The Dove Keeper

=Урок второй — Чушь=

Я нашел пиво на следующий день. Мне пришлось порыться в папином гараже, чтобы найти кое-что подходящее, чтобы перетащить все это. Я понимал, что мне крышка, если он когда-нибудь узнает, что я копался в его вещах, особенно учитывая, что я стащил из гаража двадцать четыре банки, но почему-то мне казалось, что это того стоит. Я заявился к Джерарду около полудня, моя спина горела под тяжестью школьного портфеля, в который я все это сложил, чтобы не привлекать внимания. Хотя я уверен, что и так привлекал достаточно внимания, пока изо всех сил старался ковылять осторожнее, тяжко вздыхая от ощущения, будто мясо отходит от костей, но, все же, до дома Джерарда я добрался довольно-таки целым. — Поставь это в середину комнаты, — сказал мне Джерард, как только я свалил рюкзак со своей ноющей спины, вздохнув почти с облегчением. Я едва успел осмотреться во вновь чистой квартире, прежде чем он взял мой портфель и открыл его. Честно говоря, я был шокирован тем, что он прибрался здесь сам, так, что не осталось и следа от того хаоса, творившегося здесь вчера. Однако наше творение все еще было здесь, и я заулыбался, увидев его и вспоминая, что мы делали. Я уставился на Джерарда, ожидая, что увижу на его лице ту же гордость за вчерашние проделки, но он просто смотрел на меня и ждал, пока я помогу перетащить банки с пивом туда, куда он указал. Джерард уделял особое внимание этой задаче, и, хотя мне еще было немного больно двигаться, я подчинился его приказу, преисполненный любопытством к тому, что из всего этого выйдет. Чтобы все это свободно уместилось в центре комнаты, он, как я заметил, сам отмыл все свои инструменты для рисования и убрал их в сторону. Этих инструментов было не особенно много, в основном кисточки и сломанные полотна. Здесь больше не было краски, благодаря нашей предыдущей работе, и поэтому я задавался вопросом, что мы сегодня вообще будем делать, если нам нечем работать. Но я доверял Джерарду, даже немного больше, чем должен был доверять. — Иди сюда и встань рядом со мной, — проинструктировал он, подозвав меня взмахом руки. Его глаза были темными, и сам он глубоко задумался, глядя на ящик пива, который стоял там, куда мы его перетащили. Сам Джерард стоял на кухне, рядом с дверью. Я подошел к нему и встал рядом в ожидании. И ждал я долго, засунув руки в карманы, прежде чем он, наконец, заговорил. — Ты знаешь, что такое модерн-арт, Фрэнк? — спросил он решительным тоном. Он все еще был сконцентрирован на ящике с выпивкой, его брови хмурились, пока он пребывал в глубоких раздумьях. Я никогда не видел его таким прежде: потерявшимся в гуще своих мыслей. Обычно он был беззаботным и открытым, ведь у него были все ответы на все вопросы. Он все еще был тем же человеком, и он по-прежнему знал все ответы, но сейчас художник думал и ждал, будто хотел посмотреть, знал ли эти ответы я. Но я не знал. Я слышал что-то об этом модерне раньше, но понятия не имел, что это может собой представлять, и как это вообще назвать. Я помнил свой поход в музей искусства, когда был в четвертом классе. Поездка была обязательной, если только я не хотел остаться с заменяющим учителем и с Сэмом. Дело в том, что у его (Сэма) родителей не было столько денег, чтобы отпустить его: его папа переживал не самый лучший период, касающийся работы, и мать еще не получила зарплату, так что с деньгами было туго. Мой предыдущий опыт с музеями заключался в том, что я вспоминал такую картину: две пожилые и не совсем в своем уме дамы рассказывали о происхождении хомо сапиенса от обезьян, в сопровождении чьего-то хихиканья на заднем плане. Но, когда мы оказались внутри небольшого здания, и мягкий свет освещал школьников, одетых в зимние пальто и шапки, то было не так уж и плохо. Не было никакого скучного чтения или занудных монологов, только картины. Меня забавляло приближаться к картинам так близко, что я мог увидеть, как краска лежала таким толстым слоем, что образовывались хребты, но, все же, я старался вести себя так, чтобы не заработать себе проблем. Я смутно вспоминал ту часть экскурсии, где видел современные произведения искусства, но опять же, тогда этот термин не имел никакого значения для меня. Все, что я мог вспомнить — это скульптуры из мусора и бумаги с дырками, как от пуль. Я даже зашел в комнату, в которой магнитофоны падали с потолка и проигрывали разные сообщения динамиках, и в это время еще шёл фильм, где на черно-белом экране танцевала девушка в красном. Это было бессмысленно чуть более, чем полностью, и мне было всего девять, поэтому я ужасно перепугался. Я думал, что забрел в альтернативную вселенную, где все отпрыгивало от стен. Еще и комиксов начитался, и вот, как мне это «помогло». Другие школьники, которых я почти не знал, сумели вытащить меня из той комнаты и дотащить до желтого школьного автобуса, где ждала учительница, поджав губы и скрестив руки на груди. И я подавлял эти воспоминания, как и многие другие, до тех пор, пока Джерард не заставил их снова всплыть на поверхность. — Эмм... — протянул я, все еще думая о том, что случилось со мной тогда в музее, и пытаясь отыскать определение той работе, которую я видел, и что оставила во мне такой след, — является ли модерном трехмерность? Услышав такое определение, Джерард расхохотался, на минуту отвлекаясь от темы, но только на минуту. — Скульптуры трехмерны, но они никак не относятся к модерну. — Ох… — произнёс я, чувствуя, как мое лицо горит от смущения. Это продолжалось некоторое время, пока Джерард окончательно не понял, что в культуре я вообще ничего не понимал, но я надеялся, что сегодня это изменится. Чувствуя что-то мазохистское в своем смущении, я продолжал ворочать языком. — Ну, модерн отличается тем, что он... тем... что... он странный. Это, конечно, не идеальное определение, но, по крайней мере, я был честным. — Это — хуйня, — сказал Джерард, выговорив это слово четко и ясно. Он повернул голову ко мне и улыбнулся своей фирменной улыбкой. Его глаза снова загорелись, как и всегда. По-видимому, мы вместе пришли к верному ответу. — Хуйня? — переспросил я, не уверенный в том, что он имел в виду. — Да, полнейшая! — с энтузиазмом повторил он, размахивая руками в воздухе. — Модерн — это настоящая херня. Это не картина и не фотография. Это даже не скульптура — прекрасная скульптура, вылепленная из глины. Это просто бардак, который кто-то забыл прибрать и решил назвать это искусством, найдя в этом какой-то символизм, так, чтобы этому умнику не приходилось искать горничную. Он замолчал, глядя на пиво перед нами, а затем снова на меня, широко улыбаясь. — Это ерунда. Я нахмурил лоб, соображая, что он сейчас сказал. Его высказывание имело смысл по отношению к тем «скульптурам», сделанным из мусора. Они были бессмысленны. Творение ни о чем, которому дали имя. Джерард был прав, как и всегда. Однако я смотрел на ящик перед нами, и у меня уже был готов очередной вопрос. — Тогда для чего нам это пиво? Джерард широко улыбнулся, обнажая зубы. Он потер руки, довольный ходом моих мыслей, но все еще не ответив на мой вопрос. — Что тебе больше нравится, Фрэнк? — спросил он вместо ответа, уходя от меня вглубь кухни. Он подошел к своему небольшому холодильнику и вытащил одну бутылку вина — последнюю, что у него оставалась. Он вернулся и протянул мне ее, мягко ткнув ею в грудь. Джерард смотрел на меня, прищурившись. — Вино или пиво? Я взял бутылку из его рук, успев подхватить ее снизу, прежде чем она упала и разбилась на сотни маленьких осколков. Я ощущал прохладу стекла и вес этой бутылки, смотря то на Джерарда, то на ящик пива в центре комнаты. Я думал над его вопросом. Я понятия не имел, что я любил больше. Вино оставалось во мне; его вкус я чувствовал во рту даже дома, особенно во время обеда. Он был горьким и едким; оно отвлекало меня от того, что творилось вокруг. Я никогда не напивался им так, чтобы быть пьяным, потому что не чувствовал, что мне нужно больше, чем я выпивал. И когда эта мысль пришла мне в голову, я понял, что не был пьян уже несколько недель. Ни разу с того дня, в котором появился Джерард со своим ведром краски. Я все еще пил, но это было уже совершенно по другой причине. Я пил вино Джерарда, потому что он угощал меня; это было его наслаждением, и он хотел поделиться этим со мной. И я хотел иметь этот опыт. Вино было вкусным, но я никогда не злоупотреблял им, как другим алкоголем. Дома у Джерарда было полно других возможностей почувствовать себя опьяневшим. Я посмотрел на ящик со светло-желтой жидкостью и покачал головой. Я просто привык его пить, но этот острый вкус никогда не привлекал меня: только его эффект. И еще пиво напоминало мне о моем отце, или о Трэвисе с Сэмом, или обо всех тех сопливых подростках из школы, которые тайком покупали бухло по пятницам, чтобы утопить в нем свои чувства. А вино напоминало мне о Джерарде: его надежный вид, его дьявольскую улыбку, и его искусство. Раньше, я хотел смешаться с жидкостью, стать частью этого пойла, быть одним из этих закрытых двадцати четырех банок. Но сейчас я хотел быть всего одной бутылкой; бутылкой, полной уникального и выдающегося вкуса, который бы пробовали только для самого вкуса. Я не хотел быть просто уничтожен, как выпитая банка пива. Я хотел быть желанным. — Вино, — ответил я после всех этих раздумий. Я посмотрел на Джерарда, чтобы взглянуть на его лицо, что сияло от счастья. — Ну вот, наконец-то, — драматично вздохнул он, — я говорил, что оно изменит тебя. И ты, наконец, изменил свои вкусы. Ты растешь. Я слегка кивнул, немного удивленный последним предложением. Эти слова всегда имели негативный оттенок в моем сознании. Если я расту, значит растет и моя ответственность. Это подразумевало под собой принятие решений, а я не знал, что мне решать. Я не хотел вырастать и застревать в этом ужасном среднем возрасте, когда я не такой старый, чтоб умереть, но и не такой молодой, чтобы жить. Я не хотел быть в этом возрасте, а если я рос, получается, я был еще на шаг ближе к этому кошмару. Но, по некоторым причинам, от Джерарда это прозвучало как комплимент (да и не только это). И так оно и было. Я изменился с того времени, как хотел все смешать в кашу. Сейчас мне хотелось иметь свой собственный цвет, свою индивидуальность. Я хотел быть бутылкой вина в то время, как мои сверстники были банками в ящике. И эта штука действительно действовала, само признание этого факта — я рос. Я даже не особо должен был что-либо делать: оно само изменяло меня. Это был маленький шаг, но такой, которым можно было гордиться. И, в то же время, Джерард не бросался комплиментами, если они не были двусмысленными в данной ситуации. Он вообще редко делал комплименты. Если он говорил мне, что я рос, это имело еще какое-то значение, которого я не понимал, во всяком случае, пока что. Он имел в виду, что я изменил свой взгляд на вещи, даже если это был всего лишь мой выбор в алкоголе. В его тоне проскальзывало нечто большее, я не понял этого, пока не заглянул ему в глаза. Джерард был среднего возраста. Находился между двух цветов, он слишком серый, чтобы быть просто белым или просто черным. Он застрял в этой переходной черте, но когда я смотрел на него, он не казался таким унылым и мрачным, как все остальные люди среднего возраста, которых я знал. В его глазах был свет, а на лице — усмешка, что-то такое, благодаря чему он умудрялся оставаться молодым. Конечно, его морщинки вокруг рта и глаз никуда не делись, но все же. Джерард сумел забрать все самое лучшее из этого возраста и выделить это. Он не был серым. Он имел в себе все оттенки, благодаря которым делал такие замечательные картины. Взросление не казалось таким уж и плохим, если смотреть на Джерарда — он, несмотря ни на что, оставался чем-то вроде произведения искусства. — Спасибо, — поблагодарил я Джерарда за комплимент, как и положено делать в таких случаях. Он улыбнулся и кивнул, глядя в сторону. А потом, будто не специально, просто так, он залез рукой за панель счётчика и достал оттуда бейсбольную биту. Некоторое время он держал ее в руках, взвешивая и удерживая в ладонях, неохотно изучая ее, чтобы привлечь мое внимание. Что ж, у него это уже получилось. Я только-только собирался спросить то, что собирался, как он перебил меня, даже не дав начать: — Ты играл в бейсбол, когда был младше, верно, Фрэнк? — он посмотрел на меня, изогнув бровь. Он держал биту прямо перед нами, — занимался хоть чем-нибудь, вроде этого? — Нет, — честно ответил я. Я ненавидел бейсбол. Он всегда тянулся слишком медленно для меня, а я был гиперактивным ребенком. Мне нужен был тот вид спорта, где нужно много бегать. Не сидеть на базе и ждать. Когда я увидел, как меркнет его улыбка, я быстро вспомнил то, что могло бы снова вернуть ее, — но я играл в футбол. Он кивнул, удовлетворенный. — Сойдет, — сказал он, ткнув в меня битой. Я поставил бутылку на стол, взял в руки биту, и теперь переминался с ноги на ногу, не зная, что мне делать. — Что пиво значит для тебя, Фрэнк? — внезапно спросил он, посмотрев вперед и снова задумавшись. — Хм, — я опять заикался. В такие моменты у меня никогда не получалось говорить нормально. Я слишком странно себя чувствовал, когда он был рядом, и я знал, что он думает о чем-то еще. Он слишком запутал меня к этому моменту, не только за сегодняшний день, так что я только привыкал к своим новым речевым барьерам. Я не мог придумать, или даже представить такой ответ, который бы начинался у меня иначе, — Пиво значит быть пьяным, — наконец, сказал я, но этого было недостаточно. Когда Джерард подталкивал меня к тому, чтобы я начал, наконец, думать, и когда я открывал свои мысли ему, я почему-то знал, что он мог бы гордиться моими метафорами. — Пиво значит быть подростком, — объяснил он мне, улыбаясь и кивая моим мыслям. Я мог сказать, по этому блеску в глазах, что он доволен мной, пусть он и смотрел в сторону, но, в отличие от своего эго, он не хотел так же раздувать мое. Он неожиданно шагнул вперед, указывая на биту передо мной, — а что значит это? Я посмотрел на деревянный предмет. Он в самом деле ничего не значил. — Представь, что это футбольный мяч, — сказал Джерард, — позабавь меня. — Эм… то есть… это значит быть ребенком? — сказал я, но мой голос поднялся вверх и сделал эту фразу вопросом. Прошло так много времени с тех пор, как я занимался спортом; у меня остались лишь ассоциации с тем, что это могло быть время моего детства, когда я был настолько энергичным, что никто не мог помешать мне носиться едва ли не целыми сутками. — Хорошо, — произнес Джерард. Он небрежно прислонился к стене в то время, как я стоял прямо, как доска, не имея возможности расслабиться. — Вещи, которые ты видишь перед собой, символизируют детство. Когда ты был мелким ублюдком, ты занимался спортом и пил пиво. Теперь ты пьешь вино и занимаешься искусством. Он посмотрел на меня, и его розовые губы растянулись в улыбке. — Так что давай, твори, делай искусство. Я сглотнул, сжимая биту так крепко, что мои пальцы побелели. — Мне нечем творить… у меня нет красок… — возразил я. Он шумно вздохнул, закатив глаза. — Тебе не нужны краски, — возразил Джерард, вялым спокойным голосом, — уничтожь пиво, Фрэнк. — Что? — мои глаза чуть не вылезли на лоб. — Уничтожь это, — призывал он. Его глаза широко открылись, нос заострился, и он обнажил зубы, наклоняясь ко мне. Он выглядел, как бешеное животное, и, хоть сначала это и испугало меня, так, что я попятился, но в то же время мне стало интересно. Джерард снова пребывал в одном из своих необычных состояний, как вчера. — Разбей это сейчас же! — он надвигался на меня так, что еще больше походил на зверя, и это неслабо пугало меня. Он повторял эту фразу снова и снова, приближаясь и приближаясь. Я попятился, уже следуя его приказам. Я понял это, когда моя нога задела ящик и тот загремел. — Сделай это сейчас же, Фрэнк, — приказал Джерард, а его голос буквально истекал решимостью. Он широко открыл глаза, глядя на меня, и кивнул в сторону ящика, — представь, что это твой отец. Представь, что это твои дурацкие друзья, которые ни разу не позвонили тебе. Это твое детство, Фрэнк. Это дерьмо. Избавься от этого! Мой рот немного приоткрылся от его слов, что проникли в меня. Слова были аккордом, прошедшим через все мое тело, заставившим дрожать мои внутренности, отчего я весь превращался в сплошной гнев. Я оглянулся на это пиво и увидел в нем отражение всех своих дерьмовых детских воспоминаний. Люди, которые били меня в начальной школе, мой отец со своей гитарой и тупыми разбитыми мечтами, все те дни, ушедшие на то, чтобы забыть мое прошлое; я видел это все. Я обрушил биту на всю эту дрянь и чувствовал, как разбиваюсь сам внутри себя вместе со стеклом. Но эти трещины внутри моего существа не были разрушительными, нисколько: они были вдохновляющими. Так же, как пиво шипело и пенилось, выливаясь наружу, заливая полквартиры Джерарда, так я чувствовал, как разливался я сам. Мое тело и сознание снова начали двигаться вместе и в одном направлении, мысли летели так быстро, что мне казалось, будто я схожу с ума. Я продолжал крушить бутылки, снова и снова, не думая о том, что это уже было пустой тратой времени. Моя злоба и агрессия покидали меня, а на их месте появлялось что-то другое. Я был вдохновлен, и вместе с ликующими призывами Джерарда на заднем фоне, говорящими о том, что это был единственный способ расти дальше, я оставался в этом прекрасном состоянии. Я хотел расти. Я хотел быть таким, как он. И я не боялся этого. — Черт! — выдохнул я, отбрасывая биту на гору битого стекла в желтой луже. Я отступил назад, немного остывая и тяжело дыша. В носу жгло от запаха пива, казалось, я не воздух вдыхал, а именно эту жидкость. Комната вообще ужасно воняла: как дом после вечеринки-на-всю-ночь, с сексом, выпивкой и горой ошибок. Я ненавидел такие вечеринки, и бывал на них всего пару раз, пожалуй, единственные два раза за всю жизнь. Однако когда я смотрел на осколки темного стекла и мерзкую жидкость, от которой поднимался запах того времени, я не мог не быть счастливым. Этих вечеринок больше нет, и поэтому не было и моей чертовой подростковой жизни. Я разбил все, что можно было разбить. И когда я сделал это, мое сердце стучало невыносимо часто, разнося новое ощущение по моему телу, которое насыщало меня, как кислород. Это было воистину удивительно. Внезапно, я понял, что Джерард стоит рядом со мной, широко улыбаясь, полон гордости за мои и свои достижения. Он положил руку на мое плечо снова, но на этот раз не так тяжело. — Хорошая работа, Фрэнк, — проворковал он мне на ухо, и я вдруг почувствовал, что внутри меня все затрепетало от волнения. Мы простояли так какое-то время, его рука лежала на моем плече, а моя грудь поднималась и опускалась так часто, что я думал, она переломает все ребра, пока Джерард не нарушил молчание еще раз. — Ты только что создал модерн, — заявил он. — Что? — переспросил я, снова запутавшись. Я все еще был вдохновенным и счастливым, но слова Джерарда немного сбили меня с толку. — Я думал, ты ненавидишь модерн-арт? — Художники не ненавидят, Фрэнк, — сказал он. Всегда, когда он произносил мое имя вот так, я чувствовал, как он говорит, спускаясь на тот уровень, на котором мне все было понятно, и он разговаривал именно со мной, а не с кем-то еще. Так я мог запоминать каждое сказанное им слово. — Тогда что они делают? — я посмотрел на то, что сам тут устроил. М-да уж, полный модерн. Огромный бардак, который мы решили не убирать и придать ему какое-то значение. По-моему, это выглядело красиво, пусть мое мнение и отличалось от мнения Джерарда. — Художники находят недостатки в том, что любят, — ответил он твердо и искренне, — это то, что мы делаем, дабы оставаться собой, — он посмотрел на меня с высоты нескольких дюймов, так как был выше меня, и улыбнулся. Это была чистая и невинная улыбка, ничуть не снисходительная. — Я думал, модерн-арт — это херня, разве не так? — спросил я, чтобы более удостовериться в деталях. — Ты забываешь кое-что очень важное, — усмехнулся он, — мне нравится всякая херня. Джерард все так же улыбался, откинув волосы с лица. Посмотрев на меня снова, его глаза будто прожигали меня насквозь, прямо сквозь кожу. — Как ты думаешь, почему я держу тебя здесь? Я рассмеялся, несмотря на то, что это было самое что ни на есть оскорбление. Я не обиделся, и на самом деле я даже умудрился включить свои мозги, чтобы, покопавшись в голове, найти те слова, что он говорил мне раньше, и использовать их против него. — Я так понял, из-за моих недостатков? — спросил я, вспоминая снова тот день с Вивьен. Он улыбнулся, немного опешив от того, что я только что сказал и сделал. Двое могли играть в эту игру, и я прождал довольно долго, чтобы понять, что все это время он приглашал меня поиграть, и что я реально могу играть вместе с ним. — Хороший мальчик, — заключил Джерард, подходя ко мне еще ближе. Я чувствовал тепло его объятий, и на мгновение я отвлекся на что-то еще, кроме этого запаха в помещении. — Теперь ты действительно учишься.