The Dove Keeper

=Урок третий — Джерард=

В конце концов, после того, как я столкнулся с первой и последней женщиной Джерарда, он начал передо мной раскрываться. Наверное, эта встреча с Вивьен (после которой появились новые вопросы), сумела подтолкнуть меня к тому, дабы самостоятельно спрашивать о том, что мне хотелось узнать. Вопросов было немного, да и в тот день меня мучил лишь один-единственный — кто эта незнакомка на его рыжем диване, но этого хватило, чтобы Джерард начал сам рассказывать мне о себе, без моих постоянных допросов и вопросительных взглядов. Его откровения, похоже, навечно поселились в моем мозгу, и от этого я мог отталкиваться, начиная с пустяков и уходя все дальше. В основном, я пытался избегать откровенных разговоров, потому что, в отличие от Джерарда, я не мог открыться так легко: мои сомнения и неуверенность скучивались в облака как пар, как запах краски, который надолго въедался в мою одежду и едва ли не становился частью моего собственного запаха. Джерард всегда был близок со мной, делясь своими мыслями и не только, но все они касались лишь настоящего, того, что происходило в данный момент. Он всегда жаловался мне на усталость, потому что до трех часов ночи работал над своим новым произведением, или что он злится из-за того, что Джон снова отключил горячую воду. Мне даже трудно было сперва представить себе художника с таким пламенным характером, но когда горячая вода снова появлялась и его волосы опять становились серыми и вялыми (по его мнению, конечно; я вообще не разбирался в волосах), его оливковые глаза оживали, а сам он снова радовался жизни, ругаясь на английском и французском языках. Джерард не ругался конкретно на меня, но, мне казалось, что в его жизни были такие моменты, когда он ругался именно на кого-то, испытывая определенные чувства. Он никогда не рассказывал о своем прошлом: его история о том, как он стал этим сорока-семи-летним-художником-педиком, живущим в некоторой изоляции от мира, оставалась для меня тайной. И я знал, что у него было полно историй: он прожил достаточно лет, чтобы накопить их целую гору. — У прошлого есть причины оставаться прошлым, — отвечал мне Джерард, плюя на любые мои вопросы. Я просил его рассказать хотя бы маленький кусочек этой истории, пока мы говорили, рисовали и убирали. Хоть что-нибудь, вроде того, как он ходил в художественную школу, и почему он стал художником. Это не было чем-то личным, но Джерарду до сих пор не нравились эти вопросы. Обычно, он тряс головой и приговаривал одно и то же. — Мы живем в настоящем, и это все, что имеет значение. По его мнению, настоящее было чуть ли не важнее, чем сама жизнь. Джерард перескакивал с одной темы на другую, когда я был рядом: то он учил меня рисовать легкими мазками кисти, то внезапно хватал за руку, чтобы вывести наружу и показать мне закат, и так далее и в том же духе. Настоящее имело для него такое большое значение, потому что именно оно поддерживало его жизнь. Ему не хотелось думать о прошлом, потому что оно уже закончилось, и ему не хотелось ломать голову над будущим, потому что все могло измениться. Настоящее было всем, что у него было, и Джерард вцеплялся в него зубами. Это было той самой причиной, по которой он громил все свои накопившиеся работы, не думая о том, что ему нужны деньги на еду, и в результате чего он был вынужден отказываться от продуктов почти на неделю. Он жил на вине, хлебе и сыре, которые всегда были у него в холодильнике. Иногда заходила Вивьен, дабы немного поправить такое положение дел. После ее визитов оставались кастрюли с приготовленной едой, и еще печенье в пустой дверце холодильника, но Джерард и так умудрялся голодать: постоянно складывал все в бумажные пакеты и всучивал это мне, объясняясь тем, что он слишком толстый, дабы есть что-то вроде этого. Я пытался переубедить его, но Джерард продолжал отдавать мне сладости, и, смеясь над моими мольбами, бывало, съедал печеньку-другую. На самом деле, он вряд ли относился к голодающим художникам — Джерард, практически в буквальном смысле, мог наесться, вообще не пользуясь едой, которая была у него в холодильнике, включая то, что он отдавал мне. Он жил на своем искусстве, и оно насыщало его больше, чем что-либо еще. По большей части Джерарду было плевать, были у него деньги на завтра или нет. Он был счастлив сейчас, и это все, что его волновало, а меня — восхищало. Из-за этого мне казалось, что я сам слишком долго прожил в прошлом, размышляя над тем, что я сделал неправильно, и о том, что бы мне хотелось исправить, но я не мог. Джерард вытащил меня из этого ада; он заставлял меня задумываться о том, что было сейчас, о настоящем моменте. Кроме этого, он так же разгонял тучи сгустившихся вокруг моей головы мыслей о будущем, он принуждал меня беспокоиться о том, что я должен уметь нести ответственность за свои поступки и принимать решения. Но, единственным решением, которое мне нужно было принять, это решить, хочу ли я прийти к нему сегодня и во сколько мне уходить домой. А ответы на эти вопросы я с легкостью мог найти и сам. Каждый свой день я стал проводить вместе с Джерардом, узнавая как можно больше об искусстве, и, конечно, о самом художнике. Я оставался у него до тех пор, пока солнце не скрывалось за деревьями, и мы обсуждали, как бы мы назвали этот цвет, в который окрашивалось небо. Я проводил с ним по несколько часов, но они пролетали так быстро, что когда подходило время возвращаться домой, мне никогда не хотелось уходить. Я начал прогуливать школу, потому что не мог ни на чем сосредоточиться, думая лишь о том, как бы поскорее прийти к Джерарду домой, или поиграть на гитаре, дабы дотянуть до того момента, когда я опять-таки смогу к нему прийти. Мне не хотелось выглядеть таким отчаявшимся, и спешить как можно быстрее переступить порог его квартиры, но, думаю, в отношении Джерарда этот термин был немного неуместным. Он всегда встречал меня с распростертыми объятиями, приходил ли я на пять минут раньше, или на три часа. Для него время не имело значения, пока я был там. Я даже не беспокоился о том, что меня поймают за прогуливание. Я жил настоящим, как Джерард учил меня жить. Но, все же, в жизни, одним моментом была такая штука, которая казалась мне в Джерарде странной. Он, казалось бы, мог запросто забыть все, что мы пережили вместе с ним еще вчера. Он мог забыть сам факт того, что был настолько близок ко мне, что я мог почувствовать волоски на его лице. Джерард мог забыть о том, как он прикасался ко мне, как его руки оставались на мне все дольше и дольше. Он забыл тот день на кухне, когда обхватил ладонями мое лицо, скользнув по нему пальцами, определяя мой возраст, притягивая к себе настолько близко, что я уже думал, что мы будем целоваться. Он позабыл те дни, те прикосновения и, более того, он забыл о том, что мы занимались сексом в (почти) переносном смысле. День, когда мы разрисовывали стену, и следующий день, когда Джерард разъяснял мне, что такое модерн-арт. Сейчас, оглядываясь на события последних дней, я понимал, что с того дня он ни слова не говорил об этом теоретическом сексе. Он практически лишил меня девственности, а потом ничего не сказал по этому поводу. Джерард продолжал трогать меня, его присутствие томило и возбуждало меня, но он и об этом ничего не говорил. Только вот для меня это имело значение: эти прикосновения были достаточно интимны, не просто какое-нибудь похлопывание по плечу или вроде того. И, лично я, не мог это забыть с той же легкостью, с какой делал это Джерард, при этом продолжая проделывать все эти вещи, как ни в чём ни бывало. Он никогда не заходил в этих прикосновениях слишком далеко, не лапал меня так, будто у него на уме было трахнуть меня, но его манера вести себя со мной была довольно необычной; его взгляды, ласки, шепот на ухо — это было необычно, тут нельзя было ошибиться. Или забыть это. Он постоянно крутился вокруг меня, обучая сексуальной природе искусства и, при этом, сам был чертовски сексуален. В этом плане у меня были трудности каждый день: становилось жарко и неспокойно. Мои уши начинали краснеть, и я изо всех сил сжимал ноги вместе, чтобы кровь перестала туда приливать. Не знаю, сам ли Джерард так на меня влиял, или это его голос так действовал, прибавляя привлекательности каждому слову, или эти слова на тему секса играли с моим воображением, но, черт возьми, это работало. И это было тем самым, что я не мог забыть. Независимо от того, как много я наслушался от него про то, как плохо жить в прошлом, я не относил эти моменты к прошлому. Я просто не мог. Если что-то осталось в прошлом, то почему тогда это снова и снова преследует меня в настоящем? Чаще всего, после занятий, мы сидели на кухне за столом и пили вино, и тогда я, не отрываясь, рассматривал его глаза, где мог что-то в них увидеть. Глаза Джерарда всегда завораживали меня. Когда я находился к нему особенно близко, достаточно близко, дабы рассмотреть все морщинки на его лице и его заостренный нос, всем моим вниманием завладевал истинный цвет его глаз. Это было абсолютно поразительно: цвет, который раньше я никогда не видел — даже в ведрах с краской в его доме не было этого оттенка. Чаще всего, его глаза были зелеными, но явно присутствовал еще какой-то песчаный цвет, отчего они блестели, как драгоценные камни. Они имели какой-то неповторимый землистый оттенок, легче, чем оливковый цвет, в который был раскрашен коридор. Его радужки имели четкие границы, за которыми простиралась белизна глазного яблока. Окружавшая их кожа так же была белой: такого же бледного и чистого оттенка как снег, который почти повсюду уже растаял. Его глаза были похожи на траву, которая пробирается к солнцу сквозь снег. В них была жизнь, и когда я смотрел в его глаза, я видел отражение зимы, которую Джерард совсем недавно пережил. Иначе говоря, Джерард помнил прошлое, и плевать, насколько упорно он старался его забыть. Я это понял, просто глядя в его глаза; я это знал. Разумеется, это заняло какое-то время, но после того, как я овладел этим искусством, Джерард рассказал мне свою историю. Джерард рисовал картины еще с того времени, когда был маленьким ребенком. У него была книжка с раскрасками, и не одна, но он просил у родителей все больше и больше. Он рос в то время, когда игрушек было мало, и дети получали их только в том случае, когда родители считали, что те их заслужили. Для этого детям нужно было быть на виду и вести себя так, чтобы их было неслышно. Делать все, что им говорят родители, а не каждый хотел, чтобы Джерард сидел в своей комнате дни напролет и раскрашивал как ненормальный, а потом приходил на ужин, благоухая восковыми карандашами. Поэтому родители решили не покупать ему художественные принадлежности, покупая исключительно в особых случаях. Каждый год на Рождество ему дарили карандаши, и тогда бумага снова наполнялась цветом. Правда, едва ли не к Новому году он уже все изрисовывал. Он жил и дышал своим искусством, даже если это было всего лишь раскрашивание чьих-то рисунков. — Я был даже рад тому, что они забрали мои раскраски, — заявил мне как-то Джерард за чашкой кофе. У него закончилось вино, а сам он не удосужился сходить купить еще, поэтому мы распивали напиток, который был второй его зависимостью — кофе. — Почему? — спросил я, держа кружку обеими руками, чтобы согреть ладони. Я вспомнил свою любимую игрушку детства. Это был плюшевый медведь. Я повсюду таскал его за собой. Он уже и падал в грязь, и попадал под машину, и даже наполовину спустился в унитаз, но мои родители никогда не отбирали его у меня. Со мной, наверное, еще лет с пяти что-то было неладно. — Когда они забрали то, что я любил, мне пришлось искать что-то другое, дабы найти ему замену, — сказал мне Джерард. Он поудобнее устроился на своем стуле, играя с ложкой, которой перемешивал содержимое чашки. — Тогда я перестал раскрашивать рисунки чужих людей и начал рисовать свои собственные. Именно тогда, говорил Джерард, этот талант начал заманивать его. Он бродил по дому, стаскивая ручки и карандаши отовсюду, где только мог их отыскать, собирая чистые листки бумаги и просто изрисовывая их. Он мог нарисовать то, что видел или то, что чувствовал. Его родители, все еще, не одобряли этого, потому что, когда им хотелось почитать книгу, то, открыв ее, они заставали там его каракули, как например кривого кота. Но Джерард продолжал рисовать. Он был упорным и настойчивым, и даже немного высокомерным (но это было ничто, по сравнению с тем, что мы имеем теперь). Рисование было единственным способом, которым он мог себя выразить. Джерард поздно начал разговаривать, и когда пришло время идти в школу, он даже и близко не знал, как общаться с другими детьми. — Они считали меня странным, — усмехнулся Джерард, смеясь над болезненными воспоминаниями детства, — я был ребенком, который приходил в школу в заляпанной краской одежде и не говорил никому ни слова. Пока все остальные ели пасту и рисовали на носу, я рисовал то, на что они были похожи. И обычно никому не нравились мои рисунки. Рисунки Джерарда были слишком правдоподобными, дабы люди могли так легко согласиться с нарисованным. Когда он что-то рисовал, то действительно рисовал именно то, что думал. Это было только тем, чем было. Джерард изливал свои эмоции через ручку, карандаш, пастель, однажды даже через кровь, когда не нашел, чем еще рисовать. Он был больным, сумасшедшим и зловещим, но это было тем, чего он добивался и к чему шел. Часто, не зная, как что-то обозначить словами, Джерард просто это рисовал. Говорил, что ужасный натурщик, но все дело в том, что вы не можете оценивать живопись как, скажем, правописание. Если бы вы попытались, то вы бы всегда лгали и только и говорили, что и как должно выглядеть. А это была ваша и только ваша работа: никто не в праве сказать вам, что вы где-то ошиблись. Очень часто, заглядывая в свой блокнот для зарисовок, который был сделан им самим из листов, скрепленных скобками в одну внушительную книженцию, Джерард начинал понимать, какие именно чувства одолевали его в определенные жизненные моменты. — Мне хотелось выбраться оттуда, — сказал он мне, кивая головой. За все время разговора о его прошлом, он ни разу не взглянул на меня. Джерард смотрел в чашку с вином или кофе, будто там показывали фильм о его жизни, и поэтому его глаза были заняты этим зрелищем. Я не возражал, что он не смотрел на меня; на самом деле, я был даже почти рад. Я мог видеть игру эмоций на его лице, пока он рассказывал; не думаю, что мне удалось бы это, смотри я прямо ему в лицо, в тот момент, когда он тоже смотрит на меня. — Все мои рисунки представляли из себя то же, что улицы ленивого Джерси: с бомжами на углах и всеми пустыми карманами, — продолжил Джерард. Его голос был чистым и спокойным, он не пытался ничего приукрасить. — Они были печальными и унылыми. Выражали отсутствие вокруг меня жизни. Никакой мечты, никакой надежды. Мне больше не хотелось заниматься подобными вещами. И поэтому я решил бросить это. И Джерард оставил это так, как он умел. Он собрал чемоданы, когда ему было всего восемнадцать, не прощаясь ни с отцом, ни с матерью. Он оставил им только картину Эйфелевой башни, подписавшись снизу, где, по его словам, найти его позже, когда он добьется всего, чего ему хотелось. Эйфелева башня была его мечтой и, уходя, он думал, что исполнит эту мечту. Накануне он разговаривал со своим братом Майки, делясь тайнами, которые он хранил с тринадцати лет, когда впервые увидел эту башню в черно-белом фильме. Джерард собирался уехать в Париж и стать знаменитым художником. У него не было никаких сомнений по этому поводу. Он планировал это еще с тех пор, как увидел мечту своей жизни на экране. Он должен был сделать это. Но Майки доверял его мечтам не так, как он сам. — Он весь затрясся, когда я рассказал ему, — пробормотал Джерард, хмуря лоб, потому что перед его глазами всплывал тот печальный взгляд его маленького брата, дрожавшего от этих слов, которые Джерард обрушил на него. — Он не хотел, дабы я уходил. Ему нужно было, чтобы я остался. Во всей его жизни я был единственным, кто верил в него. Майки хотел быть музыкантом. Люди думали, что он сумасшедший. Я хотел быть художником. Люди знали, что я сумасшедший. Мы сочетались друг с другом. Мы были отличной командой… по крайне мере, тогда, — Джерард вздохнул, когда воспоминания о его брате заполнили его голову. — Я был нужен Майки, но я все равно оставил его. Я уже начал свое путешествие художника; я был эгоистом. Я заерзал на стуле, чувствуя, что мне немного неудобно от того, как стали выглядеть его глаза, будто они запали. Джерард выглядел грустным, намного печальнее, чем когда он обычно рассказывал о своем прошлом. Я не хотел копаться в его жизни, но мне хотелось знать больше. Мы только начинали нашу художественную карьеру. Мне хотелось узнать, почему Джерард отказался от мечты — умчаться в Париж и покинуть Джерси, почему остался и почему он прямо сейчас здесь. Не сходилось: Джерард разрушил свое обещание и вернулся, изменив решение. — Ты о чем-нибудь жалеешь? — тихо спросил я, подавшись вперед. Как только я это сказал, он посмотрел мне прямо в глаза, и кожа его лица приобрела какой-то мертвецкий оттенок. — Сожаление — это бесполезное слово и бесполезная эмоция, — сказал Джерард ровным голосом. — Никогда ни о чем не жалей, Фрэнк. Даже если все складывается так, что ты остаешься обмерзшим, одиноким и разбитым — никогда не жалей об этом. Никогда, — он сделал паузу, снова посмотрев в кружку, будто в отражение своего прошлого. — Я уверен, что ни о чем не жалею. Джерард продолжил свою историю, заполняя мои пробелы. Он понимал, что прежде чем отправиться в Париж, ему нужны деньги. Но поскольку в Джерси преобладало одно лишь уныние, так же, как и в его творчестве, он перебрался в Нью-Йорк — «город возможностей». Арт-сцена там просто взрывалась, Энди Уорхол прославился, тупо нарисовав банки из-под супа и изменив фотографии. Джерард знал, что его собственные картины были хороши, а люди, видевшие их, охали и ахали, но никто из них особо не интересовался тем, чтобы платить за эти картины, в основном, потому что ни у кого не было лишних денег. Но в Нью-Йорке, где парень прославился и разбогател на нарушении авторских прав, Джерард полагал, что у него было больше, чем просто возможность. Только приехав, он был просто ошеломлен этим городом, чьи высоченные здания и широкие панорамы впечатляли. Джерард вспоминал о том, как стоял перед одним таким небоскребом, не представляя, что происходило внутри, и просто смотрел, гуляя вокруг часами. Это был первый раз в его жизни, когда он увидел что-то настолько великолепное вживую, а не на экране или услышал об этом от кого-то. Джерард восхищался городом и бродил по нему весь день, пока не разболелись ноги, а рюкзак не стал таким тяжелым, что уже было невозможно таскать его с собой. Он недооценил то время, которое отвел на то, чтобы найти квартиру, поэтому первые несколько дней спал в парке, днем рисуя эскизы, продавая их за доллар людям, которые позировали ему. — Слава Богу, что было лето, — признался Джерард, слегка улыбаясь, — иначе бы я замерз до смерти. Первые годы его карьеры не были такими счастливыми, как он представлял. Джерарду удалось купить только дерьмовую квартирку, где под полом жили тараканы и мыши, а воняло плесенью. Сначала он испугался до смерти, когда увидел это маленькое серое существо, пробежавшее по лестнице, но со временем он привык к ним. Он даже начал давать им имена, называя их в честь всех великих художников, которых только знал. Оттуда и началась его страсть давать всем имена и менять их, которая, в конечном итоге, настигла и голубя. Это был первый раз, когда Джерард почувствовал, что может управлять чем-то, он чувствовал себя достаточно ответственным, чтобы называть кого-то тем или иным именем, таким образом, почти присваивая что-то себе. У него было очень мало денег, едва хватало на жизнь. И так продолжалось годы и годы, пока он почти не сдался. — А что насчет Вивьен? — вмешался я, желая узнать другие детали, — я думал, вы познакомились в художественной школе? Джерард кивнул, с радостью вспоминая, как он впервые встретился с этой девушкой. Прожив в Нью-Йорке около пяти лет голодным художником, он получил горькую весть о том, что его бабушка по материнской линии, умерла. Она была единственным человеком, который был к нему так близок. Она растила и его, и его брата Майки, с тех пор, как их родители развелись, когда детям было не больше десяти. Ее дом был единственным местом, где ему разрешалось рисовать и раскрашивать, и он рисовал все, что хотел. Даже когда он создал свою маленькую роспись (без разрешения) на стене в ванной, когда ему было семь лет, она не то, чтобы ругать, даже волноваться по этому поводу не стала. — Она призывала меня рисовать, — признался Джерард, кивая при этом мрачноватом воспоминании. — Она была первой, кто купил мне книжку-раскраску. И она единственная, кто все еще помогает мне оставаться художником. С плохой новостью о ее смерти пришла так же и хорошая новость: бабушка оставила семье наследство, к которому прилагались так же и деньги. В своей маленькой квартирке она жила одна после смерти мужа и, проживая довольно бережливо, редко выходя наружу. Когда семья побывала в ее доме, дабы разделить вещи, они обнаружили, что у нее было много антиквариата и некоторые вещи стоили кучу денег. Это было чудо, спасшее от бедности. И это было чудо, которым мог насладиться только Джерард. В её завещании, изменившемся всего за месяц до ее смерти, она уточнила, что хочет, чтобы все пошло ее внукам. Она чувствовала, что они больше для нее значили, они испытывали больший интерес к жизни и она хотела, чтобы они процветали даже после ее смерти. Бабушка даже снизу подписалась своим мелким почерком: «Когда ты больше не веришь, то тебя самого больше нет». — Она говорила мне то же, когда я был младше, — уточнил Джерард, увидев, что мне не понятно. — Она говорила мне это, и оно повлияло на меня. Это заставило меня рисовать больше и больше. Впервые я почувствовал, что это мое призвание, и я повторял эти слова раз за разом, когда не мог заснуть в той квартире. И даже в те дни, когда я не верил в себя, я знал, что моя бабушка верила. Так или иначе, увидев эти слова в конце ее завещания, мне было в десять раз легче стать художником. У меня было ее разрешение на то, чтобы продолжать бороться. Чтобы снова верить. Я смотрел в свою чашку с наполовину выпитым кофе, когда Джерард проронил эти слова. Они сделали мне больно, будто я сам кровоточил изнутри, но, подняв глаза на Джерарда, я не мог оторвать от него взгляд. Я должен был продолжать, как и он. Похороны и сама ее смерть были очень трудным периодом для Джерарда. Ему пришлось уехать из Нью-Йорка в Джерси, чтобы присоединиться к этому мрачному делу. Было трудно туда возвращаться, где все вокруг напоминало о той серости и болезненности, в которой умирали люди, но это только больше вдохновляло Джерарда. За одну эту неделю он заполнил весь альбом, и, принеся его на похороны, вложил его в гроб, как последнее спасибо бабушке. Джерард был расстроен, когда видел ее уже безжизненную, но это дало ему надежду. Рассчитывая на то, что она оставила ему и его брату, Джерард мог начать новую жизнь. Вернувшись в Нью-Йорк, он поступил в художественную школу. Это была как раз та художественная школа, где талантливый Джерард начал формировать свои мысли, разрабатывать теории, многие из которых не могли понять даже его учителя. Его просвещенность и знание языка улучшались вместе с литературой, которую ему нужно было читать, и поэтому эти четыре года он страдал от бессонницы, выпивая кофе, чашку за чашкой, ночи напролет рисуя и записывая свои идеи. Как раз тогда он встретил Вивьен, разглядев в ней человека, с которым он мог поделиться всеми своими мыслями. У Джерарда никогда не было друзей до этого момента, не считая брата. Все дети думали, что он слишком необычный и странный, поэтому избегали его. Джерарду это не мешало, даже наоборот: давало ему больше времени для того, чтобы писать, думать и рисовать. Но с появлением в его жизни Вивьен, в его жизни открылось множество дверей: теперь у него был кто-то еще, чтобы рисовать, кто-то, дабы размышлять вместе с ним, и кто-то, с кем он мог вместе мечтать. Вивьен так же хотела отправиться в Париж. Она хотела быть знаменитым художником, но не так охотно, как Джерард. Даже со всем своим оптимизмом и энергией, она всегда относилась к своим мечтам слишком скептически. Она могла представлять свое счастливое будущее часами, разрабатывая планы и едва ли не создавая целые миры в своем воображении, но, по ее мнению, это оставалось лишь фантазиями. Они не собирались становиться реальностью, и не имело значения, как сильно она этого хотела. Джерард пытался переубедить Вивьен, уверяя, что они всегда могли и могут стать явью, но это тоже давалось нелегко. Он был почти на десять лет старше и учился уже последний год, в то время как она только начинала учебу. У нее было очень много талантов для начинающего, и все то время, сколько они были вместе, Джерард мог наблюдать, как эти таланты проявляются. — Я говорил ей, что когда она окончит школу, мы поедем в Париж вместе, — сказал Джерард, закончив с кофе и теперь поглаживая пальцами поверхность чашки. — И когда она была даже в этом не уверена, я говорил, что я поеду, когда окончу школу, сделав свою жизнь лучше, и потом она сможет ко мне приехать, и мы бы стали жить вместе. В этом варианте у Вивьен были хоть какие-то гарантии и безопасность, прежде чем бросать все и уезжать. И тогда, после всех моих уговоров, она согласилась. — И что произошло? — не унимаясь, спросил я. Мне следовало бы притихнуть и слушать, не мешая Джерарду рассказывать, но я был слишком нетерпеливым. Мне нужно было знать — хотя я предполагал, что сейчас будет что-то грустное. — Я не поехал, — ответил Джерард. Какое-то время он казался застывшим, а его распахнутые глаза были пусты, тупо уставившись на трещины на столе. На этот раз я держал рот на замке, ожидая, пока Джерард сам продолжит говорить прежде, чем я сделаю что-нибудь еще. После того, как Джерард окончил школу и получил диплом, ему вдруг позвонил Майки. Его брат женился в течение следующей недели на своей школьной подруге, с которой он до сих пор встречался. Она никогда не нравилась Джерарду — казалось, что она пытается держать Майки как можно ближе к себе, боясь, что стоит ему немного отдалиться, и он уже никогда не вернется. У нее были прямые черные волосы, она часто морщила нос и ее голос, как говорил Джерард, резал ему уши. Он не мог понять, как Майки может терпеть ее ухмылки, довольно частые к тому же. Джерард был удивлен тем, что Майки согласился: конечно, они встречались и довольно долго, но здесь же не было ничего особенного. Они жили в одной системе, в которой после того, как поругаться, люди разговаривают, чтобы помириться, мирятся, и потом все снова повторяется. Они любили друг друга, хотя эта любовь больше смахивала на потребность в человеке, как в обогревателе для постели, дабы сохранять вторую половину теплой. Джерард не мог понять, почему они собирались жениться, в этом же не было никакой необходимости. Он считал, что тем, кто греет постель, не нужны обручальные кольца. Что же, все было еще ничего, пока он не явился домой. Даже имея планы по поводу Парижа, уже собираясь достать билеты на самолет и решая, что взять с собой, Джерард все-таки поехал к брату. С того дня, как он оставил его, Джерард чувствовал себя виноватым. Ему снова хотелось увидеть своего брата, не считая похорон. И он пришел, думая, что это будет сущий пустяк, который Джерард выполнит и отправится навстречу своей карьере знаменитого художника. Но когда невеста Майки гордо стояла у алтаря и его брат, дрожащей рукой, надевал ей на палец кольцо, Джерард вдруг понял, что здесь что-то не так. Но он пытался это игнорировать, ведь мечты о Париже заполняли всю его голову. И перед тем, как Джерард уже собрался уезжать, Майки отвел его в сторону ото всех. — Он сказал мне, что она забеременела, — сказал Джерард, искривив губы в неодобрении даже спустя столько лет. — Майки не знал, что ему делать. Она приказала ему на ней жениться, и он так и сделал. Но уже после этого, он понял, во что вляпался. Майки пришлось забыть про все свои мечты, которые, между прочим, он вынашивал очень долго. Он должен был быть отцом, и мужем, и работающим парнем. В своей жизни Майки знал только, как быть басистом, а не кем-то еще, и это никак ему не помогало. Майки нужна была моя помощь. Он просил меня вернуться домой. Я был единственным, кто любил его и понимал. Господи, — Джерард вздохнул, испытывая отвращение к воспоминаниям и печаль. — Он едва ли не плакал. Я не мог отказать. Я чувствовал себя слишком виноватым перед ним. Я вынужден был вернуться. И я вернулся… — он оторвал взгляд от пустой чашки и обвел взглядом свою квартиру, прежде чем снова вздохнуть. — Вина — это жутко бесполезная эмоция. Его слова достигли моих ушей и, проникнув в мою голову, залили все мое сознание ощущением дежавю. Я довольно долго сидел в тишине, думая только над тем, что сказать, дабы немного поправить ситуацию. Но мне ничего не приходило на ум, и я сидел в тишине и дальше, как статуя, ожидая продолжения, потому что у этой истории просто должно было быть продолжение. Пока повествование привело лишь к тому, что Джерард снова в Джерси, но я мог с уверенностью сказать, что он рассказывал не о том Джерарде, который сейчас сидел передо мной; как, если бы, он рассказывал о каком-нибудь персонаже, а не о себе, ведь это был еще не он. Джерард мог выкинуть из головы свою мечту, но это не мог быть конец истории. Такого просто не могло быть. И когда он опять заговорил, моя мысль только подтвердилась. Отменив свои планы насчет Парижа, Джерард вернулся домой. Он ненадолго остановился у брата, пока не нашел новую квартиру, но даже то короткое пребывание в том доме прошло не очень удачно: невестка уже начала трепать ему нервы. Он переезжал снова и снова, не находя себе места, пока, наконец, не попал сюда. В этот период Джерард совсем не рисовал. Он занимался этим всю жизнь и внезапно перестал видеть в этом необходимость. Джерард больше не собирался в Париж, он снова был в Джерси; Вивьен больше не было рядом, как и его бабушки. Ни вдохновения, ни смысла в рисовании; и он бросил это почти на два года. — И что изменилось? — улыбаясь, спросил я, когда увидел, как его лицо просияло. — Ничего не изменилось, — ответил Джерард, и на этот раз счастье вырывалось из его губ. Он смотрел на меня и, пока я продолжал недоумевать, он продолжил. — Ничего не изменилось. И в этом вся проблема. Джерси всегда был холодным, серым и похожим на смерть. Джерси никогда не был и не будет таким, как Париж или Нью-Йорк. И это было проблемой, но я не делал ничего, чтобы поправить это. Одним утром, я встал с постели и бродил по дому почти несколько часов. Я сел и открыл свои старые учебники по рисованию, избавиться от которых никогда не мог себя заставить. Я увидел всех художников и их работы. Я представил, что все они тоже жили в полумраке. И оказался прав. Они пришли не из Парижа, где все было замечательно. Они жили в бедности — но они рисовали, чтобы изменить положение вещей. Я же ничего не сделал, и ничего не случилось. Я должен был что-то сделать для того, чтобы произошли перемены. Джерард сделал паузу, но возбужденная улыбка не сползала с его лица. — Я взял ведро с краской и бросил его в стену. Я делал так снова и снова, до тех пор, пока не устал так, что думал, у меня руки отвалятся. Я пошел в художественный магазин и скупил там почти все. Я рисовал. И снова почувствовал себя живым. Я раскрасил здесь все, чтобы не затеряться в этом небытии, вроде того, что творилось снаружи. Я остался здесь, взаперти, проводил здесь целые дни, потому что это была единственная светлая сторона в моей жизни. И когда я, наконец, оторвался от своей работы, которой был так увлечен почти месяц, я выбрался наружу, и тогда я снова увидел красоту вокруг себя. Я видел красоту в мусоре на улице, в бродяге на углу, даже в беспокойном и измотанном лице брата. Я понял, что только то, что здесь темно, еще не значит, что я не могу быть счастливым. Джерард откинулся на спинку стула, переводя дыхание после всего этого. Он посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул. — И я счастлив. Я действительно счастлив, — он улыбнулся, и я не мог не почувствовать, как внутри у меня все вспыхнуло. Каждое слово, вылетевшее у Джерарда изо рта, трогало меня так чувственно, как никогда не трогали его руки. Они буквально влезали в мою душу и вытаскивали ее содержимое на стол, дабы рассмотреть поближе. Я знал, что Джерси был темным. Я понимал, что все здесь вроде бы тонуло в страхе, но я никогда не знал, что бы я мог изменить все это так же, как Джерард. Я никогда и не догадывался, что просто смешивая цвета на полотне, я мог бы изменить свою жизнь — или жизни — как это было в случае с Джерардом. Он спас себя и, знал ли он об этом, или нет, он в то же время спасал и меня. — Вау… — это было все, что я смог сказать. Джерард рассказал мне историю своей жизни, разбавленной кофеином и алкоголем. На самом деле это заняло часы, а солнце уже садилось в темнеющем небе. Но я кивнул, вникая во все. В этот день Джерард преподал мне урок и, наверное, это был тоже не конец. — Знаешь, чем я думаю, нам следует заняться? — спросил Джерард, возвращаясь к своему привычному образу. Я посмотрел на него, все еще сидя с разинутым ртом. — Чем? — переспросил я, чувствуя, как на моем лице, ровно как и на его, зарождается улыбка. Я не думал, что могло быть что-то лучше, чем то, чем мы сейчас занимались, даже если это был всего-навсего наш разговор. — Пойдем, порисуем. Я ошибался. Очень даже могло быть. И мы пошли рисовать, чтобы изменить мир.