=Урок пятый — Звук=
Уже на этой неделе я принес к Джерарду гитару. С тех пор, как мои чувства достигли пика своего крещендо, я немало играл, и у меня уже что-то получалось, что можно было хотя бы понять. Я так старался, что едва ли не рвал на себе волосы, и, поэтому, очень надеялся, что все это было не зря. Я написал всего ничего, пусть и потратил на это много бумаги, чернил, нервов и сигарет, прежде чем понял, что создал что-то стоящее того, дабы показать это Джерарду. Увидев, как просияло его лицо, когда он заметил гитару в моих руках, я понял, что этот день уже хорош, даже несмотря на то, что у меня есть все шансы облажаться перед художником. — Наконец-то! — воскликнул он, когда я появился. Только что он сидел на подоконнике, глядя в окно, а теперь соскочил с него быстрым, легким движением, выказывая этим энтузиазм, который не мог выразить его голос. В этот момент мое сердце затрепетало, потому что я уже, было, решил, что он сидел возле окна, высматривая меня. Зная Джерарда, можно было так же сказать, что он просто рассматривал паутину в углу, посчитав её произведением искусства, но ведь можно было мне немножко помечтать? И даже если он и не смотрел на паутину, а действительно ждал меня — он никогда бы в этом не признался. — Да, знаю, — неуверенно согласился я, войдя внутрь. Я положил свою сумку на пол, куртку повесил на крючок, а затем неловко замер в прихожей, ожидая. Я приходил к Джерарду уже в течение нескольких недель, но сейчас мне впервые было так неловко. Обычно, когда Джерард встречал меня, раскинув руки в приветствии, я проходил внутрь с улыбкой и после этого мы начинали свои занятия. Но теперь наша (или, скорее, моя) задача была не такой определенной, и я не знал, куда именно мне сейчас идти. Обычно лёгкий инструмент вдруг показался таким тяжелым, что тянул меня вниз, и мне стало еще неудобнее. Чувствуя, что меня немного трясет, я сжал гриф гитары, пытаясь унять эту дрожь. Струны вдавились мне в ладони так сильно, что у меня не было никаких сомнений — останутся следы. — Чего же ты ждешь? — окликнул меня Джерард голосом, звенящим от озорства. С того момента, как я пришел, он так и стоял возле подоконника, с которого спрыгнул, не прибегая ко мне со своими объятиями, как он обычно делал. Вместо этого он продолжал стоять, опустив одну руку на пояс, махнув другой мне. — Давай, иди сюда и сыграй мне серенаду. Прямо в окно; все клише соблюдены, — он одарил меня легкой улыбкой и подмигнул. Я улыбнулся его шутке, напряжение немного отпустило мою спину, и я шагнул вперед. Пока я возился с сумкой и гитарой, он убрал свои вещи с пола, освободив мне самую середину. Но, на самом деле, я даже хотел, чтобы кисти и банки с краской, наоборот, валялись вокруг меня. Так я мог бы сосредоточиться на чем-то еще, кроме взгляда Джерарда. Его глаза меня, конечно, не очень пугали, но сам факт того, что он смотрел на меня вот так вот, выжидая, — нервировал. — Я еще ни для кого никогда не играл, — предупредил я, делая вид, что настраиваю гитару, растягивая время, избегая его взгляда. — Тогда это большая честь для меня, — улыбнулся он, смахнув челку с лица. И опять, из-за его слов, я вдруг почувствовал слабость в коленках, не до конца понимая, каким образом его слова обладают такой властью надо мной. Джерард действительно хотел послушать меня. И я все еще не мог понять, почему. — У меня еще не очень хорошо получается, — я снова попытался притормозить события. — Твое мнение не в счет, Фрэнк, — сказал Джерард, приподнимая бровь, — ты слишком субъективен, и не можешь увидеть красоту в том, что делаешь каждый день. Я признавал его слова, потупив взгляд и вспомнив наш предыдущий разговор, где мы обсуждали это же, и, хотя я много репетировал, я всё равно нервничал, пока пытался вспомнить всё ещё раз, но вдруг Джерард оборвал меня. — Просто играй, Фрэнк, — сказал он мне, оставаясь абсолютно спокойным. Он снова запрыгнул на подоконник, согнув одну ногу и обхватив ее за колено, прижав к себе. — Я правда хочу это услышать. Послушать то, что творится в твоей голове, и то, как ты себя выражаешь… — он затих, снова подмигивая для поощрения. — И еще я хочу узнать, могу ли я тебя чему-нибудь научить. Я кивнул, нервно сглотнув, пока его слова влетали мне в одно ухо и вылетали из другого, а я продолжал настраивать гитару. Я еще некоторое время стоял перед Джерардом, подготавливая гитару к игре, но игнорируя то, что к игре был не готов именно я сам. Я весь ссутулился, изогнув плечи под таким углом, что никогда бы не поверил, что такой угол вообще реален. — Фрэнк, выпрямись, или я так никогда не услышу, как ты поешь, — сказал мне Джерард, лишь наполовину серьезно. Я смущено поднял голову, вместо того чтобы выполнить его просьбу, и он продолжил. — Ты ведь будешь петь, не так ли? — его широко раскрытые глаза светились надеждой, но брови были сведены вместе, потому что он знал, что не всё так просто. — Ну… гм, — пробормотал я, не зная, стоит ли мне вообще продолжать. По правде говоря, я планировал этот день гораздо дольше, чем могло показаться. И хоть сейчас я вел себя, как самый неуклюжий дурак в мире, который еще пятнадцать минут назад и не подозревал о своей «эффектности», я полночи не спал, продумывая каждое движение. В моих идеальных фантазиях я собирался петь и играть (и Джерард, конечно же, считал это удивительно красивым). Я даже приготовил небольшой текст, чтобы представиться. Это не назовешь песней или чем-то таким, вовсе нет, скорее это некое подобие стиха — несколько повторяющихся строчек, связанных вместе. Вся композиция, в целом, почти не имела никакой рифмы, а за некоторые куски мне было и вовсе неловко, но это было хоть чем-то, что я придумал сам. Это была единственная хорошая вещь, выуженная из беспорядка и хаоса, которые творятся в моей голове, и мне пришлось потратить не один час, чтобы все это придумать. Но я не мог петь. Никогда в жизни, пусть даже такое было в моей фантазии. И когда я снова поднял эту тему, Джерард снова не согласился со мной. — Твое мнение не имеет значения, — повторил он; улыбка росла на его бледном лице, согреваемая моим раздражением. Он наслаждался этим. Слушая мою серенаду (как он это назвал) или нет, Джерард и так получал достаточно веселья от моей чудной реакции. Нет, он не был конченым садистом-сволочью, совершая это: скорее всего, это была какая-то грань его сумасшествия. Джерард пытался повысить мою уверенность, даже если, в конечном счете, я буду чувствовать себя настоящим мазохистом. И, в конце концов, я больше не видел смысла спорить с ним. Я чувствовал себя полностью обнаженным, и мне, в любом случае, придется стоять так перед Джерардом и дальше: мне не нужно было создавать себе самому еще больше проблем или неприятных ощущений. Я сдался и начал играть, глотая страх, гордость, и все остальное, что я мог потерять прямо сейчас. Сначала я прошелся пальцами по аккордам, но это скорее для того, чтобы просто согреться. Я прямо-таки физически чувствовал ожидание с его стороны, где он сидел, подавшись вперед, небрежно подергивая ногой и внимательно слушая. Его глаза были открыты так широко, как у помешанного, он смотрел на меня, как на жертву, которую готов был загрызть и сожрать в следующий миг. Музыка действовала на Джерарда, как наркотик. Искусство, в любом виде и в любой интерпретации доводило его до экстаза. Джерард уже был в восторге, несмотря на то, что я толком и ничего еще не сделал. Я даже представить себе не мог, что с ним произошло бы, сыграй я реально крутую вещь. Часть меня задавалась вопросом — а не пьян ли он? Думаю, это могло бы заставить меня играть подольше (и, может быть, уничтожить хотя бы кусочек моего смущения) но, следовало признать, мне ужасно нравилось, сколько внимания Джерард мне уделял. И я хотел удерживать его в таком состоянии так долго, как только смогу. Я быстро глянул на Джерарда, ловя его взгляд, наполненный улыбкой, и теперь я был уверен, что смогу это сделать. Сначала я сыграл какой-то аккорд (который не резал слух), чтобы настроиться и начал играть. Композиция, которую я написал, была простой и ясной: что-то такое, что я мог прочитать и запомнить, пока играю простые аккорды. Хотя я чувствовал, что своей игрой уступаю даже простейшему уровню игры на гитаре, я знал, что мне пока нужно что-то простое, что я мог бы выполнить, потому что само выступление было наисложнейшим делом, которое я когда-либо делал. Мне всегда было достаточно трудно открывать свою душу людям, но когда делаешь это перед Джерардом — тут все было по-другому. Я настолько уважал этого человека, что не знал, смогу ли я это вынести. Он видел мои слабости и мою душу и, прежде всего, он видел мои ошибки, и, тем не менее, так сильно подбадривал меня. Мне не хотелось его подводить. Я должен был закрыть глаза, играя, чтобы отгородиться от того, что я на самом деле делал. Однако вне зависимости от того, как сильно я жмурился, я все еще чувствовал, как 47-летний парень слегка раскачивается, слушая песню, которую я для него написал. И вправду, когда я пытался передать все, что хотел, это действительно было лишь для него. Джерард наполнял мое сознание намного больше, чем когда-либо раньше, и полностью пленил меня. Я ничего не мог с собой сделать: я должен был написать о нем, прежде чем моя башка бы взорвалась. И вот так я и создал то, что у меня получилось, много раз переделывая и едва не плача, если что-то не получалось, пока я не пришел к тому, с чем, в результате, выступал перед художником, со всеми этими мыслями, копошащимися в моем подсознании. Мне нужно было, чтобы ему понравилась моя песня. Где-то, глубоко внутри, была та часть меня, которую очень важно было понять правильно, убрав все предвзятые понятия. Если Джерарду понравится песня о нем самом, значит, ему нравлюсь и я. Он уже достаточно любил меня, я понимал это, но был не уверен, любит ли Джерард меня в том смысле, в каком мне хотелось быть любимым. И, честно говоря, я не знаю, как именно я хотел бы, чтобы он любил меня. Джерард был учителем, к тому же старше меня и умнее. У него были ответы. А я был всего лишь наивным подростком, который каждый день приходил к нему за этими ответами. И моя песня, ну, это было чем-то вроде вопроса, который я наконец-то ему задал. Я должен был говорить музыкой, потому что использовать реальные слова было слишком опасно для нас обоих. Пока я пел, мой голос сорвался несколько раз только из-за того, что я нервничал и не до конца осознавал, какой мне нужен темп, хотя всё равно продолжал делать все так, как получается. Мои пальцы уже поскользнулись пару раз, и я сделал, как минимум, одну паузу, потому что забыл слова из-за тревоги. Но, в конце концов, кое-как пережив это ужасное ощущение в своем животе, будто я бьюсь в агонии, все закончилось. Вот так все было просто. Я закончил играть, и осколки последних звуков, казалось, еще звенели по полу, ускользая от меня в сторону Джерарда. Я по-прежнему сидел, опустив голову, и вибрация от последнего звука гитары проходила сквозь меня, не желая заканчиваться. Джерард ничего не говорил, и тогда я все-таки поднял голову: он по-прежнему сидел и напряженно думал, придерживая рукой свой подбородок. Я не понимал, предвещало это что-то хорошее или же нет. Мне хотелось узнать его мнение, очень хотелось. Я учил это всё, повторял, запоминал и осмелился принести сюда гитару только ради него. Но и это дело, пусть и нелегкое, имело выгоду: так я сумел не сойти с ума в одиночестве в границах родного дома. Но Джерард был единственным человеком, который меня вдохновлял. Я надеялся, что он понимал это, потому что сам я был уверен, что не скажу ему этого вслух. Да, я хотел, чтобы он знал ответ на мой вопрос, и мне хотелось, чтобы он озвучил это, но, при этом, мне не хотелось, дабы мои чувства оказались слишком очевидными для того, чтобы их можно было увидеть в мной написанных словах. Все подростки трепались о неразделенной любви и чувстве растерянности, то есть, не обязательно, что это именно о Джерарде. — Что ты думаешь? — я наконец нарушил тишину, и мой голос прорезал ее, словно нож. Джерард смотрел вниз на свои ноги, но тотчас поднял свое лицо, дабы встретиться с моим. Он глубоко вздохнул и склонил голову в сторону. — Ты хочешь честности? Чистой и абсолютной честности? — серьезно спросил он, сжав губы вместе. Мое сердце упало. Из предыдущего опыта я знал, что это не очень хорошее начало. Мне казалось, что даже если я не скажу «да», он в любом случае выскажет мне жестокую правду. Я согласился, надеясь только, что смогу себя контролировать и смогу выдержать ту боль, которую, я знал, мне предстоит сейчас испытать. — Ну, — начал Джерард, кивая головой и сглатывая, прочищая горло, — я думаю, у тебя неплохо получается… для новичка. Однако именно это — главная причина моего беспокойства. Все слишком просто и этой простоты здесь явно избыток. Ты играл слишком быстро и не попадал в такт. Слова были слишком изменчивы, в отличие от музыки, которая звучала слишком однообразно. Очень много запинок. Тебе предстоит много работать… — Джерард замолчал, оглядев меня сверху донизу, после чего отвел свой взгляд чуть в сторону — ровно на мою гитару. — Но это было очень даже неплохо, учитывая, что ты только начал. Я, кусая свои губы, тяжело сглотнул, ибо его слова жгли как соленая вода, попадавшая на раны, которые он вскрыл. Мне потребовалось немного времени, чтобы въехать в его слова, и что это значит, а когда до меня дошло, то мне почти поплохело. Если бы слова были пулями, то я бы уже валялся на полу, истекая кровью и умирая, и меня бы тогда не спас даже бронежилет. Они жгли. И делали больно. Это ранило еще по одной причине: я не только что начал играть. Я играл и раньше, вспоминая об этом и снова забрасывая, еще когда был совсем ребенком. Я уже знал основы — те элементарные знания, которые, по мнению Джерарда, я неплохо усвоил, были мне известны еще очень давно. По сути, я не улучшил ровным счетом ничего, потому что взял старый и подпорченный инструмент, и просто начал все сначала. Все те ночи с гитарой на коленях и журналами, раскрытыми передо мной на столе, были пустой тратой времени. Полное и абсолютное упущение. Я и вправду очень старался — только для одного него — и этого, как оказалось, было мало. Это было недостаточно хорошо, я не потрудился сполна и всё, что я делал — лишь потратил время. Я даже не знал, какая мысль причиняла больше страданий: то, что я оказался не настолько хорош, или то, что именно Джерард сказал, что я оказался не настолько хорош. Значило ли это, что от меня отвернулось само вдохновение? Я заметил, что пытаюсь понять, сколько крови из меня утекло. Я не знал ответа на свой молчаливый вопрос, но чувствовал, как все внутри меня разваливается. Как будто все скручивалось в комок внутри моего живота, отделяясь от костей. Я чуть не уронил гитару, случайно стукнув ею об пол так, что этот громкий звук вернул нас обоих в реальность. Опять. Снова. — Окей, — все, что я смог сказать. Я все еще сидел на своем месте, где был буквально разорван в клочья, и внезапно понял, что должен что-то сделать. Я все еще был обнажен перед ним духовно, только теперь я не мог спрятаться за гитарой. Мне нужно было сдвинуться с места и отвернуться, как можно быстрее, прежде чем я сделаю что-то еще настолько унизительное для себя. Я отступил назад и начал делать вид, что занят чем-то позади себя, медленно, но верно передвигаясь к сумке. — Ох, Фрэнк, — сказал Джерард мне вслед. Я слышал, как он поднялся со своего места, где сидел, и поспешил меня догнать. Он подошел ко мне сзади, положив руку на плечо и осторожно развернув меня к себе. Мое лицо совсем покраснело, как будто кровь нашла себе дорогу назад в меня через физиономию смущения и боли, вливаясь в мои щеки. Я ненавидел то, что он видел меня таким: это было даже хуже, чем выслушивать его критику. Я чувствовал, как горели мои глаза, но к счастью я знал, что не буду плакать. Воздух вдруг стал сухим, вокруг летала пыль, поднятая его шагами. Это тоже не помогало, и мне становилось все хуже и хуже от того, что я врал себе сам. — Фрэнк, куда ты собрался? — спросил меня Джерард, и глубоко в его глазах засела мольба. Я огляделся и понял, что стоял, держа сумку и вытащив ключи. Я действительно понятия не имел, куда собрался; я просто хотел сбежать от критики и стыда, которые мне пришлось только что испытать, но мне действительно было некуда идти. Дом Джерарда был единственным моим пристанищем. Я не мог пойти домой — только не туда. Все, что меня там ждало, это мама с отцом, их разбитые мечты и готовность наброситься на меня, особенно, если они увидят меня с гитарой. Я уже был достаточно разрушен на сегодня, и мне лишь не хватало сунуться домой, дабы меня растоптали совсем. Сэм и Трэвис были теперь слишком далекими от меня, наверное, они сейчас курили травку или опять пытались достать выпивку. В любом случае, я больше не чувствовал себя таким промороженным насквозь и ничего не чувствующим. Даже, если мне было настолько больно после этого словесного избиения, мне хотелось чувствовать эту боль. Это казалось важным и необходимым, потому что, в конечном счете, я понимал, что Джерард просто пытается мне помочь. Я знал, что остался бы здесь в любом случае. Кроме того, взглянув на его лицо, когда он меня догнал, я заметил, как оно немного переменилось: ему было искренне жаль. — Никуда я не собрался, — ответил я, солгав лишь наполовину. Он изогнул бровь, уставившись на меня скептическим взглядом, пока я опускал ключи, сам того не замечая. Я опустил гитару, приложив к этому больше усилий, чем требовалось. Глухой звук снова разнесся по квартире, и я бы не удивился, если бы мое сердце остановилось — это произошло бы с таким же глухим звуком. — Хорошо, тогда ты можешь пойти и присесть со мной на диван, — сказал он, купившись на мою ложь. Джерард опустил свою руку к моей ладони, обхватив ее пальцами. Он направился обратно в комнату и потащил меня за собой, согревая мою руку своим теплом. Я шел с дрожащими коленками, на едва сгибающихся ногах, благодарный ему за то, что он меня вел. — Я был честен с тобой, Фрэнк, — сказал Джерард, как только мы сели на диван. Он отпустил мою руку и сложил свои ладони вместе, на своем маленьком животе, продолжая говорить. — А правда ранит. Да ладно, блять, Шерлок, с горечью воскликнул я про себя. Я ненавидел, когда он заявлял мне очевидное; от этого всегда возникало чувство, будто он говорит со мной, как с идиотом. Но, в действительности, я не позволял себе сказать это вслух. Во всяком случае, не сейчас. В данный момент я пытался понять, хочет ли Джерард сказать мне что-то важное, или же ему хочется заставить меня ощущать себя еще дерьмовее. — Ты можешь продолжать и после этого, Фрэнк. На самом деле, ты даже должен продолжать, — он сказал четко и кратко, ткнув в меня указательным пальцем, чтобы подчеркнуть свои слова. Я и так не собирался забрасывать гитару лишь из-за его слов, но я так же был уверен, что не собираюсь играть, запоминая все, что мне говорят, таким образом, раня меня. Я помалкивал, позволяя Джерарду продолжить и закончить свою мысль. — Если ты продолжишь бороться и наплюешь на дерьмо, которое выливают на тебя люди, только тогда ты станешь настоящим художником, — Джерард просто сиял, довольный своими словами, но для меня все не было так просто. — Как же так? — возразил я, немного растерявшись. — Если людям не нравится то, что я делаю, тогда какой в этом смысл? Разве стоит вообще что-то делать, в таком случае? — Тебе нравится это, Фрэнк? — спросил Джерард, проникая взглядом в глубину меня. Ответ был очевиден: я, правда, это любил. И не хотел бросать. Это очень помогло мне в последние дни, направляя мои мысли и чувства. Прежде, чем я успел хотя бы шевельнуть губами, Джерард увидел ответ в моих глазах. — Тогда это того стоит, — заключил он, кивая и улыбаясь мне. С этим я, так и быть, согласился, пожав плечами и отводя взгляд. — Разве я не рассказывал тебе, как меня впервые отвергли? — спросил Джерард, снова обрывая мои мысли. Раньше я никогда не думал о мнении Джерарда, и что может случиться, если заиграться с терминологией. Я не мог сосредоточиться на своих чувствах. Это просто причиняло ебаную боль. Однако когда он сказал это слово на букву «О», такое важное и многозначащее, в животе снова все сжалось. Джерард отверг меня. Именно сейчас, я понял, что на вопрос, составленный моими мелодиями и аккордами, ответ был «нет». Это было «нет» на то, понравилась ли ему моя песня, понравился ли ему я, и, в конце концов, нравится ли ему вся эта хуйня, которая происходит у меня в голове и выходит наружу в течение последнего времени. Джерард не любил меня. Джерард не мог полюбить меня. Ебать, он был взрослым, а я практически был еще ребенком, если смотреть с его стороны, да еще и ребенком, который попадал под влияние его изящества. Наивный подросток в реальном мире. Осознание всего этого причиняло еще больше боли, чем обнажение души перед этими режущими словами. Я чувствовал себя так, будто всё мое тело стало бесполезным, пока я смотрел на мужчину передо мной, которого я так неправильно понял. Я видел некую иронию в том, что он потратил столько времени, чтобы чему-то меня научить, проводил урок за уроком, и все, в конце концов, оказалось бесполезным. Я провалил величайший экзамен в своей жизни. Я затряс головой на его вопрос, желая только одного: отвлечься. Мне все еще было интересно, что такое с ним произошло тогда. Я по-прежнему был уверен в том, что он не пытался специально сделать мне настолько плохо в этот день… — Это был мой первый год в средней школе, — начал Джерард, откидываясь на спинку дивана, возвращаясь в свою историю. Прошлое быстро вернулось к нему в памяти, больше из-за того, что с его помощью Джерард всегда доказывал свою правоту, так что ему не стоило ничего забывать из своей жизни. Джерард опять собирался меня чему-то научить, никогда не упуская такой возможности. — Я завалил арт-проект, потому что учитель, видите ли, не понял, что я сделал, — он чуть поморщился и выдохнул, прежде чем продолжить. — Я был полностью опустошен. Я работал в течение долгих часов над этим проектом, и она не оценила меня, потому что не могла понять, почему я нарисовал людей, идущих по траве, а не по тротуару, что был прямо рядом с ними. Это было заявление о посягательстве на природу! — он вскинул руки вверх, с головой уйдя в повествование. Джерард окинул меня взглядом и улыбнулся, понимая, что все это имело успех, и мне было интересно. — Я пришел домой и сжег ту картину. Мне не хотелось видеть эту ошибку раз за разом. Но, когда я смотрел на пепел, то понимал, что я ни в чем не ошибся. И, может, она тоже. У нас были разные понимания одних и тех же вещей. Ее взгляды отличались от моих, и потому она не могла ничего понять так, как понимаю я — но, по крайней мере, она навсегда запомнила мою картину. Они, мои картины, всегда находили в ней какой-то отклик, даже если он был не таким хорошим, как мне хотелось. Тогда я и понял, что это именно то, что должно делать искусство, и тогда для меня перестало иметь значение то, что думают об этом люди. Того, что они видели это, хватало, — на миг он затих, усмехнувшись про себя. — Теперь же я сжигаю свои работы для удовольствия. Не потому, что они кем-то не поняты. Я медленно кивнул, даже улыбаясь вместе с ним в конце рассказа. Эта ситуация, конечно, была хороша для него, но гитара и музыка — это совсем не то, что рисование. На мой взгляд, у рисования больше путей для интерпретации. Слушая музыку, ты слышишь только ее и все, больше ничего. Одним людям нравится это, другим — нет, но это не потому, что они видят это совершенно по-иному. Они просто реагируют. Тут определенно играли роль все причуды интересов человека, но тут уже я ничего не мог поделать. Мне не нравился этот аспект занятий музыкой, и совет Джерарда, пусть и звучал вполне прилично, никак мне не помог и вообще никак не отозвался в моем сердце. Главным образом, потому что для меня не имело значения, кому нравится то, что я написал — я хотел только, чтобы это нравилось Джерарду. Вот только ему это нисколько не понравилось. Конец истории. Было уже абсолютно бесполезно возвращаться к этому снова и снова. — Я не жалею о том, что сказал, — внезапно признался Джерард, после того, как мы некоторое время просидели на диване в тишине по окончании его истории. Мне было неудобно дышать какое-то время с тех пор, как я сюда сел, и это новое заявление уже мало что значило. То есть, не совсем: эти слова тоже резали меня, как и предыдущие, но, к этому времени, я просто уже был порядком обалдевший. И, кроме того, запутан. Чем больше времени я проводил здесь, тем больше казалось, что Джерард заботится обо мне. Но в то же время мне казалось, что он ведет себя, как мой отец, уничтожая мои мечты щелчком пальцев. Только разница была в том, что Джерард собирался устроить из этого разрушения арт-шоу, потому что он всегда это делал. — Это чисто мое мнение, — уточнил Джерард, увидев, что его слова никак не помогают мне. — И ты можешь никогда не извиняться за свое мнение, даже если оно ошибочно. Если ты, к тому же, можешь объяснить его, оно твое. И это имеет значение для тебя. Я кивнул, разглядывая разбитый телевизор. Мне не хотелось смотреть сейчас на Джерарда. Думаю, мне просто хотелось бы выйти из этой роли и посмотреть со стороны на то, как Джерард будет меня подбадривать, чтобы мне снова было если не хорошо, то хотя бы нормально. В лучшем случае, это принятие желаемого за действительное. — Это как картины… — продолжал Джерард, сравнивая свои мысли и искусство, в котором он так преуспел. — Ты можешь заткнуться хотя бы на секунду? — рявкнул я на него, сам удивившись своему тону, — не все можно сравнивать с рисованием, Джерард. Некоторые вещи всегда остаются тем, чем они были, вот и всё, — я взглянул на него в последний раз, прежде чем спрятать лицо в ладонях и нагнуться вперед, согнувшись почти пополам. Я понятия не имел, как эти слова сумели так четко сформироваться во мне. Раньше я всегда поражался теориям Джерарда, съедая каждое его слово и запивая их стаканом его вина. Но я догадывался, что люблю только те теории, которые удобны мне, но не те, которые ранят. Мое мнение изменилось, так же, как и новая мысль Джерарда, и я не собирался извиняться за это. — А знаешь, что? — спросил Джерард, не потрясенный моим взрывом, но вряд ли довольный им, — ты прав. Некоторые вещи могут оставаться только тем, чем они были изначально. Как твои тексты. Могу я взглянуть на них? Я мгновенно поднял голову, вцепившись глазами в художника. Его раскрытая ладонь протянулась ко мне в ожидании, когда я положу на нее исписанный клочок бумаги, по сути, исписанный моей кровью, которую я так старательно выливал из всего своего сердца. Он приподнял брови, а в его глазах светилась искорка; он собирался нанести этому (и мне заодно) еще один удар. — Эмм… — промямлил я. Порывшись в карманах, я нашел эту бумажку и протянул ему. Моя рука двигалась очень медленно, пока я протягивал ее Джерарду, как будто бумажка могла рассыпаться на сотни маленьких кусочков, если ее не понять, как уже случилось с моими чувствами. Хотя клей других его слов уже начал свое дело, мои раны затягивались, и я уже не мог не дать Джерарду второй шанс, и теперь, когда он поднес листок к лицу и всматривался в текст, я лишь молился, чтобы он смог разобрать мой почерк, и чтобы его старательное мнение было хотя бы капельку аккуратнее и безболезненнее. Его губы шевелились, как и глаза, чей взгляд перескакивал со слова на слово, о которых я уже знал все. Эта вещь была простой и короткой, но в этот же момент, Господи, она рассказывала чертовски много. По-настоящему много.The sun sets low With your face painted high Atop trees where mountains should be And down below where hell fires grow I saw your face in an amber liquid And your nose in the crest of a cave I would dance with your nimble fingers If I could be more than minimum wage The day grows warmer The earth we lay on blooming But the sun still sets low on the mountains And caves where trees spell out others’ name And my heart is still stuck In those hell fires of the sun
— Это, — наконец-то сказал Джерард, закончив этим мое едва переносимое ожидание, когда на моих ладонях уже остались отпечатки ногтей, из-за того, что я ужасно сильно сжимал кулаки. — Это может остаться так, как есть. Я буду это читать, любить, и даже, может быть, цитировать. Как… — он смолк, снова опуская нос в бумагу. Там было всего несколько фраз на одном единственном листке, и думаю, ему было непросто найти там что-то стоящее, но, видимо, это было не так. — «I сould dance with your nimble fingers, if I could be more than minimum wage» — Фрэнк, это просто великолепно. Твоя аналогия жизни в бедности и счастье в виде танца поражает меня. Я люблю танцевать; это реально великолепно, так же, как и это. И вообще, в этом всём что-то есть. Джерард посмотрел на меня и пытался улыбнуться, надеясь, что так он все исправит. Его слова ничего не значили для меня — ведь это было совсем не то, что мне хотелось сказать. Я не любил танцевать и я не был бедным. Правда, я и сам точно не знал, что я хотел сказать этими строками, и какой в этом смысл; он просто был здесь написан и всё. Но в этом и был смысл искусства, сказал я себе, вспоминая его слова и цитируя их про себя, как он делал это со мной. Разные взгляды разных людей. По крайней мере, Джерард находил хоть какой-то смысл в том, что я написал. По крайней мере, он цитировал меня. Мои измученные до этого чувства немного поправились, его слова залечили некоторые раны, но соль, которую он бросил чуть раньше, еще жгла. — Гитара… — сказал я, оглядываясь туда, где оставил инструмент. — Гитара, — повторил Джерард. — Требует работы. И эти слова не подходят к тому, что мы имеем сейчас. Этим словам не нужна музыка, чтобы они звучали, — он снова ухмыльнулся мне, будто поощряя меня сквозь улыбку, — просто продолжай практиковаться, Фрэнк. Продолжай приносить ее сюда, и я буду слушать. Я снова опустил голову, торжественно кивая. Я и так практикуюсь. Я делал все, что он сказал мне делать. И я все еще был не так хорош. Мне не удавалось представить, как то, что я буду приносить сюда гитару, мне поможет. Это лишь сделает меня еще более застенчивым, потому что я уже чувствовал, как Джерард будет меня судить каждые пять секунд, вытаскивая все недостатки на поверхность и тыкая меня в них носом. Я вздохнул, молча соглашаясь с его предложением. — Давай же, Фрэнк, — подбадривал он, подсаживаясь ближе, приобнимая меня за плечо. Я вздрогнул и отодвинулся от него. Мне не хотелось прикасаться к нему прямо сейчас. Я все еще чувствовал себя слишком слабым. Джерард понял намек, и, вдохнув, с неохотой убрал руку с моего плеча, опустив ее в дюйме от моей спины. Дюйм, который был таким маленьким, но в то же время таким большим. — Что мне сделать, чтобы всё исправить, Фрэнк? — внезапно спросил Джерард. Его голос звучал ясно и чисто, что я не ослышался. Обычно, Джерард всегда глумился надо мной из-за отсутствия какой-то культуры и знаний в моей пустой голове, но сейчас он вел себя совсем иначе. Он уже пытался помочь мне почувствовать себя лучше. Он и вправду очень хотел, чтобы все было в порядке. Джерард делал очередное исключение из правил, и на этот раз лишь для меня. Подняв на него глаза, я увидел тот оливковый оттенок, с тенью смятения за то, что он со мной сотворил. Я понимал, что это все было для моего же блага, что благодаря этому уроку я стал больше знать, но мне все еще было больно. И Джерард это понимал. Если раньше он только этого и добивался — чтобы я бесился и психовал — то теперь ему хотелось спасти меня от этого. Или, по крайней мере, провести меня через это наиболее легким путем. — Все, что захочешь, Фрэнк, — добавил он, зная, что привлек мое внимание. — Считай, что это одолжение. Ведь ты так много для меня сделал. Я с нетерпением согласился, но тут же притих, задумавшись над тем, чего я хочу от Джерарда. И как только я открыл эти воображаемые ворота в своей голове, варианты нахлынули на меня, как цунами, картинка за картинкой, звук за звуком. Я видел Вивьен на том же диване, на котором мы сейчас сидели, ее голое тело, замершее перед Джерардом. Я помнил, как двигались его руки, когда он ее рисовал, передавая все с волшебной точностью и выражением. Я видел, как он восхищался ее телом, как произведением искусства, и как великолепно это было. Я слышал, как Джерард сказал, насколько сильно ее любит, и что между ними что-то было. Но, больше всего, я чувствовал ревность оттого, что я пытался установить с ним такую же прочную связь, а он снова и снова уничтожал результаты моих трудов. Я понял, чего мне хотелось от Джерарда. У меня теперь было преимущество, и он не сможет мне отказать, несмотря на свое сопротивление. Ему не понравилась ни песня, ни пение, но я все еще любил его, как и любил игру на гитаре, и я собирался продолжать это. Есть что-то в твоей крови, благодаря чему ты и становишься художником, сказал мне однажды Джерард. Может, здесь тот же принцип. Было что-то в его крови, как и в моей, и я был уверен, что эти непонятные вещи взаимно притягивались. Я, конечно, не выбирал любить Джерарда так сильно, как в итоге получилось, но сейчас я мог выбирать кое в чем другом. Джерард, возможно, откажет мне, но мне хотелось проверить его еще один, последний раз. И, на этот раз, я не собирался сдаваться без боя. Может, Джерард и пытался научить меня вещам, стараясь быть относительно тихим и кротким, но я наконец собирался получить то, чего хотел от него. Мне хотелось победить в этой игре, в этом сражении, которое начал он, выплеснув на меня голубую краску с балкона и устраивая мне душ из вещей, о которых я никогда раньше не знал. Повернувшись к Джерарду, я озвучил свое решение: — Я хочу, чтобы ты нарисовал меня прямо здесь, на этом диване, завтра. Так же, как ты рисовал Вивьен.