрывающегося тут же, словно бомба. Наша война сменила фокус.              — Мне ужасно жаль, Вив, — ответил я, чувствуя, как злость на время отпустила меня.              Кое-что за окном вдруг привлекло мое внимание. Я пригляделся и заметил третьего участника этого шоу, которого никак не мог узнать. Но только поначалу. Сэм и Трэвис стояли плечом к плечу, в длинных руках последнего находилась коробка с яйцами, а на лицах обоих красовались улыбки. Третьего участника было тяжело разглядеть, в основном из-за слизи белка, стекающего по стеклу и с каждым разом все больше перекрывающего вид. Мне знакома была форма тела и даже искаженное окном лицо, но я никак не мог припомнить этого человека в своей жизни. Внезапно рядом со мной возникла Жасмин, яростно бросившаяся к окну. Она сразу же узнала этого человека. Тебе не нужно много деталей, чтобы распознать того, с кем ты делишь дом, в котором живешь.              — Чертов Джейсон, — на одном дыхании прорычала она низким голосом. — Он, должно быть, подслушал наш разговор и решил сдать тебя Сэму и Трэвису, — грубо пояснила она мне, так и не отрывая глаз от темной фигуры на улице. — Вот же черт, — снова выругалась она, становясь еще более злой, чем я когда-либо ее видел. — Я его прикончу.              Она сорвалась с места, рванув по галерее, но успела пробежать всего пару шагов, прежде чем Вивьен схватила ее за руку (на удивление крепко — должно быть, сказались похожие ситуации с девятилетней дочерью) и повернула лицом к себе.              — Скажи мне их имена, и я вызову полицию…              Я слышал, как девушки стали разговаривать, сопровождаемые тяжелым дыханием Жасмин, эхом раздающимся по галерее. Я не слышал ничего, кроме звука стекающих по стеклу яиц и периодических оскорблений, отчего казалось, что это все просто сон. А скорее чертов кошмар. Мне было тяжело поверить в то, что это происходит, и несмотря на заявление Вивьен вызвать полицию, я знал, что это не многим нам поможет. Даже если их поймают, они найдут адвокатов и избегут ответственности, если им вообще выдвинут обвинения. Но это не меняет того факта, что я только-только освободился от них, вновь выиграл в этой войне собственную жизнь, а они нашли способ достать меня. Снова. Я не позволю повториться тем событиям, что случились в коттедже. Им не удастся так просто меня сломить. Они продолжали стоять по ту сторону окна с гаденькими улыбками на лица, а Сэм махал своей рукой, сжимающей яйцо, прямо перед моими глазами. Он издевался надо мной. Показывал мне то, что власть все еще была в его руках.              — Сраный педик, — прочитал я по губам то, что так тихо произнес он, разрывая при этом мои барабанные перепонки этими оскорблениями. Сэм посмотрел на меня, потом на Джерарда, а затем кинул яйцо в окно прямо туда, где отражались наши силуэты. Удар о стекло заставил вздрогнуть все здание, заставил вздрогнуть все мои внутренности, но пока так и не разбив ни окно, ни меня.              Внезапно и к моему же удивлению, я сорвался. В точности, как и Жасмин, я бросился вперед, прекрасно понимая, что только лишь врежусь в стекло, но совершенно об этом не заботясь. Однако так же, как и девушка, я был остановлен двумя удивительно сильными руками, обернувшимися вокруг моей талии. Я взглянул вверх, готовясь сопротивляться, и увидел Джерарда, смотрящего на меня вниз, сузив при этом глаза. На моем лице наверняка читалась тревога и ярость, потому что я совершенно не понимал, что он делает.              — Пусти меня! — крикнул я, выплескивая на него накопившуюся злость. Он и не вздрогнул, даже когда я брыкнулся ногой, ударив его по голени. Поначалу я даже не заметил этого. Джерард только прикусил губу и зажмурил глаза, но не переставал крепко сжимать меня в руках.              — Не делай этого, — спокойным тоном произнес он, слегка пошатнувшись от той силы, которую он прикладывал, чтобы меня удержать.              — С какой это, блять, стати? — спросил я, чувствуя, как начинаю закипать от смятения и гнева, бурлящих внутри меня. — Ты сам говорил, что в борьбе есть страсть. Я хочу драться!              Мне самому было удивительно, как я смог воспроизвести его собственные слова в такой момент, но ведь я слышал их так много раз, что, должно быть, к этому времени они стали для меня чем-то обыденным.              — В этом нет никакой страсти, — поправил меня Джерард, медленно качая головой. — Это драка во имя гиблого дела. Это драка без возможности победить. — Он замолк, прикусив губу от напряжения, пытаясь собрать все мысли в заключительную фразу. — Словно жизнь без возможности полюбить. В ней нет никакого смысла, Фрэнк.              Его слова были простыми, но от этого не менее мудрыми, как и всегда. Я посмотрел прямо ему в глаза и без слов понял, что он снова уверял меня в своей любви ко мне. Я перестал сопротивляться, но все же не мог игнорировать наполняющую меня злость. Это же были Сэм и Трэвис — я должен им отомстить. Они все еще стояли по ту сторону окна, и мне было нетрудно расслышать их смех. Они снова и снова продолжали бросаться гомофобными шуточками, особенно теперь, когда Джерард прикасался ко мне, придерживая сзади. От этого кровь буквально закипала у меня в жилах. Я должен был сделать хоть что-нибудь.              — Но… — начал я спорить, широко замахав руками, но Джерард быстро меня прервал.              — Нет, тебе не нужно ничего делать, — возразил он моим собственным мыслям, заставляя морщины на моем лбу углубиться еще больше, пока я слушал то, о чем он говорит. Джерард убрал руки с моей талии, проводя ими по спине и возвращаясь к моим плечам, после чего схватил сзади за шею, вынуждая посмотреть прямо на него. Он должен был завладеть моим вниманием. На кону была моя жизнь.              — Они никогда не повзрослеют. Ты пытался их заставить. Они, возможно, и сами пытались это сделать. Но ничего не сработало. И это не твоя ответственность. Даже если они делают тебе больно, а теперь еще и всем, кто здесь с тобой, изменять положение к лучшему — все еще не твоя ответственность. Насильно ты не сможешь изменить никого, кроме самого себя, Фрэнк, как бы сильно ты ни старался. — В его голосе звучала искренность, настоящий жизненный опыт и даже боль, в которую я никак не мог вникнуть. Даже и не хотел. Он бросил быстрый взгляд на людей позади, немного поубавив свой пыл, а затем перевел на меня все внимание, всего себя. — Ты попытался повзрослеть, Фрэнк. И у тебя получилось. Ты изменился, потому что верил, что ты сможешь. Сэм и Трэвис в это не верят. Они больше не твои друзья, и они это доказали. Так что забудь о них. Сосредоточься на людях, которые прямо здесь и прямо сейчас наслаждаются тем, как ты вырос.              Он вновь прервался, поглаживая меня пальцами по линии роста волос у шеи и подталкивая чуть вперед. Убрав одну руку, он вытянул ее в сторону, представляя мне галерею, будто бы я никогда ее не видел. Все уже вернулись к своим делам, только лишь несколько пар глаза, кроме Вивьен и Жасмин, задержали свой взгляд на мне. Скоро и девушки исчезли из поля зрения, направившись ближе ко входу, чтобы вызвать полицию. Я знал, что Сэм и Трэвис по-прежнему позади меня — я буквально телом чувствовал их присутствие — но, приподняв голову, я прислушался к следующим словам Джерарда.              — Давай же пойдем и познакомимся с этими людьми? — Он взглянул на меня, улыбаясь и приподнимая одну бровь. — С твоими новыми друзьями.              Дружескими отношениями, о которых говорил Джерард, было довольно трудно проникнуться, особенно когда поведение многих этих людей все еще было чуть ли не высокомерным. Раздался очередной треск разбившегося о стекло яйца, и тогда я понял, что выбирать мне особо нечего, как и нечего терять. Я неотрывно вглядывался в глаза Джерарда. Он обернул руку вокруг моей талии, немного поглаживая по спине и подталкивая вперед. Буквально паре секунд его присутствия вот так рядом потребовалось мне, чтобы оставить прошлое позади и задвинуть этих трех парней на самую дальнюю полочку своей памяти, обескураженных и с ног до головы обляпанных яйцами.              Оставшийся вечер прошел намного спокойнее и даже увлекательней, чем его первая половина. Выставка должна была закончиться около полуночи, но Вивьен понимала, что художники обычно не признают концепт времени, поэтому окончание шоу немного отложилось. Она то и дело бросала взгляды на Джерарда, а тот в ответ только лишь поднимал руки, словно сдаваясь, и признавал, что все часы на свете стоит уничтожить. Я улыбался ему, понимая, какой глубокий смысл он вкладывает в эти слова. Джерард повел меня по галерее, знакомя со своими друзьями по профессии, которые на удивление оказались довольно приятными. Он, конечно же, представил меня как своего протеже, а не как любовника, хотя не знаю, каким званием стоило больше гордиться. Также я был не уверен, насколько эти художники на самом деле были друзьями Джерарда. Они уже миллион лет не виделись с ним и узнавали смутные новости о нем только от Вивьен, но несмотря на это они были очень рады его снова встретить. Это слышалось в том, как они с ним говорили, но при этом я стал больше понимать, насколько же редко Джерард на самом деле покидает свой дом. Единственные ближайшие общие воспоминания, которые он делил с некоторыми из этих людей, были связаны с первым купанием Кассандры, а это почти десять лет назад. Я не мог поверить, что человек с настолько богатой историей при этом так много всего упускал.              Помимо случайных разговоров с некоторыми художниками, я все же оставался больше в себе, иногда ловя взглядом Жасмин или Джерарда, блуждающих в толпе. Родителей я не видел с тех самых пор, как оставил их около своей экспозиции, и, честно сказать, меня не особо волновало, где они сейчас. Я решил, что скорее всего они уже ушли, и если бы хотели найти меня, то без труда бы это сделали. Моя мать вскользь упоминала, что хочет пройтись и посмотреть на другие работы, но я точно не винил бы ее, если бы она просто ушла домой. Почему-то мне все же хотелось узнать, что они думают о моих фотографиях, но спрашивать самому было неудобно, да и ответ меня заранее пугал. Большую часть времени я просто бродил вокруг и уже начинал понимать, что имела в виду Жасмин, говоря, что искусство — это скучно. Само по себе искусство, конечно, не было занудным, а вот выставка и его презентация оказалась немного утомительной.              — Эй, — позвала меня Вивьен, внезапно появившись рядом и пробудив меня от собственных размышлений. Я был вне своей экспозиции и просто рассматривал пейзаж с закатом уже, наверное, в семидесятый раз, а мысли в моей голове перетекали друг в друга, словно цвета на этом холсте.              — Привет, — ответил я с удивленной улыбкой. Ее лицо тоже было радостным, хоть и стресс от недавних событий все еще мимолетно проглядывал в ее глазах. Но я по-прежнему чувствовал, как вина сковывала все мои внутренности, поэтому не смог сдержать в себе очередные извинения. Снова.              — Прости меня за случившееся.              Она усмехнулась, комично махнув рукой в воздухе и наморщив лицо.              — Сладкий, за свою жизнь мне приходилось разбираться с еще большими ублюдками. Я знаю, как со всем справиться. Уже большая девочка, — вновь улыбнулась Вивьен, уверяя меня в том, что все в порядке. Я только кивнул головой, расслабленно выдыхая.              — Неважно, — сказала она, тут же меняя тему, как только прежняя умерла в зародыше. — Не за этим я к тебе подошла. — Ее улыбка немного изменилась, уголки губ поднялись еще выше и в то же время вызывающе наморщились.              — Ммм? — Только в этот момент я заметил, что стоит Вивьен довольно странно, жавшись ко мне и пряча руки за спиной. Я попытался вильнуть головой, чтобы подсмотреть, но девушка оказалась намного быстрее. Резким движением она высунула руку, вложив в мою ладонь маленький белый конверт. Она буквально бросила его мне в руки и скорее развернулась с улыбкой на лице и без каких-либо объяснений.              — Эй! — позвал ее я, пребывая в полнейшем замешательстве. Я перевернул белый конверт в руках, слыша под пальцами хруст свежей бумаги. Никем не подписанный, незапечатанный и совершенно таинственный. Так же, как и Вивьен, которая вновь оказалась рядом со мной. Я поднял на нее взгляд, наблюдая за ее молчанием. — Что это еще такое?              — Искусство — это призвание, — начала она разъяснения, пытаясь казаться таким же философом, как и Джерард, но всему мешала эта нотка издевки в ее голосе. Ей никогда не удавалось сохранять серьезность в речи, как бы сильно она ни старалась, и заканчивалось все тем, что она сдавалась и просто срывалась на хохот, отбрасывая за плечо свои рыжие локоны. — Мы занимаемся искусством, потому что нуждаемся в этом, хотим этого. Мы должны им заниматься, чтобы стать, что ж… самими собой. Это в нашей крови. Но… — сказала она, спиной отходя от меня все дальше. — Иногда приятно получить за это чужую благодарность.              После этого она сразу развернулась и, прежде чем я успел вновь окликнуть ее, Вивьен скрылась в толпе художников. Я все еще неуверенно держал в руках белый конверт, боясь раздавить то, что могло находить внутри, пока слова женщины эхом раздавались в моей голове.              Благодарность? О чем она вообще говорила? Понимая, что подобные вопросы задавать бесполезно, я просто открыл этот чертов конверт.              После чего чуть не выронил его из рук.              То, что выпало из этого маленького белого конверта, было тем, чего я никогда в жизни не ожидал получить. Это был чек. Зелено-голубая бумажка опустилась на мои ладони, и это все, что я мог сделать, чтобы ее удержать. Я не хотел ее случайно порвать, но и уж тем более я не хотел, чтобы она упала, и ее затоптали люди. Мне просто не верилось в происходящее. Поначалу это даже не имело для меня никакого смысла. Почему я получил эти деньги? Я же ничего не сделал. Я скорее был должен кому-то денег, с горечью вспоминая все свои накопившиеся долги. Но за что я получил чек? Поднеся его ближе к лицу, чтобы рассмотреть, я чуть ли не получил еще один сердечный приступ, когда понял, на какую он сумму. Это было, черт побери, трехзначное число. За какие-то секунд пять мои легкие так надулись и сжались, что я думал, они готовы взорваться вместе с моим сердцем. И тогда мне бы не удалось насладиться этими деньгами, даже если я и не совсем понимал, за что получил столь прекрасный подарок. Я решил порылся в конверте и обнаружил что-то еще на самом дне. Там была крохотная бумажка, фирменный бланк галереи с перечнем налогов, прав собственности и еще какого-то дерьма, о котором я не имею ни малейшего понятия. Пробежав взглядом к концу страницы, мне наконец-то удалось найти ответ на свой вопрос.              Я продал одну из своих фотографий. Я продал часть своего искусства и теперь получил с этого собственный доход. Мое сердце вновь начало биться и больше я уже не чувствовал себя, словно умру в эту же секунду — на самом деле даже наоборот. Я чувствовал, будто я наконец-то могу начать жить.              Мне никогда не приходилось задумываться о чем-то большем во время создания фотографий. Это было просто моим занятием, которым я к тому же не так давно и увлекся. Да я узнал-то о том, что фотографии можно вставлять таким образом, буквально сегодня, и уже к этой мысли мне было трудно привыкнуть. Я понимаю, что это моя страсть, но я не задумывался, что с помощью нее я смогу зарабатывать себе на жизнь, получая деньги. Джерард осыпал меня своими деньгами, и хоть я и сознавал, как они мне необходимы, я просто никогда не задумывался о собственном заработке. Но теперь, то и дело перекладывая эту голубую бумажку из руки в руку, я понял, что смогу сам зарабатывать деньги на жизнь. Я смогу зарабатывать деньги своим занятием и смогу выжить. Вопреки убеждениям моего отца, а впоследствии и моими собственными, у искусства есть будущее, выходящее за рамки простого счастья. В этом образе жизни я теперь видел надежность, как и настоящий смысл.              Тем не менее я решил, что все деньги, которые я теперь держал в руках, я отдам Джерарду. Мне нужно было отплатить ему за всё, но это не помешает моему приподнятому настроению. Я могу сделать еще фотографий, еще поучаствовать в выставках и заработать еще денег. Дело было вообще не в деньгах в физическом плане. Я бы занимался фотографией и без какой-либо оплаты, но, чтобы жить, мне все же нужны деньги. Живя в обществе, для меня они становились необходимостью, потому что деньги были единственной вещью, которая волновала людей. А искусство было единственной вещью, которая волновала меня, и теперь оба эти мира, частью которых я являлся, смешались воедино. Они образовывали общую почву для создания как контактов между людьми, так и собственной индивидуальной жизни. Мне нужны были деньги, чтобы позаботиться о себе, получить работу и обзавестись домом. Я же не мог вечно зависеть от денежного потока Джерарда. Даже от самого Джерарда я не мог вечно зависеть, как бы мысль об этом ни делала больно, но с этого момента мое положение было сбалансированно также моим чистым и абсолютным наслаждением собственной работой.              До меня начали доходить слова Вивьен. Эти деньги были своеобразной благодарностью за то, какой я хороший фотограф. Кто-то захотел одну из моих фотографий. Даже если это всего лишь одно фото из миллиона, кто-то его захотел. Кому-то оно понравилось, кому-то удалось поймать мой посыл, и неважно, как его поняли. Я стал гадать, какой посыл заинтересовал этого человека, какую фотографию он или она купили и, что самое главное, кем оказался этот человек. Я надеялся, что это был незнакомец или незнакомка, а не тот, кого я лично знал. Несмотря на то, что Джерард, Вивьен и все, кого я знал, одобрили мои работы, они все же были слишком близкими мне людьми. Мне практически казалось, что они чувствуют обязанность одобрить фотографии, пусть даже я и знал, что Джерард никогда не лжет об искусстве. Если же снимок купил все-таки кто-то посторонний, то это бы еще больше меня приободрило. Кто-то еще, помимо тех, кому я показывал фотографии, понял то, что я имел в виду. Другой человек увидел мою душу, и она ему понравилась.              Я еще раз изучил листок бумаги, но всё безрезультатно, я не смог найти имя покупателя. Но мне удалось обнаружить, какая именно фотография была продана, что вновь повергло меня в шок. Это был снимок, который я назвал «Любовь» — тот, на котором мы с Джерардом держимся за руки. Я почувствовал, как мое дыхание, только что выходившее ровными глубокими порывами, вдруг застряло в горле и, казалось, снова прекратило свое существование. Я совершенно забыл о том, что эта работа была на выставке. Должно быть, она оказалась незаметно упрятанной среди всех фотографий, что я упустил ее из виду, а, возможно, я просто к этому времени уже сильно к ней привык. Я знал, что ради искусства нужно идти на риски, но этот риск внезапно показался мне слишком пугающим. Мне было все равно, что подумают другие люди, по фото едва ли можно было определить, что это мы с Джерардом. Разум внезапно стал отсылать меня к родителям, а конкретно к моему папе, отчего я начал волноваться еще больше.              Я быстро убрал чек в карман и вытянул шею, чтобы попытаться найти в толпе кого-то знакомого — хоть кого-нибудь. Я даже был не против снова встретить Вивьен. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь, чтобы излить весь свой восторг и переживания. Знаю, что я должно быть реагирую слишком остро, сразу представляя худшее, в то время как родители наверняка просто пробежались глазами по фотографиям, а папа, возможно, даже и вовсе на них не взглянул. Насколько я знал, они могли быть уже и не в здании. Эта теория разбилась вдребезги, как только в углу я заметил свою мать. Она рассматривала другую картину, вертя головой по сторонам, стараясь уловить все ее детали, играя при этом с крестиком на шее. Медленно и сделав перед этим несколько глубоких вздохов, я направился к ней, оценивая по пути ее возможную реакцию. Она выглядела озадаченной, но я молился ее Богу, ради которого она и носила этот крестик, чтобы вызвано это было только той картиной, что была сейчас перед ее глазами, а не какой-то из моих работ.              — О, привет, милый, — сказала она, когда заметила, как я медленно подхожу ближе. — Нам уже пора идти? Я просто не знаю, как это всё здесь работает… — Мама затихла из-за своей неуверенности, и похоже это единственная вещь, которая ее беспокоила. Ее глаза светились, как и улыбка, что позволило мне облегченно выдохнуть. Она совершенно не была чем-то взбудоражена, но это все еще оставляло меня с единственным жизненно важным вопросом.              — А где папа? — спросил я чересчур дрожащим голосом. Она в размышлении опустила свои тонкие брови, ее взгляд начал блуждать вокруг по тому, что происходило за моей спиной. Я ощутил, как прежнее беспокойство снова взяло надо мной вверх, и я обернулся, увидев перед собой человека, которого и искал.              — Мы уходим, — пробубнил он глубоким и задыхающийся голосом, словно от дыма, впитавшегося в его теперь уже расстегнутую куртку. На секунду я впал в ступор.              Мой отец не курил. И все же я отчетливо чувствовал на нем запах сигарет. Я научился очень ясно различать этот запах.              — Где ты был? — размеренно спросил я, по-прежнему пытаясь расставить все по местам. Я еще не был готов уходить — я даже не знал, можно ли мне вообще покинуть выставку до ее окончания — но мой отец все так же возвышался надо мной, протянув свои длинные руки к матери, чтобы заставить ее пойти с ним.              — Неважно, — заявил он, даже не взглянув на меня. — Мы уходим, живо.              — Я не могу уйти, пап, мне еще нужно… — попытался возразить я, но он мгновенно меня прервал, отрезав лучше любого ножа.              — Я сказал живо, Фрэнк. Твое маленькое шоу окончено.              Он посмотрел на меня сверху вниз, пригвоздив своими холодными глазами, чуть ли не вываливающимися из глазниц. Его мощная выпирающая вперед челюсть выступала от ярости за линии его лица. Обычно его волосы никогда не были растрепанными, но сейчас я заметил, как неряшливо они были убраны назад и клоками путались за ушами. Это заставило меня приглядеться к нему получше, с пристрастием изучая каждое его движение. В его голосе отчетливо звучала срочность, которую прежде я никогда не слышал. Это звучало где-то на фоне всех его криков на меня, приказывающих убираться отсюда. Словно он что-то скрывал, — что-то, в чем он не был до конца уверен.              Я отвел взгляд от его лица и заметил футболку, которую он надел под куртку. Это была одна из его старых рабочих футболок, светло-голубая с логотипом механиков на груди. А под этим символом было что-то еще — пятнышко, происхождение которого я никак не мог определить. Темно-коричневое, почти красного цвета. Красный цвет, который чуть ранее я уже видел в галерее. И ко всему прочему, футболка не была заправлена, как обычно.              — Фрэнк, перестань. Сейчас же, — гаркнул он на меня еще раз, слишком резко и властно, чтобы я успел осознать смысл его слов. Всё перед моими глазами двигалось будто в замедленной съемке, когда я вновь перевел взгляд на его лицо и увидел, как раскраснелись его щеки. Он точно что-то натворил, и мне это совершенно не нравилось, особенно вкупе с этими пятнами.              — О, боже, — шепотом произнес я, делая слишком быстрые и ужасные заключения, чтобы успеть их все осознать. Очнувшись от пребывания в замедленной съемке и вернувшись к состоянию решительности, я ринулся в сторону от своих родителей. Я слышал в след гневные крики моего отца, но не остановился. Мне было плевать. Мне нужно было перевернуть всю художественную галерею вверх ногами, если потребуется, заглянуть в каждый угол и под каждую картину. Я врезался во многих людей на пути и чуть не сбил с ног Жасмин, которая что-то крикнула мне вслед, чего я тоже не услышал. Я не слышал никого. Сейчас в моей голове была единственная мысль, которая звенела всё громче и громче, практически оглушая меня полностью.              Я нигде не мог найти Джерарда.