The Dove Keeper

=Случайная жертва=

      Хорошо, что основным моим занятием была фотография, а не какая-нибудь музыка, потому что после всего, что произошло, я совершенно лишился слуха. Ничто не могло проникнуть сквозь мои барабанные перепонки, кроме гудящего белого шума от нескончаемого ропота, сотрясающего все мои внутренности. Это напомнило мне о частом трепетании крыльев бабочек, старающихся улететь подальше от опасности, но умудряющихся лишь только врезаться друг в друга, мешая совершить свой побег. У меня было ощущение, словно мои собственные крылья бабочки, или над чем там я, черт побери, размышлял пару часов назад, оказались разорванными в клочья, перепачкав все мои пальцы. А ведь это даже не мне стоило бежать от опасности. Но для того, кому это, казалось, необходимо, было уже слишком поздно.              Может быть, я и оглох, но мой взгляд по-прежнему был четким, хоть и слегка заторможенным. Всё вокруг меня превратилось в буйство цветов и форм, то и дело беспорядочно смешивающихся вместе. Этот хаос из мыслей о совершенном преступлении звенел в моей голове и только усилился при виде показавшихся вдалеке сине-красных огней скорой помощи. Вместе с тем, что я потерял слух, я еще и лишился дара речи. Ни красная мигалка, ни белая карета скорой с носилками, ни даже обеспокоенное лицо Вивьен и цепляющаяся за мои рукава Жасмин не могли привести меня в чувство, чтобы осознать происходящее. Для этого потребовалось увидеть только лицо мужчины, которого я безгранично любил и едва ли смог узнать, когда вся ситуация начала проникать в меня слишком глубоко, словно игла татуировщика, заполняющая чернилами новые шрамы, чтобы их увидел весь мир. Но весь этот мир организовал сборище перед маленькой светлой галереей, наблюдая за интересным шоу анонсированным этим субботним вечером. Только шоу было вовсе неинтересным, оно было ужасным, и я мечтал, чтобы все убрались отсюда. Я не мог слышать их, но, по крайней мере, я мог кричать.              Разрывающий уши вопль ужаса резко вернул меня к реальности, к этому чудовищному роковому кошмару, развернувшемуся прямо передо мной. Я вдруг понял, что этот крик принадлежал мне, это был мой собственный вопль от страха, который я не смог сдержать. Джерарда избили. Его так быстро уволокли в узкую белую машину, что я даже не успел ничего сделать. Всё, что я увидел, — это его черные волосы закрывающие бледную кожу лица, испачканную, боже мой, кровью. Там была кровь. Немного, конечно, но все же Джерард был одет во всё черное. Он всегда одевался в черное. А на черном пятна крови не так видны. На нем не видно, насколько ему было больно, как много у него было переломов и сколько придется накладывать швов. Я попытался добежать до дверей скорой помощи, крича и вопя изо всех сил, пока мой голос не охрип, а после вовсе пропал, но они закрылись прямо перед моим лицом. Я заметил копну рыжих волос рядом с Джерардом, и хоть я был уверен, что с Вивьен он будет в безопасности, я просто не знал, что мне еще остается делать. Я хотел погнаться вслед за скорой, но некая сила, намного мощнее и решительнее, чем я когда-либо ощущал, потянула меня назад. Этот кто-то, будь он проклят, утащил меня подальше от скорой и кинул на заднее сиденье машины. Мои ноги растянулись на сиденьях, и машина тронулась даже раньше, чем кто-либо успел пристегнуться. Я ругался и кричал, и даже плюнул в этого незнакомца, который забрал меня с места происшествия, пока не расслышал легкое, почти отдаленное хныканье собственной матери.              Она сидела на пассажирском сидении, прижав ладони к лицу и сжимая в пальцах свои висячие серьги, видимо, желая и самой оглохнуть. Это был бы не такой уж и привлекательный исход, горько подумал я. Остаться глухим не отменяло того факта, что незнакомец, который меня похитил, все еще был незнакомцем, разве что с родным мне лицом. Мой отец бросил на меня взгляд через зеркало заднего вида и тут же отвернулся, резко повернув руль в сторону. В этот момент ему не хотелось обращать на меня внимания, поэтому он сказал мне заткнуться и оставаться тихим, пока мы не доберемся до дома. Но я не слушал. Я собирался громко кричать на всем нашем пути.              В конце концов голос меня подвел к тому моменту, как мы въехали на заезд перед гаражом. Неаккуратно припарковавшись, отец словно черт выскочил из машины, но к его несчастью я был слишком легок на ногу, учитывая то, что я так и не пристегнулся ремнем безопасности. Ринувшись за ним, в моей голове мельком проскочила мысль о матери. Но у меня не было времени чувствовать себя перед ней виноватым или ее жалеть. Я должен был загнать отца в угол и… сделать что-нибудь. Я даже не знал, что. Мой мозг совсем перестал согласоваться с телом, поэтому внутри себя я до сих пор вопил, пока мой разум пытался меня же успокоить.              — Что это, блять, было? — воскликнул я, с размаху открыв дверь и врываясь в дом. Отец спокойно стоял посреди прихожей, снимая свою куртку и после отбрасывая ее на лестницу. Он мог бы вбежать вверх по ступеням, якобы скрывшись от меня на несколько мгновений (хотя я бы тут же последовал за ним), но вместо этого он остался стоять в коридоре, скрестив руки на груди, как только избавился от куртки.              — Не сейчас, Фрэнк, — рявкнул он своим плотным голосом, напоминающем газ, которым он ежедневно накачивал шины клиентам. Я опустил взгляд на облегающую его тело футболку с логотипом механика, которая была по-прежнему не заправлена. На глаза мне вновь попалось это красное пятно, отчего меня чуть не затошнило, ведь теперь я знал, что на моем отце была кровь Джерарда. Господи. Кровь. Я никогда не был брезгливым в такого рода ситуациях. Я и сам раньше дрался. Ломал ребятам носы и смотрел, как кровь стекает по их лицам, как они сплевывают ее, словно собственную рвоту. Я видел кровь прежде, и, честно говоря, она никогда меня не пугала. Но при виде крови Джерарда мне самому хотелось умереть. Если я не мог находиться рядом с ним в эти минуты, я хотел истекать кровью так же, как и он, чтобы разделить его боль.              Я никогда не представлял себе, что Джерард может быть ранен. Он был слишком идеальным, обаятельным и надменным для этого. Мне казалось, ничто не может его ранить. Сам факт того, что прямо в этот самый момент кровь сочилась из ран на его теле, пока его доставляли на скорой в больницу, казался сюрреалистичным. Я даже верить в это не хотел, но ничего другого не оставалось. Я видел эту кровь прямо перед своими глазами.              — Нет, сейчас! — крикнул в ответ я, ступая вперед и подходя ближе к этому человеку, который с этого момента стал мне чужим. Он округлил глаза, слыша в моем голосе чистый гнев и желание отомстить, но быстро сбросил с себя легкое удивление. Закатив глаза, он повернулся ко мне спиной и направился по коридору на кухню. Я пошел следом, не понимая, почему из всех комнат в доме он решил пойти именно туда. На кухне были ножи. А я не доверяю себе, когда нахожусь рядом с острыми предметами; настолько я был зол.              — Здесь нечего обсуждать, — нарочито вежливо проговорил он, стукнув по выключателю света, и взглянул вверх на также включившийся вентилятор. Отец прошел к холодильнику и, открыв его, позволил тусклому свету разлиться по его лицу, отчего глаза стали выглядеть сильно впалыми. Так он выглядел словно мертвец, каким бы я и хотел его видеть.              — Нам нужно обсудить всё, — выкрикнул я в ответ, вздрогнув от внезапного озарения. Ведь Джерард — это и есть моё всё. Отец попытался разрушить ту единственную вещь, которую я так надежно и трепетно хранил в своем сердце. Моя камера все еще лежала в сумке, наверное, в машине, но она не заменяла мне его. Я любил делать фотографии, но Джерарда я мог обнять. Я мог прижать к себе Джерарда, а он мог целовать меня и говорить, что все в порядке. Камера — это просто металл. Лучше бы отец разбил ее, а не лицо человека, который, я раньше думал, был неуязвимым.              С пустыми руками мой отец закрыл холодильник, тяжело вздохнув и облокотившись на кухонный стол.              — Что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил он, пожав плечами. Хоть его голос уже был менее дерзким, он по-прежнему звучал громко и властно. Должно быть, соседи в скором времени вызовут копов, решив, что кто-то кого-то здесь убил, по тому количеству криков, которые они уже услышали и которые еще услышат. А я очень хотел, чтобы они их вызвали.              — Скажи мне, зачем ты это сделал! — воскликнул я, стукнув ладонями по столешнице между нами. Моя решительность немного поугасла, как только я понял, что мы находимся в том же положении, что и раньше, когда отец поднял на меня руку. Боже, да я бы хотел, чтобы лучше он избил меня, нежели Джерарда. Я единственный, кто это по-настоящему заслужил.              — Сделал что? — парировал отец своим грозным и устрашающим голосом. Когда я одарил его убийственным взглядом, он прочистил горло, посмотрел в сторону и исправился. — Я поговорил с ним.              — Проговорил, блять? — запнулся я, больше не контролируя себя. По моей груди разлилось тепло маленького триумфа, потому что мне фактически удалось заставить отца признаться в содеянном. Я даже не упоминал имени, но тем не менее он точно понял, о ком я говорил. Это уже была маленькая победа, если можно так сказать. — Гребаные разговоры не заканчиваются вызовом скорой помощи.              — Мои — заканчиваются.              Резко вздохнув, я почувствовал, как кислород резанул по моим легким точно, как и слова моего отца по сердцу. Он признался. Он действительно признался. Мне казалось, что спекуляции были ужасной позицией с его стороны, но правда делала еще больнее. В моей голове проносились картинки представлений, как Энтони не переставая бьет и пинает Джерарда снова и снова. Меня вновь начинало тошнить от этого, особенно, когда я вспоминал о стальных накладках на его рабочих ботинках.              — Так зачем ты, блять, это сделал? –Перед этим я прикрыл глаза от чувства жжения и тяжести на груди, но теперь я смотрел прямо ему в глаза, буквально умоляя его об ответе. Отец видел мою мольбу, и хоть совсем немного вздрогнув, он все же усмехнулся.              — Я видел ту фотографию, Фрэнк, — заявил он. Я повернул голову вбок, практически забывая, о каком именно снимке он говорит. — Ту, на которой вы двое держитесь за руки? Да, я видел ее. — Он плевался в меня каждым словом, а я все больше округлял глаза с каждой новой раной, которые он оставлял на моем сердце. Отец буйствовал, вышагивая из стороны в сторону, и прежде чем продолжить, он нахмурился и посмотрел на меня глазами, полными ненависти.              — До того, как кто-то успел купить эту отвратительную вещь, я ее увидел. Я разглядывал ее часами, пытаясь понять, что на ней изображено. Сначала до меня никак не доходило. Она слишком расплывчатая, некачественная и хаотичная. Это точно не достойная фотография в плане качества и уж тем более смысла. И когда я понял, что именно на ней изображено, я чуть ее не разбил. — Он грохнул рукой по духовке, отчего в шкафах зазвенели все кастрюли и сковородки, отлично подчеркивая этим то, что он имел в виду. — И тогда я решил отыскать его. Я обошел всю галерею вдоль и поперек, Фрэнк, выглядывая этого мужчину. И я нашел его. С тобой.              До этого он смотрел только в пол, но теперь, оторвав взгляд от зелено-голубой кухонной плитки, он посмотрел на меня. Отец буравил взглядом каждый миллиметр моего тела, прожигая во мне дыру своими стальными глазами. Подходил ближе — я отходил дальше. Мне нечем было защитить себя от огня, плавившего сталь в его глазах. В них была печаль и ярость, и отец делал все, чтобы именно ярость властвовала над ним. Мое сердце ушло в пятки, а кулаки то и дело сжимались, не зная, куда направить накопившиеся эмоции. Я чувствовал, что могу снять с себя кожу, оставив вместо себя сырую окровавленную массу, а мой отец все равно будет орать на это месиво, обвиняя во всех смертных грехах. Он, черт побери, выслеживал Джерарда. И нашел его. В моей груди что-то оборвалось, когда я начал размышлять, что мы делали в этот момент. Было ли это, когда мы шли рука об руку? Когда он держал меня за руку? Поглаживал по спине? О, боже. За этот вечер мы наделали столько вещей, каких нам делать совсем не стоило. Все эти жесты, казалось бы, совершенно невинны, но только не для моего отца. Он выслеживал нас и поймал с поличным. Это было омерзительно.              — Это просто фотография, — медленно настоял я, опустив взгляд на столешницу между нами.              Наша кухня была очень странной формы, но со своим назначением хорошо справлялась. Техника, приборы и разделочные поверхности вместе с кухонными шкафчиками находились вдоль стены, а столешница, за которую держался я, была чем-то вроде острова посередине. Я находился по одну сторону, повернувшись спиной к столу и стульям позади, а отец — по другую, спиной к кухне. Мы были вместе на одном острове, но оба после чудовищного кораблекрушения.              — Просто фотография? — саркастично спросил он, усмехнувшись и прокашлявшись. — Вы держались за руки.              — Ты должен идти на риски ради искусства, — объяснил я своим подрагивающим хрипящим голосом после всех криков и раздражений. Я уставился на столешницу, размышляя от том, как узор Formica (материал и одноименная компания, производящая покрытия для кухонного гарнитура — прим. пер.), казалось, становится более витиеватым, раскалываясь все больше от каждого слова, произнесенного отцом. Мы заново начали войну, в которой Джерард оказался случайной жертвой. Я с силой зажмурил глаза только при мысли об этом.              — Мне не нравятся такие риски, — прошипел отец, оттолкнувшись еще дальше от столешницы, глубоко вздохнув перед тем, как продолжить. В эту секунду он в точности напоминал змею, с такой же грубой постепенно отслаивающейся кожей, и острыми зубами, вонзающимися прямо в мою шею. — Он делает с тобой плохие вещи.              — Нет, ничего подобного! — Я ударил кулаками по столу, чтобы уж точно привлечь чертово внимание отца. Он, может, и пускал мне яд по венам, но его токсины все еще прекрасно во мне рассасывались. — Это только искусство, только…              Он снова прервал меня, оскалив зубы и стреляя без предупреждения.              — Мне не нравится искусство. Никогда не нравилось. И фотография мне тоже не нравится. Или творчество и всё в этом духе. Это только приносило мне неприятности.              Как только он прервался всего на секунду, я смог разглядеть эту выходящую наружу слабину. Он, может быть, и затеял ту драку, но вышел из нее он таким же израненным.              — Я хотел играть на гитаре. И я играл. Мне было весело, и всё нравилось. Но это приносит тебе слишком большие неприятности. Заставляет строить мечты, которых ты никогда не достигнешь, и которые навсегда останутся разбитыми. — Он остановился, кинув на меня жесткий взгляд, за сталью которого пряталось серебро душевной боли. — Буквально разбитыми.              Я почувствовал укор совести — первую настоящую боль сожаления — от понимания, что это я тот, кто разбил его гитару, разрушив мечту. Но ведь он же сам отдал эту гитару мне; я разрушил не только его, но и свою гитару.              — Это ты отбросил свою мечту, пап. — Мне удалось произнести это низко и колко. — Не я.              — Знаю, но ведь и тебе это не приносит никакого толку, разве не так? — Он приподнял на меня свои густые брови и вновь разбушевался, скрестив руки на груди. — Больше мне не нравится искусство, музыка и все в этом роде. Они не подготовят тебя к настоящей жизни.              Ну уж нет, подумал я про себя, слыша, как речи Джерарда вспышками возникают в моей голове сквозь эту болтовню. Они не подготовят тебя к жизни, а подарят её тебе. Мое сердце в панике забилось чаще. Боже, пусть с ним всё будет в порядке. Я вернулся мыслями к моей скудной молитве в церкви, когда я просил о прощении, но делал это только лишь ради моей матери. Это даже на настоящую молитву не было похоже. Но теперь я нуждался в настоящей. Я нуждался в Боге, хоть в чем-то или ком-то, кто был бы рядом с Джерардом и смог его спасти. А заодно и меня самого. Сейчас я видел перед собой только дьявола, облаченного в мою собственную шкуру.              — Я терпеть не могу бесполезные вещи… — Слова моего отца начали снова эхом пробиваться в мое сознание, возвращая меня в реальность. — Вещи, которые я не могу контролировать.              Внутри меня что-то внезапно щелкнуло, и мне только оставалось надеяться, что это какой-нибудь ядерный взрыв с грибовидным облаком, который поглотит целиком нас обоих. Даже если я и упаду, то по крайней мере утяну отца вместе с собой.              — Но ты не можешь контролировать меня! Пусть тебе и не нравится искусство, но не мне. И взять меня под контроль ты не сможешь.              Я говорил, активно жестикулируя, устремив на него гневный взгляд и пытаясь задеть его своим голосом, зная, что ни руками, ни искусством этого сделать не получится. Он кинул на меня сдержанный взгляд, поежившись от моих слов. Я знал, что был на правильном пути. Не останавливаясь, я продолжал и продолжал говорить, тут же прерывая все его попытки вставить слово.              — Ты не сможешь меня контролировать, пап. Мне почти восемнадцать. Я почти окончил школу. Я уже почти убрался из этого дома. Почти убрался из твоей жизни…              — Что, в его дом? — спросил он, прекрасно зная ответ на собственный вопрос. — Ну уж нет, только через мой труп. Ты никогда его больше не увидишь.              — Возможно, так и будет, потому что ты убил его! — прокричал я последние слова, совсем не осознавая их вес, пока они не сотрясли воздух вокруг. Сердце будто остановилось, когда мои же слова обернулись против меня. До этого мне и в голову не приходило, что отец мог убить Джерарда. Пусть он всегда и упоминал, что горит этим желанием. Говорил это полиции, говорил мне в нашу последнюю ссору. Мой отец ненавидел этого мужчину. Он вполне мог сделать с ним ужасные вещи. Мне так и не удалось увидеться и поговорить с работниками скорой, чтобы узнать о состоянии Джерарда; всё, что мне было известно, — это то, что он мог скончаться в машине по дороге в больницу.              Я задрожал от ужаса и постарался выкинуть эту мысль из головы. Я должен был продолжать бороться, вне зависимости от исхода.              — Почему ты это сделал, пап?              — Он делал тебе больно, — медленно ответил отец, а затем так быстро добавил последнюю фразу, что я еле ее расслышал за первыми сильно ранящими словами. — Он делал мою работу.              — В каком смысле делал твою работу?              Отец раздраженно вздохнул и опустил скрещенные руки, хлопнув ими по собственным бедрам, явно не желая отвечать на этот вопрос, но больше ему ничего не оставалось.              — Он подарил тебе куртку. Организовал художественную выставку. — Папа поджал губы и взглянул на меня, словно я должен был понять, о чем он говорил. Но это оказалось бесполезно.              — И?              — Это я должен был делать все эти вещи, Фрэнк! А не какой-то незнакомый ублюдок!              Ругательство с легкостью слетело с его языка, словно пулями пронзая меня своей грубостью. Отец ревновал и даже сам себя ненавидел за это чувство.              Я собирался давить на каждую его слабость, которая начинала раскрываться.              — Так делай же свою работу, и, может быть, мне и не понадобится Джерард, — без сожаления заявил я. Конечно, Джерард мне будет нужен в любом случае, вне зависимости от действий отца, но это ему знать необязательно. Ему нужно было услышать, какого это чувствовать, будто ты раз за разом, снова и снова погибаешь, неизвестно из-за чего. Может быть, тогда он перестанет со мной так поступать.              Отец едва ли взглянул на меня, покачав головой и прищурив глаза. Цокнув языком, он нанес мне очередной удар своими следующими словами.              — Фрэнк, фотография называлась «Любовь».              — Что?              — Та фотография. С тобой и Джерардом. Держащимися за руки. Она называлась «Любовь».              Отец посмотрел на меня снизу-вверх, сузив глаза. Его собственные слова вызывали у него отвращение. Сложив руки, он начал наклоняться, принимая угрожающую позу, в которой совсем недавно находился я, только вот у отца это получалось в десять раз пугающе.              — Не хочешь лучше вот это мне объяснить?              — У любви много разных проявлений, пап, — пояснил я, стараясь сохранить невозмутимое и серьезное лицо. Я уже врал ему столько раз, что в этом мне не было равных. Мне и самому стало вериться, что Джерард просто мой учитель рисования и ничего больше.              — Не говори о том, о чем не имеешь никакого представления.              — Но ты делаешь то же самое с Джерардом. Только вот я, в отличие от тебя, знаю, о чем говорю. — Я усмехнулся и с вызовом наклонил голову. Он фыркнул, закатив глаза, и долгое время находился в тишине, размышляя над всем, что было сказано.              — Так выходит, ты любишь его? — высокомерно и легкомысленно спросил отец.              «Блять,» — всё, о чем я смог подумать. Только это единственное слово крутилось в моей голове, как проклятая карусель. Сейчас настал момент правды. Я мог бы солгать отцу, при этом полностью обесценив те чувства к мужчине, который по большей части спас мою жизнь, а мог сказать ему правду, скрыв ее под маской другого чувства. Ничего из этого не казалось мне идеальным планом, но и любовь сама по себе не была только лишь радугой с цветочками. Я знал это на собственном опыте. У любви много проявлений, но измерить, какое из них сильнее, невозможно. Мне вспомнился наш с Джерардом разговор чуть ранее этим вечером, и хоть мне было больно при любой мысли о нем, я решил поразмыслить над его словами. Я любил Жасмин так же, как и любил Джерарда. Мне казалось, что любовь к нему я испытываю намного сильнее, но она просто была немного другой. Любовь неизмерима. Любовь — это эмоция, и это нужно осознать. Я любил отца (как бы сильно я зол на него ни был) и Джерарда я тоже любил. Просто разной любовью.              Оторвав взгляд от точки на столешнице, я посмотрел на своего отца. Интересно, сможет ли он вынести мою правду, потому что теперь я больше не собирался отрицать свои чувства. Джерарда не было рядом, прямо сейчас он страдал из-за меня и моего отца. Из-за меня и этой чертовой фотографии. Если бы я не отправил ее в эту гребаную галерею, ничего из этого бы не случилось. Тем не менее именно Джерард на это настоял, он хотел, чтобы я рисковал, чтобы я боролся. Поэтому это не было гиблым делом. Я не должен останавливаться. Я видел, как убеждения отца постепенно разрушались, как змея, сидевшая внутри него, сбрасывала кожу, становясь совершенно другим существом. Мы продолжали нашу войну, и было видно, как с каждой пулей и бомбой, запрятанной в оболочку слов, которые я сбрасывал на него, отец всё ближе и ближе становился к тому, чтобы замахать передо мной белым флагом. Я должен был продолжать. Я начинал побеждать.              — Да, люблю, — ответил я, медленно вздыхая. — Но это не то, что ты…              — Фрэнк, — рявкнул он, поднимая одну руку в воздух. Его голос был настолько громким, что это причиняло боль ушам. Из шкафа донесся звон задрожавших стаканов, и даже когда он опустил свой голос, продолжая говорить тише, я не мог перестать трястись. — Боже, блять, правый. Перестань мне врать.              Я замер на месте, проглотив его слова, потому что больше мне ничего не оставалось. Медленно разомкнув губы, я готовился произнести не менее грубый ответ.              — Тогда и ты перестань врать мне.              Мы оба стояли, сгорбив спины и наклонив головы в ожидании того, что случится дальше. Если мой отец хотел верить в то, что я лгал, то черт бы с ним. Мне уже надоело бороться. Но я точно видел, что внутри него что-то засело, что-то жаждало выбраться наружу, что-то душило его. Он не был до конца честен со мной в деталях всего того, что случилось с Джерардом. Всё, что мне довелось услышать, — это лишь неопределенные угрозы и намеки. Он просто налетел на меня, требуя сию секунду выложить всю правду, будто бы я был каким-то уголовником. Это определение больше подходило ему. Это он причинил боль незнакомому человеку, набросившись на него за гребанным художественной галереей. Теперь моя очередь была задавать вопросы; пришло время сменить роли на этом допросе.              — Как сильно ты его покалечил? — спросил я, прервав сгустившуюся тишину. Папа не сдвинулся с места, но я заметил, как дернулся его глаз. Поэтому продолжил давить. — Настолько же много дерьма выбил из него, из сколького состоишь сам, да, пап?              Я замолчал в ожидании реакции, но с его стороны были лишь нервные подергивания.              — Отвечай!              Услышав, как я ударил рукой по столу, он слегка вздрогнул, но так и не выполнил моего требования. Отец избегал моего взгляда, прижимая свои руки к футболке. Его глаза уставились на пятнышко крови, оставшееся от Джерарда, и что-то сломалось внутри него, хоть мне и было трудно в это поверить. С его губ слетел громкий дрожащий звук, а дыхание стало слабым и затрудненным. Я немного расслабился, но все равно в недоумении пялился на мужчину перед собой. Я не понимал, что происходит. Логика мне подсказывала, что он вот-вот собирался разреветься. То, каким прерывистым было его дыхание, которое он старался проглотить, и чуть не задыхался; то, как он опустил голову, а глазами старался не встречаться со мной. Его руки перешли с футболки к пятну крови, а затем запутались в колтунах волос. Остановились его ладони на собственном лице, пытаясь спрятать от меня свои эмоции. Его дыхание стало похожим на эхо, и пусть мне и хотелось верить, что он плачет, это просто не имело никакого смысла. Я никогда не видел, как плачет мой отец. Это было редчайшим феноменом, стать свидетелем которого я прежде даже и не мечтал.              Внезапно он сделал глубокий вдох и задрал голову вверх, убирая руки и опуская их вдоль тела. Он покраснел, хоть его кожа была загорелой и грубой, я заметил, как сквозь нее проступил румянец. Может быть, папа и не плакал, но черт побери, он был сильно опечален.              Но из-за чего? Из-за нашего разговора? Из-за Джерарда? Мне довелось видеть только его ярость по отношению к этому человеку. А теперь он был на грани слез. Что же изменилось?              — Он не сопротивлялся…              Словно прочитав мои мысли, губы отца разомкнулись, выпуская наружу слова в виде глухих заиканий.              — Он не сопротивлялся… — повторил отец, мотая головой и смотря в пол. Он так и не поднял на меня взгляд, а я уже и не хотел этого. Я вытянул голову и навострил уши, пытаясь уловить каждое его слово, и чем более громче он говорил, тем невероятнее мне казались его слова. Я готов был уже сорваться и убраться с кухни, решив, что мой отец окончательно сошел с ума, но вдруг он поднял на меня взгляд. В его глазах читалась лишь боль и страдание, абсолютное отчаяние из-за всего случившегося. — Он не сопротивлялся…              — Кто? — спросил я, наплевав на то, как глупо это звучало. — Джерард?              — Да! — взревел отец, но совсем не так, как прежде. Сейчас его голос искажал боль, только вот я все еще не был уверен, что было ее причиной. — Он не сопротивлялся, Фрэнк.              Глаза моего папы прожигали во мне дыру, пока он мотал головой, будто умоляя меня хоть что-нибудь ответить.              Но у меня не было слов. Бессмыслица какая-то. Почему это Джерард не отвечал на удары? Джерард был настоящим бойцом, я это прекрасно знал. Он сам мне это говорил. Ему нравилось сражаться. В этом была своя страсть. Но он же и помешал мне стереть Сэма и Трэвиса с лица Земли, потому что это было безнадежно. Был ли таким же безнадежным и мой отец? Возможно… Я оглядел его снизу-вверх, а точнее ту оболочку, что теперь осталась от прежнего человека. Его руки подрагивали, и он то и дело потирал пятно крови на своей футболке, мотая при этом головой.              — Пап… — начал я, не желая больше причинять ему боль, чем он уже нанес сам себе. Он не плакал, он был просто… расстроен. Явно и нескрываемо дрожал. Во мне больше не было сомнений, что это все еще был мой отец. В его движениях был гнев, словно он по-прежнему пытается сопротивляться эмоциям, но больше бороться против себя у него уже нет сил. Периодически он стучал кулаком по столешнице, выражая тем самым свое отчаяние.              Иронично, но из-за этого я чувствовал себя намного лучше. Я начал понимать, какого это — иметь что-то больше, чем просто разъяренного родителя.              Такого, который даже не понимал мотивов собственных действий.              — Пап, — повторил я, когда моя первая попытка достучаться провалилась, столкнувшись с внезапно потерявшими слух ушами. — Что все-таки случилось?              Он медленно очертил головой почетный круг, посмотрев сначала на стену, а потом уже на меня, и прикусил губу, сделав глубокий вдох.              — Я правда хотел с ним только поговорить, Фрэнк, — начал он, что звучало буквально, как мольба. Он молил меня, своего сына, которого так давно отверг, просто выслушать его. Меня так и подмывало развернуться и уйти из комнаты, сказать ему, чтобы он отвалил от меня, и сам справлялся со своими проблемами, но я не мог. Сильную боль кому-то ты можешь принести только тогда, когда испытываешь ее сам. По-видимому, отцу нужно было прийти к этому заключению на личном опыте. Я остался стоять на месте, слушая продолжение всего произошедшего.              — Я хотел с ним только поговорить. Узнать у него, чем таким он занимался с моим сыном… — Всего спустя пару предложений мой отец вновь прервался, не в силах продолжать.              — Что же он ответил?              — Что ты удивительный ребенок, — сказал отец, в секунду переставая подрагивать и выглядя так, словно гордится мной. Он кивнул головой и даже искривил губы в крохотной улыбке, смотря прямо мне в глаза. — Сказал мне, что ты удивительный ребенок. Что ты очень умный и крайне талантливый. Полон потенциала. И после этого я уже не смог себя сдерживать.              Я зажмурил глаза, прекрасно зная, что последовало за этим даже без рассказа отца. Я видел боль в его глазах из-за того, что он дрался с тем, кто не хотел держать удар в ответ, но мне все еще было не понятно, почему он так трясся над этим фактом, почему вел себя так непохоже на себя.              — Вначале я ударил его только в живот. Но даже когда я продолжил наносить удары сильнее, без разбору куда, он все равно даже не шелохнулся. Он весь обмяк, но вовсе не притворялся мертвым. Его глаза были открыты. Все это время он смотрел прямо на меня. Он был в сознании. И при этом все равно не стал сопротивляться, — снова твердо произнес мой отец, не отрываясь от моих глаз. — Насильники всегда сопротивляются.              Задержав дыхание на все это время, я наконец-то смог выдохнуть, когда внезапно понял, что имел в виду отец. Он наконец-таки убедился в том, что Джерард никогда не делал мне больно, а был просто хорошим парнем. Вся ненависть и агрессия моего папы по отношению к этому мужчине были сосредоточены лишь на том факте, что тот предположительно надругался надо мной. Папа хотел верить в это даже после отрицательных результатов теста на изнасилование и отсутствия поданных с моей стороны обвинений. Он все еще хотел верить в это, даже без каких-либо доказательств. Сегодня вечером ему все же удалось обнаружить одно единственное крохотное доказательство во всей этой великой схеме вещей, за которое он и уцепился. В нем горело желание прикончить Джерарда, просто нужна была веская причина. Та фотография стала для него спусковым крючком, поэтому он отправился совершить план отмщения. Отец хотел подраться с Джерардом, как мужчина с мужчиной, чтобы раз и навсегда покончить с этим. Только вот драка для него оказалась совсем не такой, как он ожидал. Отец избивал человека, который и пальцем бы его не тронул, даже в целях самозащиты. А это шло вразрез с его представлениями о насильниках. Черт, да это шло вразрез с моим представлением о человеке. Я бы точно дал сдачи. Это было чем-то вроде инстинкта. Если кто-то бьет тебя, ты бьешь в ответ. Это было естественно. Джерард отрицал свои природные инстинкты, поэтому принимал удар за ударом, чтобы только помочь моему отцу всё понять. Джерард позволил незнакомцу бить себя, только чтобы чему-то его научить. Я просто не мог поверить, что он пошел на такое.              Теперь, когда мой отец в полной мере осознал суть такого бездействия, это потрясло его до глубины души. Папа ненавидел Джерарда, потому что тот занял его место в моей жизни, и ему не хотелось с этим мириться. Он бы лучше продолжал верить в то, что его сына изнасиловали, чем принимать тот факт, что тот по собственной воле нашел себе где-то на стороне более подходящего человека на роль отца. Но как бы мне не было бы противно от этой мысли, в то же время мое сердце сжималось от сочувствия к папе. Так что я не мог больше смотреть на то, как он мучается на моих глазах.              — Видишь, пап, — начал говорить я, скользя руками по столешнице, наклоняясь ближе к отцу, но так, чтобы его не напугать. — Джерард никогда не пытался сделать мне больно.              Папа кивнул, а с его губ слетело что-то похожее на искаженное дыханием «я знаю».              — Врачи, психиатр и адвокаты были правы, — снова заговорил я, старая произносить слова медленно, чтобы не слишком тыкать ему в лицо своей уверенностью в этом. — Джерард всего лишь мой учитель рисования и никто больше. Я люблю его, но и тебя я ведь тоже люблю.              Отбросив все сомнения, я решил произнести вслух всё, что я думал. Сейчас наша ссора перешла на спокойный лад, и мы просто отложили в сторону наше оружие. Папа глубоко вздохнул и разгладил свою футболку, стараясь не зацикливаться на этом устрашающем пятнышке крови.              — Знаю, — сказал он скорее себе, чем мне. Какое-то время отец просто стоял, переводя взгляд с меня на кухонный пол и обратно. В его глазах ясно читалась неуверенность, но я все еще не мог понять ее причину.              — Прости меня, Фрэнк. Мне так жаль, — наконец-то произнес мой отец, и тогда до меня дошло. В нашей войне он решил сдаться. Никогда раньше мне не доводилось слышать подобных слов, слетавших с губ моего отца, особенно в ситуациях с подобным накалом страстей. Этим заявлением он говорил мне, что был неправ. Мой отец, Энтони Айеро, человек, который с самого моего детства указывал мне что и как делать, сейчас говорил мне, что был неправ. И извинялся за это. Я не знал, что мне делать, но извиняться наряду с ним я точно не собирался. Я занимался этим всю свою жизнь; сейчас настало время поставить отца на мое место.              — Спасибо, — все, что я сказал вместо этого, находя пальцами трещинку в столешнице и нервно ее ковыряя.              — Джерард был прав, — неожиданно заявил папа. — Ты совершенно удивительный ребенок.              Он улыбнулся, как только мог в этой ситуации, а я почувствовал, как мои щеки полыхнули огнем. В его некогда строгий голос просочились нотки сожаления и печали, после чего он тяжело вздохнул.              — Я просто хотел быть первым, кто скажет это тебе.              — Ты еще ничего не упустил, — воскликнул я, подняв на него ясный взгляд. Мне самому было трудно поверить, в чем я его сейчас уверял, но, черт возьми, сегодня вечером происходили и более странные вещи. — Мне будет восемнадцать только через несколько недель. Ты все еще можешь узнать меня, если захочешь.              Я чувствовал себя странно, вот так вот предлагая ему ворваться в собственную жизнь. Всем сокровенным я делился только с Джерардом, который выпытывал у меня каждую крохотную мачинку. И теперь, когда все это оказалось на поверхности, мне было легко поделиться своими мыслями и увлечениями с другим человеком.              — Спасибо, — ответил папа, нерешительно оглядывая кухню. Он еще раз тяжело вздохнул, наконец-то принимая свое поражение.              Мне совершенно не верилось, что всё уже закончилось. Казалось, мы только начали ругаться, а это уже подошло к концу. Мой отец сдался, а я вышел из этой войны победителем. Теперь, когда нас постоянно не тошнило друг от друга, мы даже не знали, как себя вести, нам нужно было время, чтобы свыкнуться с этим. Так что мы просто стояли здесь на кухне и смаковали это новое ощущение.              — Только… сделай для меня одну вещь, — сказал папа и посмотрел на меня, приподняв бровь, чтобы понять, приму ли я это предложение. Я медленно кивнул, насторожившись из-за свежих воспоминаний о нашей недавней ссоре. — Продолжай фотографировать.              — Почему?              Одно дело, что мой отец наконец-таки одобрил мое общение с Джерардом и признал себя неправым, но значило ли это, что при этом поменялось и его мнение насчет искусства? Я был слишком поражен, чтобы ответить на свой же вопрос.              — Своими фотографиями ты можешь менять людей, — пояснил он, пытаясь научить меня чему-то, что я и так уже знал. Его глаза были прикованы к полу, но постепенно он заставил себя встретиться со мной взглядом. — Ты можешь заниматься творчеством и при этом построить прекрасную жизнь. Не бросай это, только потому что это сделал я.              Иронично, но теперь, когда мой отец накопил в себе необходимую силу, я ее, кажется, полностью исчерпал, поэтому вынужден был отвести взгляд.              — Думаю, нам всем стоит ложиться спать, — кроткий голос разрушил кухонную тишину, повисшую после слов отца. Я оглянулся и увидел свою мать, которая все это время стояла в стороне, не проронив ни слова. Она наблюдала за тем, как наша ссора сошла на нет, и заявила о себе, только когда понадобилось перевязать оставленные на нас открытые раны. Робко посмотрев на нас обоих, она наконец улыбнулась, понимая, что все подошло к концу.              — Уже поздно, — добавила мама, и я нашел взглядом часы на духовке. Было чуть позже двух часов ночи, но я совсем не чувствовал усталости; более того — ко мне вернулись прежние тревоги.              — Я должен попасть в больницу, — провозгласил я, топая ногой по кафелю и, выпрямившись, оттолкнулся от столешницы. Хоть мои разногласия с отцом и были разрешены, мне все еще было необходимо разобраться с последствиями наших ссор. И одного из них было уже слишком много. — Мне нужно увидеть Джерарда.              — Ох, дорогой, — вздохнула мама, проводя руками по волосам. Морщины вокруг ее глаз углубились, показывая, насколько же она устала. — Уже поздно. Разве мы не можешь поехать туда завтра?              Нервно переминаясь, я перекладывал свой вес с одной ноги на другую. Мне казалось, что так долго ждать я просто не выдержу.              — Он не так уж сильно пострадал, — вклинился папа, произнося это ясным будничным тоном, несмотря на всю серьезность ситуации. — Наверное. Я остановился, прежде чем натворил что-то непоправимое. Я бросил это дело, спустя некоторое время, когда понял, что он не отбивается. Я просто не мог иначе…              Он немного скривился, вспоминая в деталях события этого вечера. Обнадеживающие слова моего отца совершенно не помогали ситуации. Все еще раздающаяся эхом в голове сирена скорой и это пятнышко крови на футболке отца прямо перед глазами только подпитывали во мне самые ужасные страхи. Я взглянул на маму, которая еле заметно пожала плечами, звучно вздохнув.              — Всё будет хорошо. Мы встанем пораньше и отправимся туда. Я подвезу тебя, — предложила она, выдавливая из себя улыбку.              — Нет, — внезапно прервал ее отец, прежде чем я даже успел отреагировать на слова матери. Мое сердце тут же оказалось в районе желудка, сгорая там в соляной кислоте.              — Я тебя отвезу, — заявил папа. Когда он посмотрел на меня с высоты своего роста, я вдруг заметил, насколько же он тоже был вымотан. — Мне следует поближе познакомиться с этим парнем, прежде чем я приму окончательное решение насчет него.              Папа слабо мне улыбнулся, и я кивнул на его предложение, про себя понимая кое-что важное. Мой отец никогда не сдастся. Это просто не было в нем запрограммировано. Я поменял его мнение, но его самого мне не изменить. Поэтому мне стоит перестать уже предпринимать всякие попытки, но это совсем не значит, что так я окажусь в проигрыше. Это не значит, что вообще кто-то из нас проиграет. Это был компромисс. С войной было покончено. И завтра утром мы подпишем мирный договор.              Поднимаясь вверх по лестнице к своей спальне и после уже засыпая, в моей голове промелькнула далекая мысль о том, что никогда я еще не чувствовал себя таким победителем.