=Удушение=
Я слышал лязг серебра о керамические блюдца. Я слышал, как мама вздохнула, а папа прочистил горло, прижимая кулак к лицу. Я слышал, как они пережевывают еду за плотно сжатыми губами, как и положено, а потом глотают её, достаточно разжевав. Я слышал всё, и это было всем, что я мог делать; слушать. Я прятал свои глаза, устремив взгляд на нетронутую тарелку, на которой лежала зеленая фасоль, нарезанная кусочками, будто стеклянная, ветчина и рис. Это выглядело ужасно, и на вкус было таким же, как и на вид. Это было одно из тех блюд, которое бы я сам ни за что не попробовал. Обычно я уже стою в дверях, с нетерпением ожидая обеда, быстро всё съедаю и заканчиваю с этим. Но не сейчас. Я даже не был голоден. И ещё я не хотел, чтобы изо рта исчез этот стойкий вкус вина, которое я пил сегодня у Джерарда. Я все еще мог чувствовать покалывание и горький привкус сока на моем языке, поскольку я шарил им по всему рту, пытаясь узнать, могу ли я испытать от этого что-то ещё. Когда-то, совсем недавно, я ненавидел запах этого напитка, но сейчас что-то я нашел в этом. Что-то, что находил в этом Джерард. То, что я собирался вернуться завтра, было слишком очевидно для нас обоих, когда мы стояли в дверях, и мои ноги терялись в тусклом свете, отражавшемся от стен. Когда Джерард во время беседы предложил мне прийти ещё, я был очень возбужден. Я не знал, действительно ли я хотел прийти в дом художника, чтобы помочь ему, пока я буду пить его необычное вино. Но прежде, чем он снова попросил меня прийти, когда он придержал свое мнение, говоря, что всё было так и до меня, я стал колебаться ещё больше. Это было такое заявление, которое не оставляло мне выбора; именно это и раздражало меня. Я должен был быть главным, действовать самостоятельно, по крайней мере, хоть немного. Я должен был знать, что должно было произойти дальше, и не знал этого, в то время как он уже настаивал на этом. Когда он сказал мне, что я не обязан приходить, я находил, что моё сердце уже выпрыгивало из груди. Оно хотело остаться. Мое сердце чувствовало, что принадлежит этой темной краске, заполняющей стены. Я не представлял, насколько сильно я хотел этого. И я был главным теперь. Я мог принять решение, если хотел. И я хотел. Но даже если сейчас всё и было под контролем, то я всё ещё не имел никаких идей по поводу того, что случится. Завтрашний поход к Джерарду пугал меня до усрачки. Понятия не имею почему, но какое-то время я думал об этом, чувствовал, как мои ладони потели, моя кровь быстрее носилась по венам и приливала к голове. Я волновался о чем-то, но не мог понять о чем, и это уносилось в гущу картинок, сменяющих друг друга в моем воображении. Я знал, что я избегал шанса понять причины моего страха; это было где-то совсем рядом. Если кто-то — особенно мои друзья — узнают, что я собираюсь отправиться к дому этого художника, то я точно знал, что тогда я бы присвоил себе клеймо гея. Это был не первый раз, когда такое случалось, но я не хотел снова потрошить воспоминания. Я думал о школе и неловкости, которая могла окружить меня. Мне было семнадцать, и мне не нужно было становиться посмешищем и поводом для шуток от парней в классе. Я не был геем, но и никто больше не был. Только один тот факт, что я разговаривал с парнем, которого считали таковым, и который, к тому же, намного старше меня, — это и без того было достаточно плохо. Я внезапно подумал о том, что будет, если кто-то видел нас в парке, сидящими вместе и разговаривающими друг с другом. Хотя, если учесть, что кроме меня никто не сбегал из школы и не следил за мной, то это было невозможно. Я был в безопасности; пока что. В целом это была другая сторона проблемы, которую я ещё не затронул в своей голове. Я знал, что болтаясь с ним, я давал людям повод думать, что мы занимаемся чем-то вместе. Или будто он просто пользовался мной. Это был классический вид педофилии. Он, в свои сорок лет, и ученик средней школы, который ходит к нему после уроков, чтобы «помыть его подставки»? Когда я прокручивал это в своей голове снова и снова, это звучало очень, очень, слишком неправильно. Грязно. Мало того, даже заставляло меня скривиться, сидя на одном месте, особенно когда я думал о Джерарде, рисующем и наблюдающим маленьких детей из группы дневного ухода. Это могло стать ужасно плохим и ужасно быстро. Но, даже если ситуация казалась плохой на словах, я знал, что на самом деле Джерард был не таким. И, да, я знал этого человека только два дня, и в первые пять минут он разукрасил меня и моих друзей, но, несмотря на слова, его поведение и манеры вовсе не соответствовали тому, как ведет себя педофил. В тот день, в парке, он не наблюдал за детьми, чтобы получить наслаждение и попусту потратить время; он учился их понимать. Он хотел узнать детей, и, сделав это, он, возможно, даже мог спасти их. Я думал о Билли и о том, как он размахивал своими руками, будто пытаясь ударить кого-то невидимого. Джерард нарисовал его снова, в настоящем свете, и это был сюрприз для любого наблюдателя. Может быть, Билли был расстроен в тот момент, и ещё те люди просто вообразили Джерарда педофилом. Этот мужчина также позволил мне зайти к нему домой. Он едва знал меня, а уже пригласил к себе. Для всего, что он знал, я вполне мог оказаться малолетним преступником, который в любой момент готов его ограбить. Он только и видел меня, когда я болтался возле винного магазина. Это не лучшее первое впечатление о себе, но мне тогда было плевать. Он впустил меня к себе, и я узнал, где он живет. Он жил в цветном мире чувств и прекрасного. Я только начинал видеть его в правильном свете, оказаться в котором большинство людей не давали ему шанса. И, в действительности, он выглядел как приличный парень. Немного полный в некоторых местах, поскольку, похоже, искусство было всем, что его волновало, но, все же, дружелюбный парень. И он предлагал мне шанс для времени жить; побег. Правда, мой побег не был замечен, и, к тому же, тут ещё было невкусное вино, но это уже было что-то. И, глубоко внутри, я тайно надеялся, что он научит меня рисовать. После прогулки от его дома до моего, я направился прямо в свою комнату. Моя мама издалека озвучила что-то, похожее на «привет», сказала, когда ужин был почти готов, но я едва слышал её. Мне хотелось и нужно было попасть в мою комнату, сейчас же, и найти эту гребаную гитару, которую я ненавидел столько лет. Я копался в чулане, разбрасывая свою старую школьную одежду, свою нестиранную (и возможно, заплесневелую) спортивную сумку, пока не увидел ее. Этот золотисто-оранжевый оттенок, теперь унылого дерева, казалось, мерил меня взглядом. Я взял её и потащил через бардак к кровати, пока она издавала протяжные звуки, цепляясь за что-то. Я сел на мою незастеленную кровать, которая была уже достаточно старой, держа гитару за гриф, и пробежался кончиками пальцев по струнам. Они завибрировали, создавая странный звук, который резал слух. На моей гитаре годами никто не играл, и она ясно давала об этом знать. Всё было расстроено, и некоторые струны покосились и съехали со своих мест, спутавшись. Золотистое дерево блестело и казалось хрупким на ощупь. Мне приходилось напоминать себе, что эта вещь была старой; она была уже тогда, когда мой папа ещё учился в школе. Но как-то мои воспоминания о тех временах, когда мне было тринадцать и я бесцельно играл аккорды, когда Сэм ещё не болтался рядом со мной, были очень ярки в моем сознании. Гитара же выглядела уже не так; казалось, что она больна. И, кроме того, прямо сейчас я понял, что не знал, как играть на ней вообще хоть что-то. Я поставил пальцы на аккорды (на те, что ещё помнил) и проиграл что-то. Звук, который у меня получился, заставил мои внутренности подскочить. Он не был прям очень уж плохим, но он был не тем, что я хотел услышать. Страх неизвестности захватил меня, и я был вынужден положить инструмент. Это не устраивало меня; всё ещё было что-то, что интриговало меня, но я не мог сделать это правильно. Я лег на свою кровать, рядом с гитарой, так, что она касалась меня. Пока я лежал здесь, мой разум блуждал среди красок и пастели, что я видел у Джерарда дома. Я снова видел яркие изображения перед глазами, и, как и прежде, эти изображения уносили меня так же далеко, как и в первый раз. Этот творческий потенциал, воображение и чувства, которые были на тех стенах, изумляли меня. Я не мог поверить, что Джерард мог так легко позволить себе кровоточить через кисть, и ещё забрызгать всю стену так, что люди могли видеть. Я бы никогда не сделал этого; рисование или выражение эмоций были очень сложными вещами. Я также боялся открыться и позволить кому бы то ни было попасть внутрь. Я просто не мог сделать так. Я не хотел выбирать мои чувства, забирая то, что я любил, или разрушая то, что я ненавидел, и выкладывать это на бумагу. Тот факт, что люди могли увидеть это, ужасал меня. И если бы я сделал свою работу, тщательно отбирая те чувства, это получилось бы, как будто я хотел, чтобы они видели какую-то сторону меня. Но на самом деле, я не хотел. Те стихи или болтовня или бессмыслица, как сказал Джерард о том, что я писал – это было только для меня. Я не писал и не делал ничего, что бы нравилось другим людям. Я даже не делал того, чего хотелось мне самому. Мысли о том, что кто-то прочитает это просто дерьмо, так пугали меня. Я никогда не боялся большинства вещей в моей жизни – живя в Джерси, учишься подавлять страх, но Боже... Это был мой худший ночной кошмар. Я не хотел, чтобы люди знали о том, что и как я думаю. Как им можно было такое позволить, если я даже не знал их? Факт, что Джерард мог сделать это, хоть и с его этой улыбкой на лице, удивлял меня. И то, что он мог создать что-то прекрасное при помощи одних только карандаша и бумаги также поражали меня. Но это была та его часть, на которую я хотел быть похож. Я хотел рисовать и красить вещи – что-то из реальной жизни, но не эти абстрактные штуковины. Люди и разные предметы, окей. Я хотел уметь делать что-то прекрасное. И, может быть, Джерард мог помочь мне. У нас был хороший разговор, может, мы могли бы поговорить ещё. Скорее всего, если бы я проявлял интерес к тому, что он делал, вероятно, он начал бы учить меня уже в следующую секунду. Он хотел разделить свою любовь к искусству. Он хотел разделить свои чувства. Он хотел разделить это с кем-то и быть счастливым. Он хотел многого, но и я тоже. Но я был готов. И это — все, что я собирался принять. Когда я услышал звон столовых приборов и тарелок и ртов на кухне, я понял, почему все перевернулось в моем животе, как при звуке, который издала моя гитара. Я создал шум. Я редко вообще шумел в своей комнате. Если я хотел послушать музыку, я надевал наушники, отгораживаясь от мира. Но, когда я играл на гитаре, когда я услышал аккорды, даже если они длились только доли секунды, я полностью изменил ситуацию. Раньше у меня была музыка, бьющая меня по ушам, запирая меня, так, что я слышал только её и ничего другого. А вот когда я играл на гитаре, музыка лезла в уши к другим людям, заставляя их слушать, закрывая их в моем мире. И, хотя это были только мгновения, которые уже прошли, я узнал побочные эффекты. Моя мать спросила издалека, что я делаю. Она услышала, заметила, узнала то, что я только что сделал. И, внезапно, за столом, вместо того, чтобы бояться шума, который я создавал, мне понравился он. Мне понравилась власть, которую он имел. Это заставило людей обратить внимание, даже если это был всего лишь шум, совсем не то, что можно было бы считать музыкой. Мне понравился скачок напряжения, который я получил, когда я сделал это. Это все еще пугало меня, потому что я чувствовал, что был выставлен напоказ, но, по крайней мере, никто пока не читал мои мысли. Я не собирался помещать лирику во что-либо. Это были бы только я и моя гитара. Это был бы только гребаный шум. Но они обратят внимание, и они, блять, будут слушать. Наконец. — Я хочу пойти на музыкальные курсы, — внезапно сказал я во время несуществующей беседы за обедом. Несмотря на то, что мы «были» счастливой семьей, и сидели вместе за столом во время каждого ужина, который мы разделяли, наша беседа была пустой. Были только принудительные «Как прошел день?» или случайные упоминания чего-то, что имело некоторую важность, но в остальное время это был только ебанный звон серебра о блюдца. Я не хотел больше слушать этот шум; я хотел создать свой собственный. Моя мама чуть не захлебнулась водой, которую пила, когда её глаза распахнулись. Я не знал, было тому причиной мое заявление, которое застало её врасплох (она всегда была поклонницей гробового молчания) или дело было в моих словах, которые я произнес самостоятельно, и, мало того, ещё и таким тоном. Но мне все стало понятно, когда заговорил мой отец, слегка покашливая. — А это еще откуда взялось? – прогремел он и его глубокий голос быстро заполнил комнату. Мой отец итальянец и его голос всегда сам по себе заполнял помещение своим звучанием. Он высокий мужчина, не очень тяжелый, но довольно сутулый, хоть мышц в нем и было больше, чем жира. При своем возрасте он приобрел нечто похожее на пивной живот, но удачно скрывал его под слоями рубашек и кнопок. Способ, которым он говорит, создает ощущение, будто этот голос глотает вас целиком, отчего любая сказанная им фраза походит на оскорбление. И, в действительности, это было недалеко от правды. — Я хочу пойти на курсы музыки, – заявил я снова, пытаясь сохранить твердость голоса такой же, как и в первой своей реплике. Большинство людей побаивалось моего отца, и мама по большей части тоже. Обычно я тоже вписывался в эту категорию, но, сегодня мне нужно было выстоять. Я думал, что знаю его слабое место, куда я мог надавить. – Я снова хочу заниматься гитарой. Я уловил, как каменная твердость в его глазах дрогнула, но это были доли секунды. Он стал нормальным Энтони Айеро Хардэссом Стэнсем в мгновение ока. — У тебя достаточно занятий в школе, — быстро сказал он, отводя свой пристальный взгляд от моего собственного, и начиная поедать ветчину. Он помогает себе ножом, срезая верхний слой, и лезвие скрипит по керамике тарелки, наполняя кухню новым звуком. — У меня есть свободное время, — проинформировал я его, пытаясь не съежиться от омерзительного скрежета в моих ушах. Я должен был быть серьезен, если хотел добиться чего-то. — Разве уже не слишком поздно в этом семестре, дорогой? — вмешалась моя мама, сложив руки и наклоняясь ко мне. Её голос был мягок и любезен, но её не интересовал я. Только мой отец, всё ещё резавший его мясо на маленькие кусочки ножом, который скрипел. — Нет, я так не думаю, — ответил я, переводя глаза с одного на другого. Я единственный ребенок в семье, и я всегда ненавидел эту часть игры. Два родителя на одного ребенка; разрешения всех разногласий были не в мою пользу. У меня не хватало человек в команде. Даже если бы у меня был родной брат, и мы бы ненавидели друг друга, то все равно, мы бы поддерживали друг друга, чтобы досадить нашим родителям. Но сейчас я был один. И я должен был продолжать говорить. — Даже если уже поздно, я уверен, я смог бы нагнать. Я могу пойти в группу к начинающим. Да, я бы застрял в группе с девятилетками, но, полагаю, это бы того стоило. Я снова перевел взгляд, но ничего не изменилось кроме моего отца, который доел мясо, которое у него было, и моей мамы, которая скривила губы, так, что казалось, что она сосредоточенно думает. О моем отце, как минимум. — Я не знаю, сладкий… — она отвела взгляд от отца, сидевшего с ней через стол. Он дожевывал кусок мяса, так что у меня появился шанс. — Мне не обязательно идти на курсы в школе, — вскочил я, пытаясь найти что-то подходящее в моей голове, — вероятно, ещё есть курсы в центре. Это не должно стоить очень дорого… Мой отец оборвал меня, заговорив, ещё не проглотив своё мясо, — если это стоит денег, то я не буду платить за это. Особенно, когда ты можешь получить это бесплатно. Несмотря на то, что меня разозлило то, что он перебил меня и отверг мою идею, я использовал сказанное им, как преимущество, — Я могу заниматься этим бесплатно в школе, если вы разрешите мне. Мой папа замер, и я отсюда мог чувствовать, как он напрягся, и это напряжение распространялось по всему столу до матери, и даже до того места, где я сидел. — Сладкий, я не думаю, что это хорошая идея, — спокойно сообщила мне мать, подсовывая одну из её рук вниз, под белую скатерть, – тебе следует тратить своё свободное время на учебу. Мы хотим, чтобы ты потом смог найти себе хорошую работу. — И игра на гитаре не даст тебе этого. Это только плохая репутация и гора упущенных лет, – его голос прозвучал так неожиданно и резко, что показалось, что он оставил ледяной холодок. Я не мог не смеяться над комментарием мамы – не было никакой возможности использовать мое свободное время, чтобы учиться; от этого было только больше проблем. Но я почувствовал себя оскорбленным от слов отца, так что мои собственные застряли у меня в горле. — Но… но… — я задышал быстрее, схватившись рукой за шею. Я чувствовал, что душился, но плевать было на это. — Ты же играл раньше, папа. — Так поучись этому у кого-нибудь, кто знает, о чем говорит, — всё, что он сказал на мое замечание. И это, очевидно, был ответ, в котором я когда-то нуждался. Затем мама вмешалась, в попытке успокоить нас усталым словом «мальчики». И, хотя она сложила свои руки на столе ладонями вниз, с улыбкой на лице, удовлетворенная тем, как удачно она закончила переговоры, это всё не было ясно ни для меня, ни для моего отца, будто мы тут какие-то туристы. Мой папа покончил с едой, в то время как я только уставился на свою, которую я не хотел есть. Я все еще ощущал во рту вкус вина, и это ещё больше раздражало меня. Как у меня могла быть творческая перспектива, если у меня не было родителей, которые поддерживали меня? — Я не понимаю, почему, — начал говорить я снова, неуверенный в том, к чему я клоню, но о чем мне говорить не разрешалось. Мой отец снова перебил меня, устремив на меня убивающий взгляд. — Разговор окончен, Фрэнк. Мой рот ещё был раскрыт, слова притухли, поутихли, но не мои мысли. На этот раз, в чем-то, все же, мой отец был прав. Разговор был окончен. Это был конец, потому что я не собирался больше обсуждать это дерьмо. Я положил руки на стол, посмотрел на свою мать и на своего отца прежде, чем пробормотать резкое и подлое «Извините меня». Я не ждал их ответа на мой полу-вежливый уход, просто повернулся спиной к ним и вышел из комнаты, а еда на моей тарелке осталась такой же холодной, как сердце моего отца.***
Когда я пришел в свою комнату, я увидел свою гитару, лежащую на кровати, такой же больной, как она выглядела до этого. Я почувствовал, как что-то поднялось в моем животе, и мне захотелось схватить эту вещь и выбросить её из окна, лишь бы избавить её от страданий. Это было нехорошо, особенно после стольких лет, когда я не играл на ней и даже не брал в руки. И в этот момент, хотя я и знал, что мог бы спасти её, я понимал, что убивал её дальше, напрасно будя надежды. Казалось, что нет лучшей идеи, чем правда бросить её в окно и наблюдать, как она рассыпается на миллионы маленьких кусочков, чем каждый день смотреть на увядающее дерево. Но, вместо этого, гнев сразу наполнил меня до самой глубины, и я пнул первую вещь, которую увидел. Это была моя бледно-желтая мусорка, и её содержимое выскочило наружу, разлетаясь по всей комнате. Это была только бумага, мертвые ручки и ещё какая-то ерунда, но это рассыпалось по всей комнате, как снегопад. Беспорядок только разозлил меня больше, я вздохнул, чувствуя, как гнев раздувается внутри меня. Единственная мысль, которая продолжала метаться у меня в мозгу, состояла в том, что я подвел Джерарда. Я все еще видел перед глазами его взволнованное лицо, когда я упомянул о том, что играл раньше на гитаре. Его глаза светились. Он был счастлив. Он всегда счастлив, но это другое. Он был счастлив со мной, счастлив за меня. У нас было много общего тогда. У него было свое искусство, у меня была своя музыка. Но теперь, мои фантазии о гитаре были спрятаны куда-то и я даже не хотел видеть этот гребаный инструмент, не говоря уж о печальном лице Джерарда завтра, когда я увижу его. Если я увижу его. Я уже даже начал сомневаться по поводу этого всего. — Блять, — было всем, что я мог сказать или подумать. Я не пил и не ел ничего с того времени, как пил вино у Джерарда, и обычно когда я оставался голодным, то мои мысли сбивались в мутное стадо и скакали на одном месте. Никакие другие слова не приходили ко мне, и все звуки вокруг меня были приглушены. Мне потребовались бы годы, чтобы успокоиться, если бы не логический подход к информации, какая у меня сейчас имелась. Всякий раз, когда я впадал в истерики и был так разъярен, что, казалось, сейчас дым повалит из ушей, мне нужно было поговорить с кем-то. Я должен был выйти из дома и выйти на прогулку. Или я должен был съесть что-то. Но выбирая из последних двух решений, оба требующих выхода из моей комнаты, я выбирал первый. Я схватил белый телефон, что стоял рядом с моей кроватью, и набрал номер Сэма. Я грыз ноготь, потому что услышал уже немало длинных гудков. Я собирался уже сдаться и бросить его в окно (вместе с гитарой), когда вдруг послышался голос Сэма. Только это не совсем был Сэм; голос был октавой ниже и намного более сонным. Были и другие голоса на заднем плане и непрерывное хихикание, сопровождаемое болтовней. — Привет? — спросил я в трубку, — Сэм? — Эй, — раздался голос на том конце. Он был взволнованным и пьяным. — Да… Это Сэм, — за этим последовал приглушенный шум на другом конце телефона, больше хихиканья и Сэма, кричащего кому-то «Вы должны разделить это дерьмо!», и затем я понял: они там кайфовали. И делали это без меня. Я почувствовал протяжный вой ревности, добавленной к гневу, который у меня уже имелся из-за папы. Сэм и Трэвис (я узнал его благодаря непрерывному лепету в разговоре) принимали наркоту без меня, и казалось, будто у них там был кто-то ещё. Они заменили меня? Приблизительно полгода назад мы решили остановить постоянное потребление счастливого наркотика, только потому, что это делало из нас настоящих идиотов, и мы все время всё забывали. Но, казалось, что я был единственным, кто завязал с этим, пока они все еще забывали некоторые вещи; такие, как, например, пригласить меня. Не бывало такого, чтобы я действительно очень хотел дозу, мне не нравилось ощущение, которое приходило после того, как я покурил: это заставляло меня чувствовать себя глупым и толстым. Толстым, из-за того, что потом я съедал столько, сколько весил. И умножить на три. Еще меня взбесило то, что они даже не потрудились пригласить меня. И то, что когда я звонил, они говорили со мной (когда говорили) так, будто это было пустой тратой времени. Почти на все вопросы, которые я задал Сэму, всем, что я получил в ответ, был приглушенный смех. — Сэм, почему ты не пригласил меня? – спросил я где-то в шестой раз. Я сжимал трубку так, что мои костяшки стали цвета слоновой кости, как предмет, за который я держался изо всех сил. — Я думал тебе это больше не нравится, — ответил Сэм, тяжело дыша. Боже, я буквально чувствовал этот чертов запах через трубку. — Мне нравится, — солгал я, скрипя зубами, — могу я тоже прийти? На некоторое время воцарилась тишина в том смысле, что Сэм ничего не ответил мне и говорил с людьми на заднем плане. Это выглядело так, будто они устроили дебаты на тему моего простого вопроса. Во все времена я должен был только спросить, и Сэм тут же приходил или разрешал прийти мне. Да что они там обсуждали?! Бля, я не знаю. — Мне правда нужно поговорить с тобой, Сэм, — серьезно сказал я в телефон и я не лгал. Обычно, когда мой папа изводил меня, Сэм был рядом. Его папа тоже был не ангелом; он пережил войну и теперь был помешан на военной теме. Сэм и я поняли друг друга благодаря тому, что у нас обоих были разногласия с отцами. Но теперь он переменил свою точку зрения, и я тоже. Хотя мой голос был строг, когда я говорил, создавая впечатление обо мне как о резком и смелом человеке, вы смогли бы услышать мой страх и неуверенность. А Сэм, казалось, не услышал меня вообще. Он возвратился несколько секунд спустя, отголоски наркоты ещё звенели в его голосе. — Нет, — было всё, что он сказал. На линии были слышны помехи, казалось, что телефон сломан. Или будто он умер. Я не верил тому, что он сказал, пока не услышал, как длинный гудок отозвался эхом в моем ухе. Я бросил телефон вниз на мою грязную кровать и встал снова, не нашел что пнуть, и вместо этого мои руки вцепились в мои волосы, таща в разные стороны, так, что я чувствовал как корни отлипали от моего черепа. Пошёл ты, Сэм. Пошёл ты, папа. Пошли вы все. Мысли и проклятия лились в мой ум. У меня был вполне приличный день, и теперь его так загадили. Я чувствовал себя пойманным в ловушку прямо тогда, обходя свою комнату, мои руки не знали чем себя занять, нервно и неуверенно хватая одна другую за пальцы. Я застрял в этой комнате, в этих четырёх стенах, которые душили меня. Я не мог уехать, я не мог деться куда-нибудь. Я не должен был быть здесь. Мои глаза яростно обводили комнату, в поисках неизвестно чего — и затем я видел это. Моя футболка и штаны, которые я носил днем раньше. Они были запятнаны синей краской, которую Джерард сбросил на нас с балкона. Они были в моем мусорном ведре, и когда я пнул его, я был не в состоянии заметить, куда они упали. Но теперь я видел их. Теперь они были больше, чем просто одежда — они были произведениями искусства. И ко мне пришли слова Джерада, которые он сказал во время нашего разговора на скамейке в парке. Ты бы их сохранил. Джерард знал, что эти шмотки теперь были произведением искусства. Он знал, что гитара была творческим выходом. И он знал, что мы с ним были похожи. Я уставился на одежду, искусство, творческий выход, который я пропускал. И я точно знал, что должен был пойти к Джерарду на следующий день. Я знал что, если я не пойду, тогда моя комната, моя семья, мои друзья – это всё завертится вокруг меня, и придушит окончательно. Я нагнулся и поднял свою рубашку с пола, где она валялась. Я держал её в руках, чувствуя холмы и горы засохшей краски, что затвердела поверх полиэстера. Я чувствовал все, что это значило, и я знал, что это не принадлежало мусору, может, точно так же, как моя гитара не принадлежала чулану. И я не принадлежал этому дому. Эту рубашку нужно было показать кому-то, чтобы она стала известной, и она должна была сказать гигантское «FUCK YOU» всем, кто ничего не понимает. Собрав всю храбрость, что во мне была, я подошел к двери и прибил к ней эту рубашку.