The Dove Keeper

=Безопасность=

Джерард говорил всю дорогу к своему дому. Его язык только мелькал и щелкал во рту, когда он говорил слова из других языков, легко, будто в этом не было ничего особенного. У него было это странное обаяние французского языка, и иногда он даже говорил с акцентом, добавляя одно-два французских слова. Его любимым, казалось, было «sacré bleu» — то самое слово, которое он кричал нам, выплескивая на нас краску. Когда мы, наконец, достигли стальной серой двери, — то самое место, откуда он появился в прошлый раз, — там нас встречал цветной тротуар, Джерард хрипло смеялся, позволяя обрывкам фраз срываться с его розовых губ. — Что это хоть значит вообще? — спросил я, когда он придержал для меня открытую дверь. Я первый зашел в темный коридор, и сразу почувствовал себя уязвимым, так как Джерард шёл позади меня. Я подождал его, стоя в тусклом свете, чтобы он приблизился, прошёл мимо, и я так не нервничал, но он оставался в зоне около теперь уже закрытой двери. Остановившись, художник смотрел на меня уже более доступным мне способом и немым вопросом: «чего же ты ждешь?». Его брови были приподняты, ухмылка играла на губах, поскольку он наблюдал, как я нервно переминался с ноги на ногу, стоя в этом темном помещении. Я понятия не имел, куда, черт возьми, идти. Почему он заставлял меня вести? Я сжал в руках дно карманов, чувствуя себя очень восприимчивым в темноте с сорокалетним чуваком. — Слева от тебя будет поворот и за ним лестница, по которой поднимайся на самый верх, — он знал, что начинал пугать меня, пускай и немного, но я видел, как он продолжал закусывать губу, явно получая от всего этого удовольствие. Однако эта битва не достигла успеха, и он предоставил своим мыслям зеленый свет. – Иногда ты такой забавный. — Что? Почему? – спросил я, всё ещё стоя в пятне света, вроде как не показывая свою нервозность. Я начал двигаться в указанном им направлении, действительно обнаружив за углом лестницу, и поднимаясь ею, как он сказал, наверх. — Потому, — начал Джерард, перешагивая через две ступеньки и почти обгоняя меня в нашей не объявленной гонке. Я вообще не спешил, позволяя ему победить. По крайней мере, я не вел нас больше. Я всегда старался не делать такого — очень не любил; особенно в домах других людей. Я никогда не чувствовал себя комфортно в своей среде, поэтому я не хотел пытаться быть первым. Пока у меня были чьи-то следы, чтобы следовать по ним, я чувствовал себя более умиротворенно. Некоторое время у меня ушло на осознание того, что Джерард не ответил на поставленный мною вопрос. Я был слишком занят, пытаясь не упасть, по крайней мере, в дюйме позади человека, сильного, во всяком случае, уверенно поднимающегося наверх по лестнице. Следующее, что я заметил, мы были уже у его двери, и Джерард возился в своем кармане в поисках ключей. Стены коридора были выкрашены в темно-оливковый зеленый цвет, но все дверные кнопки и глазки были мышиного медного цвета, теперь запятнанные годами, и были в плохом состоянии. Все вокруг казалось таким ярким, хоть освещение было прежним. — Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил я Джерарду. Я стоял позади, а мои руки были сложены на груди, и я слышал звон его ключей. — Sacré blue, — заявил он со своим французским акцентом, вытягивая слова. — Священный синий цвет. Ссылка на девственную мать. Это ругательство, как «охренеть». Я повел бровью, чувствуя, что мое тело снова напрягается. Я полностью забыл, что даже задал тот вопрос. Даже притом, что я мог видеть только заднюю часть головы Джерарда, я мог с уверенностью сказать, что он улыбался. Он преднамеренно пытался отвлечь мое внимание от того момента, когда он назвал меня забавным. Я не собирался отставать. — Нет, другой вопрос, — поправил я, а мой голос чуть окреп. Я даже уточнил, что я имею в виду, таким образом, он не мог разыграть из себя идиота. Хотя, за своё недолгое знакомство с Джерардом, я уже понял, что он будет разыгрывать из себя идиота, потому что он, конечно, буквально жил в какой-то другой реальности, а не в действительности. — Почему ты назвал меня забавным? Джерард только что вставил свои ключи в замок, но в отличие от моего другого вопроса он не фокусировался на этом. Когда он поворачивал их в замке, он оглянулся на меня и улыбнулся. — Некоторые вопросы не имеют ответов. Я хотел было сказать что-то взамен (что-то, в чем я не был уверен, но чтобы защититься и получить свой ответ на то, почему я такой веселый), но я поразился видом апартаментов Джерарда. Он распахнул дверь, что к этому моменту пытался открыть, и аура маленьких жилых помещений просочилась к нам на лестничную площадку, разлившись по всем унылым коврам прихожей, отвлекая меня полностью. Я действительно не знал, чего ожидал увидеть у него дома, но понял, что это было ничто по сравнению с тем, что открылось предо мной, когда художник распахнул для меня входную дверь. Со всеми слухами и хорошо известными фактами об этом жилом доме, непосредственно являющимся той же свалкой, это место разрушило все представления о нём. Это не было роскошным домом, и, конечно, здесь не было идеальной чистоты, но и не было грязно. Это была совсем не та грязь с жуками и букашками, что притаились в каждом укромном уголке и трещинке; нутро квартиры не было покрыто слоем грязи или пыли, но организованности я здесь тоже не заметил. На кухне, что располагалась слева от входной двери, было полно грязной посуды, что лежала в раковине и на полках, на старом холодильнике в полнейшем беспорядке висели и красовались магнитики и яркие листочки. Тот же беспорядок настиг и газеты, живущие на маленьком круглом столе. Напротив кухни начиналась гостиная, где стояла темно-оранжевая, заплесневелая кушетка, на которой раскинулись разные одеяла, развернутые и местами оборванные; телевизор с ушками кролика и треснувшим экраном, который явно уже многие годы как не работал, только занимал место в этой комнате. Книжные шкафы выстроились вдоль оставшейся стены в стороне от телевизора. Каждая полка, сделанная из красного дерева, была по края забита книжками в кожаном переплете, разными статуэтками, представляя собой материал чтения. Это было похоже на небольшую мини-библиотеку прямо посредине апартаментов художника. На самом деле это выглядело даже лучше, чем публичная библиотека, потому что его книги были схожи по содержанию и их не облапало бесчисленное количество рук; они не собирали пыль, как вторую кожу. Казалось, будто Джерард читал эти книги, или, по крайней мере, периодически доставал их с полок, чтобы просто взглянуть на картинки. Что по-настоящему бросалось мне в глаза, так это задняя часть его квартиры. Там были огромные и яркие окна-эркеры, что выравнивали заднюю стену, и были немного приподняты над полом примерно на два шага. Там же была мини-лестница, что вела на верхний уровень апартаментов, где была дверь рядом с окном, что вела на улицу, на балкон. По другую сторону двери между окнами была скамеечка, чтобы просто посидеть и посмотреть из окна на мир, когда снаружи была ужасная погода. Еще я заметил пепельницу, содержимое которой рассыпалось прямо на желтую подушку. Пустая кружка, в которой когда-то был кофе, стояла неподалеку. Рядом с кухней была еще одна дверь, другая, не считая дверей в туалет и ванную комнату, и я так понимал, это была спальня Джерарда. Однако дверь ее была закрыта, и я не смог разглядеть, насколько чисто было по ту сторону. Правда, это было не то, на что я обратил всё свое внимание. Я офигел от центра комнаты. Там стояли мольберты с холстами самых разных размеров. Одни были совсем небольшими, размером с монитор или экран телевизора, а другие были огромными, размером почти с дверной проем. Некоторые были чистыми и пустыми, когда другие уже были покрыты толстым слоем краски, на одном красовалась маленькая оранжевая полоска, как начатый или незаконченный рисунок. На мольбертах практически ничего не было. Или же было что-то неоконченное, как половина нарисованного заката на мольберте среднего размера. Повсюду стояли открытые банки с краской самых разных цветов, кроме синего, конечно. Там были краски, кисти и валики, и все эти волшебные инструменты усыпали собой практически все. Среди инструментов стоял гигантский кувшин воды из душа, как я понял, нужный здесь для промывания кистей. Все это находилось на уровень выше эркеров, с некоторыми другими художественными материалами. Увидев этот огромный показ художественной культуры, я шагнул прямо в квартиру Джерарда, уже не переживая по поводу того, вел я опять, или нет. Я больше не чувствовал странность оттого, что пришёл сюда. Было что-то в этом всем, как он всё здесь устроил; случайный беспорядок и красивое расположение вещей очаровывали меня. И это не было неуклюжим или неказистым — в конце концов, он сам пригласил меня. И он открыл мне дверь. Джерард не возражал моему нахождению здесь, в его доме, и я наслаждался этим, даже если это длилось всего три секунды. Именно, когда я ступил в апартаменты, я получше разглядел стены. Они были какими-то бредовыми, но это даже было круто. Все они были разными и не похожими друг на друга. Стены на кухне хранили в себе еще тот первозданный цвет краски, которую использовал предыдущий владелец; это был желтый, как сливочное масло. Цвет был мягким и теплым, но возле потолка, можно было заметить, штукатурку, где желтый цвет перестал «быть маслом» и «стал никотином». Часть краски изжила себя, потемнела, поблекла из-за дыма и воды. Стены остальной части комнаты имели свой прежний вид, правда, разглядеть его можно было только сквозь лес, что словно вырос на стенах. Это не было полным коллажем, так как каждую его часть разделял примерно дюйм или около того, но они были повсюду и разного размера. Большинство занимали пейзажи заката, гор или чего-то в этом духе. Некоторые были просто зарисовками людей, сделанные простым карандашом. Другие части этой большой картины сочетали в себе вид объектов, искаженных и деформированных, похожих чем-то на кусочки снов. Остальные были же кусочками из мультфильмов, резкими описаниями знаменитостей или членов семьи с гигантскими ушами и странными носами. А дальше шли какие-то непонятные записки, наброски, типа того; что-то, на что можно потратить долгие часы, пытаясь расшифровать значение. Боже, картины были всюду. Ими было покрыто всё. Но только когда я видел стену, самую близкую к живописи, где была дверь его спальни, я понял истинное значение покрытого пространства. Именно та стена, что получалась справа от меня, граничила со всей длиной квартиры. Кроме кухни, что была скрыта и изолирована в углу, это была прямая стена, что начиналась возле окон и вела к двери спальни Джерарда. И она была полностью покрыта краской. Некоторые части, типа косяков и прочего, так же были замазаны, отчего казалось, что они торчат прямо из стены.Часть стены около окон начиналась как пейзаж; холм, с которого сбегала вниз дорога. Но, по направлению вдоль стены, картина начала меняться и привела в городской пейзаж улицы с одинокой тенью, стоящей посредине, в то время как пятна людей проходили мимо этого силуэта. Те кляксы людей приходили из небытия; море черных пятен. Остальная часть стены была закрашена черным, включая дверь Джерарда. Однако это выглядело, как будто ведро краски бросили в стену. Тускло-коричневые клочки перемешивались с рябью синих, розовых, желтых и оранжевых бликов повсюду. Маленькие крапинки и, затем, большие капли. Перемешанные отпечатки рук и ног, лица по периметру черноты, что простиралась уже после сцены городской улицы. Единственной вещью, что оставалась просто черной и нетронутой, была дверь Джерарда. Черный вне черного; солнечная пропасть, которую никто не мог пережить. И из всех славных вещей, выполненных на огромной стене, так получилось, что именно дверь бросилась мне в глаза. Ни детали этого холма и тени на улице, ни розовые и синие руки, которые ложились на создание пурпурной капли в форме сердца по центру стены, а эта гребаная черная дверь, на которой ничего не было. Абсолютно ясно, что была какая-то причина, почему именно она так заинтриговала меня. Я хотел знать, почему она была именно такой; почему Джерард сделал что-то столь на вид глупое и нетактичное. Для него все имело значение; я только что встретил его, а уже усвоил это. Он неспроста облил нас краской, и он оставил эту дверь, незаполненной и пустой, также по какой-то определенной причине. Это была черная бездна, и мне хотелось внутрь. Я начал ступать вперед, загипнотизированный чернотой, но слова Джерарда вернули меня в реальность, вытаскивая из черной дыры, которой я охотно поддавался. — Знаешь, может, прежде чем ты зайдёшь в мою спальню, я хотя бы узнаю твоё имя? — несмотря на явный сексуальный подтекст в его голосе, я мог сказать по его взгляду, скрещенных на груди руках, и тому, как он переступил с ноги на ногу, он ничего не имел в виду под этим. Это просто было одной из тех вещей, что можно сказать, особенно если у вас грязные мысли. — Фрэнк, — ответил я, отступая к стене так быстро, как только мог. Я знал, он просто разыгрывал меня, но мне все еще не хотелось давать ему повода для постоянных шуток. Это было немного неуклюже; я почувствовал румянец на щеках, а в животе всё стало скручиваться в узел. Я обычно был тем, кто отпускал сексуальные шутки; но я редко воспринимал их сам. Особенно от сорокалетнего типа. Никакой спальни. НЕ сейчас. Никогда. — Я просто смотрел. Я не хочу заходить внутрь. Эта постоянная его улыбка стала ещё шире. И он закатил глаза. Я хотел был уже спросить, как он перебил... — Так, давай, — сказал он мне, жестикулируя руками. Он уже снял свое пальто, пока я разглядывал его квартиру; я предоставил ему время, чтобы повесить пальто на одну из медных вешалок возле двери. На нем была черная рубашка с воротником, на которой он начал расстегивать манжеты, пока говорил со мной. Джерард повернулся к кухне и зашел туда, попутно беседуя и закатывая рукава по локти. – Давай попробуем немного вина. – О, хорошо, — произнес я, убирая руки за спину. Они были протянуты момент назад, пытаясь коснуться краски, которая, казалось, выпрыгивала ко мне со стен. Я отошел в сторону кухни и теперь смотрел, как Джерард открыл маленький холодильник. Внутри было абсолютно пусто. Все, что я увидел там, это несколько бутылок темного вина, французский хлеб и немного сыра. Еще были какие-то тюбики и фляжки, но они не выглядели так, будто в них было что-то съедобное. Я надеялся, что Джерард был необычным, чем, казалось, он был на самом деле, и держал свои некоторые художественные принадлежности в холодильнике, объясняя этим бессчётное множество странных бутылок. Конечно, он не ел этого... Джерард достал бутылку, открыл ее и достал стаканы из шкафа, пока я наблюдал за ним, чувствуя себя при этом неловко, у входа на кухню. — Знаешь, ты можешь зайти, — заявил Джерард. Он стоял ко мне спиной, и я надеялся, что он не заметил моей суетливости, но очевидно, я ошибся. – Садись. Посиди немного. Я последовал его совету, неуверенно проходя вперед и вытаскивая один из стульев, чтобы присесть. Художник обернулся, расставляя два высоких стакана, наполненных темно-красной, даже фиолетовой жидкостью, прямо перед нами. Он уселся напротив, подхватив свой стакан, и поднес его близко к своему лицу, вдыхая сильный аромат вина. Мой же стакан просто стоял рядом со мной, и этот запах уже бил в мой нос. Я не был уверен, что смогу поднести стакан так же близко к лицу, как Джерард, не боясь удушья, которым он, казалось, наслаждался. — Прости, у меня нет специальных фужеров для вина, — извинился он, но в его голосе не хватало сожаления. — Думаю, я разбил их. Наверное, бросался ими в кого-то с балкона. Все равно, в них мало вмещается, — он ухмыльнулся мне, и, не разрывая зрительного контакта, сделал большой глоток. — Всё в порядке, — настоял я. Это было немного странно — пить вино, особенно из такого высокого стакана, из которого я обычно по утрам пил сок. И действительно, это всё, что из себя на тот момент представляло — просто сок. Очень ароматный, но сок, тем не менее. — Попробуй, — убеждал меня Джерард, наклоняясь вперед и поднимая в восхищении брови. — Ладно, — медленно согласился я. Я тяжело сглотнул, прежде чем прикоснуться губами к стакану. Я понятия не имел, почему ему так хотелось, чтобы я попробовал что-то настолько неправильное. Наверное, потому что это было его вино, которое он считал хорошим, и он хотел отучить меня, таким образом, от «дерьмового пива». И, кроме того, это был алкоголь. И я решился попробовать. Я попытался не дышать, потому что его сильный запах теперь был ближе, но все с треском провалилось, особенно, когда я попытался сглотнуть. Я чуть не подавился, когда вино текло по моему горлу вниз. Я думал, что это было худшим из всего, что я пробовал, пока я не начал осознавать горький привкус во рту, оставленном вином. Я хотел высунуть язык и соскрести с него все вкусовые рецепторы, настолько противным был этот вкус, но я не мог этого сделать; не при Джерарде, пристально изучающем меня. — Нравится? – вкрадчиво спросил он, уже зная наперед ответ. — Замечательно, — солгал я, а мой голос стал хриплым и дребезжащим. Я попытался улыбнуться, снова прикасаясь губами к стакану, но, на сей раз, только симулируя глоток. — Из тебя ужасный лгун, — он покачал головой, отпивая ещё немного, но позволяя глотку вина задержаться во рту на несколько секунд, будто он хвастался передо мной. Он усмехнулся своей собственной шутке. Я попытался улыбнуться, но мое горло пересохло, а во рту вообще непонятно что творилось. — Это вырастет в тебе со временем, — заверил меня Джерард, махая рукой в воздухе, и откинулся назад на стуле. Я кротко кивнул, не зная, что ему ответить. Я действительно не хотел, чтобы это выросло во мне. Это было противным и горьким на вкус; как через силу. Пиво тоже было невкусным, особенно когда я пробовал его впервые. Но я всегда пытался получить приятный гул в голове, прежде чем меня затошнит от ужасного вкуса. Возможно, та же вещь произойдет и здесь. — Сколько тебе лет? — внезапно спросил Джерард, попутно потягивая вино. — Семнадцать, — я откашлялся, и мой голос стал капельку лучше. Я кусал свой язык, опасаясь его ответа. Возраст всегда был моей больной темой в разговоре с людьми, и у меня было много воспоминаний – в основном, плохих – о людях, слишком остро реагирующих на мой возраст. Когда мне было где-то восемь, я лазил в магазине комиксов, оглядываясь по сторонам и пытаясь найти что-то себе по вкусу. Я столкнулся с другими мальчиками, и они тоже искали ту же самую вещь. Мы проговорили целую вечность, и казалось, что мы знали друг друга всегда. Но когда они услышали мой возраст, они были в шоке, а на их лицах было отвращение. Я еще не был даже в «двойных цифрах». Им было по двенадцать лет, и они считали себя высокими и могущественными, чтоб смотреть на меня свысока. Они начали игнорировать меня, и с того дня не сказали мне больше ни слова. Это были всего каких-то четыре года. Это не делало их лучше меня. Хоть это и случилось почти десятилетие назад, но этот инцидент все еще возмущал меня. Мне нравился мой возраст, но одновременно с этим, я ненавидел его. Нравился, потому что я был юн, и это давало мне право пока не взрослеть. Идея вырастать, стареть пугала меня своей ответственностью и потенциальными решениями. Мне нравилось быть молодым и не заморачиваться; но я и ненавидел этот возраст, потому что люди маркировали меня молодым — то есть плохим. И по какой-то причине, мне не хотелось, чтобы Джерарду не понравился мой возраст. Он уже знал, что я юный, по крайней мере, моложе его самого (хотя, наша разница была не большой). Но когда он услышал эту цифру, он просто кивнул, будто запомнил. Я лишь вздохнул. — А разве ты не должен быть в школе? — с ухмылкой спросил он, а его бровь изогнулась. — Эмм… — я замялся. Возможно, он не собирался быть настолько снисходительным к моему возрасту. — Эй, да не волнуйся, — он взмахнул рукой и рассмеялся, развевая этим моё беспокойство. – Я не буду вести себя, как крыса. На этот раз была моя очередь просто кивнуть. — Спасибо. — Что ты делаешь в школе? — спросил он спустя некоторое время, будто его это реально интересовало. Мне так часто задавали этот вопрос мои друзья и семья, но большинство из них, казалось, спрашивало это, как повод для беседы, или просто, чтобы заполнить спертый воздух. Джерард подался вперед, ожидая моего ответа, опустив руку со стаканом. Он и в самом деле хотел это знать. И это нервировало меня; он вынимал меня из моей нормальной среды. Я привык к людям, которым плевать на это. — Эмм… — начал я, пытаясь вспомнить. Мы учились по семестрам; когда закончился зимний семестр, мы начали новый. Я изо всех сил пытался помнить то, что изучал раньше, мое старое расписание прыгало в голове, выворачивая меня наизнанку до того, как я мог в нём разобраться. – Я занимаюсь математикой, основной химией, компьютерными курсами… вроде этого. — Тьфу, — Джерард громко вздохнул, ясно давая понять, что ему это не нравится. Он даже немного вздрогнул от простого упоминания названий моих предметов. — Неудивительно, сколько всего вы пропустили. Это — все столь холодное и стерильное. Математика? Я ненавижу числа. Компьютеры? Я ненавижу технологии. Химия может быть забавной, но я сомневаюсь, что та, которую вы изучаете, — он слегка подмигнул мне, заставляя меня улыбнуться в ответ. Он поднял руки в воздух и закончил вопросом. — А где же творчество? Я улыбнулся всему этому драматизму, но, честно говоря, у меня не было на него ответа. У меня не было никакого творчества. Математика и химия были несчастными воплощениями занудства, набитые формулами и большим количеством цифр. И компьютеры были тем же, отличались только наличием кодов и специальных программ. У меня не было ничего, похожего на творчество. И очень долго. — Я не знаю, где оно, — искренне ответил я. Я опустил глаза на стол, где продолжил прослеживать маленькую трещину, которую я нашел. — Ты несчастная душа, — ответил Джерард, качая головой и вздыхая. – Ты делаешь хоть что-нибудь, чтобы как-то творчески самовыражаться? Хоть что-нибудь? И торчать возле винного магазина к этому не относится. — Мм… — я пытался вспомнить, когда в последний раз я делал что-то творческое. Я ничего не слепил и не нарисовал, начиная с начальной школы, и у меня не было побуждений начать это делать. Хотя, вид квартиры Джерарда заставил меня понять, насколько красивым было искусство, я никогда не думал, что мог бы сделать что-то такое же хорошее, как это, поэтому я не видел смысла стараться. Я искал что-то еще творческое в своей жизни, из своих занятий. Я иногда писал, когда мне было скучно, или когда чувствовал, что моя голова может лопнуть, но я сомневался, что это было чем-то стоящим. Ну, и я рассказал ему об этом. — Это замечательно! — он почти воскликнул, поднимая руки в воздух. — Пиши больше. Даже если это чистой воды ахинея. Большинство поэтов, в любом случае, — чистая ахинея, — он усмехнулся собственному замечанию. — Я бы хотел узнать. Я задумался. То, что я писал, можно было назвать поэзией? Там не было рифмы, и это было некрасиво. Я просто был задумчивым подростком. Но, поэт? Это было немного необычно. Единственным поэтом, кого я вспомнил, был Шекспир, и хотя я не возражал против его пьесы, меня не очень проникали его стихи. Они были слишком витиеватыми и романтичными. Ахинея, как сказал Джерард. Я не об этом хотел писать. Написанное мною было слишком простым и глупым, и часто не несло в себе смысла, и даже не имело право на отдельную жизнь. Моей писанине требовалось подкрепление или поддержка. Затем я вспомнил кое-что еще, словно камень на голову. — О! — воскликнул я, немедленно привлекая внимание Джерарда, как и он мое. – Я играл на гитаре, когда был помладше. — Это даже лучше! – он улыбнулся, обнажая свои маленькие и пожелтевшие зубки, раскинув руки по столу, будто пытался обнять воздух. — Я не всегда играл, — продолжал я, а мои воспоминания возвращались ко мне, как наводнение. Мой папа играл на гитаре, когда учился в колледже, но забросил, когда закончил его и нашёл работу. У него все еще была своя гитара, потому что он не захотел избавляться от нее. Это был кусок деревянной ностальгии, который был при нём, как напоминание о том, кем он, возможно, мог бы стать. Он всегда говорил себе, что он вернется к игре, когда заработает больше денег и появится больше свободного времени. Но, потом у него появился я. И я всё разрушил. Я не мог не чувствовать вины за все это, тем более, что он подарил мне эту стертую акустическую гитару на мой тринадцатый День рождения. Его голос был унылым и мрачным, попросив меня не быть слишком глупым, а заниматься чем-нибудь, дабы не влипать постоянно в переделки. Мы с Сэмом действительно вели себя плохо, не ночуя дома и воруя всякое дерьмо в небольших магазинах. Мой папа подарил мне гитару вместо наказания, но на самом деле это было куда большим наказанием, чтобы я мог ощущать вину всякий раз, глядя на этот инструмент. Я вынудил своего отца бросить свои мечты, которые теперь он собирался вырастить во мне. Так я начал играть, изучая понемногу журналы, которые для меня стащил Сэм. Я был довольно хорош, играя такие вещи, как «Sweet Home» Alabama и легкие аккорды на гитаре, но к тому времени, когда я попал в среднюю школу и встретил Трэвиса, гитара была похоронена в углу под грудой одежды и нарушенных обещаний. В конечном счете, мой папа прекратил спрашивать меня об этом, и я прекратил делать вид, что играю. И наконец, мы разочаровались в наших мечтах и согласились на приземленную жизнь. Хотя, очевидно, «приземленная жизнь» никогда не устраивала Джерарда. Свет, который шел из его глаз, как только я сказал, что у меня есть гитара, был феноменальным. — Я хочу, чтобы сегодня вечером ты, как придешь домой, поиграл на ней, — заявил он мне так, будто это не обсуждалось. И вместо того, чтобы спорить об этом целую вечность, как было у меня с отцом, я заметил, что я лишь киваю. Я даже чувствовал, как мои пальцы начали танцевать, будто по грифу, готовясь к действиям, которых они не совершали уже годы. Это было настолько странным, пульсация пробежала по всему моему телу. Волнение, возбуждение и даже надежда. Я давно не получал этого. Но я списал это всё на один глоток вина, который только что сделал. На этот раз было не так, как в прошлый. Это, очевидно, ослабило мои чувства. И я не возражал против всего этого. — Я так рад, что у тебя есть музыка, Фрэнк, — сказал он мне с легкостью. Мы уже успокоились от первоначальной шумихи, когда творческая мера заставила нас думать о ней, и оба расслабились. Прежде, чем я мог даже уточнить, почему я так взволновал его, он ответил. — Музыка и искусство настолько похожи. Вы пишете песни, аккорды и мелодии, которые люди могут слышать и следовать им, и даже интерпретировать. Я создаю картины, рисунки и скульптуры, которые люди могут видеть и чувствовать, и интерпретировать также. Мы похожи, Фрэнк, — сказал он мне, кивая головой. — Мы очень похожи. И я надеюсь, что ты будешь заходить почаще. Мой интуитивный центр уже было расслабился, оставляя Джерарда в покое, но внезапно тот снова заставил его работать своими последними словами. Я чувствовал свое учащенное дыхание. Я, должно быть, ослышался... Я повторял про себя снова и снова, пока тискал ткань на собственных джинсах. Я, наверное, ослышался. Не было ни одной причины, по которой он приглашал бы меня заходить к нему еще раз. Чего человек среднего возраста хотел бы от подростка? Эта мысль заставила мои ладони вспотеть, но мои эмоции столкнулись между собой. Я больше ничего не мог сказать вразумительного. Все, что я знал, это что мне нужно ответить ему до последующего вопроса. Джерард всё ещё смотрел на меня, а его глаза, кажется, видели меня насквозь. — Так, мм, типа … — я начал, спотыкаясь об свои слова, впрочем как обычно. Я потирал руки, лежавшие до этого на штанах, вызывая небольшой ожог, чтобы заставить мысли сконцентрироваться на одном. — Ты один из тех оголодавших художников? Он засмеялся то ли над моим замечанием, то ли над фактом, что я отвлекал его внимание таким глупым вопросом. Наверное, и то, и другое. Но он внезапно решил опять рассмешить меня, откинувшись на спинку стула и поглядев на свой живот, прикрытый тканью черной рубашки. — Не настолько оголодавший, — он улыбнулся и кивнул, обхватывая себя и слегка встряхивая рубашку. И если бы не мое напряжение, то я бы рассмеялся. Его поступок был отчасти забавным и милым. Но вместо этого, Джерард продолжил свой ответ. — Да, в некотором смысле, — продолжал он, наклоняясь вперед и изучая меня своими темными глазами. — Моя единственная форма «работы» — моя живопись. Я рисую обычные рисунки, настоящие картины, даже делаю скульптуры, если выпадает шанс. Типа того. Иногда у меня бывают заказы. Однажды я провел месяцы без работы, но с другой стороны, я продал пять картин на следующий день. Я так и выживаю. Только делая то, что люблю, — он улыбнулся снова, обнажая крошечные зубы. Для кого-то, кто толком не знал, потянет ли он оплату счетов в следующем месяце, он был таким чертовски счастливым и всегда улыбался. Я не вполне понимал такое счастье. Это была другая его форма, в отличие от той, которой обладали мои родители. Мои мама с папой обладали тем счастьем, что граничило с безопасностью. Они знали, что не будут выселяться из дома, и что у них есть вода, чтобы помыться. Но то, что было у Джерарда, было чем-то лучше; он делал то, что любил, и это приносило ему счастье. У него не было «безопасности», но у него действительно было счастье. И затем я понял, что эти две вещи — два абсолютно разных вида счастья. Думаю, родители многих знали, что им нужно жить, хотят они этого или нет, и это было большим вопросом, чем-то, на что я не мог ответить – даже говоря о себе. Мои родители тоже будут вставать каждое утро и продолжать жить, ведь у них была эта «безопасность», я уверен. Но, было ли у них что-то, ради чего жить, это уже другой вопрос. Но Джерард, черт, я мог видеть это в его глазах, как сильно он хотел жить. Ему хотелось вставать по утрам для того, чтобы рисовать. Джерард хотел жить неважно где, поэтому он продолжал свою жизнь. Весь этот процесс поражал меня, и я задавался вопросом, смог бы я так когда-либо жить? У меня не было такого количества счастья под рукой, и не было никакой безопасности вообще. Мои родители постоянно пеклись о разных вещах; о тех, которые ни капли не волновали меня. Меня интересовали только школа и мои друзья. И того, и другого было в избытке; этого было мало, чтобы выгнать меня, но хватало, чтобы занять большое количество моего времени. Я задался вопросом, что если бы я снова начал играть? Гитара, как и Джерард, указала бы мне, если бы я достиг того же самого счастья, что было у него. Я никогда не мог назвать причину, почему встаю по утрам с кровати; я просто думал, что у меня что-то есть. Смотря на Джерарда, именно в тот момент времени, на его улыбку, словно у ребенка, на его светящиеся глаза, когда я упомянул музыку и искусство, это заставило меня спросить самого себя о том, что я сделаю. Встал бы я теперь завтра утром, зная, что я встаю просто так? Нашёл бы я что-то, что заполнило бы мою пустоту? Я поднял бы гитару… и что? Я не знал, но мне хотелось узнать. Я хотел поймать счастье, которое источал этот человек, и разлить его в бутылки; хранить его на тот случай, когда бы я чувствовал зияющее одиночество, и это счастье в бутылках грело бы меня. Во всяком случае, я действительно хотел так сделать. И моя идея казалось реальной вместе с Джерардом. Все казалось реальным вместе с ним. — Так, в целом, — Джерард наконец завершил, ломая тишину и вырывая меня из моих мыслей, — я не зарабатываю этим кучу денег, но я двигаюсь дальше. — Круто, — быстро кивнул я. Это было, в общем-то, пустым словом, не сочетающимся с только что прозвучавшими словами художника, но я понятия не имел, что еще мне сказать. Мои мысли путались снова, и одно из его слов, никак не относящихся к теме, опять затронуло мой ум. Деньги. У него было не так уж много денег, и я потратил их часть, пока пил с ним вино. Если даже не половину. Я, возможно, сделал еще два глотка во время нашей беседы. Да, это «росло во мне», но не быстро. И мне было не по себе от того, что я брал то немногое, что у него было. — Спасибо за вино, — сказал я слишком быстро, что мои слова спотыкались друг об друга. — Но позволь заплатить за это. Я не хочу быть грубым, — я привстал немного, чтобы залезть в карман брюк и выудить оттуда пятидолларовую купюру, которую я положил туда еще утром. Джерард поднялся вслед за мной, но замахал руками и помотал головой. — Нет, — отрезал Джерард. Он подошел ко мне и схватил за руку, что я не успел вытащить из кармана. Он стоял рядом, властно сжимая моё хрупкое предплечье, и смотрел в мои глаза. Это не было угрожающе или сексуально, скорее, больше дружелюбно. — Ты ничего мне не должен. — Но я хочу, — я соврал только лишь наполовину. Я обычно платил людям, которые покупали мне выпивку в магазине, поэтому считал нужным заплатить и ему. Я чувствовал рядом тепло его тела, отступая понемногу назад. Он отходил по мере того, как отходил я, все еще вторгаясь в мое личное пространство, пока я закончил свои мысли вслух. — Я чувствую себя виноватым. — Вина — это бесполезная эмоция, — ответил с серьезным видом Джерард. — Но все-таки… — я отвернулся, отводя от него пристальный взгляд. Я попытался попятиться снова, и на сей раз он позволил мне. Джерард отпустил мою руку, и вдруг я почувствовал неприятный холод на том месте, где он меня держал. — Хорошо, — начал Джерард, делая вид, будто выиграл эту битву. — Ты не должен платить мне – мне не нужны деньги. — Это было заблуждением года, подумал я, прежде чем он продолжил. — Но мне нужно общение. И кто-то, чтобы мыть мои кисточки. Мне все ещё нужно сходить и купить новые кисти, но я такой упрямый и ленивый, что до сих пор не сделал этого, и как следует не ухаживал за старыми, отчего они затвердели. Я кивал, но не отвечал, на всякий случай, если опять окажусь неправым. Он подтвердил мои мысли следующими словами. — Если я дам тебе больше вина, придёшь ли ты, чтобы помыть кисточки и подставки для красок? Я кивнул, кусая свои губы, не зная, стоит ли ещё что-то добавлять. Я, правда, хотел заплатить; это казалось наименее личным и агрессивным. И не таким опасным. Не то, чтобы я не чувствовал себя в безопасности с Джерардом, но у идеи того, что я делал, был горький привкус опасности. Но если всё, чего он от меня хотел, это мытье кисточек, тогда все в порядке. Джерард упомянул также, что хотел общения, и, честно говоря, я тоже. Я никогда не говорил так с Сэмом или Трэвисом, пока мы были в ярости. Когда мы с Сэмом общались с повышенной страстью, то мы лишь орали друг на друга во всю мощь легких. Это обычно случалось из-за какой-то глупости. Чувства проступали наружу и незамедлительно выплескивались. Но те разговоры нельзя назвать хорошими; они истощали и выматывали. Беседа с художником была же противоположностью моего истощения. И поднимала настроение. Но я все еще чувствовал себя неловко из-за того, что мог в точности прикинуть, что скажут люди обо всем этом. Я буду помогать сорокалетнему голубому художнику с его работой? Звучало не очень. По крайней мере, он угостил меня вином, совершенно бесплатно, но все же… в животе я чувствовал слабость. В тот момент я пришел к выводу, что об этом никто никогда не узнает. От этого зависела и моя жизнь, и здравомыслие, и даже содержимое моего желудка. — Приду, — согласился я, кивая намного уверенней и четче, будто подводя этим итог. — Превосходно! — прошипел Джерард. Расставил в стороны руки, он в открытую приблизился ко мне. Прежде, чем я понял, что происходит, мое лицо уже уткнулось в его шею, и он крепко обнимал меня, сжимая меня и все, что я мог чувствовать, это его запах — он пах лосьоном после бритья и сигаретами. Он обнимал меня в течение нескольких секунд, затем отпустил и подошёл к холодильнику, чтобы достать ещё вина. Я стоял на том же месте, до сих пор чувствуя его тепло. Прошла уже целая эпоха с тех пор, как кто-то обнимал меня. И те, кто это делал раньше, были родственниками. Они обнимали быстро и бессмысленно. Объятие Джерарда не было бессмысленным. Он вдавливался в меня, сливаясь с моим телом, как будто мы были одним человеком. Джерард обнимал меня не просто потому, что так было принято, он хотел обнять меня; Джерард был рад, что мы заключили сделку, и так он хотел показать, насколько был счастлив. И это было здорово и очень приятно. Его слова, прозвучавшие чуть раньше, вдруг вспомнились мне. Мы похожи, Фрэнк. Мы очень похожи. Возможно, так и было. Он налил ещё вина, и хоть как я ни старался допить свой стакан до дна, мне пришлось взглянуть на часы. Уже было почти пять часов вечера, и в ближайшее время мне нужно было быть дома. Казалось, Джерард немного огорчился, уголки его губ опустились, но он был милым и проводил меня до двери. Он даже предложил проводить меня, но я отказался. Мне нужно было подумать и сделать для себя выводы, и для этого мне нужно было прогуляться. Уже перед выходом я почувствовал его сильную руку на своем плече. Он хотел что-то сказать мне на прощание. — Приходи завтра после школы, и уже сможешь начать отрабатывать свой долг за сегодня, — подразнил он меня, застенчиво улыбаясь, заставляя морщинки вокруг его глаз углубиться. — Да, хорошо, — кивнул я, мой голос звучал откуда-то издалека. Он устало вздохнул на мои слова, но я мог с уверенностью сказать, что за этим скрывалась некоторая серьезность и сожаление. — Послушай, Фрэнк, — медленно начал он, смотря на меня с трепетом. – Это и так понятно, что я хочу снова увидеть тебя здесь. Но если ты не хочешь приходить завтра или вообще не хочешь приходить, просто дай мне знать. Я не обижусь и пойму, — он смотрел на меня своими бездонными глазами, настолько глубокими, что, черт возьми, я буквально тонул в них, но по-прежнему молчал. Я не знал, что мне говорить. — Так что, — он снова разломал эту ледяную пелену молчания между нами, исследуя каждый микрометр моих глаз в поисках ответа. – Мне ждать тебя завтра? Я довольно долго просто стоял, уже в который раз не зная, что сказать. Я знал свой ответ, но это было настолько сильно. Этому нельзя было подвести итог простыми «да» или «нет». На этот раз я сталкивался с серой областью, которую ненавидел. Хотя, может все не было настолько серым; скорее угольно-черный или ослепительно-белый. Я не был уверен, но все, что я знал, я не мог сказать отдельным коротким словом. Тогда его собственное выражение поразило ту мертвую точку в моей груди. — Некоторые вопросы не имеют ответов. Он улыбнулся, его эго росло от того, что я цитировал его слова, раздуваясь от гордости за то, что он понимал мой ответ. Джерард понял меня, и это было уже не впервые. Мы были очень похожи. — И некоторым вопросам не нужны ответы, — лукаво добавил он, прежде чем за мной закрылась дверь, посылая меня в путь в направлении к моему дому.