The Dove Keeper

=Ключ к загадке=

Следующие несколько дней не были так полны событий, как первый. Я стал более внимателен к вещам, что находились в доме Джерарда, и, в значительной степени, уборка началась с того момента, как моя нога переступила порог этого дома. Бывало, что мы говорили только тогда, когда я только-только входил в дом — «Привет, как прошел день?» и больше ничего, прежде чем я брался за мытье его грязных кистей, выполняя свое задание. Большую часть времени Джерард пребывал в своем собственном мире, его руки прямо-таки с некоей яростью орудовали кисточками, рисуя все новые и новые картины. Иногда, стоя на кухне, я наблюдал за ним в таком состоянии, пока цветная вода стекала с моих пальцев в слив. То, как он накладывал один цвет на другой, просто поражало меня; его руки так красиво и уверенно двигались, проводя линии и нанося штрихи, будто они сами были продолжением картины, которую они же и рисовали. Он отклонялся назад, чтобы полюбоваться тем, что уже получилось. Однако бывали времена, когда он был уже близок к завершению своей работы, нанося последние финальные мазки своей тонкой кисточкой, целиком поглощенный работой, так же, как он был поглощен дымом, что наполнял комнату. Кажется, что и я теперь большую часть дня провожу в тумане этих сильных, жгучих запахов. И я начал пить больше вина, которое больше не казалось мне противным и горьким, но так привлекало меня. Теперь мне уже абсолютно точно нравится то, как жидкость разливается между щек, как язык немного немеет, и как надолго, в течение нескольких часов, остается ощущение терпкого вкуса, даже если я сделал всего один глоток. Я больше не напиваюсь так, как раньше — выпиваю свой стакан и не больше. Иногда я приходил домой со слегка кружащейся головой и шумом в ушах, но причиной этому был, скорее, тот самый удушливый запах красок. Когда я помогал Джерарду, я оставался только до пяти вечера. Моя мама ждет меня дома к обеду, и мне не хотелось приходить пьяным. Кроме того, за эти два часа я как раз успевал сделать все, что нужно, так что у меня не было времени бездельничать. Я мыл не только его художественные принадлежности, но и весь его гребаный дом тоже. Я всегда мыл его посуду, состоящую из чашки из-под кофе и тарелки с засохшим томатным соусом, да, я делал это, иначе бы не добрался до раковины, чтобы помыть кисточки и все остальное. Я отмывал его кухонный стол, перекладывая газеты на диван, где, время от времени, заставал его спящим, когда заходил. Джерард много спал, забирая бутылку вина, которую мы пили вместе, и она стояла рядом, пока он спал, прижавшись к этому гнилому рыжему дивану. Он скрещивал руки на груди, когда спал, поворачиваясь лицом к спинке. Он выглядел таким умиротворенным, как малыш во время тихого часа. Обычно, его веки были неподвижны, но когда он только засыпал, я видел, как его глаза двигались под тонкой кожей. Его рот приоткрывался, и тихое дыхание было едва слышно. Чаще всего, Джерард просыпался, когда приходил я, потому что я стучался и будил его из этой спячки. Он подходил к двери, хрустя суставами, говоря хриплым голосом, а сон все ещё застилал своей пеленой его зеленые глаза, и он махал мне рукой, приглашая войти, после чего снова возвращался на оранжевый диван. Джерарду всегда приходилось держать дверь запертой, учитывая район, где он жил. Он шутил по поводу того, чтобы просто дать мне ключи, но я настаивал, что мне это не нужно. Меня вполне устраивало стучать в дверь и поднимать его с постели, потому что так, по крайней мере, он был бы в сознании во время наших встреч, и я мог хоть немного пообщаться с ним. Удивительно, но Джерард говорил не так уж и много. Когда он не находился в своем собственном мире, рисуя или посапывая на своем диване, он пел плохую оперную музыку во всю силу своих легких. Казалось, его не волновало, или он просто не замечал, что я находился в комнате, когда он пел. Как будто у него вообще не было такого чувства, как стыд. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, пока он раскрывал рот так широко, что туда без проблем могла влететь бы муха, и притом очень большая и жирная. Хотя он этого никогда и не говорил, я не думаю, что ему хотелось бы, чтобы я высмеивал его талант к пению. Зная то, что я знал о Джерарде, я мог с уверенностью предполагать, что таким образом он, вероятно, бросал мне вызов, для того, чтобы я спел вместе с ним: хотел посмотреть, получится ли у меня лучше. Поэтому, я продолжал молчать, едва сдерживая смех, особенно, когда он пытался взять высокие ноты, так, что могли треснуть стекла. Я думаю, самым симпатичным в этом было то, что у него получается очень даже хорошо. Этот человек был действительно хорошим художником, но в плане пения ему бы не помешали несколько уроков. За то время, что я просидел в доме художника, я начал понимать одну вещь: его жизнь выглядела довольно простой и беспечной, насколько я понимал, особенно с того момента, как подросток стал мыть за него его посуду, чистить его кисточки, и также вычищать птичье дерьмо из старой клетки. Все, что от него требовалось — заплатить мне вином, и я делал для этого достаточно. Он уже несколько раз сказал мне, что я свое отработал, и, если не хочу, то могу больше не приходить, но я снова и снова качал головой, уверяя его, что я все равно приду. Я действительно не знаю, почему я постоянно возвращался. Моя одежда постоянно пачкалась в краске, и эта же самая краска собиралась под ногтями, и у меня болела голова от ее запаха... Казалось, все эти мелочи просто не имеют значения. Я не знал, что мне ещё делать со своим временем. Сэм и Трэвис все ещё были моими друзьями, но я чувствовал барьер между нами. Они больше не делили свое время со мной, особенно после школы, мы больше не гуляли вместе, как раньше, и для всех нас стало ясно, что мы не чувствовали необходимости в том, чтобы общаться друг с другом больше, чем были вынуждены в школе. Там мы видели друг друга, вели те же старые разговоры и вместе ели ланч. Казалось, этого было достаточно. Теперь у меня были дела после школы; у меня было кое-что, чтобы заполнить мое время. И, даже если это была только уборка, это давало мне больше, чем что-либо, что я делал в своей прежней жизни. Даже, если Джерард вообще переставал походить на человека, обладающего речью. Однако это была его природа, а не его вина. Он рисовал; придумывая что-то новое, витая в облаках своего внутреннего мира. Другие были бы всем этим очень обеспокоены, сочли бы его сумасшедшим. Но я считал, что уважаю его личность, и, спокойно относясь ко всем его причудам, держал рот на замке. Даже, когда он говорил, пытаясь вытянуть из меня слова, что случалось нечасто, я все еще говорил очень мало. Наши прошлые разговоры крутились в моей голове, так что мое внимание к чему-то ещё было почти на нуле. Обычно, Джерард говорил, а я просто не слушал. Я смотрел на цвета, которые сливаются передо мной в новые, наверное, еще не виданные никем оттенки, а затем они исчезали в сливе, и никто их больше не смог бы увидеть. Хотя я и не говорил, я не совсем забывался, когда был с Джерардом. Я замечал некоторые вещи, которые давали мне ключ к разгадке тайны жизни этого человека. Количество чашек из-под кофе, которые я должен был мыть, ясно говорило мне о том, что он не всегда был дома один. У него были гости, причем регулярные. Но я не мог понять этих таинственных посетителей. Что они забыли здесь? Они что, приходили, чтобы поглазеть на старого художника, который продолжал стареть? Что он может предложить им? Мне пришло в голову, что они вполне могли быть посетителями, покупающими его картины, но, каждый раз, когда я приходил, количество картин, казалось, увеличивалось, а не уменьшалось, так что это предположение просто не имело смысла. Да и вообще, я сделал уже достаточно предположений о Джерарде, но немного знал о том, почему этот человек уже разрешал мне находиться в его доме. Когда я думал о возможной причине, то, признаюсь, мне становилось жутко. Но это были только предположения. Я наблюдал, чем занимается Джерард, наблюдал, как он рисовал и как заботился о своей птице. Он не делал ничего неправильного. Он ничего не портил, особенно меня. Он просто был хорошим. И все те люди, которых я не мог понять, наверное, занимались тем же, чем занимался я: крутились вокруг доброго и даже нежного художника, который не делал им ничего плохого. Скорее, даже наоборот. Когда я решил, что так и есть, то стал с какой-то необычной легкостью переступать порог в его квартиру, даже получая от этого удовольствие. Все это время я всего лишь наблюдал за вещами и делал свои предположения, делал догадки, в которых уже сам запутался. Я никогда не открывал свои глаза и уши достаточно, чтобы полностью увидеть и услышать настоящего Джерарда. У него был твердый характер, что нельзя было не заметить, он так же был полон таинственных качеств и черт. Он был произведением искусства самого себя — загадкой, покрытой краской. Он был слишком сложным для понимания, и, хоть я и пытался его понять, я явно пытался сделать это не с тем человеком. — Что ты делаешь, Фрэнк? — спросил он однажды. Я стоял возле клетки, убирая старую и грязную, загаженную подстилку, чтобы заменить её новой и чистой. Голос Джерарда едва не заставил меня выпрыгнуть из кожи. Я привык слушать, как Ван Гог тихо воркует мне на ухо, а это резкое певучее звучание, конечно, не могла издавать она. Я посмотрел на него, все еще сгорбившись и держа новую подстилку в руках, будучи немного в замешательстве. — Что ты имеешь в виду? — медленно спросил я. — Что ты делаешь? — повторил он, повторяя слова немного медленнее, выговаривая каждое из них в отдельности. Он смотрел на меня поверх холста, за которым он работал, изогнув брови. Это было одной из черт, которую я сразу заметил в нем, и втайне завидовал ему в этом. Его лицо было таким подвижным, что это поражало меня. Однажды вечером, когда я пришел домой, то попытался сделать то, что он делал с легкостью, практикуясь перед зеркалом; я потратил кучу времени, но в результате был только похож на идиота. Я списал это на то, что Джерард приобрёл такую способность исключительно вместе с возрастом. — Я о том, что ты обычно делаешь на досуге? Чтобы скоротать время? — продолжал он, тем временем. На мгновение я задумался над его вопросом, пытаясь понять, что я действительно делал. Я провел много времени в одиночестве, только думая, и, таким образом, проводил время, пока не произойдет что-нибудь получше и поинтереснее. Но я не мог сказать этого, нет, не Джерарду. Этого для него было недостаточно, и я это знал. Я проводил время один и, хоть я и наслаждался этим, когда я говорил об этом другим, это уже казалось совсем не крутым. Это звучало так, как будто я ничего не делал и попросту бездельничал. — Я прихожу сюда, — так же медленно ответил я, говоря о том, что было очевидно. Джерард закатил глаза, услышав мой жалкий ответ, но я действительно не знал, что еще сказать. — Я знаю это, — в голосе засквозил сарказм, — Но что ещё ты делаешь? Когда ты приходишь домой вечером, что первым ты собираешься сделать? — Ужинать с моей семьей? — ответил я, не поняв, был это вопрос или ответ. И, хотя я думаю, что это как раз то, что я обычно собирался делать, придя домой, я не мог не заметить, что в глазах Джерарда это было неправильным. — Звучит так, как будто ты не уверен в этом, — заметил он, — Что ты будешь делать после этого? Чего ты не можешь дождаться, что ты очень хочешь сделать? — Эм… — начал я, думая долго и упорно. На ум не приходило и половины того, что я бы хотел сделать в следующие несколько недель. Казалось, что моя жизнь превратилась в кашу из событий, тупо повторяющихся друг за другом. После обеда я шел в свою комнату и сидел там, пока папа не пойдет спать. Потом я смотрю телевизор, пока мои веки не отяжелеют, прежде чем вернуться к себе в комнату снова. Я сказал ему об этом, уже наверняка зная, каким будет его ответ. — Телевизор — это демон, — сказал он почти сразу же. Он стиснул зубы, почти рыча, но это только заставило меня рассмеяться, ведь телевизор стоял прямо посередине его собственной квартиры. — Джерард? — спросил я, показывая на то, что он назвал демоном. — Он не работает. Я поставил его здесь, чтобы он напоминал мне, сколько часов своей жизни я потратил на то, чтобы пялиться в этот гребаный ящик, — ответил он, преисполненный горькой обиды на кусок металла и кучи проводов. Он поставил точку. Да и, на самом деле, я и сам не так уж и любил смотреть в этот ящик. Реклама, которой было слишком много, казалось, высасывает мою душу и мое время, но это было как раз то, чего я хотел – уничтожить время, чтобы как можно скорее снова вернуться в это место. Если моя душа так же засасывалась в ту же черную дыру, что и время, то, пожалуй, это была необходимая жертва. — Но что ещё ты делаешь? — опять вспомнил он о своем вопросе, когда молчание продлилось слишком долго. Я удивлялся, почему он вдруг так заботился о разговоре, когда последние несколько дней были самыми бессловесными и тихими, какими только могли быть дни у двух человек, находящихся в одном помещении. Может быть, он просто уже исчерпал свои возможности на тему оперной музыки, чтобы оглушить меня? Я подыгрывал ему, продолжая слушать, а он продолжал, — Ты сказал, что коротаешь время, сидя перед адским теликом. Это я понял. Но, вот ты закончил это бесполезное занятие. Что ты будешь делать тогда? — М… — я опять пытался думать. Я знал, что я делал, но не знал, хотел ли рассказывать ему об этом, или кому-то ещё. Несмотря на запрет моего отца, я начал учиться играть на своей гитаре снова. У меня не очень хорошо получалось, но многое возвращалось ко мне. В старых журналах, что я нашел в своем чулане, я нашел записи и делал все по ним, играя что-то, что звучало, почти как музыка. Я мог никогда не играть громко, боясь, что мой папа может услышать, но я уже делал что-то. Только я не хотел, чтобы Джерард знал, потому что я знал, как он мог отреагировать. — Ты играл на своей гитаре, как я сказал тебе? — вдруг спросил он, читая мои гребаные мысли. Все мое тело напряглось, и я перестал дышать. Он принял это за ответ, и хитрая улыбка расплылась на его лице. Черт, он все знает! — Хорошо, — самодовольно заявил, кивая головой. Если бы он не был во всем прав, я бы назвал его высокомерным ублюдком. Но я ничего не мог поделать, ведь он действительно был прав, – Я хочу, чтобы ты принес сюда свою гитару как-нибудь. Его заявление полностью застало меня врасплох. Я сглотнул, соображая, что же мне теперь делать. — Зачем? — спросил я, дрожащим голосом. — Затем, что мне нужно немного шума чтобы заполнить эту ужасную тишину, — заявил он, проведя кистью по всему листу. Он остановился на секунду, восхищаясь его работой, а затем глянул на меня уголком глаза, — Кроме того, ты видел то, на что я способен. Ты каждый день убираешь за этими моими способностями. Теперь речь идет о твоих способностях, — он поднял брови, глядя на меня, так выжидающе, как будто мы заключали сделку. — Я не знаю… — неуверенно сказал я. Я почти закончил с новой подстилкой для Ван Гога и сейчас мои руки были ничем не заняты, — У меня пока не очень хорошо получается… Я не думаю, что я хороший гитарист. — Это не имеет значения, — настаивал он. Он сделал шаг назад от его живописи и вздернул нос, отчего стал похож на кролика. Он покачал головой перед тем, как снова обратить свой взгляд обратно ко мне. Затем он сказал, прямо отвечая на моё суждение о своем таланте, — Я не думаю, что я хороший художник. Мои глаза чуть не вылезли из орбит. — Что?! — я почти закричал. Он, должно быть, шутит: он был чертовски хорошим художником, даже очень, даже слишком! Если бы хоть крупицей такого таланта обладал мой мизинец, для меня это было бы высокой честью. И как же он мог думать, что он не хорош? Может быть, у него снесло крышу от красок, чьими парами он надышался? Или же он был пьян от своего собственного вина. Я подошел к тому месту, где он стоял перед своей работой. Я посмотрел на холст и снова подтвердил свою точку зрения. — Посмотри, что ты только что нарисовал, — сказал я ему, отводя взгляд от его лица и обращая его к полосам красного и фиолетового, которые смешивались и закручивались в закат передо мной, — Ты только что нарисовал то, что выглядит как гребаная фотография. То, как ты смешиваешь цвета, может поразить любого! Я был бы счастлив уметь делать что-то, хоть капельку похожее на это! И как ты можешь сомневаться в себе? — я смотрел на него, и только на него в этот момент, не на его работу. Мои глаза расширились еще больше, когда он начал хохотать, — Что смешного? — Ты только что доказал свою точку зрения, — самодовольно сказал Джерард, скрестив руки на груди в вызывающей позиции. — А вот твое мнение о своей собственной работе — неверно. Ты слишком близок к ней, ты понятия не имеешь, хороша она или нет, — Джерард притих, смотря на меня своими глубокими, темными каре-зелеными глазами, — Можно подумать, что ты в чем-то просто никто, но учитывая, как хорошо ты отзываешься о моей работе, все может и не так уж плохо. Я уверен, ты хорошо играешь на гитаре. И я хочу послушать, как ты это делаешь, чтобы быть до конца уверенным, – он склонил голову в сторону, — Что скажешь? Я закусил губу, размышляя, скользя взглядом по комнате. Я не знал, что сказать. То, о чем он просил, было серьезным. Очень серьезным. Он просил меня принести гитару и открыть ему свою душу. Я никогда и ни за что не делал такого, ни для кого, и не знаю, смог ли бы. Я посмотрел на него снова, и тепло разлилось где-то внутри меня. — Окей, — согласился я, медленно кивая и отводя от него взгляд. Я не был готов показывать ему что-то, не сейчас, по крайней мере. Но я чувствовал, что научившись верить этому человеку, возможно, я научился бы верить людям вообще. Я мог бы излить ему свою душу, и я знал, что он не будет просто наблюдателем. Он дал бы мне несколько советов, чтобы я мог научиться лучше самовыражаться. Я мог верить ему, но было что-то ещё, что я должен был сделать первым. — Окей? – переспросил Джерард, будто спрашивал меня, то ли я сказал, что хотел (опять!). — Я поиграю на гитаре для тебя, если… — я перевел дух, испуганный и возбужденный следующей вещью, о которой я собирался попросить, — …ты научишь меня рисовать. Слова разбили тишину комнаты, а вместе с ней, будто, и туман от красок и сигаретного дыма. Казалось, слова эти провисели в воздухе какое-то время, прежде чем достигли ушей Джерарда. Я не был уверен, как он собирается реагировать. Живопись была его искусством, его мастерством, и я был не слишком уверен, захочет ли он делиться ею со мной. Это ведь было не совсем то, что он имел в виду, когда он призывал меня найти свои творческие способности. То, что он показывал мне, возможно, в какой-то мере было высокомерным, но это была причина, по которой я хотел рисовать: я хотел узнать то, чем он обладал. Мне нужно было то, что толкало меня вперед прежде, чем я мог показать ему свое собственное мастерство. Я хотел, чтобы он научил меня рисовать, научил меня быть как он, и, в конечном счете, научить меня быть уверенным. Я с нетерпением ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу, оглядывая квартиру, прежде чем наши взгляды встретились. Он улыбнулся, и одной его улыбки было достаточно, и он кивнул головой. Я вздохнул с облегчением. — Хорошо, договорились, — произнес он, а потом протянул мне руку, в знак того, что мы заключили сделку. Я пожал её: в его властных руках моя собственная показалась мне меньше, чем была на самом деле, а я сам – еще ниже. Его же руки были теплыми и мягкими, казалось, что тепла, проходящего по его пальцам, было достаточно, чтобы согреть меня всего, потому что я уже чувствовал это тепло внутри себя. Я чувствовал, будто часть меня принадлежала им, будто я весь принадлежал им, этому дому и ничему больше. Он собирался учить меня рисовать, разлить мою душу прежде, чем я смогу сделать это сам. И на следующий день Джерард дал мне ключи от своей квартиры.