The Dove Keeper

* Расставание *

I

Изучение

      Среди всех эмоций, что есть на свете, мне казалось, за свою жизнь я уже прочувствовал их все. Я знал, каково это ощущать боль, когда что-то образно пронзает твою душу насквозь, оставляя изнутри такие обширные синяки и шрамы, что они чуть ли не проступают на коже. Я знал, каково подавлять эту боль, заливая ее пивом банкой за банкой, совершенно не заботясь о том, чтобы изменить что-то в своей жизни. Но если ее подавлять, то как же понять, что тебе нужно измениться? Я знал, каково это чувствовать злость, сильную злость до онемения стиснутых кулаков. Такую сильную злость, что кровь закипала в жилах под моей мозолистой кожей. Я знал, каково это неистово хотеть разорвать на себе эту кожу, лишь бы только убежать от накопившейся внутри ярости и гнева. Я знал, каково это. Я проходил через это, сохранив все воспоминания, только чтобы уберечь в будущем свое тело от самого себя, используя эти мысленные рамки. За свою жизнь я успел испытать множество эмоций, а ведь она не была еще такой длинной. И теперь в этот самый момент мое маленькое жалкое существование медленно заканчивалось, пока слова Джерарда никак не укладывались в моей голове. Они били по барабанным перепонкам, поступали в мозг, но я отказывался их воспринимать. Я слышал их, но для меня это были просто слова. Не действия, не обещания и не безнадежное будущее. Они не оставляли шрамов на моей душе, потому что я не позволял им ее коснуться.              Но лезвие было острым, и Джерард без конца повторял и повторял эти слова, уродуя ими мою кожу. А может быть, Джерард вообще ничего не говорил, и слова просто крутились в моей голове, сводя меня с ума. Мое надвигающееся безумие было единственной вещью в этой комнате, которая имела смысл. Это было бы единственным адекватным объяснением, почему все это происходит. Это был сон; это должно было быть сном. Всего лишь яркое и продолжительное отображение того хаоса из мыслей о том, через что я прошел ранее ночью. Я все еще был в постели, ожидая утра, когда уже отправлюсь в больницу. Это был сон.              Если так, то я мог проснуться. Но когда я попытался проморгаться, я понял, что ничего подобного не произойдет. Сон покинул меня уже давным-давно. В эту ночь я практически не видел никаких снов, в особенности таких живописных. Должно быть, это реальность. Я бы мог дотянуться и ущипнуть себя, чтобы проверить наверняка, но в этом не было необходимости. Я чувствовал слишком сильную боль в груди, чтобы понять, что это было слишком похоже на реальность. Это ноющее чувство от груди растеклось по всему моему телу. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как уцепиться за него и ждать, когда оно отпустит меня.              Господи, подумал я, глядя на Джерарда. Его губы шевелились, но я мысленно заглушал всю его нескончаемую болтовню о Париже. Я уже множество раз слышал, как он говорил об этом городе, но это осталось лишь далеким воспоминанием. Он хотел отправиться в Париж, я прекрасно это знал. Он говорил на французском, обожал их культуру. Но я думал, что он принял поражение в своем желании добраться туда и остановился на той культуре, которую создали с ним мы, просто восхваляя то, к чему он всегда стремился. Мы читали французскую поэзию, лежа голые на полу под солнечными лучами, просачивающимися сквозь эркерные окна, пили красное вино и заедали французским хлебом с сыром бри. Говорили о Поле Верлене и Артюре Рембо, об их любовном романе, закрученном на поэзии и обмане. Он читал мне их поэмы на французском и переводил основной смысл на английский. Иногда он даже не удосуживался перевести и просто говорил всякие словечки ради собственного удовольствия. Я всегда с благоговением наблюдал за тем, как странно двигается его язык, произнося всякие незнакомые слова, но никогда не обращал внимание на сами эти слова. Я никогда их не запоминал. Никогда не думал, что мне это понадобится. Мне просто хотелось слушать, как он их произносит. Французский так часто наполнял своим звучанием наш дом, что я уже принимал его как данность, как белый шум и гортанные звуки, которые произносит каждый человек. Вместо кашля и чихания, которое присуще любому человеку, Джерард просто говорил по-французски. Даже часть меня, тот самый желтый отпечаток руки на его двери, выставленный на всеобщее обозрение, и тот был на французском. Commelesolielinterminable. Как бесконечное солнце. А разве то, что происходило прямо сейчас, не было концом? Неужели это всё было лишь пустым звуком? Я, может, и был бесконечным солнцем, но вот он исчезал, заходя за горизонт прямо на моих глазах.              Джерард поднял с пола билет на самолет, всё не переставая говорить на каком-то необычном языке. Мне никак не удавалось его понять, ведь это был не французский и даже не английский. Язык отъезда, — вдруг понял я; иностранный язык, который я бы в жизни не захотел изучать. Он показывал мне на билете время своего вылета в Париж, говорил о разнице во времени, джетлаге и других незначительных деталях, на которые мне было совершенно плевать. Я наблюдал за тем, как оживленно он беседовал сам с собой, и тут мне на глаза попалась небольшая ранка на его лбу. Она правда была небольшой, около дюйма или двух, а по сторонам от нее торчали черные нитки от наложенного шва. Рана была прямо под его виском на скуловой кости рядом с ухом. В опасной близости к чувствительному месту его головы, так что если бы он получил удар туда, то не избежал бы обильного кровотечение или даже смерти.              Отвернувшись от раны и самого Джерарда, я с горечью подумал про себя, что лучше бы он все-таки умер. Мне было омерзительно от этой мысли, но я ничего не мог с этим поделать. По крайней мере, если бы он умер, я бы знал, что оставить меня вот так просто не было его собственным решением. Как и все люди, он не мог сам выбирать, когда ему умереть, в отличие от времени отправления в Париж. Он решил бросить меня и сделать это так внезапно. К тому же, если бы он умер, в моей памяти сохранились бы только приятные воспоминания о нем, запомнились бы только веселые моменты за всё время, проведенное вместе. Я бы вспоминал о том, как он учил меня искусству, жизни и любви. Как мы испортили его стену, в метафорическом смысле занимаясь сексом с помощью красок. Как ходили в парк и трогали друг друга прямо под звездным небом. Я бы вспомнил только приятные, только радостные моменты.              Но не теперь. Если он бросал меня, только чтобы бросить, то это единственное воспоминание, которое останется у меня в голове. Все хорошие события растворились бы, только потому что он сам выбрал забыть о них. Я думал о Джерарде, только как о художнике, которого я любил, и который оставил меня ни с чем, за что можно было уцепиться, когда прежде у меня было всё. За последние несколько недель я с безумной силой цеплялся буквально за всё, что видел. Даже за таких незнакомцев, как Элизабет, хоть и не физически, а только ментально. Цеплялся за эмоции и ощущения, которые прорывались наружу сквозь меня, за маленькие победы над своей семьей. Цеплялся за куртку Джерарда, которая до сих пор тяжелым грузом ощущалась на моих плечах; тяжелым от понимания того, что ему больше никогда не придется ее надеть. Но больше всего я цеплялся за Джерарда. Так было с самого первого дня, когда он кинул в меня банкой с краской, дав понять, что теперь я в ловушке. И я по-прежнему цеплялся за него здесь в этой квартире, когда чуть не выбил из него дух, едва зайдя внутрь.              Но после того, как я услышал последние новости, мне больше не за что было цепляться. Я просто стоял на месте, вяло опустив руки по бокам, наблюдая за тем, как он объясняет свой путь до Парижа. Джерард почти не смотрел на меня, а его челка постоянно спадала на лицо от того, как резко он жестикулировал, указывая на свои чемоданы. В те редкие моменты, когда он все же осмеливался посмотреть на меня, а я осмеливался не отвести взгляд, мне отчетливо был виден свет, горящий в его зеленых глазах. Это был болезненный свет, но тем не менее очень яркий. Он хотел уехать. Хотел меня оставить. Он повторял это снова и снова, отчего желчь подступала прямо к горлу. Мою грудь словно разодрали надвое, а сердце потерялось где-то в недрах этой квартиры. Может быть, оно покоилось в одном из его чемоданов, и он собирался увезти его с собой в Париж. Я отдал себя ему во всех чертовых смыслах этого слова, а он теперь просто разрывал меня на куски. Он не мог вот так взять и уехать.              Я посмотрел на его чемоданы и стал размышлять, как бы мне забраться внутрь. Я вообще-то мог бы даже в них поместиться. Я же был мелким. Вот он — единственный раз, когда я и вправду гордился своим ростом, но все-таки я знал, что даже если и заберусь внутрь, то в дороге просто-напросто задохнусь. Выглядело, как неплохой способ уйти из жизни; я все равно тонул здесь прямо у него на глазах. А мне не за что было даже ухватиться, чтобы спастись.              — Фрэнк, — позвал меня Джерард и внезапно мертвым грузом опустил на мое плечо свою руку. А я всё пялился на этот пугающий чемодан и думал, как буду в нем ютиться. Кататонический ступор казался мне единственным способом справиться с происходящим, особенно с его прикосновением, сравнимым по весу с наковальней. Это касание заставляло меня поверить в то, что всё происходило наяву.              Я обожал, когда он трогал меня, позволяя мне чувствовать себя цельным, живым, приземленным. Обычно я отключался от мира, даже до встречи с Джерардом, и размышлял о всякой херне. А когда я начал приходить к нему, Джерард возвращал меня к реальности. Когда он был рядом, реальность не казалась такой отвратительной. Не казалась тем, чему я должен противостоять. Я чувствовал себя счастливым в этой реальности, что было большой редкостью. За этот короткий промежуток времени я успел ощутить столько разных эмоций, но счастье среди них было мимолетным. Как мне удалось узнать, это чувство было одним из тех, что не может возникнуть просто так. Я в любой момент мог погрузиться в грусть, стать подавленным, только подумав о каких-то вещах и достав проблемы из глубин памяти на поверхность. А счастье нельзя было вот так вообразить по щелчку пальцев. Если даже вспомнить о счастливых моментах моей жизни, мне все равно становилось грустно от того, что больше их в моей жизни не происходит. Это приносило больше боли, чем радости. Счастье ты не можешь просто включить или выключить. Если бы это было так, то половина населения планеты не страдала бы депрессией и не была бы в разводе. Не существовало бы флуоксетина и других лекарств, повышающих настроение. Счастье было мимолетным, но мне казалось, что я смог его удержать. Мне следовало бы понять это сразу: счастье, как и Джерарда, удержать невозможно.              Это тяжелая рука на плече вернула меня к реальности, где все происходило на самом деле. Я попытался возвратиться к своим старым привычкам: не говорить ни слова, подавлять свои чувства, — но Джерард решил прикоснуться ко мне. Вернуть меня. Я решил, что он пытался в очередной раз спасти меня от моей прошлой жизни, но в то же время убивал меня в настоящем. С моей стороны это казалось чем-то вроде эгоистичного самоубийства или, может быть, просто мазохизмом.              Я медленно повернул голову вправо и взглянул на него, отвернувшись от точки, в которую смотрел уже несколько минут. Его рука медленно массировала мое плечо, постепенно заставляя меня прийти в себя. Я не хотел, чтобы это было медленно; я не хотел ценить испытываемые ощущения. Это напоминало снятие лейкопластыря. Это нужно делать быстро, срывая его вместе с кожей. Место, которого он касался, сильно горело, пальцы ощущались резкими искрами эмоций, крупицами спускающимися вниз по всему телу. Его взгляд пересекся с моим, и мы просто стояли и смотрели друг на друга. Он нахмурил свои густые словно гусеницы брови, наблюдая за тем, как я приоткрыл рот, с трудом пытаясь дышать.              — Фрэнк, — повторил Джерард, шевеля губами мучительно медленно, чтобы четко произнести каждое слово. — Прости меня.              Я резко зажмурился при звуке эти ужасных, ужасных слов. Он извинялся. Я ненавидел, когда он извинялся, потому что это шло вразрез с его характером. Он никогда не извинялся. Он никогда не думал, что где-то ошибался, и он правда не ошибался. Даже в этой ситуации, я не считал, что он был неправ. Он всегда хотел отправиться в Париж, что он и делал сейчас. Я просто должен был предугадать, что это случится, что наши отношения рассыпятся на кусочки. И, может, он и не ошибался в своих действиях, но все-таки между «ошибиться» и «быть справедливым» есть огромная разница. А он не был справедлив по отношению ко мне. Я почувствовал, как художник внутри берет надо мной верх, отчего я снова стал олицетворением эгоизма.              — Как ты можешь так поступить со мной? — размеренно произнес я, мечась глазами между Джерардом, обстановкой квартиры и чемоданами. Только завидев их в очередной раз, мне пришлось снова резко закрыть глаза.              — Я не с тобой так поступаю, — медленно заявил Джерард, кладя другую руку на мое противоположное плечо. Я не прильнул к его объятию, но и отталкивать его тоже не стал. Я просто не мог. Возможно, это вообще последний раз, когда он прикасается ко мне. — Я поступаю так для тебя.              Джерард немного склонил голову, пытаясь поймать мой взгляд, но я только отвернулся. Мне было непонятно, что он вообще говорит. Как это может быть для меня? Разве он не видит, что из-за его отъезда от меня теперь остались одни обломки? Я нуждался в нем, а он забирал у меня самого себя. Все мысли и вопросы, скопившиеся в голове, стали динамичными вспышками красок, взрывающимися прямо у меня под веками. Я открыл глаза, и все яркие цвета, падающие на роговицу, внезапно слились в белый свет одного-единственного высказывания и главного вопроса.              — Зачем?              Джерард тяжело вздохнул, сведя брови вместе и поджав губы, размышляя, что на это ответить. Я не знал, как много или мало объяснений требовал мой вопрос. Но он все же медленно ответил.              — Я должен, Фрэнк. Вот так просто.              Я хотел усмехнуться на его слова, но это вышло больше похожим на задушенный вздох. Просто? Вот так просто? С Джерардом никогда ничего не было вот так просто. Каждое его высказывание имело около шести разных значений, и даже он не все их понимал. Такого не может быть. Это должно значить нечто большее. Я хотел, я нуждался в том, чтобы это значило нечто большее, но мой голос сломался, разбрызгался по полу, покатился по нему, как пустая банка из-под краски, треснул, как оболочка некогда царившей здесь атмосферы искусства. Вздохнув, я почувствовал дрожь, бегущую по телу, от ощущения рук Джерарда, прикасающихся ко мне, но не обнимающих как раньше. Он просто удерживал меня вместо того, чтобы обнять. Чтобы прочувствовать меня. А я очень хотел, чтобы он это сделал. Я так сильно хотел вновь оказаться внутри него, и совсем не в сексуальном плане. Я хотел укрыться в его руках, под его рубашкой, почувствовать его тепло. Я хотел касаться его, и взгляд его глаз говорил мне, что он желал этого не меньше. Сейчас он просто удерживал меня, думая, что мне больше ничего от него не нужно.              Но всё было с точностью до наоборот. Я хотел от него всё, может, даже больше, чем когда-либо получал. Я хотел это всё, потому что знал, что вскоре я останусь ни с чем.              Приложив все оставшиеся усилия, а их было не так-то много, я вырвался из своего ступора. Я по-прежнему был слаб и не мог шевелить некоторыми частями тела, но все же сделал шаг вперед, преодолевая эту небольшую пропасть, возникшую между нами. Джерард не сдвинулся с места, только лишь оглядев меня с ног до головы, наблюдая за тем, как я изо всех сил пытался приблизиться и выразить накопившиеся эмоции. Я ступил еще на шаг вперед, так что теперь наши ботинки соприкасались носами. Его руки соскользнули с моих плеч, и я почувствовал их на своей спине, все еще нерешительно притягивающие к себе. Наши лица становились всё ближе и ближе, что довольно скоро мне пришлось смотреть на него под углом, чтобы не задеть его нос своим. Мы наблюдали друг за другом по мере сближения, а оливковые глаза Джерарда продолжали изучать мою реакцию. Его кожа выглядела намного мягче и нежнее, чем мне помнилось. Когда я был вот так вот близко, она казалась чуть ли не фарфоровой. Обычно, когда мы целовались, к этому моменту мои глаза уже были закрыты. Но сейчас мы двигались настолько медленно, так мучительно медленно, что у меня появилась возможность всё рассмотреть.              Я опустил взгляд на его едва приоткрытые губы и виднеющийся покрасневший кончик языка, вскоре почувствовав, как мой нос трется о его щеку, и только тогда закрыл глаза от этого тесного касания его кожи. Я двинулся вперед, поймав его губы своими и чувствуя, как он наклоняется в ответ. Сокровенность этого момента была настолько болезненной, что это заставило меня поморщиться, но все же я не мог не обернуть руки вокруг его талии. Мы стали целоваться так медленно, как никогда прежде. Почти не смыкая губ, прикусывая и чувствуя знакомое трение по чужой коже, мы пробовали друг друга на вкус и целиком отдавались этому ощущению. Я первым сменил этот темп, касаясь его языком. Все больше напирая, я гладил языком его нижнюю губу, пока Джерард полностью не разомкнул губы, позволяя нам обоим насладиться друг другом. Когда его язык проник в мой рот, мне вдруг оказалось сложно приспособиться от того, как нахлынувшие эмоции сковали челюсть. Я почувствовал, как начинаю задыхаться от рыданий, так и рвущихся из горла, поэтому невольно закрыл рот, прерывая движения Джерарда. Он немного отстранился, соединяя наши лбы в качестве передышки от поцелуя. Ему хотелось сохранить эту ауру близости и более того, он видел, как я в этом нуждался. Поначалу он думал, что я совсем не хочу этого, и поэтому изо всех сил старался привлечь мой интерес, но это с каждым разом делало мне только больнее. Сейчас мне было на всё наплевать. Я просто хотел, чтобы Джерард продолжал целовать меня, касаться меня и перестал быть во всем таким нерешительным. Всё, что мы до этого делали, было настолько медленным, что мне скорее хотелось с этим покончить. Прежде чем он уедет, я хотел снова изучить его всего столько раз, сколько это было возможно. Теперь у нас в запасе было совсем немного времени, а я нуждался в нем целиком и полностью.              Снова повернув голову в сторону, я поймал его губы, целуя с еще большей силой. Джерард одновременно со мной отзеркалил это же движение и даже удивил меня, когда я поначалу этого не заметил. Наши языки вновь соприкоснулись, и я решил игнорировать любой дрожащий вздох или рыдание, рвущиеся наружу. Ни за что на свете я не хотел испортить этот момент.              Мои ладони, покоящиеся на его спине, переместились ниже к линии брюк, начиная вытаскивать из них его до сих пор застегнутую рубашку, постепенно перемещаясь к животу и груди. Джерард вторил моим движениям, забираясь руками под голубиную куртку и даря моему телу такое страстно желаемое тепло. Я все еще пытался целовать его, расстегивая при этом снизу его рубашку, хоть и давалось это все труднее и труднее. Но я не хотел жертвовать ни секунды нашего времени на то, чтобы оторваться от него. И Джерард, похоже, чувствовал то же самое, гладя меня повсюду, где только можно, даря мне такое блаженство, что я почти что забыл о жгучей боли прямо посреди моей груди. Почти забыл.              В конечном счете, когда мне удалось вытащить всего одну пуговицу, а от накрывающего волной возбуждения нам ничего не оставалось, кроме как прикусывать губы друг друга, Джерард на секунду отстранился, окидывая меня уже знакомым взглядом.              — Хочешь пойти в спальню? — спросил он, вжимаясь теплыми ладонями и пальцами в мою талию. Я прикусил губу и закрыл глаза, просто кивая, потому что не доверял себе произнести хоть слово. Мне нечего было говорить, когда он уже и так всё сказал. А когда я все же решился посмотреть ему в глаза, всю мою грудь стиснуло горькое отчаяние.              Он, должно быть, заметил мою сдерживаемую боль, потому что тут же начал вновь меня целовать и прижимать ближе к себе, так близко, что я практически чувствовал гладкость его кожи, скрываемой под черной рубашкой. Держа меня как можно теснее к себе, он отвел нас в его спальню, приоткрыв черную дверь и заходя внутрь. Ему по большей части пришлось тащить меня за собой от того, как ослабели мои ноги и колени, но чего еще можно было ожидать после таких новостей. Когда мы оказались в комнате, Джерард немного приподнял меня над полом и, не переставая целовать, уложил на постель. Он словно перенес меня через невидимый барьер, опустив на кровать, на которой мы будем лежать вместе этой ночью в последний раз. Я снова ощутил, как моя грудь стала часто вздыматься от нахлынувших эмоций, но Джерард быстро это приглушил, забираясь на меня сверху.              Теперь он целовал меня в губы лишь мимолетно, уделяя больше внимания шее и гладя меня вверх и вниз по рукам, стараясь снять толстую голубиную куртку. Я охотно сбросил ее, поражаясь жару, стоящему в комнате, и оставил рядом на кровати на той половине, которую мы пока не заняли. Я хотел, чтобы она снова пахла Джерардом, пахла нами и тем искусством, которое мы вот-вот собирались сотворить.              Джерард оседлал мои бедра, потираясь своей эрекцией о мою. Его поцелуи были такими нежными, влажными, когда он, почти не смыкая губ, спускался по моей шее к уху, шепча мне что-то, чего я не в силах был разобрать. Пальцами он аккуратно поднимал вверх мою футболку, пока постепенно не сел, помогая мне снять до конца. В том же вертикальном положении я потянулся к нему, начиная расстегивать по порядку каждую мелкую пуговку на его рубашке. Чем больше и больше кожи становилось заметнее, и всё меньше и меньше ткани скрывало его тело, тем скорее передо мной открылись последствия встречи Джерарда с моим отцом.              Фиолетовые пятна с обоих сторон покрывали его бока, а ушибы и царапины беспорядочно были рассыпаны просто повсюду. Левая сторона его тела была располосована целым множеством длинных отметин, что выглядело так, будто его куда-то волокли прямо по земле. Как только я добрался до верхних пуговиц, Джерард помог мне снять с него рубашку, скидывая ее с плеч. Он уже было наклонился вперед, чтобы снова накрыть меня своим телом, но выставив ладонь и надавив на его плечо, я остановил Джерарда. Мне хотелось увидеть и разглядеть то, чего всё это ему стоило. Без единого звука мои глаза бегали по открывшейся во всей красе бледной коже, усыпанной гематомами. Я проводил пальцами вдоль его ребер по зелено-фиолетовым пятнам, пытаясь понять, отличаются ли они чем-то на ощупь. Выпустив резкий вздох, Джерард прикрыл веки, но так и не сказал мне остановиться. Он знал, что для меня было важно увидеть его таким — увидеть то, что случилось на самом деле. Что там происходило во время драки, мне было неизвестно, но постепенно по кусочкам я начинал восстанавливать полную картину. Снова заметив небольшую ранку на его лице, я потянулся, чтобы осторожно до нее дотронуться. Джерард немного наклонился надо мной, поддерживая себя упершись руками в кровать, и при этом ни разу не прерывая со мной зрительный контакт, пока я легонько гладил кончиками пальцев его шов на ранке. Помимо этих синяков и небольших порезов, художник был в полном порядке. Я пробежался вниз по его рукам к ладоням, ощущая под пальцами царапины, которые нанесла ему земля, пытающаяся отшлифовать его и без того гладкую кожу, оставляя после себя только грубые ушибы. Он прикрыл глаза от легкого дискомфорта, когда у меня иногда сильнее получалось надавить на раны, и тогда я закрывал глаза вместе с ним. Мое сердце сделало кульбит, когда до меня полностью дошло это осознание, что мой отец — моя чертова родная плоть и кровь — сотворила это с ним. Я чувствовал себя так отвратительно, а симпатия к моему отцу, которая только-только укрепилась, с каждой секундой всё больше превращалась в ничто. Может быть, он и стал немного лучшим отцом в моих глазах, но вот лучшим человеком ему уже не стать никогда.              После нескольких секунд, когда мы просто спокойно сидели, держась исцарапанными руками, Джерард начал снова опускаться на меня. Он нежно поцеловал меня, прижимаясь ко мне всем телом и проскользнув руками по моим бокам. Мне хотелось тоже коснуться его в ответ, но внезапно он показался таким хрупким в моих руках. Весь в синяках, такой разбитый; он и так испытал слишком много боли. Я не хотел причинять ему еще большие страдания. Джерард почувствовал мою дилемму, в смятении взглянув на меня сверху вниз. Кивнув, он невербально пытался показать мне, что все было в порядке, положив мою руку на свой торс, пока сам спускался дальше по моему телу. А мне ничего не оставалось, кроме как крепче ухватиться за него.              Всё это время мы почти не разговаривали, и я думаю, так было лучше для нас обоих. Я не знал, что мне вообще сказать, да еще и не до конца себе в этом доверял. Каждое движение, каким бы приятным и желанным оно ни было, всё так же отражалось болью в сердце. Чтобы выкинуть из головы накопившиеся эмоции хотя бы ненадолго, мне нужно было сконцентрироваться на физических ощущениях. Неизвестно, сколько времени у нас займет, чтобы дойти до кульминации, но в этот раз я уже не так сильно стремился к этому. Нам нужно было заниматься этим как можно дольше, чтобы обоим отвлечься от того события, до которого уже было рукой подать.              Джерард начал расстегивать мои штаны, после чего одним резким движением спустил их по моим бедрам вместе с боксерами. Внезапная прохлада, коснувшаяся моего теперь ничем не прикрытого и уже влажного члена, внезапно заставила меня поёжиться. Я кое-как до конца стянул с себя штаны, пока Джерард продолжал всё ниже исследовать мое тело. Он обернул ладонь вокруг меня и спускался поцелуями вниз от сосков и дальше мимо пупка к лобку. Водя языком по коже и кое-где оставляя засосы, он медленно начал двигать рукой по моему члену. Это было очень приятно, но я все равно старался сдерживать любые звуки, потому что не знал, во что это выльется, если я хоть немного разомкну губы. Поэтому я прикусил губу, и хоть Джерард, немного сместившись, это заметил, он не стал меня останавливать. Обычно Джерард терпеть не мог, когда я сдерживаю себя, и всегда призывал меня говорить обо всем, о чем я только думал, даже если это будет лишь стонами. Но сейчас он не был против моего молчания, он понимал меня. Знал, что я не мог ничего сказать так же, как не мог и он, оказавшись преданным собственными умениями говорить складно, поэтому решил заглушить себя тем, что взял меня в рот. Джерард начал усердно отсасывать, кружа языком вокруг головки и позволяя ей коснуться его глотки, размеренно двигая головой вверх и вниз.              Всё отличалось от того, как было обычно. Его челюсть казалась более расслабленной, не способной долго сохранять тесную хватку на члене. Рот тоже заметно ослаб, даже когда я бился о заднюю стенку горла. Сам процесс был всё таким же интимным и заботливым от того, как Джерард гладил меня по животу, бедрам, касался яичек, стараясь доставить мне как можно больше удовольствия, но каждое движение отражало в себе какую-то вселенскую печаль. Ведь мы знали, что это наш последний раз, и не хотели, чтобы он когда-нибудь закончился.              Через мгновение Джерард выпустил изо рта член и переместился губами на внутреннюю часть моего бедра, нежно вылизывая гладкую кожу. Я немного приподнялся и схватил его за плечи, потянув на себя. Опустив руки на ремень его брюк, я дал понять, чего хотел. Уткнувшись в мою шею, Джерард кивнул и, оставив несколько быстрых поцелуев на груди, встал на колени. Он взял мои руки в свои и положил их на свою ширинку, одну краткую секунду направляя меня, а затем позволяя проделывать всю оставшуюся работу самому. Ему нравилось, когда именно я снимал с него одежду, а он снимал с меня мою, и хоть поначалу я думал, что это из-за того, что так он был уверен в моем искреннем желании, но теперь я видел в этом и более глубокий смысл. Секс — это процесс, который объединяет двух людей. Это что-то, что они делают вместе, а не по отдельности. Я, снимающий с него одежду, и он, снимающий ее с меня, становились единым целым. И сегодня, возможно, нам придется ощутить это в последний раз.              Тесная ткань медленно стягивалась по его ногам, аккуратно, чтобы не перенапрягать мышцы его живота, усыпанного ранами. Как только молочно-белую кожу его ног уже больше ничто не скрывало, я сразу заметил небольшие ссадины, не такие глубокие и потемневшие, как на груди, но тем не менее ссадины, которые разбросало повсюду. Самый большой синяк был на коленной чашечке, должно быть, от первого удара моего отца, который повалил его на землю. Ранок и порезов тоже было немало, но я решил больше не обращать на них внимания. Я не собирался осматривать его тело, я собирался его поглощать.              Джерард достал из шкафчика прикроватной тумбочки лубрикант, наливая немного прозрачной жидкости себе на пальцы, чтобы подготовить меня. Когда мы только начинали заниматься сексом, эта бутылочка была одной из двух среди тех совершенно новых, которые приобрел Джерард после нашей первой ночи. Другая была с разогревающей смазкой, которой мы пользовались в первые разы (по очевидным причинам), а теперь и эта обычная уже была на последнем издыхании. Джерарду даже пришлось несколько раз хлопнуть по дну, чтобы выдавить хоть немного. Улыбка растянулась у меня на губах, слегка обнажая зубы, и я кратко рассмеялся от того, как же все-таки часто мы занимались сексом. Улыбаться было странно в такой ситуации, но все же приятно. Ощущение было, словно я не улыбался уже несколько лет. Джерард взглянул на меня и усмехнулся в ответ, наверное, подумав о том же самом.              Он подготавливал меня намного дольше, чем это было нужно, но я не сказал ни слова. Мне нравилось, когда наши глаза и движения тел были единственными способами общения. Это показывало, насколько же близки мы были друг другу, раз могли говорить на своем собственном никому, кроме нас, неизвестном языке. Еще ближе мы стали, когда я почувствовал, как он вошел в меня, медленно и совсем немного болезненно благодаря его предварительной подготовке. Я откинул голову на подушку и подался бедрами навстречу, желая почувствовать его как можно глубже внутри себя. Мои руки беспомощно висели на его плечах, а ноги были обернуты вокруг его талии. Иногда мы целовались, сражаясь языками за первенство, отчего наша скопившаяся слюна стекала по губам. Но в основном он просто утыкался носом в мою шею, беспрестанно целуя и покусывая нежную кожу.              Я все-таки позволил себе простонать, хоть и звук исходил из самой глубины моего горла, а я так и не разомкнул губ, чтобы выпустить его наружу. Я продолжил так стонать, пока Джерард вбивался в меня на привычной для нас скорости. Несколько раз он останавливал все движения, уделяя время на то, чтобы расцеловать мое лицо и исследовать кончиком языка все неровности моих ушей. В эти моменты его повышенной активности и учащенного дыхания, он пытался потрогать меня, но я лишь убирал его руку в сторону. Конечно, я был твердым, и его прикосновение доставляло удовольствие, но мне совсем не хотелось кончать так быстро. Не хотелось расплескать все наслаждение по нашим животам и расстаться вот так. Он уловил мой умоляющий взгляд, когда я схватил его за руку и отвел ее дальше от моего набухшего члена, после чего вновь стал в меня вбиваться с прежней скоростью. И тут я испустил особенно глубокий стон, когда его член коснулся моей простаты. Вдавившись затылком сильнее в подушку, я уже ничего не мог слышать из-за ткани, заглушившей мои уши. Джерард стал безостановочно проезжаться головкой прямо по заветной точке, расслышав мой уже знакомый ему стон, как и все мое тело изнутри и снаружи. Он начал еще больше набирать скорость и в считанные минуты уже я уловил его характерный стон, чувствуя, как быстро его член двигается во мне, уже почти готовый к кульминации. Лицом он уткнулся мне в шею, пока кончал, упираясь приоткрытым ртом и зубами прямо в кожу, но все же не находя сил, чтобы ее прикусить. Я буквально ощутил эту знакомую форму гладких мраморных зубов на себе, как и влажность языка под горячим дыханием, пока он продолжал все больше наполнять меня в этот момент откровенной слабости.              Долгое время мы просто лежали, тяжело дыша и сцепившись вместе нашими телами, покрытыми испариной, пока оба не решили, что Джерард может покинуть мое тело. Я почувствовал, как мой член немного обмяк, пока пропускал волосы Джерарда сквозь пальцы, ощущая пот, скопившейся на задней стороне его шеи. До этого между нашими телами создавалось хоть какое-то трение, а теперь мы едва были прижаты друг к другу, так что мой член остался без внимания и уже не так был заинтересован в ситуации. Нас снова окутало мрачной атмосферой, вызывая дрожь при каждом вздохе, в тот момент, как мы поняли, что уже половина нашего наслаждения друг другом подошла к концу.              Не желая быть поглощенным ничем, кроме Джерарда, я начал целовать его в макушку и поднес его ладонь ко рту, легонько прикусив его за пальцы, чтобы печаль хоть ненадолго нас покинула. Он взглянул на меня, подняв голову с моей груди, и слабо улыбнулся. Соединив наши губы в поцелуе, Джерард вышел из меня, стараясь быть очень аккуратным, каким был и всегда. Я был убежден в том, что было намного больнее, когда из тебя выходят, чем наоборот. Джерард еще долго целовал меня, но водя руками вверх и вниз по его спине, я уже чувствовал, как он устал и вымотался от активных движений. Тем не менее он по-прежнему с желанием намерен был доставить меня такое же удовольствие, поэтому перевернулся, ложась спиной прямо на голубиную куртку в ожидании, когда я заберусь на него сверху. Я видел, как он безуспешно пытался вытащить из-под себя мешающуюся вещь, и лишь покачав головой начал осыпать его поцелуем за поцелуем. Со временем моя эрекция снова пришла в исходную форму, и тогда я нащупал под рукой смазку, так же похлопав по ней, чтобы выдавить последние капли.              Я начинал понимать, почему у Джерарда это заняло так много времени: мы оба с ним были слишком напряжены, поэтому хорошо растянуть друг друга было труднее, чем обычно. Мне нравилось наблюдать за выражением его лица в такие моменты; то, как он слегка морщился, а в следующую секунду уже приоткрывал рот от удовольствия. Его член совершенно поник и в ближайшее время вряд ли сможет встать, но это не значило, что ему не было приятно от моих действий, по нему было видно, что очень даже наоборот. Проникая в него, я старался быть максимально осторожным, не давя на него слишком сильно, чтобы не причинить боль, которой он и так уже достаточно испытал. Как только я вошел в него полностью, его руки оказались на моей талии, заставляя войти еще глубже и ближе прижаться к нему, сталкиваясь губами в поцелуе. Я видел, что ему всё же было больно, но, кажется, плевать он на это хотел. Джерард чувствовал себя хорошо, и, наверное, это было всё же было лучше, чем то сковывающее нас эмоциональное потрясение.              Мне казалось, что я один испытываю все эти мучения по поводу его скорого отъезда, но постепенно я начал замечать легкие намеки на страдание и у него. Видно было, как потухло некое мерцание в глазах Джерарда, как он морщился от боли, даже когда я не касался его синяков. Ему тоже было несладко, но скрывать это у него получалось гораздо лучше.              Я замер внутри Джерарда точно, как он несколькими минутами ранее, просто стараясь всем телом прочувствовать этот момент. Я уже был готов кончить, намного быстрее, чем обычно, из-за продолжительного возбуждения еще с прошлого акта, но мне не хотелось, чтобы всё закончилось так быстро. Мне вообще не хотелось, чтобы это когда-либо заканчивалось. Я пытался оставаться неподвижным, только лишь оставляя на его губах чувственные, а затем и резкие поцелуи, то неуклюже проскальзывая языком в его рот, то нежно гладя его по губам. Но увлекшись этими легкими ласками, я даже не заметил, как мои бедра вновь начали вбиваться в тело под ними. Это было чем-то, что я был не в силах контролировать: некая внутренняя потребность скорее достичь кульминации, которая совершенно не брала во внимание все детали сложившейся ситуации. Я безумно любил мужчину, лежащего подо мной, и мое тело заботило лишь, как можно быстрее проявить к нему эту любовь. Как бы мне хотелось иметь контроль над своим телом, а пока я только проклинал его за эти беспорядочные движения, какими бы приятными они ни были. Мои бедра двигались всё быстрее и быстрее, пока я зубами впивался в Джерарда, загнанно и тяжело дыша через нос. Я слышал, как мое дыхание порывами разрезало воздух точно так же, как и все чувства единовременно резанули по мне. В конечном итоге я все-таки ощутил этот знакомый жар внизу живота и от накрывшего меня оргазма кончил в Джерарда. Я резко захлопнул веки, позволяя кратким странным высоким стонам слетать с моих губ. Продолжая переживать свой оргазм, я почувствовал руки Джерарда на своей спине, поддерживающе гладившие меня, пока я не закончил. Осторожно, но с ощутимой тяжестью, я опустил голову на его грудь и стал просто дышать.              В тот момент я понял, — всё кончено. Кончено, вот так просто. Как и сказал Джерард о Париже. Я кончил, и больше впереди нас не ждало ничего хорошего. Вокруг себя я по-прежнему чувствовал жар Джерарда и знал, что скоро должен был покинуть его тело. Но господи, как я не этого не хотел. Посторгазменная одурманенность хлынула в мой разум и кровяной поток, отчего тело ощущалось необычайно легким, словно в любую секунду я мог взлететь. Никогда раньше я не думал, что одно и то же занятие может быть настолько приятным и вместе с тем, приносить такую боль. Я изо всех сил старался сберечь в памяти воспоминание об этом, но всё случилось слишком быстро. Я даже не мог вспомнить, что делал в тот момент, когда меня накрыл оргазм. Целовал ли Джерарда? Обнимал его за шею? Или просто вбивался в него на максимальной скорости и ничего больше? Боже, я не знаю. Я не мог вспомнить. И теперь всё было кончено, я больше никогда не смогу пережить этот момент снова. А ведь скорее всего это был последний раз, когда мы с Джерардом занимались сексом.              Я чувствовал внутри такую пустоту, полностью вжимаясь в Джерарда, такую сильную пустоту, что, выскользнув из него, я ощущал, как отдаляюсь от него всё дальше и дальше. Я ненавидел это чувство, но больше мое сердце ничто не могло разбить. Оно уже давно треснуло пополам. Не осталось больше эмоций, которые я бы не испытывал, мне больше уже ничего не осталось. Кроме плача.              Что я и сделал.              Не знаю, что случилось первым. Помню только, как все мое тело пробило такой дрожью, что каждый вдох стал даваться мне всё труднее и труднее. К дрожи я уже привык. За последние несколько дней меня трясло столько раз и так сильно, что я даже перестал с этим бороться. Просто игнорировал, ожидая, когда ко мне вернется привычный ритм дыхания, я перестану трястись и смогу вновь нормально двигаться. Но сейчас помимо этого, я чувствовал что-то еще, что никак не мог определить. Я сильно зажмурил глаза, но ощущал, как что-то явно пыталось пробиться сквозь веки. Сначала я решил было, что мои глазные яблоки сейчас выпадут из глазниц и покатятся по комнате, но, когда я их распахнул, всё, с чем я столкнулся, — это мутное пространство и сильный поток чего-то соленого. Я коснулся своего лица, ни хрена не понимая, что со мной происходит. Меня по-прежнему трясло, а дыхание совсем сошло на нет, но пока еще я не рыдал. Только слизывал слезы со своих губ, стекающих на них в чистом потоке настоящего срыва. Однако вскоре это изменилось, когда я в полной мере осознал, что переживало мое тело. Пытаясь хоть как-то сдержать свои эмоции, всё, что у меня получилось, — это только усилить их вдвое.              Я снова начал дышать, но теперь моему дыханию аккомпанировали надрывные стоны и глубокие искренние рыдания. Вот теперь я уже плакал, а точнее сказать — ревел как маленький ребенок. Я вздыхал краткими рваными охами, без возможности произнести хоть слово, чтобы спросить, что со мной происходит. Моя грудь поднималась и опускалась так, словно завтра для меня не существовало, и взглянув на нее, мне показалось, что внутри меня вот-вот что-то взорвется. Или уже взорвалось, отчего слезы и полились по моим щекам. Рот у меня был приоткрыт, поэтому я почувствовал, как что-то сбоку в него затекло. В безуспешной попытке сомкнуть губы, я лишь почувствовал соленые следы всех эмоций, что я испытывал.              Господи, я вообще не понимал сам концепт плача, и почему он меня настиг. Я не плакал уже целую вечность. Мне даже тяжело было отчетливо вспомнить причину, вызвавшую у меня тогда слезы, потому что это было слишком много лет назад. И даже если я и плакал, то скорее всего просто хандрил и смог выдавить из себя пару скудных слезинок. В постели же Джерарда я всхлипывал, стонал и кричал, пытаясь хоть немного взять себя в руки. Но ничего не получилось. Мне совершенно было непонятно, почему, когда людям грустно, они обязательно плачут. Это же такая глупость. Я в целом не понимал этого механизма. Почему из моих глаз лилась соленая вода? Как это должно было успокоить меня, когда я пребываю в таком отчаянии. Дети плачут, чтобы получить еду, или когда болеют. Им нужно внимание, и таким образом они его добиваются. Это делало меня похожим на ребенка, только мне совершенно не нужно было такое внимание. Я чувствовал себя тупым идиотом или скорее младенцем — именно тем, кого Джерард никогда не хотел иметь в своей жизни, поэтому мне было ужасно стыдно представать перед ним в таком виде. Я хотел, чтобы наша последняя ночь вместе была приятной и безупречной, но теперь я только и делал, что плакал без остановки. Я испортил всё, что мог, и эта мысль, наряду с моими безуспешными попытками перестать реветь, вызывала лишь очередную порцию слез.              Я не мог поверить, что, пройдя через столько дерьма за последние несколько недель, именно секс с Джерардом меня сломает. Я не плакал, когда изменил ему, понимая, какую ужасную ошибку совершил. Не плакал, когда он сказал мне, что я всего лишь часть его опыта. Или когда меня поймали копы, настырно допрашивали меня, когда все сомневались или насмехались надо мной. Я не плакал, даже когда сдавал тест на изнасилование, хоть эта была и самая позорная вещь, которую я когда-либо испытывал в жизни. Я не плакал, когда мой собственный отец поднял на меня руку, отрекаясь от меня. Я не плакал даже, блять, когда узнал, что Джерарда избили. Нет, это наконец-то случилось только при виде его тела, крови и синяков после занятия с ним любовью.              Но ведь я был сломлен уже очень долгое время, пытаясь уцепиться за любую вещь, чтобы держаться наплаву, так что, наверное, это было неизбежно. Мне стоило предугадать, что это случится, так же, как и уход Джерарда из моей жизни.              Неважно, было ли это какой-то необходимостью для моего тела или нет, я все равно продолжал плакать и дрожать у Джерарда на груди. Из-за своих судорожных и резких движений я уже давно вышел из него, но вместо того, чтобы сдвинуться и не позволить видеть меня таким раскисшим ребенком, я остался лежать на нем. Свернувшись клубочком, я уткнулся лицом в его грудь, используя его израненную кожу вместо носового платка. По его рваному дыханию и тому, как тяжело опускалась и поднималась его грудь, я знал, что приношу ему сильную боль, но сдвинуться все же не мог. Я не мог подняться и убежать, я, черт возьми, ничего не мог делать. Лежа сверху на Джерарде, я превратился в маленького ребенка, отчаянно просящего защитить его и дать то, что ему нужно.              Мои стоны и всхлипывания были настолько громкими, что за эти пять минут рыданий, я не слышал ничего, кроме них. Все эмоции скопились в самом центре меня, принося неистовую боль, какую раньше я себе и представить не мог. Поначалу ее вызывали только чувства и отчаяние, но теперь это обрело еще и физическое выражение. Плакать было больно. Дышать было больно. Открывать глаза было больно, в основном из-за того, что я ничего не видел из-за толщи воды, которое подлое тело посчитало нужным выплеснуть. Все эти пять минут я только и делал, что сплевывал и выплакивал каждую ужасную вещь, что успели со мной случиться. Я не мог держать рот закрытым, поэтому кусал в рыданиях кожу Джерарда и пускал слюни. Последнее особенно делало меня похожим на ребенка, но я не мог найти в себе гребаные силы, чтобы пошевелиться. Просто не мог, и похоже Джерард всё понимал, судя по тому, как его руки двигались вверх и вниз вдоль моей спины. Он продолжал гладить и касаться моей кожи, я не слышал ничего, из того, что он говорил. Казалось, что он издавал какие-то звуки, но, возможно, они исходили и от меня. Я почувствовал, как его пальцы коснулись моих волос, путаясь во влажных от пота прядях и пытаясь заставить меня поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Я поддался, потому что больше мне ничего не оставалось. Но ему лишь удалось перевернуть меня, так что я теперь снова лежал спиной на кровати. Сжав кулаки, я тут же постараться прикрыть ими свое лицо.              Но за ту долю секунды, пока я тянулся ладонями к своему лицу, я заметил еще более странную вещь, понять которую было труднее, даже чем физическую подоплеку моих собственных слез.              Джерард тоже плакал.              Все это время я думал, что мои рыдания были просто очень громкими, после чего еще и эхом раздавались в моей голове, но по факту часть из них издавал Джерард. Соленый поток накопившихся эмоций тоже стекал из его глаз. Он, конечно, не расклеился настолько же, что и я, но было заметно, как наравне со мной судорожно поднимается и опускается его грудь при каждом вздохе. Всего на секунду это заставило меня остановиться и обратить внимание на это необычайно редкое явление. Джерард, непостижимый художник, на которого я всегда ровнялся, которого я трахал и который трахал меня, которого я любил и с которым пережил столько замечательных вещей, плакал. Я никогда не видел его плачущим, не говоря уже о размытии этими слезами всего его высокомерного очарования. Он не плакал, даже когда рассказывал о Рэймонде — его погибшем любовнике. Ни когда говорил об истории абьюзивных отношений своего брата или смерти бабушки. Так же, как я не мог представить себе Джерарда, истекающего кровью, его слезы тоже не укладывались у меня в голове. Это было проявлением слабости, — того, что определенно было у меня, и что так не соответствовало ему. Джерард всегда был таким сильным и собранным; это совсем не соответствовало его образу.              Я потянулся руками к его порозовевшим щекам, которые теперь все сияли от скопившейся на них влаги. Мне нужно было почувствовать, что это реально. И когда я ощутил под своими пальцами влагу, это заставило меня плакать только больше. Он был разбит настолько же сильно, как и я. За прошедшие несколько месяцев произошло столько вещей, которые могли бы довести нас до слез, столько вещей, которые к хренам эмоционально нас истерзали, но позволили себе наконец-то заплакать мы только здесь и сейчас, в его постели в этой темной спальне. Я не понимал этого, но все равно вновь бросился к нему на шею, уткнувшись лицом в грудь. А он мне позволил, снова гладя меня по волосам, стараясь как можно скорее успокоить.              — Ш-ш-ш, — прохрипел он, запинаясь от собственных всхлипов. Из нас двоих Джерард был более смелым, чтобы прервать затянувшееся молчание, и уж точно единственным, кто смог бы найти голос в такой момент.              — Фрэнк, всё хорошо. Ш-ш-ш. Всё будет хорошо. Пожалуйста, Фрэнк. Фрэнк.              Он еще сильнее и быстрее начал гладить меня по волосам, пока я продолжал сильнее вжиматься в него. Мои глаза все еще роняли чертовы соленые капли прямо на его шею, и я издал протестное рыдание на те слова, что он сказал. Ничего не будет хорошо. Он покидает меня. Хоть раз в жизни можно признать, что это было просто и ясно.              — Фрэнк, прости меня, — продолжал говорить Джерард, извиняясь и только ухудшая мое состояние. Я слышал его отчетливые всхлипы, которые он не мог сдерживать наряду со мной. Но плакал он немного иначе. Я был уже весь мокрый и липкий, вокруг меня царил сплошной беспорядок, в то время как он плакал спокойно и даже аккуратно. Его всхлипы и содрогания, будто следовали какому-то конкретному плану и ритму. Но хоть мы и отличались, несомненным был тот факт, что мы оба были до смерти расстроены. Он всё крепче сжимал меня в своих руках, и пусть это немного меня утешало, но в сущности все равно было бесполезным. Я по-прежнему ничего не понимал, особенно то, почему он тоже плачет и в то же время пытается меня успокоить.              — Почему… ты… плачешь…? — спросил я, слыша, как мои слова буквально запинаются о воздух. С большим трудом я оторвался от его тела и лег на простыни, глядя вверх ему в глаза. Джерарду хотелось спрятаться от моего взгляда, поэтому он немного наклонился в безнадежной попытке поцеловать меня, но слишком сильная дрожь в теле ему не позволила этого сделать. Он сделал еще несколько глубоких вздохов, пытаясь успокоиться, чтобы наконец-то дать мне настоящее объяснение, а не поверхностные сочувственные мольбы.              — Я никогда не хотел делать тебе больно, Фрэнк, — начал говорить Джерард. Он схватил меня за руки и стал водить ладонями по мне так же быстро, как и рекой бегущие слезы из его глаз. Мое сердце сделало кульбит, вторя моим рыданиям. Он не хотел делать мне больно, но ничего уже не мог изменить.              — Я никогда не хотел делать тебе больно, никогда в жизни. Я хотел избежать этого любой ценой. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы так поступать. — Он продолжал повторять эти мольбы снова и снова, неизвестно, кого больше пытаясь в этом убедить. Меня или себя. — Я не хотел, чтобы ты испытывал такую боль. Вот, почему я плачу. Мне противно от мысли, что ты плачешь из-за меня, а я уже не могу ничего исправить.              Слова шатко слетали с его губ, словно в его голосовых связках произошло землетрясение. Джерард глубоко втянул воздух через нос и посмотрел вниз на меня. Слабо улыбнувшись, он стал вытирать мои щеки от слез, все еще скатывающихся по лицу. Я уже немного успокоился, основная буря истерики, кажется, была позади, но периодически я все же ловил резкие всхлипывающие вздохи. Джерард по-прежнему смотрел на меня сверху вниз, поглаживая мое лицо своими припухшими пальцами и пытаясь сдержать рвущийся наружу всхлип.              — Не могу видеть, как ты плачешь, — признался он, говоря так тихо и бессильно, что я все больше сомневался, что это голос Джерарда. — Когда я вижу, как ты плачешь, то понимаю, насколько сильно я буду по тебе скучать.              Джерард наклонился, целуя меня в губы, прежде чем я успел что-то сказать в ответ. Через поцелуй он пытался вытянуть из нас обоих всю накопившуюся боль, но все, что мы почувствовали, — это соленая кожа и подрагивающие губы напротив. Я удерживал его в таком положении, чтобы он как можно ближе прижимался ко мне, пока его слова продолжали крутиться у меня в голове. Он что, только сейчас понял, что будет по мне скучать? Неужели он не подумал об этом, когда покупал билет на самолет? Неужели он вообще об этом не думал? Черт, я, конечно, знал, что Джерард был импульсивным, но никогда бы не поверил, что он так просто сможет забыть то, что случилось с нами. Кого-то вроде меня…              — Джерард, — сквозь дрожащий всхлип выдавил я. Его лицо снова утыкалось мне в шею, и мы цеплялись друг за друга изо всех сил, будто от этого зависела наша жизнь. Жизнь, которая, как мы знали, скоро подойдет к концу, но все же старались ценить те моменты, пока она еще нас окружала.              — Да? –ответил Джерард, чуть привстав, опираясь на мое тело, чтобы коснуться моих волос, лба и щек в намерении стереть с моего лица всю печаль. Я видел, как ему снова хотелось поговорить, лишь бы только самому больше не плакать. Слезам уже не так легко течь, когда ты постоянно шевелишь губами.              — Что такое? — снова спросил Джерард, когда я не смог ничего сказать. — Спроси или скажи хоть что-нибудь, Фрэнк. Я всё для тебя сделаю. Просто говори, перестань плакать…              Заслышав его серьезные слова, я принял это как призыв к действию. Видит бог, у меня было чертовски много того, что ему сказать и спросить. Да, я был эгоистичным ребенком, который хотел только брать, брать и брать, но это именно из-за него я ревел здесь, как ребенок; так что пусть сам с этим и разбирается.              — Просто останься здесь. Не уезжай. Пожалуйста, Джерард. Пожалуйста.              — Это единственная вещь, которую я не могу сделать, — возразил он, слабо мне улыбаясь. Джерард попытался утянуть меня в объятие, но в этот раз я оттолкнул его, заставляя смотреть на меня своим блестящим от слез взглядом.              — Да почему? — Мой голос звучал будто из-под толщи воды. Может быть, я и действительно уже тонул. — Не говори мне, что просто должен. Не всё происходит вот так вот просто. Скажи реальную причину, почему ты, блять, бросаешь меня.              — Ты прав, — тихо начал он, тяжело вздыхая, словно только так он теперь мог дышать. — Не всё так просто. Я понял это в ту секунду, когда твой отец нанес свой первый удар.              — Господи, — громко произнес я, когда его слова выбили весь воздух из моих легких. Только мыслей о том, как его бил мой отец, мне сейчас не хватало. Мне хватало этой ранки на его лице сбоку, которая постоянно бросалась мне в глаза.              — Не всё так просто. Я сказал твоему папе, что ты удивительный ребенок, но он не счел это таким же удивительным. Он не воспринял это, как простой комплимент. — Он сделал тяжелый вздох, посмотрев на меня с широкой улыбкой. — Хоть ты и на самом деле совершенно удивительный.              У меня скрутило живот от этих слов, которые я уже слышал прошлой ночью от отца. Я ненавидел эти слова. Я не был никаким, блять, удивительным.              — Пока твой отец бил меня, всё, о чем я мог думать, — это какой же ты удивительный. Ты так изменился по сравнению с тем, каким был рядом со своими друзьями. Ты научился искусству, научился играть на гитаре, нашел свою страсть. И сделал это всё сам. Ты был в художественной галерее, исполнил свою мечту. И тогда я вдруг вспомнил о своей мечте. Я вспомнил, что загорелся идеей о Париже как раз, когда был примерно в твоем возрасте. Мне так хотелось отправиться туда, и я думал, ничто не сможет меня остановить. Поначалу ничто меня и не останавливало. Я был настроен чертовски решительно. Но я не мог рвануть туда одним махом. Сначала мне нужно было пройти несколько маленьких препятствий. Поэтому я поехал в Нью-Йорк и серьезно занялся искусством, хотя, казалось бы, куда уж серьезнее. Я поступил в академию и начал изучать французский. В один момент я даже уже собрал вещи, и всё, что мне оставалось, — это купить билет, но потом…              Речь Джерарда замедлилась, и он опустил свой взгляд. Он на самом деле никогда не смотрел на меня, пока говорил, только лишь кидал беглые взгляды, прежде чем снова прикрыть глаза. Он всегда смотрел куда-то в сторону, теряясь в своей голове и вызывая в памяти изображения, которые после обрисовывал с помощью слов. Я был только рад, что он не смотрит на меня. Мне, конечно, уже не хотелось плакать, но я все же до сих пор чувствовал это жжение от соли в глазах.              — Потом случилась череда разной херни. Умерла моя бабушка. Умерли другие люди. Мой брат женился, что в некотором роде сравнимо со смертью. Повсюду меня окружала только смерть. Она на многие годы забрала искусство из моей жизни. Я не мог улететь в Париж и просто жить дальше, потому что и сам чувствовал себя мертвецом.              На этот раз он совсем замолк, ослабив хватку на мне. Тогда я собрал все свои силы в кулак и крепко обнял в ответ, заставляя его кивнуть и продолжить говорить, несмотря на боль.              — Я всегда обещал себе, что когда-нибудь туда поеду, когда вокруг меня не будет столько смерти. Но вместо угрозы в виде смерти, ей на смену пришел возраст. Я начал стареть. Все вокруг меня начали стареть, привнося в мою жизнь уже совсем другие заботы. Я стал забывать о том, чего так раньше хотел. Я стал забывать о том, о чем мечтал каждую ночь перед сном.              Джерард прервался на секунду, приложив одну из рук к подбородку. Бросив на меня взгляд всего на мгновение, он слабо улыбнулся и рассмеялся сквозь саднящую боль.              — Почему, думаешь, я стал часто говорить на французском, когда ты оказался в моей жизни? Для меня это было единственным способом вновь приблизиться к своей мечте. Когда ты был рядом, постоянно об этом спрашивал, я шаг за шагом начал вспоминать то, чего всегда хотел.              Он отвернулся от меня, не переставая жевать свою нижнюю губу. Тогда я протянул руку, чтобы снова направить его взгляд прямо на меня. На этот раз я не хотел, чтобы Джерард смотрел куда-то еще. Мне нужен был один короткий ответ, но я был не уверен, осмелюсь ли задать вопрос.              — Я думал, это я тот, кого ты всегда хотел?              Джерард слегка рассмеялся, но не надо мной. Он смеялся вместе со мной, хоть я и не мог назвать свои хриплые вздохи смехом. Я заметил, как его глаза еще больше заблестели, когда он взял мою руку, ту что покоилась на его щеке, и начал подносить поочередно каждый мой палец к своим губам, опухшим после чрезмерного плача. Каждый его поцелуй на моих пальцах был таким осторожным и нежным, что на секунду я совсем забылся.              — Я очень тебя хочу, Фрэнк. Я никого и никогда еще так не хотел, как тебя, — искренне признался Джерард своим охрипшим голосом. — Но в какой-то степени именно это и помогло мне вспомнить свою самую первую мечту.              Я лишь испустил судорожный вздох, не зная, что еще ответить.              — Когда твой отец меня избивал, вероятность смерти снова ко мне вернулась. Только на этот раз мой разум поглотили мысли уже о собственной смерти, а не чьей-то еще. И единственные вещи, которые всплывали в моей голове в ту секунду, были изображения тебя и Эйфелевой башни.              Джерард посмотрел на меня вниз, снова поднося к себе мою руку и целуя, только я пытался высвободиться, скручивая пальцы, потому что от его слов было слишком больно.              — Я видел каждый твой дюйм, — пояснил он, целуя костяшки моих пальцев. — Я изучил каждый твой изгиб, каждую твою впадину и равнину. Я люблю тебя. — На этих словах его дыхание оборвалось, и я был уверен, что тоже не дышал. Мне хотелось ответить ему тем же — потому что в этот момент меня переполняло это чувство — но он продолжил. — А Париж я еще не видел. Еще не изучил ни его равнины, ни впадины или закоулки. Но я очень этого хочу. Я понял это прошлой ночью в больнице. Я все еще был жив, хоть и немного пострадал, но мне вдруг стало страшно от того, что я внезапно понял, как же сильно я хочу жить. Мне нужно уехать, чтобы увидеть то, что я упустил.              Тон его голоса все больше наполнялся воодушевлением, хоть и в нем присутствовала мрачная нотка, потому что иначе было нельзя. Джерард все-таки уезжал, но при этом видел в своем решении еще и счастье, которое пытался донести до меня, пока поочередно целовал каждый мой палец, а широкая улыбка сияла на его лице. Он старался сделать всё, чтобы я его понял.              — Ты исполнил свою мечту, Фрэнк. Ты обрел свободу. Пришло время и мне обрести свою.              Он улыбнулся, как не улыбался уже давно — с такой гордостью и так широко, обнажая зубы, немного потемневшие от долгих лет злоупотребления никотином. Слезы в его глазах уже превратились в давно забытое воспоминание, когда я был его полной противоположностью.              — Не смей говорить мне этот бред о свободе. Если ты уедешь, то заберешь ее у меня.              Слышать эти слова было больно как ему, так и мне, но, черт возьми, это была правда. В моей жизни он был единственной хорошей вещью, которая появилась именно в тот момент, когда я нуждался в ней больше всего. Как только я вошел в эту квартиру, он стал учить меня свободе, будь то в искусстве, любви или же в сексе. Он нужен был мне, чтобы чувствовать себя свободно. Может, у меня и была мечта в виде собственной художественной выставки или его голубки, но, казалось, что этого недостаточно. В каком-то смысле, моя мечта обязательно включала и его. Да, я был художником. Я мог зарабатывать этим себе на жизнь и у меня даже было тому доказательство. Но вот имела ли вообще смысл такая жизнь, в которой не было Джерарда, сказать было сложно. Именно он делал для меня жизнь такой привлекательной, и я не был уверен, что смогу справиться в одиночку. На мой взгляд, в этом не было никакой свободы, ведь с его отъездом я стану тем птенцом, который просто выпадет из гнезда. Не полетит, а именно выпадет.              — Нет, — возразил Джерард, возвращая руки к моему лицу и снова проводя по моим волосам, которые он уже столько раз зачесывал назад. Прижавшись своим лбом к моему, он мимолетно целовал меня в губы, продолжая монотонно повторять это «нет». Казалось, это было единственным, что он способен сказать в качестве объяснения, пока едва различимые слова не слетели с его губ в тихом шепоте, который еле расслышал он сам.              — Именно мой отъезд наконец-то освободит тебя.              — Что?              — Разве ты не видишь? Разве ты не понял, что случилось в галерее? С Сэмом и Трэвисом? С твоими родителями? Буквально со всем?              — Нет…              Джерард вздохнул, утягивая мое безвольное тело в свои объятия. Он крепко сжал меня, а я опустил голову на его влажное от пота плечо, позволив замешательству слететь с моего языка.              — Джерард. Что?              Он отстранился, держа меня перед собой и посмотрев с искренней гордостью.              — Ты готов, Фрэнк.              — А вот и нет, — тут же возразил я, чуть ли снова не начиная плакать. Никаким гребаным образом я еще не был готов. Последние пятнадцать минут я буквально провел плача в его постели, как ребенок. Здесь нечем было гордиться и нечего принимать во внимание, когда я должен был быть выпущен в мир. Я же не мог просто так бродить повсюду и реветь, хотя в точности это я и буду делать, если Джерард оставит меня прямо здесь и сейчас.              — Я не совсем готов. Я совсем еще не готов.              — Готов, — настаивал он, крепко сжимая мои плечи. Его хватка была такой же сильной, как и у охватившей меня реальности. Он испустил глубокий бодрый вздох, начиная объяснять мне всё то, что так долго скрывалось от меня в его голове. Как бы мне хотелось залезть в нее, пробраться сквозь эти черные локоны, толстые стенки черепа и угнездиться прямо в его разуме. Может быть, тогда я бы узнал заранее обо всем, что случится.              — Фрэнк, видя тебя в галерее, — заговорил Джерард с придыханием и этим тоном, полным надежды, которым он обычно рассказывал о Париже, — я так гордился тобой. Ты пришел туда и отдал этому месту всего себя. Твои идеи были развешены прямо на стенах, а страсть горела в сердце. Ты завел новых друзей и избавился от старых. Ты надел мою куртку…              — Вот именно. Твою куртку, Джерард. Я нуждался в тебе. И всё еще нуждаюсь.              Я провел руками вверх по его спине, слегка царапая короткими ногтями его нежную кожу. Я только сейчас начал замечать, насколько же сильно наши тела обдавало жаром, они были такими влажными от слез и пота, скопившихся между нами.              Но при этом я всё еще дрожал.              — Нет, Фрэнк, я тебе не нужен, — возразил он, отчего мое сердце снова ушло в пятки. — Я отдал тебе эту куртку. Теперь она твоя. Как и моя голубка. И точно так же, как этот подарок в виде свободы, который я собираюсь тебе подарить.              — Да не хочу я его, — практически выплюнул я, мотая головой. — Не хочу. Я тебя хочу, Джерард. И только тебя.              Я снова повис на нем, прижимаясь как можно крепче, и хоть он позволил мне это сделал, я знал, что чувствовал боль он не только физическую. Джерард ничего не сказал, а только поджал губы, давая возможность тишине накрыть нас с головой. Я чувствовал, что снова срываюсь из-за недосказанности между нами, и через секунду мокрые капли вновь побежали по моим щекам. Я пытался это скрыть, сдерживая в горле истошные рыдания, но от меня все равно было слишком много шума. Вскоре Джерард отстранился и стал руками вытирать мои слезы и целовать оставляемые ими следы на моем лице. Его губы на моей бившейся в ознобе коже казались слишком горячими.              — Боже, — произнес я, обдавая дыханием его щеку. — Не стоило мне плакать.              — Почему нет? — спросил Джерард, впервые оставляя в стороне наши разговоры о Париже. Хоть и ненадолго.              — Потому что… — заявил я, не желая, чтобы мое утверждение звучало банально, но ничего другого на ум не пришло. — Мальчики не плачут.              Как бы глупо это ни звучало, так ведь и было. Мальчики не плакали. Это то, чего мы не должны были делать, по крайней мере, не у кого-то на глазах. Но я плакал, и плакал очень сильно прямо на глазах у другого человека. Я снова рушил устоявшиеся правила, когда мне хотелось следовать им как можно точнее. Это было единственным способом почувствовать себя в безопасности в этом непредсказуемом обществе. И внезапно я начал скучать по той предсказуемости, которой когда-то обладал.              — Ты прав, — на секунду согласился Джерард с моим чувством вины. — Мальчики не плачут. В отличие от мужчин.              Он посмотрел на меня вниз и вытер несколько капель слез, нежно проводя большим пальцем по щеке. Это заставило меня содрогнуться и затрепетать. Я еще раз всхлипнул, теперь зная, что в этом не было ничего плохого. Он уложил мою голову себе на плечо, и я полностью отдался своим эмоциям, надеясь выплеснуть все то, что накопилось у меня внутри.              — Ты мужчина, Фрэнк, — настаивал он, когда я снова положил голову на подушку, успокоившись на мгновение. — Ты больше не мальчик. Вовсе необязательно достигать восемнадцати лет, чтобы осознать себя мужчиной. Некоторые мальчики так и не взрослеют, оставаясь мальчиками даже после восемнадцати. Но ты другой. Ты никогда не следовал правилам. Ты смог вырасти в мужчину раньше своего времени. — Он закивал, пытаясь вселить в меня эту уверенность, которая тут же улетучивалась. — Вот откуда я знаю, что ты готов. Именно поэтому я знаю, что теперь могу тебя покинуть.              Видимо, плакать я еще не закончил. Когда разговор опять свелся к той теме, которую я больше терпеть не мог, несколько скудных слезинок снова потекли по моим щекам. И эти слезы говорили намного громче, чем те слова, которые я пытался озвучить.              — Ты не можешь меня покинуть… — Боже, я звучал так жалко. — Мне все еще столькому нужно научиться.              — Но у меня больше нет для тебя уроков. Я научил тебя всему, что знал, и это немало. Я закончил.              — А я — нет.              — Знаю, — всё, что ответил Джерард, выдерживая длинную паузу. — Но всему остальному ты сможешь научить себя сам. Ты уже это делаешь.              Я вернулся мыслями в тот момент, когда готовился к своей выставке, а ведь я и правда научился стольким вещам буквально за один чертов день и сделал это самостоятельно. Я уже начал сам преподавать себе уроки совершенно без помощи Джерарда. Мне даже удалось найти камеру без него. Эти мысли бешено и неистово закрутились у меня в голове, когда я начал понимать, как много нового я узнал о себе без Джерарда, стоящего за плечом. Их было слишком много, что вновь заставило меня чувствовать себя подавлено. Я потряс головой, надеясь выбить из нее все эти знания, но вот в чем было дело. Всё, что было мной получено, не было какими-то случайными запомнившимися мне фактами, которые я забуду через неделю. Это было именно знание. Оно сохранится во мне очень длительное время. Время, когда рядом со мной уже не будет Джерарда.              — Ты — единственное хорошее, что есть в моей жизни, — обессиленно я позволил этим жалким словам слететь с губ. Даже если я и мог научить чему-то себя сам, это не значило, что Джерард мне больше не нужен. Я нуждался в нем сейчас, как никогда раньше, и, думаю, слезы были прекрасным тому доказательством.              — Нет, вовсе нет, — незамедлительно возразил он, беря мое лицо в свои ладони, чтобы я посмотрел ему прямо в глаза. Он выглядел опечаленным и возмущенным от моих слов, а его губы стали подрагивать, когда он продолжил говорить. — Может, это и было так, когда ты впервые вошел сюда, когда всё, что ты привык делать, — это ошиваться возле винного магазина и приставать к людям из-за выпивки, но сейчас это неправда. Ни в коей мере.              Он неотрывно смотрел мне в глаза, пытаясь помочь мне всё понять, но ничего не выходило. Мне нужно было больше объяснений, больше намеков. Черт, мне просто нужен был он.              — В твоей жизни сейчас столько хороших вещей. У тебя есть подруга Жасмин, и разве она не удивительная? Она любит тебя и поддержит любое твое начинание. Она знала о нас, Фрэнк, и не проболталась об этом ни единой душе. Она комфортно чувствовала себя рядом со мной и даже флиртовала в ответ. — Он рассмеялся, и несмотря на глубокую боль сердце, я рассмеялся тоже. — Мне еще не доводилось встретить такого подростка, как Жасмин, кроме, конечно же, тебя.              Когда внимание снова переключилось на меня, я больше не мог смотреть в его глаза. Его хватка на моем лице была довольно сильной, и он продолжил, хоть я этого и не хотел.              — И к тому же у тебя есть Вивьен. Она тоже тебя любит. Она верит в твои возможности и, черт, Фрэнк. В твоей жизни теперь так много потрясающих вещей. Ты можешь рисовать, играть на гитаре, фотографировать. Ты нашел свою страсть. Ты узнал ее, ты прочувствовал ее. Ты станешь очень успешным, Фрэнк. Я знаю это.              Покраснев, я тут же закрыл глаза. Всю свою жизнь (которая в целом началась только после знакомства с Джерардом) я хотел лишь его одобрения. Я хотел, чтобы он сказал мне, что я молодец, что я делаю что-то правильно, что я умный и такой же выдающийся, каким был он. И вот теперь я внезапно услышал эти слова, которые слышать больше уже не хотел. Теперь мне не нужно было это одобрение, потому что ощущалось оно намного хуже легкого стеснения или критики моих работ посторонними людьми. Это значило, что я был готов. Мне приходилось так много стараться, чтобы этого достичь и в то же время избежать, что это постоянно бросало меня то в один, то в другой полюс. Я как никогда сильно начал отрицать этот факт и искать способ доказать Джерарду, что я все же был не готов.              Но наши мнения о нас самих не идут в расчет. Он научил меня этому, а я усвоил. Я так много усвоил из его уроков, но по-прежнему чувствовал себя открытой книгой, ждущей, когда ее напишут. Но теперь я мог сделал это сам, перед моими глазами открывалось все больше вещей, которым я мог научиться самостоятельно. А всё сильнее продолжал я отрицать свою готовность только потому, что на самом деле был готов. Я еще раз прокрутил в голове все свои действия, о которых напомнил мне Джерард. А ведь он даже не был до конца в курсе того, как нам с отцом удалось восстановить то, что осталось от наших дерьмовых взаимоотношений. Он все равно знал, что я справлюсь сам. У него была вера в меня. И постепенно я и сам начал укреплять эту веру внутри себя. Он поверил в меня. Это не должно казаться чем-то плохим. Это должно ощущаться как самая потрясающая вещь на свете.              Чем больше я прокручивал эту идею у себя в голове, тем более привлекательной она для меня становилась. Я был готов. Наверное, это хорошо. Наверное, я смогу со всем справиться. Но тем не менее каждая подобная мысль очернялась сомнением, я ничего не знал наверняка. В жизни всегда было так, и это нормально. Мне было это известно и без уроков Джерарда.              Я резко поднял на него взгляд, увидев, что мы оба понимали, что здесь происходит. Я заметил гордость в его глазах, светящуюся на фоне его зеленой радужки. Джерард гордился мной, потому что я на самом деле был готов ко всему. Но тем не менее мою грудь по-прежнему сковывало неприятное чувство, с которым я хотел немедленно покончить.              — Может быть, я и готов, — сказал я, признавая эту правду, которая вслух звучала намного лучше, чем у меня в голове, — но это же не значит, что ты должен уехать.              Учитывая то, что готовым я стал так внезапно, буквально на глазах и без моего ведома, я все еще мог легко сорваться в пропасть. Мне нужен был Джерард, чтобы держать меня в колее. Но, естественно, его мнение по этому поводу кардинально отличалось.              — Еще как значит, — звучно настоял он. — Мне необходимо уехать. Ты ведь сможешь научиться быть сам по себе, только если я тебя отпущу.              Я целиком проглотил его слова, но чувствовал, как внутри меня они рассыпались на осколки. Я никогда бы не смог себе представить, что слышать их будет настолько больно. В наших мыслях всегда присутствовал конец этих отношений как факт, но столкнувшись с этим в реальности, смириться с ним было трудно. Мне просто хотелось закончить уже этот разговор и начать всё сначала. Я хотел просто перемотать время, как пленку в кассете, и вернуться в те дни, когда всё утро мы могли заниматься сексом, весь вечер разговаривать, а затем включать в этот процесс краски или музыку. Хотел вернуться в то время, когда дома одежда была под строжайшим запретом, а в парк мы выходили, только чтобы касаться друг друга. Этот разговор, которым мы были поглощены, заполонил весь мой разум в точности, как и слезы, застилающие глаза, но все-таки не скатывающиеся пока еще градом по щекам.              — Я думал, что я твой голубь, Джерард, — заявил я, не отрывая от него взгляд. Его глаза округлились, когда он вспомнил о том прекрасном существе, с которым он меня всегда олицетворял. — Ты сказал мне, что не бросишь меня, пока я не научусь летать. Но я же не могу вот так просто взять и полететь.              — Знаю, но ты уже умеешь летать, ты просто еще не пробовал.              — Нет…              Я мог смириться с мыслью, что я был готов. Но быть готовом взлететь — это уже совершенно другое. Ты летишь, только когда хочешь откуда-то поскорее убраться. А я точно не хотел убираться отсюда, я хотел остаться здесь навсегда, даже если это и было невозможно.              — Да. Ты можешь летать, Фрэнк. Ты готов. Но ты никогда не воспользуешься своими крыльями, если я тебе не заставлю. — Внезапно Джерард коснулся моего лица, пытаясь привлечь мое внимание. Все слезы уже давно высохли на его глазах, но в них по-прежнему читалась грусть, видеть которую мне было просто необходимо. Он сделал глубокий вдох, и даже это простое движение доставило ему боль. — Вот почему я уезжаю.              — Нет, нет. Не нужно уезжать, только чтобы научить меня летать. Я ведь прилечу обратно к тебе.              Атмосфера печали внезапно разрушилась при мысли о птице Джерарда. Она пропала в ту самую ночь, когда Сэм и Трэвис меня похитили. Тогда я пытался улететь, хоть и не по собственной воле, но тем не менее я вернулся. До меня дошло, что уже тогда я летал, только в пределах совсем небольшого пространства.              — Знаю, — сказал он, подтверждая наши общие мысли. Иногда я думал, что у нас была гребаная телепатическая связь. — Но ты же не хочешь летать только в стенах этой квартиры, как моя голубка. Это только поначалу весело, когда ты еще не знаешь здесь каждую щелку или укромный уголок, но когда-нибудь ты найдешь их все. Ты изучишь их, и тогда они тебе наскучат. Ты начнешь жаждать большего. Ты можешь вылететь за пределы этих стен, Фрэнк. Перед тобой открыт целый мир, который тебе еще только предстоит узнать.              Джерард улыбался, говоря и жестикулируя руками впервые с тех пор, как мы превратились в единую кучу из сломленных и влажных тел. Его кожа была такой чертовски белой, отчего трепет его пальцев напомнил мне взмахи крылышек голубей, одним из которых был я. Джерард был прав, я знал это, мы оба думали об одном и том же. Иногда тебе нужно почувствовать вкус свободы, а затем уединиться, чтобы по-настоящему определиться с тем, чего ты на самом деле хочешь. Однако, меня тошнило от окружающего мира; никто, казалось, не сможет меня понять. Мне нравился тот мир, который был у нас с Джерардом; он был тем, чем я мог бы наслаждаться целую вечность, и не важно, существовал ли такой промежуток времени или нет.              — Эй, — произнес я, когда меня внезапно посетила одна идея. Джерард приподнял брови, с любопытством повернувшись на мой голос. Это было впервые за последнее время, когда я казался счастливым или по крайней мере приятно взволнованным тем, что хочу сказать. И на самом деле так и было. — А возьми меня с собой.              — Ммм?              — Возьми меня с собой. В Париж. Я хочу поехать.              Мной овладела уверенность, что я смог найти такое идеальное решение всех наших проблем. Я прекрасно понимал, почему Джерард должен был уехать. Он хотел исполнить свою мечту, которая так до сих пор и не осуществилась спустя столько лет. Я пришел к выводу, что был с этим согласен. Я уважал это решение. Но если я полечу вместе с ним, справиться со всем будет в разы легче, благодаря хотя бы моим новым возможностям. Я бы выбрался за пределы его квартиры, отправился в другую страну и просто был бы с ним рядом. Я мог полететь, я знал, что у нас все получится.              Идея была просто идеальной, и всё, что я не смог сказать Джерарду с помощью слов, за меня говорили мои глаза. Он вздохнул, и его губы растянулись в улыбке, пока он снова приглаживал мои волосы. Я улыбнулся еще шире, уже думая, что нам удалось наконец-то найти компромисс. Но в следующий момент все мои надежды рухнули.              — Нет, — его улыбка в секунду рассеялась. — Ты не можешь полететь со мной.              — Да почему нет? — практически выкрикнул я, потому что боль и категоричность всего уже была просто невыносимой. Мне казалось, что я наконец-то нашел ответ, который сделал бы нас обоих счастливыми. Почему ему обязательно необходимо было выбивать почву у меня из-под ног? Я чувствовал, как слезы вновь начали подступать, поэтому постарался их сморгнуть, смотря ему прямо в глаза и требуя гребаного ответа. И он дал его мне, говоря так прямо и спокойно, словно много раз его репетировал. Возможно, так и было. Возможно, ему в голову тоже приходила эта идея, и он посчитал нужным найти какую-то причину, чтобы не позволить этому случиться.              — Ты не можешь полететь со мной, потому что тогда это будет по неправильным причинам. Ты полетишь только потому, что хочешь быть со мной. Это никак не связано с твоей мечтой и тем, чем ты хочешь заниматься по жизни. — Он говорил четко и лаконично, несмотря на бушующие между нами разногласия. Я по глазам видел, как он хотел, чтобы я отправился с ним, но все же продолжал этому противостоять.              — Но ведь это ты — моя мечта, — выпалил я то, что пришло в мою раскалывающуюся голову. За сегодня я выплакал столько слез, что уже, наверное, страдал обезвоживанием, отчего было ощущение, что мой мозг опух в черепной коробке. Джерард уже было приоткрыл рот, чтобы возразить, но я продолжил. — Я тоже хочу отправиться в Париж. Я могу фотографировать, могу заниматься искусством. Могу заниматься там чем угодно.              — Тогда ты найдешь до него свой путь, — сказал он мне с печальной ноткой, цепляющейся за его голос точно так же, как мои руки цеплялись за него. — Если ты и правда хочешь попасть в Париж, преследуя свои собственные цели, Фрэнк, то ты обязательно найдешь путь к нему. Возможность появится сама собой, и ты за нее ухватишься. Так же, как сейчас и я. Это будет просто неправильно, если я заберу тебя с собой. Тебя еще держит здесь слишком многое. Намного лучше, когда ты сам делаешь всё, чтобы осуществить свою мечту. А не просто увязываешься за кем-то. Ты ведь не хотел бы, чтобы кто-то за тебя нарисовал твою картину, верно?              Я зажмурил глаза, безостановочно жуя свою нижнюю губу. Мне нужно было ощутить любую физическую боль, только чтобы абстрагироваться от душевных мучений. Как, блять, и всегда, Джерард был прав. Если я чего-то хотел достичь в жизни и при этом быть этим доволен, я должен был сделать это сам. Каждый раз, когда Джерард учил меня чему-то, он всего лишь показывал мне, как правильно что-то делать, но никогда не делал этого за меня. Иногда он даже и этого избегал, просто вкидывая меня в определенную ситуацию. Он рассчитывал, что я научусь чему-то прямо на ходу. И я преуспевал в этом, но пусть мне и доставались знания, я бы предпочел, если бы принимать их было бы немного легче.              Джерард начал гладить меня по волосам, а после соединил наши губы в поцелуе, чтобы я перестал кусать свои. Я с радостью ответил, и это было впервые с того момента, как мы занимались сексом, когда мы оба больше не дрожали. Наши движения все еще были медленными, а губы — довольно расслабленными, но мы целовались. Ощущения были приятными, даже слишком приятными, отчего я снова почувствовал, как в мое сердце закрадывается страх.              — Что, если ты умрешь? –внезапно спросил я, резко отстраняясь от него. С забавным выражение лица Джерард посмотрел на меня вниз, нахмурив брови. Я осторожно коснулся ранки на его лице, отчего он немного поморщился, но не оттолкнул мою руку.              Обычно я ненавидел говорить с Джерардом о смерти. Я прекрасно осознавал, что если наши отношения продлятся дольше, чем те несколько месяцев, что мы уже были вместе, то он умрет раньше меня и, скорее всего, намного раньше. Это просто то, с чем ты смиряешься, когда начинаешь встречаться с кем-то, кто на тридцать лет старше тебя. Я, конечно, старался гнать подобные мысли из своей головы, фокусируясь на настоящем. Но сейчас это настоящее было для меня слишком болезненным, поэтому мне нужно было думать о будущем. Если после него я все-таки найду свой путь в Париж, кто мне даст гарантию, что я найду его там живым?              — Я не умру, — торжественно заключил Джерард. Он отвел мою руку от пореза и сильно ее сжал, сильнее, чем из-за какой-то ранки или же разговоров о смерти, которая была еще очень далеко. Но когда мы взглянули друг другу в глаза, мы оба увидели этот глубокий смысл, который он имел в виду.              — Мы не умрем, — добавил он, сжимая мою руку так крепко, что мне пришлось закрыть глаза.              — Откуда тебе знать?              — Потому что мы верны друг другу, — заявил Джерард, поднося мою руку к лицу и снова начиная целовать кончики пальцев. — В отношениях нет такого понятия как измена. Это никакая не игра; мы — не игра. Мы люди, и пока мы любим друг друга, кто-то может встревать и проходить между нами. Но это не отменяет тех чувств, которые мы испытываем сейчас и всегда будем испытывать. — Он прервался, останавливаясь на моем мизинце чуть дольше обычного, пока размышлял. — Ты всегда будешь моим голубем, Фрэнк. Даже если Жасмин твоя горлица и у вас с ней есть некая связь, ты всегда будешь моим голубем.              Он вглядывался в меня невероятно долго, пока я не прижался к его губам своими. Наш поцелуй был медленный, мы хмурились и улыбались, соединяя наши губы вместе и всего на секунду сталкиваясь языками. Джерард разорвал поцелуй, утягивая меня в объятие.              — Ты мой голубь, Фрэнк. Это то, кто ты есть. А я твой хранитель, но это совсем не значит, что я должен всегда хранить тебя в клетке рядом с собой. Больше мне это не нужно. — Я услышал, как его голос дрогнул от эмоций, и почувствовал влагу, скапливающуюся на моем плече, когда из его глаз снова потекли слезы. Я был рад, что он плачет, потому что теперь я больше не чувствовал себя каким-то ребенком. Он был взрослым, таким же готовым ко всему, как и я, и мы плакали вместе. И хоть я плакал от чистой грусти, я знал, что у него к ней добавлено еще и чувство непреодолимой радости. Мне было невозможно представить, как можно сразу ощущать такой спектр эмоций. Я не понимал, как он может быть счастлив. Он же скоро покинет меня, слишком, блять, скоро, и я, возможно, больше никогда его не увижу.              — Но… смерть… — заикался я, надеясь, что сквозь расплывчатый от слез взгляд он все же уловит то, что я пытаюсь сказать.              — Лучшие произведения искусства никогда не умирают, как и голуби, которые дарят тебе свободу, — прервал он меня на удивление чистым голосом. Джерард вновь прижал меня к матрасу, который тут же меня поглотил, и посмотрел мне в глаза, в то время как я едва ли мог его разглядеть от того, что творилось между нами.              Я мог понять его сравнение с искусством. Настоящее искусство никогда на самом деле не умирало. Даже если картину сожгли или украли, то влияние, которое она оказала, по крайней мере, на самого художника, останется с ним навсегда. И я понимал, какое это отношение имеет к нам. Он всегда будем в моем сердце, живой или мертвый, в Джерси или в Париже. Но вот голуби могли умереть. Они были всего лишь птицами, живыми существами, такими же, как и мы. Они могли упасть и истечь кровью, могли быть похоронены под шестью футами земли, как и люди. Какой смысл в этом сравнении.              — Но голуби же умирают…              — Ты прав, — ответил он, запутывая меня еще больше. — Но та идея, которая лежит в их существовании, та свобода, которую они олицетворяют, та метафора, которую они имеют в виду. — Он прервался, чтобы глотнуть воздуха, и продолжил дальше жестикулировать руками, заставляя их словно летать над кроватью. — Вот это никогда не умрет. Оно навсегда останется в головах людей. Оно вне времени.              Джерард опустил на меня взгляд, с полуулыбкой пытаясь понять, согласен ли я с таким объяснением. И я был согласен, в той мере, в которой это было возможно в данной ситуации. Я знал, что в его сердце я никогда не умру, а он никогда не умрет в моем. Но мне все еще не хотелось его отпускать, а сам факт того, что мы вынуждены были это обсуждать, ранил меня до глубины души. Я крепко сжал его тело в кольце своих рук, подтягиваясь ближе к нему и ложась так, чтобы мы могли просто, черт возьми, вцепиться друг в друга. Мы и так наговорили уже слишком много, поэтому в настоящий момент любые мои слова были бы бесполезны. Мне казалось, что я должен был что-то ответить на его речь про голубей, но вряд ли бы я смог выдавить из себя хоть что-нибудь без очередного потока слез. Глаза ужасно жгло, и меня слишком сильно мучила жажда, чтобы проронить даже одну слезинку. Моя кожа ощущалась такой натянутой, саднящей и необъяснимо иссушенной, несмотря на весь пот и жар, скопившийся между нами. Я начал целовать Джерарда, потому что в эти минуты это было единственным, на что у меня хватало сил.              Я понимал эту идею о том, что мы были вне времени, как и голуби, которых мы олицетворяли, но это ведь совсем далеко от правды. Да, мы любили друг друга, и время язвительно насмехалось над тем, как стремительно мы приближались к нашей свободе, но, боже мой, мы не были вечны. Сейчас для нас не было такого понятия как вечность. Время имело большое значение; Джерард улетал уже завтра. Я мечтал, чтобы всё обратилось в вечность, и я вот так просто сидел в постели Джерарда рядом с ним, целовал и обнимал его до конца жизни. Вместо этого время ускользало всё быстрее и быстрее, и даже трепещущие как наши сердцебиения крылья не могли угнаться за ним.