=Урок первый — Разрушение=
Я почти не спал в ту ночь, постоянно ворочался и выбегал покурить. У меня уже лучше получалось: я почти не кашлял, но мне все еще нужно было тренироваться держать сигарету губами. Я понятия не имел, с какой стати я так пытался приноровиться к привычке, от которой столько людей пытается избавиться, но, тем не менее, я делал это. Курение помогало мне сосредоточиться на чем-нибудь еще, кроме того, что произошло в тот день. Картинки, на которых Джерард и Вивьен вместе снова и снова проплывали перед глазами. Я видел ее голой, но странным было то, что она являлась мне не просто голой на том рыжем диване, а голой с Джерардом. И он был тоже голым. Я все думал, что это сигареты что-то такое творят с моими мозгами, судя по моим, довольно-таки странным и извращенным фантазиям, которые я накручивал из услышанного. Я не мог поверить, что он когда-либо спал с женщиной — ведь он все еще был геем. Для меня это не имело никакого смысла. Я имею в виду, если она достаточно нравилась ему, чтобы трахнуть ее, тогда почему ему не нравились женщины в целом? Разве они не были такими же? Или я что-то упускал в этой идеологии? Я все-таки был слишком девственником, и, наверное, чего-то не понимал в сексе и сексуальности. Я практически игнорировал эмоциональные аспекты жизни, фокусируясь лишь на физических, но лишь потому, что таковы были мои убеждения; я пытался избегать эмоций. Если бы я окунулся в них с головой, то, думаю, захлебнулся бы мыслями об обнаженной модели и художнике, которых я ревновал друг к другу. Я хотел быть с одним из них, но это жутко пугало меня, потому что, (не считая их астрономической разницы в возрасте) я не знал, с кем бы я хотел быть. Вот почему я курил. Это оставляло лучший вкус во рту, чем вкус всех этих неспокойных мыслей. Я постоянно оглядывался по сторонам и задерживал дыхание каждый раз, когда кашлял, поэтому был уверен, что родители не застанут меня врасплох на заднем дворе за этим занятием. Мое горло чесалось и будто бы горело при каждой затяжке… но оно того стоило. Я был в одних только боксерах и футболке; снаружи было холодно, но этот холод помогал мне отвлечься. Я сосредоточился на том, как немели пальцы на ногах, как появлялась какая-то дрожь внутри живота, и как жгло пальцы на руках. Я сбегал ото всех мыслей, которые находились в моей голове, но их было очень много, и они ползли вслед за мной, поэтому у меня пока не очень хорошо получалось избавляться от них. Во всяком случае, сейчас. В конце концов, где-то в полпятого утра, когда я покончил с сигаретами из украденной у Джерарда пачки, скурив их только наполовину, прежде чем бросить в траву, я забрался в свою кровать и принялся дрочить. Это заняло у меня еще больше времени потому, что я останавливался каждый раз, когда мне в голову опять приходили обнаженные тела этих двоих. Я не хотел представлять себе Джерарда и Вивьен, когда они вместе. Я даже не хотел представлять себе одну Вивьен. Она была намного старше меня. Поэтому я пытался сосредоточиться на изображении, которое сформировалось у меня за годы просмотров порно в кресле, жёстче и быстрее работая рукой, так, что это уже было почти насилие над самим собой. В конце концов, я двигался в верном направлении, быстро кончил, и, оставшись не слишком-то довольным, я перевернулся и тогда уже настроился спать. Оказалось, что мне просто нужно избавляться от стресса, прежде чем я смог бы расслабиться. Однако утром, когда встало солнце, и монотонный голос матери донесся до моих ушей, весь стресс тут же вернулся в мое тело, будто это был его законный дом. Я собирался к Джерарду сегодня, и мне нужно было сочинить историю, чтобы слинять из дома. Напряжение вернулось, и у меня не было времени на еще одно свидание со своей рукой. Это было слишком рискованно с моей матерью в соседней комнате, которая собирала белье в стирку и застилала кровати. Я не обратил на это внимания, поэтому стал одеваться, не забыв распихать по карманам сигареты и спички. У меня уже было желание курить, и всего через пять минут после того, как я пришел в себя. Я был полностью зависим от никотина, даже если большую часть во время его приема я кашляю. Я подумал, что Джерард гордился бы мной. Я курил, как он. И я собирался доказать ему, что в тот день я украл их не просто потому, что хотел украсть, ведь все было совсем не так. Я по-прежнему плохо себя чувствовал, думая об этом и все внутренности будто скручивались в узел. Джерард был таким понимающим, отдав мне пачку и не разозлившись, что я украл другую. Может, я смог бы покурить вместе с ним после урока, подумал я про себя. Он бы научил меня создавать произведения, и, тогда, я бы показал ему, что сумел сделать за прошлую ночь. В теории, это звучало охуенно. Но, опять же, в той же теории, я мог бы и не видеть художника и его лучшего друга голыми каждые пять секунд в моем ебаном воображении. Я быстро вышел из спальни, и почти столкнулся со своей матерью, державшей целую охапку белья. — О, Фрэнки! — воскликнула она, называя меня моим детским именем, напоминающим мне имя домашнего животного. Это имя всегда раздражало меня, особенно сейчас, когда я уже, как-никак, подросток. Когда бы она меня так не назвала, это всегда перебрасывало меня в те времена, когда я был достаточно мал, чтобы есть песок из песочницы в парке, а она звала меня этим ужасным именем, причем так, что собаки могли оглохнуть. Да, жутковатое было время. — Извини, мам, — пробормотал я, поправляя куртку. Когда я столкнулся с ней, она чуть было не выбила пачку сигарет из моего кармана. Я, конечно же, не хотел, чтобы она узнала это, особенно от меня. И вообще, я был удивлен, что ни она, ни отец, пока не заметили, каким запахом пасет у меня изо рта. Хотя, в доме было достаточно освежителей воздуха, и эта вонь неплохо маскировалась в аромате сирени. — Куда ты собрался так рано, сладкий? — спросила она, поудобнее перехватив кучу белья. Я, на тот момент, уже почти добрался до лестницы, пробормотав в оправдание какую-то фигню, добавив к ней имя Сэма, для правдоподобности, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы у нее не возникло лишних вопросов. Я слышал, как она стала бормотать что-то, когда я собирался уже выбраться свободу, в том числе и творческую, как ее голос остановил меня чем-то более насущным. — А это что еще такое? Мне это что, тоже стирать? — она уставилась на голубую футболку, которая все еще висела на моей двери. Я замер, а мои выпученные глаза вцепились взглядом в ее руки, которые пытались вытащить кнопки, которыми я прикрепил футболку к двери. — Нет! — воскликнул я, одним прыжком вернувшись к своей комнате и осторожно убрав ее руки от этой футболки. Я повесил эту измазанную футболку так давно, что уже забыл об этом, и она стала такой же неотъемлемой и привычной частью моей комнаты, как коллекция дисков или моя кровать. Но, похоже, моя мама никогда бы не увидела в этой штуковине чего-то, кроме грязной одежды. — Что это? — спросила она, поморщившись, кажется, от отвращения. Я тяжело вздохнул, не имея понятия, как ей объяснить все это, и не зная даже, хотел ли я объяснять. — Произведение искусства, — вот и все, что я сказал по этому поводу. Она посмотрела на футболку, потом снова на меня, и на лице только прибавилось непонимания и смятения. Возможно, она была знакома с термином «высокая культура», как сказал бы Джерард, но ей бы и целой жизни не хватило, чтобы понять это, вот как сейчас, когда она смотрела на эту рубашку и видела только грязь. Вот, что Марта Стюарт делает с людьми. — Оставь это висеть здесь, — сказал я серьезно. Она смогла разглядеть глубокое торжество в моих глазах, и, как хорошая мать, коей она и являлась, она просто кивнула и ушла. Она пожала плечами и покачала головой, и, пусть я, в тот момент, и не видел ее лица, но я знал, что на нем все еще то же недоумение. Я посмотрел на футболку, которую я не рассматривал так тщательно с того момента, как только-только повесил ее. Я видел голубую краску и видел лицо Джерарда в своем воображении, и причем очень четко и ясно. Сейчас, когда не было Вивьен, и когда его одежда была на нем, я был свободен от таких вещей как чувство вины или ревность. Я видел только художника; художника, который собирался провести со мной весь день. Я вышел из дома, освободившись от назойливой нервозности, которая так мешала мне ночью. Добравшись до входной двери Джерарда, я знал, что, даже если иногда я не смогу контролировать свои чувства, то все равно — здесь намного лучше, чем дома, где у меня не было даже надежды на то, что родители меня поймут.***
Мои уроки в тот день начались совсем не так, как я ожидал. Когда я повернул ключ в замке и вошел в залитую утренним солнцем квартиру, я увидел то, что никогда не считал возможным. Мне пришлось несколько раз протереть глаза, и проморгаться, чтобы убедиться в реальности происходящего. Джерард был дома, как всегда, одетый в черное, как всегда одевался, и делал то, что делал всегда — занимался своей любимой работой. Но, на этот раз здесь творилось что-то выходящее из рамок привычного. Хоть Джерард и держал банку с краской в одной руке, он не рисовал с ее помощью. Он пачкал ею стену. И это был не просто способ отделки обоев на кухне — это была его собственная роспись. Он заливал то, что я считал величайшим произведением из всех. И пока я стоял с разинутым от ужаса ртом, он, слой за слоем, скрывал город под зеленой тенью, которая все росла и росла. Я видел серый и фиолетовый цвета, которые, смешавшись, напоминали мне блевотину больного человека. Зеленая клякса, расположившись над холмом, продолжала увеличиваться в размерах. Это выглядело кошмарно; будто картина истекала кровью и блевала одновременно. Происходящее казалось таким же больным, как моя гитара, убитая годами, которые она молчала, пока никто не играл на ней, но это было еще хуже, потому что Джерард продолжал творить это самое настоящее зло. Он продолжал разрушать собственное произведение искусства, яростно размахивая руками и брызгая краской. Он даже не использовал кисточки. И, когда я посмотрел туда, где обычно лежали его кисточки, и подумал, что они у него закончились, то я увидел полотна, разбросанные по полу в беспорядке. Картина с закатом была разломана на два куска и тоже залита краской цвета рвоты. Я просто не мог поверить своим глазам. И еще я не мог сдвинуться с места от шока. Я никогда не видел этого человека таким — он всегда уделял все свое внимание только прекрасному. Но сейчас он делал всю свою квартиру все уродливей и уродливей. Он уничтожал это. Весь его труд был уничтожен одним мазком краски. Я не знаю, сколько я простоял в дверях, мои руки все еще держались за дверную ручку и ключ, пока я наблюдал над уничтожением и проклинал все это. Мне казалось, что пролетели часы, особенно учитывая, сколько он успел еще испортить. Но, в конце концов, я выдал свое присутствие голосом, похороненным глубоко в моем горле. — Что за херню ты здесь натворил? — спросил я и мой голос подрагивал от напряжения. Он глянул на меня, и на его лице застыла жутковатая дьявольская усмешка. У него на лбу была красная краска, и целых несколько слоев ее же на рубашке. Он тяжело дышал и весь вспотел, его кожа порозовела там, где ее было видно из-под цветных пятен. Все указывало на то, что он, должно быть, в ужасном отчаянии или очень расстроен, но когда я взглянул на него, он выглядел счастливым. Даже не просто счастливым: в каком-то дьявольском экстазе. Это было бессмысленно. — О, привет, Фрэнк! — отозвался он. Он не двигался с места, и не поставил на пол краску, но все его внимание было обращено ко мне, и теперь я уже не был таким потерянным в этом мире разрушений. — Иди сюда и присоединяйся! Я сглотнул, закрыв рот, вытащил ключи из замка и тихо разделся, очень медленно положив вещи куда-то вниз. Я подошел к нему, еще стоявшему в том же месте и в той же позе, и, похоже, мое недоумение забавляло его. — Возьми ведро и помоги мне, — сказал он мне, кивнув в ту сторону, где стояли его краски. Когда я посмотрел туда, где находились руины его старых работ и все его вещи, я не мог не взбеситься по многим причинам. Я столько трудился, чтобы отмыть все эти банки, ведерки, и прочую ерунду, а теперь это было разбросано по полу. Везде творился полный беспредел. Я едва ли не часы вычищал краску из кисточек, которую он там оставил, часто присохшую намертво. Я мыл и драил этот пол, выбрасывая старые консервные банки и оттирая пятна, а Джерард просто взял и все испортил. Я знал, что мне придется убирать последствия и этого хаоса тоже. Мое время, казалось, вообще ничего не стоило, тем более, когда Джерард уничтожал свою работу передо мной. Я мог только мечтать о том, чтобы у меня были такие таланты, а он просто швырялся этим. В буквальном смысле. — Что это, блядь, такое? — снова спросил я и мой голос подрагивал от досады. Он вернулся к забрызгиванию стен открытой банкой, но продолжал слушать меня. И ему было очень весело, несмотря на мой гнев. — А на что это похоже? — спросил он, улыбаясь и высовывая язык от усердия. — Это похоже на то, что ты ведешь себя, как мудак, — честно ответил я. Скрестив руки на груди, я бросил на Джерарда самый убийственный взгляд, на который был способен, и этот взгляд бесполезно уперся в его черный затылок. Это был первый раз, когда я действительно злился на Джерарда. Даже когда он слил на меня краску с балкона в первый день нашего знакомства, так что та намертво въелась в мою одежду и частично в меня, я не злился; я был просто очень удивлен. Сейчас я вообще не был удивлен. Он не творил сейчас; он делал полностью противоположное. Он рассмеялся в ответ на мое оскорбление, будто совершенно не обратив на него внимания, и сказал следующее: — Все художники — мудаки, — сказал он мне, его глаза все еще были прикованы к стене. — Мы эгоистичные существа, которые хотят всего и только для себя, и чтобы все было по-нашему. Мы ничего не можем с этим поделать. Мы такие, какие есть. Я только фыркнул на эти слова, недовольный тем, что он вел себя как напыщенный индюк. И еще и гордился этим! Теперь, он сам определял себя в другой класс людей. Он устраивал собственную гонку и делал ее все круче. Настолько круче, что сам просто уходил вперед, оставляя всех позади. Джерард просто выдумывал дурацкие теории, чтобы оправдать каждый свой поступок. Вот почему он не попал в переделку: он сваливал все свои придури на характер или на то, что он художник. Это их вина, не его. Но, со мной, этот фокус не пройдет. — Что же, в этот раз, ты реально бесящий меня мудак, — буркнул я, опять-таки, предельно честно. Однако то, насколько я пытался быть серьезен с ним, лишь рассмешило его. — А вообще, — вздохнул он, вытирая лоб тыльной стороной ладони, осторожно, чтобы не запачкаться еще больше, — я уже начал удивляться тому, как сильно ты ненавидишь меня, — хотя он и подмигнул мне, сквозь его ухмылку я все равно видел еще какие-то чувства: какое-то горькое одобрение моей очевидной ненависти. Я вздохнул и немного расслабился, разведя руками, будто сдаваясь. — Я не ненавижу тебя, Джерард, — сказал я ему уже намного спокойнее. Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, а затем снова вернулся к своей «работе». Краска у него закончилась, и поэтому дальше он продолжил руками. Я наблюдал за ним некоторое время, чтобы понять… что тут ничего не понять. — Я просто не могу понять, что и зачем ты это делаешь, — сказал я. В моем вопросе не было никакой обиды. Это был просто вопрос, на который он мог ответить без какого-либо сарказма. Или я только надеялся, что он мог. — Всегда уничтожай то, что ты любишь, — ответил он, все еще стоя спиной ко мне. — Но почему? — спросил я, пытаясь понять, просто пытаясь понять его. — Зачем тебе уничтожать что-то, что ты любишь? Разве тебе не хотелось бы сохранить это навсегда? — Нет такого понятия, как «всегда», Фрэнк, — серьезно ответил он. В его голосе была какая-то горечь, отчего он казался еще более угрюмым. — Но твои картины, они все невероятно прекрасны! — возразил я, подойдя и встав рядом с ним. Его руки были высоко — он размазывал оранжевое пятно, и его глаза были прикованы к этому пятну. Он усмехнулся на мой комментарий, но не больше, — Если бы я умел рисовать хотя бы вполовину так круто, как ты, я бы никогда не стал ничего выбрасывать… — наконец сказал я, мой голос почти совсем стих в конце фразы. Мои слова были такими правдивыми, что задели меня самого. Даже, когда я писал что-то, чтобы это сразу вылетело у меня из головы, иначе бы она взорвалась, я всегда сохранял всю эту писанину. Это было ужасно дерьмово, и я знал это, но все равно я все еще хранил это. В моем шкафу был ящик, доверху заполненный этой ерундой, стопки листов, сложенные вместе или разбросанные. Все это было там: маленькое кладбище моих мыслей. Я не никогда не думал, что когда-нибудь смогу их выбросить. Часть меня все еще думала, что, может быть, это все может оказаться чем-то большим, чем просто мусором. Они могут значить что-то важное, но я не узнаю, что, если не сохраню их. То, что сделал Джерард, уже было чем-то важным, я не понимал, почему он не замечает этого, или же ему просто наплевать на это. Меня это явно заботило больше, чем его, и это просто поражало. — Не в этом дело, Фрэнк, — голос Джерарда врезался в мои мысли, как нож в масло. Он, наконец, обратил свой взгляд ко мне и продолжил, — а в том, что тебе нужно, просто необходимо уничтожать это. Ты не можешь сохранить их навечно, потому что никакой вечности не существует. И лучше ты сам отправишь их в небытие, чем если кто-то заставит тебя это сделать. То, как он выговаривал эти слова, как они слетали с его языка, создавало четкое впечатление, что они летели в меня, как пули. Они ранили меня до глубины души, потому что каждая попадала точно в цель. За ними была правда, о которой я не задумывался до тех пор, пока он не сказал мне ее. Вы должны избавляться от многого. Те записи в моем ящике должны быть уничтожены. Даже если они были чем-то классным, я никогда не узнаю, что это, потому что никогда не делился ими, ни с кем. Я должен избавиться от них раньше, чем мои надежды будут разбиты вдребезги. Но мысль о том, чтобы сделать это, пугала меня еще больше. Я в проигрыше, в любом случае: поделиться своими мыслями, чтобы меня высмеяли, или никогда не узнать обо всем, что они хранят в себе. Сказав это, он отошел куда-то в центр комнаты, где были все его принадлежности, оставляя меня в покое, так что я теперь один смотрел на всю эту грязь. И тогда я, действительно, абсолютно реально посмотрел на то, что он делал. Он сам уничтожал свои творения, и это было почти альтруистическое убийство, если бы был в этом какой-то смысл. Я чувствовал боль, вину и, вместе с тем — уважение, которое продолжало расти. Я никогда бы не смог сотворить того, что творил он. Никогда. — Так ты собираешься присоединиться и помочь мне? — спросил Джерард. Я снова обратил на него внимание. Он стоял, вооруженный банками с краской, по одной в каждой руке. Он изогнул свои запачканные желтые брови, склонив голову и смотря на меня, почти вызывающе. Я довольно долго пялился на него, думая над ответом. Я любил его работы, я не хотел их уничтожать. Но, было что-то в его глазах, что-то такое, чему я никогда не смог бы найти подходящее имя. — Давай же, Фрэнк, — игриво сказал Джерард, растягивая буквы в моем имени. Он подошел ко мне и ткнул одной банкой в грудь, так, что лиловые капли выплеснулись на мою рубашку. Вот и еще одно «произведение искусства» я повешу на стену, чтобы мамуля «порадовалась». Мне уже некуда было деться, и я взял банку в руки. — Это будет весело, — пообещал он, с веселой улыбкой пожимая плечами, прежде чем выплеснуть на стену содержимое своей банки. Я посмотрел вниз на краску в моих руках, на Джерарда, и затем на стену. Я сделал это раза три, не меньше, прежде чем до меня дошло. Я не мог уничтожать что-то самостоятельно, если, при этом, сам себя раню в процессе. Джерард знал это; он мог увидеть это в моих глазах и по тому, как я реагировал на то, что он делает. Он знал, что я не могу причинить себе боль, поэтому он разрешал мне сделать больно ему. Он позволил мне учиться, используя свои эмоции и чувства в качестве практики. Это был мой первый урок рисования, наконец, понял я. Уничтожение. И я должен был произвести хорошее впечатление. Я глубоко вздохнул, прежде чем швырнуть банку с краской в стену. Все это дело расплескалось так ядрёно, что брызги полетели во все стороны, в том числе и мне в лицо. Мой рот был открыт, и поэтому несколько капель я поймал языком. Я ощутил знакомый вкус, и он вернул меня в тот день, когда Джерард сделал произведение искусства из меня самого. И я изменил мнение, до этого устоявшееся в моей голове, я усвоил этот урок на тему уничтожения. Может быть, Джерард и уничтожал свои прекрасные картины, но то, каким способом он делал это, как он смешивал яркие цвета и эмоции на их поверхности, он, в самом деле, создавал новое произведение путем уничтожения старого. И он вкладывал в это столько эмоций! Всю свою боль, обиду и сожаление, они впечатывались намертво, превращаясь в настоящий шедевр. Потому что, на самом деле, в этом и есть все искусство: эмоции в ярких цветах. — Да! Фрэнк! — ликовал Джерард, вскидывая свободную руку вверх, поощряя мой следующий шаг. Мы бросались краской в стену, вместе, и это продолжалось Бог знает сколько времени. Мы скакали вверх и вниз, замазывая каждый не закрашенный участок, не считая черной двери в конце стены, что вела в спальню Джерарда. Он закрыл ее, когда мы подобрались поближе к ней, и отгородил ее листом бумаги. — Мы можем уничтожить что-нибудь еще, — снова серьезно сказал он мне, без тени улыбки на его лице. — Однако мы должны оставить эту черную дверь. Это ничто — и оно не может быть уничтожено. Я энергично закивал головой, особо не вникая в его слова, только желая разрушений. Сначала я делал все неохотно, но сейчас, когда звучало тяжелое дыхание Джерарда и мои мысли вместе с телом двигались в одном ритме, я был полностью увлечен процессом. Я крутился и вертелся вокруг Джерарда, пока мы не побросали банки на пол — тут в дело пошли наши руки. Я неровно чертил линии ладонями, погружая пальцы во влажную вязкость, размазывая и искривляя линии, так, что больше не оставалось никаких четких разграничений. Это так освежало, и я чувствовал себя замечательно. Я настолько увлекся, что не сразу понял, что случилось, когда Джерард толкнул меня в спину, пока не почувствовал эту влажность своим лицом. Я в ужасе отступил, мне в рот попало немало краски, к вкусу которой я уже привык. Я повернулся лицом к Джерарду, холодные и вязкие струи стекали по моему лицу, и в тот момент я увидел, как он расхохотался, будто маленький ребенок. Его широко открытые глаза блестели так, что казались намного моложе, и его смех, вырывающийся из груди, буквально звенел. И, когда я смотрел на него, на цвета вокруг, я почти забыл, что ему сорок семь лет. Он выглядел как я, только не был залит краской. — Почувствуй разрушение! — пошутил он, все еще обнимая себя за живот от смеха. Я лишь усмехнулся и вернулся к работе, занимаясь другими пятнами, которые заслуживают моего внимания, пока он не последовал моему примеру. Тогда я ответил ему взаимностью — легонько толкнул его, чтобы и он вляпался, как я. Это не застало его врасплох, и потому, у него во рту не было столько же краски, сколько у меня, но зато он получил то, что хотел. — Ты быстро учишься, Фрэнк! — похвалил он, кивая головой, и откидывая волосы назад, оставляя за собой брызги лилового цвета. Я кивнул и улыбнулся, какое-то неизвестное мне прежде чувство гордости раздувалось внутри меня, но проигнорировал его — сейчас у меня были занятия получше. Нам надо было уничтожать, чтобы создавать, одними лишь мазками кисточки. Или же рук. Мы знали, что мы никогда не сможем довести это дело до конца. Когда ты разрушаешь что-то, то здесь столько всего, что ты можешь сделать: так много вещей, которые можно разбить, и затем построить снова, что ты не знаешь, на чем остановиться. Но мы вынуждены были сделать это, из-за нашей одежды и нашего здоровья. Мы были вымазаны в нескольких слоях краски и тяжело дышали. Мы одновременно решили, что дело сделано, поняв это с первого взгляда, после чего отступили назад, откуда картина выглядела полной и завершенной… удивительной. Это уже не те формы и тонкие линии, над которыми Джерард работал в течение нескольких месяцев, но это было такое же искусство. Я не знаю, как точно это описать, но, тем не менее, это было чертовски великолепно. — Выглядит, как будто Пикассо намалевал все это, — пошутил Джерард. Я рассмеялся вместе с ним, смутно понимая, кто такой Пикассо. Я знал, что он был художником, и этого было достаточно для шутки. — Это было… так весело, — честно признался я. Мне не нужно было понимать всю суть шутки, чтобы суметь правильно оценить то, что я чувствовал. Это действительно было весело, веселее всего, что со мной случилось за долгое время. Я посмотрел на Джерарда, который улыбался, его грудь по-прежнему тяжело вздымалась и опускалась, как и у меня, пока мы восстанавливали дыхание. Он придвинулся ко мне и положил руку мне на плечо. Его прикосновение было тяжелее, чем обычно, и я даже подумал сначала, что упаду. — Все равно, что трахаться, — согласился с моим замечанием Джерард, вроде серьезно, несмотря на нахальную улыбку, которую обнажали его губы. — А? — спросил я, подавившись, как я решил для себя, краской. — Трахаться, — повторил Джерард, оборачиваясь ко мне с улыбкой. — Заниматься сексом. — Да понял я. Я с любопытством посмотрел на него, надеясь, что сейчас он расскажет очередную свою теорию. И я надеялся, что это всего лишь теория. Я не хотел думать о том, что это еще могло значить. — Искусство — это секс, — объяснил он. Задержав взгляд на мне, он посмотрел на стену. — Люди рисуют, красят и трахают то, что считают красивым. Люди всю жизнь проводят в поисках, чтобы найти что-то красивое и важное. Как наша потребность к размножению. Искусство — это секс… — повторил он, кивая на нашу роспись, — Посмотри на то, что мы только что наделали. Мы носились, набрав полный рот страсти и краски. Мы выплеснули сами себя, расплескали по стене, друг по другу, повсюду. Мы задыхались, проклинали все на свете, и пришли к завершению. А теперь, это все на стене — красота, которую мы разделили друг с другом, — Джерард кивнул, снова смотря на меня. Его рука все еще была на моем плече, но теперь ее вес, казалось, тянул меня вниз. Его ухмылка стала чуть глубже, и он многозначительно поднял брови. Он ничего не подразумевал под этим; не должен был. Я уже понял достаточно много. Я сглотнул и посмотрел на нашу стену. Посмотрел на то, что мы только что сделали. И почувствовал дрожь внутри себя. У нас только что был секс? Секс без проникновения, но, тем не менее, секс. Мы были голыми: наши души обнажились друг перед другом, позволяя увидеть все. Мы двигались вместе, тяжело дыша и стараясь достичь общей цели. И мы достигли финала; этот финал красовался перед нами на стене. Мне показалось, что моя челюсть отвалилась и, ударившись о колени, шлепнулась об пол, на котором мы только что этим занимались. Я не знаю, как еще описать это. Мы занимались сексом... сексом в виде искусства. Это бы и не имело никакого смысла, но Господи, на самом деле еще как имело. И так же, как могло быть после настоящего секса, было так же хорошо. Слишком хорошо. Слишком хорошо чтобы делиться этим с мужчиной, который, к тому же, старый. — А теперь, — сказал Джерард, отвлекая меня от моих мыслей. Я обернулся, слушая, что он хотел сказать, — пойдем чего-нибудь поедим. Джерард отодвинулся от меня и ушел на кухню, убрав руку с моего плеча и оставив меня одного, почти осевшего на пол. Когда я, все же, смог удержать равновесие, я последовал за ним и сразу же сел на скрипучий деревянный стул, едва успев дойти до него. Мои ноги еле-еле держали меня, от усталости или же от того, что мне наговорил Джерард — не знаю. Я не многое помнил после этого; мои мысли так скучились, что представляли собой плотный мысленный комок. Я помнил вино, которое Джерард налил мне в стакан, а сам стал пить из бутылки. Он накормил меня оставшимися печеньями Вивьен, обсыпанными шоколадной крошкой, которая тут же таяла, как только попадала на мой язык. Я рассматривал трещины на кухонном столе, съев совсем немного, и, также, совсем немного говоря. Я не очень хотел говорить с Джерардом; у нас уже была достаточно близкая связь в этот день. Так много в одной моей голове. Это было за несколько минут до того, как Джерард уже провожал меня у двери, его окрашенные руки вызывали у меня озноб, когда прикасались к моей спине, будто направляя меня домой. Он сказал, что сегодня мы достаточно поработали, и он говорил что-то еще, но я уже не помню, что. Я лениво тащился домой, и меня веселил вкус вина, в котором явно было много сахара и чего-то еще, что я не мог определить, не разрушая этого.***
Я сидел дома весь вечер, лежа на своей кровати и глядя на новопришпиленную рубашку на двери. Я надеялся, что моя мама не попытается снова постирать эти рубашки, и вообще не заметит их, так, что я был бы единственным, кто видел эти вещи. Я не ни с кем не хотел делиться тем, что мы делали с Джерардом в этот день. Я потерял свою художественную девственность, и даже больше, чем одним способом. И я знал, насколько глупо это звучало, но это было все, о чем я мог думать, смотря на черную футболку, теперь всю в желтых и лиловых кляксах. У меня была лиловая краска, в то время, как у Джерарда была желтая. Джерард был на моей футболке. Джерард был на мне. Джерард взял что-то из меня, и сейчас, когда я смотрел на это все, то был счастлив, что в этом мире был хоть кто-то, способный принять это. Когда он сказал, что мы сделали, подразумевая еще кое-что, я был напуган. Я был в шоке, потому что я не знал, что происходит. Другая, неизвестная мне раньше, грань искусства практически являлась сексом. Я потерял девственность, поэтому мое смущение было вполне понятно и нормально. Даже почти обязательно. К тому времени, как я уже был в кровати, я подумал достаточно, и привел свои мысли в порядок. Я снова посмотрел на рубашку, полностью покрытую краской, воспроизводя случившееся в моей голове снова и снова. Это было удивительно и поразительно. Разрушение было чертовски прекрасным, а его последствия и того лучше. Я так задумался и замечтался, что даже не услышал телефонного звонка. Моя мама несколько раз постучала в дверь, но и этого я тоже не услышал. В конце концов, она просто вошла в мою комнату, неся в руке белый беспроводной телефон, и, наконец, заметив ее, я едва не подпрыгнул. — Извини, милый, — сказала она, хотя на самом деле это меньше всего было похоже на извинение, — но тебя к телефону. Я сел в своей кровати, упершись спиной в изголовье. Я все еще был в верхней одежде, пусть я и переоделся, проведя несколько часов в душе, как только вернулся домой, но я все равно чувствовал, будто моя мать что-то знает. Мне казалось, что она знала, чем я занимался сегодня, даже если это не было сексом в прямом смысле. Но, вместо этого она просто цокнула языком, в ожидании ответа. Мне никогда никто не звонил. Сэм и Трэвис звонили однажды, чтобы спросить, что мы проходили в школе, когда они пропускали занятия, но, обычно, если им было что-то нужно от меня, они просто стучались в дверь. Хотя, в большинстве случаев, это я за ними заходил. Но в последнее время мы почти не говорили после школы. Так что понятия не имел, кто это мог быть. — Кто это? — наконец спросил я, нахмурив лоб. — Кажется, Джаред или типа того, — ответила она, тоже нахмурившись. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, о ком она могла говорить. Она, сама того не зная, урезала его имя, и я был благодарен за это. Джерард звучало намного старее, это могло выдать его возраст, если его голос уже этого не сделал. Но моя мама, похоже, даже не подозревала, что на другом конце телефона был сорока-семилетний художник. — О! — произнес я, протянув руку и схватив трубку. Она только пожала плечами и вышла, сказав не засиживаться допоздна, несмотря на то, что сегодня суббота, и закрыла за собой дверь. Я пробормотал что-то в ответ, и, дрожащими руками, приложил трубку к уху. — Алло? — спросил я. Даже если моя мама сказала, кто это, я все еще не верил в это. Зачем Джерарду звонить мне? Или кому-либо вообще? Мы никогда не говорили с ним за пределами его дома, не считая того дня в парке. В этом не было необходимости: я бы всегда пришел к нему. На этот раз, Джерард «приходил» ко мне зачем-то. Я почувствовал, как что-то внутри меня затрепетало, особенно, как я услышал знакомый голос на другом конце. — Приветули, Фрэнки, это Джаред, — ответил он, повторяя ошибку моей матери. Я рассмеялся в трубку, временно забыв про свои вопросы. — Как ты? — спросил он, начиная разговор, и я мог с уверенностью сказать, что разговор этот будет недолгим. Это слышалось в его голосе — он не хотел как можно быстрее избавиться от меня, но хотел поговорить со мной всего несколько секунд, чтобы подразнить и смутить меня полностью. И, честно говоря, теперь я уже не удивлялся. Больше нет. Удивляться и смущаться — абсолютно разные вещи. — В порядке, — ответил я, начиная волноваться, — только откуда ты знаешь мой номер? — Я просто посмотрел его, как же по-другому я мог бы его узнать, — пошутил Джерард, и гордость сочилась из его голоса. — Но ведь ты даже не знаешь моей фамилии, — когда мы общались, я не упоминал ее. Я смутно знал фамилию Джерарда, просмотрев его права. Этой было что-то короткое, и начиналось на «У». Когда я рассматривал его права, я не на этом сконцентрировал все свое внимание. — Ну, знаешь, я вижу сквозь вещи и всякое такое, — сказал он, возвращая меня обратно к реальности. Я понятия не имел, как он мог видеть сквозь вещи и найти мое удостоверение личности, но мысль об этом заставила меня вздрогнуть. Я подумал, что же еще Джерард мог знать обо мне… — В любом случае, — продолжил Джерард, пытаясь поторопить события, — я позвонил, чтобы попросить тебя кое о чем. — О чём же? — спросил я, начиная волноваться, тем самым потакая его желаниям. Если он позвонил мне домой — узнав как-то ради этого мой номер — это должно быть важным. — Мне нужно, чтобы ты принес завтра кое-что, — вот и все, что он сказал, стараясь продлить мою агонию. — Что? — снова спросил я, чувствуя, будто его улыбка пролезает через телефонную трубку и ударяет меня по лицу. — Ящик пива, — спокойно сказал он, — ты сможешь сделать это? — Эмм… — ответил я, думая и чувствуя, как мое лицо кривится в удивленной гримасе. Джерард, парень, который отказался покупать мне выпивку до этого, потому что это не вино, теперь просил пива. Боже, он был полон сюрпризов. Я не был уверен, что найду, где смогу купить столько пива, и чтобы при этом меня не арестовали, но я все равно соврал. — Думаю, смогу. — Отлично, — он буквально проходил сквозь телефон. Я всегда ненавидел телефоны, еще с тех пор, когда был ребенком, он был слишком пугающим и стерильным. И я продолжал ненавидеть его и сейчас. Вы никогда не сможете сказать, что вам на самом деле сказали: вы не можете почувствовать эмоций собеседников. Но здесь Джерард, как и во всем остальном, был исключением. Я чувствовал, что он был прямо передо мной, когда его голос вспыхнул, как горючая жидкость. — Тогда увидимся завтра, Фрэнк, — внезапно сказал Джерард. Я собирался попрощаться с ним или побольше расспросить о предстоящей встрече, и о том, зачем нам пиво, зачем нам столько пива, но я опоздал, слушая короткие гудки. Я положил телефон и подождал немного, думая, что он перезвонит, но я ошибался. В конце концов, я вышел из комнаты и спустился вниз, чтобы положить телефон на его место зарядки, которое было на кухне. — Кто это был? — тут же спросила меня мама, как только я вошел. Она сидела за столом и читала журнал. Я знал, что она поджидала меня здесь, чтобы все разузнать. Она никогда не читает ничего на кухне — всегда только в том кресле в цветочек. Она была очень и очень любопытна, что было простительно, ведь она имела полное право знать, с кем я тут разговаривал. — Просто друг, — ответил я, соврав только чуть-чуть. Она кивнула, и, удовлетворенная ответом, отправилась на свое привычное место. Я все еще был на кухне, не совсем соглашаясь со своим собственным ответом. Я думал об этом слове «друг», и о том, что это значило. Я думал о том, как привык называть Сэма и Трэвиса своими друзьями. Как бы мы с ними не были близки, это и близко не стояло с тем, что было с Джерардом, особенно сегодня. Я и художник определенно были друзьями — это была правда — но это также была и ложь. Было у нас кое-что еще, что я не мог назвать дружбой, как бы ни старался, это определенно было чем-то другим. Друзья не занимаются тем, чем сегодня занимались мы. У них нет метафорического «художественного» секса. Нет. Вообще нет, никак, нигде. Определенно было что-то еще. Я мог бы назвать это «наставничеством», но всем и так ясно, что это опять не то. Это было то, во что я не хотел ввязываться, и, в конце концов, я просто ушел с кухни, и от этой темы, слишком запутанный, чтобы разбираться с еще какими-либо вопросами. Однако сама мысль об этом все еще сидела у меня в голове. С каких пор наша дружба стала такой сложной и зашла так далеко?