The Dove Keeper

=Всё=

Наступила пятница и весь этот день, пребывая в школе, я боялся, что меня вот-вот стошнит. Голова постоянно болела; эта отвратительная тупая боль в левом виске, казалось, никогда не исчезнет. Она оставалась даже после того, как я выпил таблетку от головной боли и мне пришлось практически умолять Сэма дать мне что-нибудь, чтобы это прошло, но в результате я только испортил ему настроение и добавил своему внутреннему напряжению еще беспокойства. В животе было такое ощущение, будто желудок одновременно и полный, и пустой, и всё внутри буквально скручивается в узел. Во время обеда, когда я понял, что больше не могу терпеть, я ушел в туалет, надеясь положить этому конец. Я зашел в кабинку, сел перед толчком и стал ждать, пока меня вырвет. Я даже пытался вынудить себя это сделать, запихнув два пальца в горло, но ничего не произошло. В конце концов, мне стало уже слишком неловко из-за того, что все заходящие видят через щель между полом и загородкой, что я стою на коленях, поэтому я просто сдался и вернулся в столовую, где Тревис и Сэм даже не заметили ни моего ухода, ни возвращения. Когда я сел обратно, Сэм посмотрел на меня, потом на мой недоеденный сэндвич, и снова на меня. — Я доем? – спросил он, расширив глаза. Я пожал плечами и отдал ему бутерброд, уже даже не думая о том, на что он не так давно променял меня, совсем не задумываясь. Он моментально схомячил все, что оставалось, а потом, поднимаясь с места и собираясь уходить, начал трепаться с Тревисом о своих планах после школы. Даже та минералка, которой он поделился со мной, не помогла мне чувствовать себя лучше. Если честно, от этого только усилилось ощущение того, что всё внутри горит. Я убеждал себя, что причина такого состояния заключается в том, что случилось этой ночью, а именно — я выкурил последнюю сигарету из пачки, что дал мне Джерард. Это должно было положить конец этому увлечению, которое приедалось все больше с тех пор, как я получил этот подарок, но я считал, что просто еще проходил какую-то форму никотиновой зависимости. Во всяком случае, должен был. Когда мне нужно было успокоиться, то я просто брал в руки пачку, доставал из нее сигарету и курил, и так продолжалось все это время, снова и снова. Каким-то образом, это помогало мне чувствовать себя лучше, заставляя все мои плохие чувства изнутри вылетать наружу, вместе с грязным воздухом, который я выдыхал. Но сейчас, в школе, когда у меня дрожали колени и голос, я уже понимал, это было больше чем простое желание закурить снова. Я нервничал из-за предстоящего визита к Джерарду. Между мной и художником ничего не изменилось, по крайней мере, пока что. Хотя, если я буду продолжать в том же духе, все может изменится к лучшему. Я нервничал не из-за этих перемен, вовсе не из-за них, а из-за того, что я должен был сделать. Поступок, который положит начало всем этим переменам – вот, что пугало меня. Но, даже когда страх пробрал меня до костей, настолько, что болела голова и тошнило, я все еще собирался пойти и сделать это. Меня уже было не отговорить. Сэм даже пригласил меня на вечеринку этим вечером – это было первым, что я услышал из уст своих друзей, которые практически не разговаривали со мной, — но я все равно отказался. Конечно, я отказал бы Сэму и в любой другой день, но сегодняшний день был важнее остальных. Я сейчас был способен отказаться буквально от всего ради художника, пусть я и видел его почти каждый день на протяжении последнего месяца. Если изменения произойдут сегодня вечером, то я был готов принять их, это я знал точно. Да и, даже если ничего не случится, хотя бы из-за того, что я струшу (что было весьма немаловероятно), я все равно пришел бы и был бы счастлив, что пришел. Джерард нарисует меня, и уже поэтому это будет нечто намного большее, чем наши обычные ежедневные встречи, если их вообще можно назвать «обычными». Джерард нарисует меня без всяких приукрашиваний, ничего не скрывая, и покажет этим, что он думает обо мне. Он собирался смешать рисунок и фотографию и превратить это все в картинку, которую, обычно, никто помимо него не способен увидеть. Но мне нужно было увидеть ее. Мне необходимо было знать, как он видит меня. Так я смог бы разобраться очень во многом. Я уже знал, что чувствую к нему: я влюбился в него почти мгновенно, и теперь любил всем сердцем, даже несмотря на то, что он порвал меня в клочья, когда я сыграл ему. От этого я только больше любил его, потому что он был честен со мной едва ли не до жестокости; это было то, чего еще никто не делал для меня. Джерард вообще делал для меня очень много того, чего не делал никто, и я чувствовал, что расту всё больше и больше, привязываясь к нему. Я называл его своим другом, моим наставником и давал ему тысячи других названий, когда был рядом с ним. Это всё я мог сказать вслух, но когда я оставался один, в моей голове оставалось еще одно определение, которое я так и не смог выкинуть из головы. Мой парень. Это звучало по-детски. Так вы можете сказать в средней или в старшей школе, и, несмотря на то, что я был школьником, это ничего не меняло: им не был Джерард. Джерард был старше и при этом намного. У него не было парней. У Джерарда были любовники, как он сказал сам. Но мысль о том, чтобы быть любовником Джерарда как-то не укладывалась в моей голове. Я не мог представить себя его любовником (или чьим-нибудь еще). Я мог видеть себя с ним, чувствовать себя с ним и, Господи, ночью, когда я оставался один, и никто меня не тревожил, а мои руки оказывались под одеялом, в такие моменты я думал именно о нём. Это были лишь изображения, но его имя все равно вертелось у меня на языке и звучало в моей голове, пока я мастурбировал под одеялом. Даже учитывая все эти факты, которые мое сознание наполовину отвергало, я все еще не знал, сможем ли мы быть вместе, а, главное, захотим ли? Вот тот самый момент, где рисование переходит в игру. Я увижу, как он видит меня. Увижу, какие краски и штрихи он будет использовать, чтобы разглядеть меня. Его видение могло бы вести меня, но я не мог оставить всю работу Джерарду; я не собирался полностью зависеть от его ответа, потому что у меня уже был свой. Я хотел его. Я не знал, в каком смысле и форме, пока что, но я хотел его так сильно, что чувствовал это желание едва ли не в костном мозге, а не только между ног. Я хотел говорить с ним, быть с ним, и позволять ему трогать меня. И, хоть я и догадывался, что может последовать за всеми этими поглаживаниями моих плеч, я не мог просто сказать ему об этом. Так я оказался бы слишком раскрытым и незащищенным, и поэтому, подгоняемый ревнивыми мыслями о Вивьен, я разработал целый план. Может я и не смог бы ответить Джерарду на его еще не заданный вопрос вслух, но что я действительно мог, так это показать этот ответ. Когда Джерард будет меня рисовать, я буду абсолютно голым, как Вивьен. Мне хотелось узнать, что он сделает, если сделает что-либо вообще. Может, он не хочет делать первый шаг первым, ведь, если он сделает что-нибудь, что мне не понравится, тогда он будет считаться педофилом или даже насильником. Джерард рисковал больше, чем я. Если я сделаю первый шаг и прикоснусь к нему, а это окажется паршивой идеей, я буду всего лишь выглядеть, как тупой подросток. Думаю, это я вынесу. Но если Джерард совершит ошибку, он попадет в тюрьму. Он должен быть осторожен; как и я, в свою очередь. Я не мог просто сделать этот шаг и прикоснуться к нему: это было слишком рискованно. Я дико нервничал. Мы оба застряли в одной точке наших отношений и, именно поэтому, мы переживали эту напряженную неловкость так долго. За день до этого я считал, что раздеться перед ним и показать, какой я на самом деле, не такая уж и плохая идея. Если что-нибудь пойдет не так, я могу просто объяснить эту наготу тем, что это особый род искусства. Но искусство — оно, в любом случае, сексуально, как Джерард говорил, напомнил я себе. У моих действий всегда будет и другой подтекст, хочет он его видеть или нет. Я задавался вопросом, к чему это все меня приведет, и выберет ли он оказаться ко всему этому слепым или нет. Прочно засевшие в голове воспоминания привели меня к причине того, почему сейчас мне так паршиво. Я никогда не был голым с кем-то рядом так долго. Даже тогда, когда этими «кем-то» были мои родители, когда я был совсем маленьким. Каждый ребенок проходит стадию «Одежда — зло!» и бегает повсюду, сверкая задницей, пока его родители, вздыхая и ахая, снимают это все на камеру, запечатлевая типа самые лучшие и безоблачные моменты в его жизни. Правда, я вырос из этой стадии позже остальных детей, и выскакивал из одежды чуть ли не каждый день, когда приходил из детского сада. Правда, однажды я пришел домой с Сэмом и попытался сделать то же самое, но мама потом устроила мне «очень хороший» разговор на эту тему, и я начал скрывать свое тело, как будто болел какой-то ужасной болезнью, о которой все узнали бы, увидев хотя бы один лишний сантиметр моего голого тела. И, хотя мама говорила, что дело только в чужих людях, а в семье нагота — это нормально, эта идея казалась мне, мягко говоря, кошмарной. Я начал носить длинную одежду, которая полностью скрывала меня, даже летом. Особенно, когда я начал созревать и у меня начали расти волосы. Я решил тогда, что это точно из-за болезни, и поэтому еще отчаяннее принялся скрывать себя, только теперь к этому прибавился еще и стыд. Правда, мне стало легче после того как до родителей дошло, что их сын тот еще ипохондрик и потому решил, что умирает, тогда они дали мне книгу, что-то в духе «Что со мной творится?». Мне все еще не нравилось показываться кому-либо без одежды, пусть даже у меня и не было таких людей, пред которыми мне нужно было бы это делать. У меня еще ни с кем не было серьезных отношений, во всяком случае, настолько серьезных, чтобы раздеться перед этим человеком. Я никогда не трахался. Я никогда не купался голышом. Бесштанные пробежки перед родителями закончились еще в пятилетнем возрасте и, надеюсь, навсегда. Я всегда запирал дверь, когда принимал душ. Если я и бывал голым, то только наедине с собой, что бывало не так уж и часто. Когда я выходил из душа, полотенце было первым, что оказывалось в моих руках и оборачивалось вокруг моего тела, пряча меня от озноба, как физического, так и эмоционального: мне не нравилось, как выглядит мое тело, когда я мерзну, пусть мне и вообще всегда не особо нравилось, как оно выглядело. Я был небольшого роста, меньше, чем большинство парней в моем возрасте, и мне казалось, что от этого я кажусь квадратным. Я вообще был похож на коробку, но я не был жирным. На мне как говорится, было, за что ухватиться (что и делали, особенно в начальной школе, где это можно было назвать ‘милым’). Хотя, у меня не было столько кожи, сколько у Джерарда, спасибо и на этом. Я никогда не считал Джерарда толстым, но из-за того факта, что я весил меньше него и вообще был меньше, мне легче было раздеться перед ним. По крайней мере, я был не больше него самого. Это создавало иллюзию того, что он не будет смеяться надо мной, хотя я и так знал, что он бы никогда этого не сделал. Он может улыбнуться, хихикнуть или спросить, что, черт возьми, я делаю, когда я начну раздеваться перед ним, но он никогда бы не осудил меня за это. Ну, я на это надеялся. У меня все еще не было никаких идей насчет того, как он отреагирует на это. С тех пор, как Джерард высказал свое мнение по поводу мужского тела, я также начал хуже думать и о себе. Это трудно объяснить. С одной стороны, мне мой пенис нравился – в основном из-за того, что с ним можно сделать. Но, после того как Джерард поместил в мою голову эти ассоциации с гусиными шеями и желудками, это заставляло меня поежиться каждый раз при мысли потрогать себя. Мне приходил образ индейки, которую душат, и моей матери на день благодарения, и мне не нравилось ни то, ни другое. На самом деле, когда я думал об этом без тошноты, я понимал, что Джерард прав; члены, правда, были весьма уродливы. Я вспомнил один вечер, когда я стоял перед зеркалом, прежде чем принять душ, просто смотрел на свои бедра и, больше всего, на свой член. Мои бедра были красивыми, кости слегка выпирали и треугольник мышц посередине тоже выглядел неплохо, но я сразу видел, как искривлялось мое лицо в зеркале, когда я опускал взгляд на этот участок вялой и морщинистой плоти. Он висел безжизненно, как кусок отрубленной кишки, конечно, не считая того времени, когда я возбуждался. А потом, когда я вспомнил об этом после обеда, на уроке химии, страх закрался мне в душу. Я начал представлять, что будет, если этим вечером, когда я буду у Джерарда, мой же орган меня и разоблачит. Если мой член встанет или, хотя бы, начнет, пока Джерард будет рисовать меня, то я был уверен — мир просто перевернется, черт. Я не хотел, чтобы он знал, что возбуждает меня. Вот, как раз, еще одна вещь в Вивьен, которой я завидовал. Вы никогда не сможете сказать, возбуждена женщина или нет просто взглянув на нее. У них нет такой части тела, которая предаст их в самый неподходящий момент и расскажет все их самые страшные тайны. Они, женщины, могли все контролировать в себе. Вивьен могла прятать свои секреты, в то время, как я мог только кое-как контролировать свое поведение. Это было совсем нечестно. Внезапно, из-за всех этих мыслей мне захотелось отказаться от этой затеи, но я не собирался сдаваться, поэтому выкинул эти мысли из головы. Я сделаю это. Я должен. Я просто слишком разнервничался из-за мыслей о том, что у меня может встать, хотя бояться этого было еще рано – я ведь еще был в школе, так что, на время, можно было бы и успокоиться. Как-то не удалось. Когда я добрался, наконец, до дома Джерарда, то пришел почти на час позже, чем обычно. Я так волновался и никак не мог дождаться звонка, чтобы свалить из школы, а когда он прозвенел, то я буквально прирос к земле. Я даже – поверить в это не могу – поговорил немного с Сэмом, чтобы не уходить сразу по звонку. А, когда я все-таки начал свой путь, то, чуть позже, пришлось едва ли не бежать, потому что я постоянно останавливался, что-то обдумывал и пытался повернуть назад. Давно я себя так странно не вел. — Привет, — раздался голос Джерарда с кухни. Он развалился в кресле, откинувшись назад, закинув ноги на стол. Рядом с ним стояла кружка кофе, а на коленях – блокнот. – Я уже думал, что ты не придешь. — Не-а. Я здесь, — слишком быстро и резко ответил я, пока на моем лице было выражение чего-то, очень похожего на ярость, и Джерард слегка приуныл, увидев это и почувствовав мои опасения. — Просто расслабься. Я обещаю, что не буду особенно извращаться над тем, как ты выглядишь, — пошутил он, улыбаясь мне одной из его фирменных улыбочек. Я слабо кивнул в ответ, подумав про себя, что он, должно быть, даже не подозревает, как больно может резать его критика. Не говоря уже о том, что мое гениальное воображение тут же изобразило эту метафору как Джерарда, размахивающего мясницким ножом в опасной близости от моего абсолютно голого тела. — Где ты хочешь, чтобы я был? – быстро спросил я, пытаясь сосредоточиться на действиях, а не на том, что сейчас чувствую. Правда, сказав это, я ухмыльнулся, из-за того, насколько прикольно это все-таки звучало. — Думаю, возле окна, — предложил Джерард, показав на него. Он поднялся со своего места и направился в мою сторону, все еще указывая рукой в сторону окна. Джерард поднялся по маленькой лесенке, ведущей на небольшое возвышение возле окна, и похлопал по верхней ступеньке. Он явно думал об этом месте последнее время. Думаю, я бы не удивился, если бы, пролистай я страницы его блокнота, увидел там план его квартиры, где он выискивал наиболее подходящее место. Я неохотно последовал за ним, но еще не поднялся на ступеньку и только смотрел вверх на него, пока он говорил, а я вытворял с пальцами какую-то хуйню. Я пытался хрустнуть суставами, но в результате слегка выгнул палец в ту сторону, в которую он вообще-то не гнется. Я едва не сломал его и резко вздохнул, и тут Джерард устремил свой взгляд на меня. — С тобой все в порядке, Фрэнк? – спросил он, приподнимая бровь и недоверчиво оглядывая меня. Я выпучил на него глаза, задержав дыхание, но, прежде чем я сделал еще одну глупость, Джерард высказал свое предположение, почему я мог вести себя так странно. — Я знаю, ты хотел, чтобы я нарисовал тебя на диване… — начал он объяснять свои действия, позволив мне, наконец, вздохнуть. На секунду мне показалось, что он видит меня насквозь. Я подумал, что он может знать, о чем я думаю, и, что более важно, что я собираюсь сделать. Обычно, он так и делал, когда мы были вместе; я уже решил было, что это естественно, что он видит сквозь кожу и все остальное, докапываясь до истины. Но, вместо этого он сказал, что диван не лучшее место для позирования, потому что он пролил на него кофе днем раньше, так что я не смог бы на нем сидеть. Он думал, что я был расстроен, потому что не был там же, где и Вивьен! Я позволил Джерарду продолжать говорить, довольный, что он еще в неведении. И тут меня снова осенило: он же не знал, что я собирался раздеваться перед ним. Джерард понятия не имел, что я сейчас полностью раскроюсь перед ним, и душой, и телом, задавая свой беззвучный вопрос. Для него это было художественным проектом, простым делом. Я прикусил губу на этой мысли. Если он не догадывается о моих планах, я особо не разочаруюсь, если отступлю. Я мог попросить его просто нарисовать меня, ничем особо не жертвуя. Нет, сказал я себе почти мгновенно. Я должен сделать это и, мало того, сделать сейчас. В другой раз Джерард может и не согласиться. В другой раз я могу быть уже не так близок к этому. И, даже если сейчас я напуган до смерти, я знал, что если я сейчас отступлюсь, то проведу остаток своей жизни (не только в этом доме, но и за его пределами) в страхе. Это должно произойти; в этом нет никаких сомнений. Тем не менее, сомнения не желали покидать меня, пока Джерард продолжал говорить: — Я думаю, вот здесь получится неплохо, — снова сказал он, изучив взглядом все окно, и, после, снова повернувшись ко мне, держа руки на бедрах, – Солнечные лучи падают именно туда, куда нужно. Ты будешь выглядеть просто великолепно. Он быстро улыбнулся мне, после чего соскочил с платформы и прошел мимо меня, слегка задев плечом, из-за чего по телу прошла дрожь. Он добрел до своих рисовательных принадлежностей и начал копаться в них, пока я стоял на том же месте. Только то, что это должно произойти, не значило то, что это произойдёт быстро. — Ну, давай, — поддразнил меня Джерард, после того как я уже некоторое время стоял столбом, — располагайся. Устройся поудобнее, я не знаю, сколько это займет времени, — он все еще копался в своих вещах, отчаянно пытаясь что-то найти. Я робко кивнул, поднявшись на две ступеньки к подушке, которая лежала на самой верхней. Я поднимался сюда всего пару раз, чтобы вычистить пепельницу. Я никогда не останавливался здесь, чтобы просто оглядеть все вокруг, увидеть, как падает свет на предметы. Правда, я так же не делал всего этого и в этот раз, просто доверяясь выбору Джерарда, поверив ему на слово, что эти лучи падают туда, куда нужно, и я надеялся, что это скроет румянец, зардевшийся на моих щеках. Я видел голубя в клетке слева от меня и нервно улыбнулся ей. То, как она проворковала, когда я сел, натолкнуло меня на мысль, что она понимает, что я делаю. Я посмотрел на Джерарда, который все еще копался там, и я не мог не подумать о том, что в кои-то веки он даже не догадывается о том, что знаю я. Ну, что же, подумал я несмело, скоро он узнает достаточно. Делая глубокий вздох, я встал и вздрогнул, услышав, как скрипнула половица под ногами. Джерард, в данный момент, не смотрел на меня, и это заставляло еще больше нервничать. Я закрыл глаза и нашел пальцами край футболки. Немного повозившись, я, наконец, стянул ее через голову, чувствуя, как холодный воздух из окна лизнул кожу. Сначала все ощущалось просто прекрасно. Я все еще нервничал, но теперь яснее понимал, что это необходимо, чтобы узнать реакцию, которую я пока не мог узнать, потому что все еще стоял с закрытыми глазами. Теперь я уже не был так озабочен своей наготой; уже нет. Я делал то, что и должен был, с одной лишь разницей – только что я понял, что еще и хотел этого, действительно хотел. Я бросил рубашку на подушку и услышал, что она все равно упала на пол, а не на подушку. Я сделал еще один глубокий вздох, после чего принялся за ремень. Но, как только я услышал знакомый мне голос, незнакомо прозвучавший, сразу же прекратил все свои действия. — Фрэнк, подожди, – голос Джерарда прозвучал для моих ушей так внезапно, что у меня перехватило дыхание. Опять. Мне необязательно было открывать глаза, чтобы понять, что я натворил. Джерард был в шоке. За всё то время, что я провел с ним, я ни разу не видел и не слышал, чтобы он был шокирован. Все, что здесь происходило, было сюрпризом для меня, но не для него. Он никогда не был тем, кого можно было вот так удивить, потому что он был как раз тем, кто всегда удивлял других. Однако теперь это я сделал что-то смелое и решительное, чего не мог предвидеть даже он. Я застыл на месте, не раздеваясь дальше, но и не собираясь хватать свои вещи, чтобы с извинениями вылететь из дома. Только то, что Джерард удивлен, еще не значит, что ему не нравится это… — Фрэнк… — снова услышал я его голос, на этот раз намного мягче. Он все еще был удивлен, но в его словах сквозило какое-то сожаление. Я совсем не это хотел услышать в его голосе. Мое сердце ухнуло куда-то глубоко вниз, когда он договорил, — Фрэнк. Не делай этого. Подожди. Нет. Несмотря на это, его слова прозвучали чуть иначе из-за того, что что-то вдруг помешало ему дышать спокойно. Это, в свою очередь, застало меня врасплох, и я должен был открыть глаза. Джерард все еще стоял позади полотна, где секунду назад увлеченно что-то искал. Сейчас он казался как-то ближе, может потому, что его эмоции сейчас были проще для понимания. Его брови выгнулись в какое-то страдальческое выражение, но он не выглядел задетым. В левой руке он сжал несколько кисточек, пока другой провел по лицу вверх, откидывая назад свои черные волосы. Он все смотрел на меня, пока я, без рубашки, смотрел на него, затем он отвел глаза. Он поджимал губы снова и снова, открывая рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, но каждый раз сдавался и не говорил ничего. После этой затянувшейся неловкой паузы его дыхание все еще оставалось слабым и неравномерным – как и мое. И тут меня озарило. Джерард тоже очень нервничал. Джерард мог попросить меня остановиться, но то, как он держался, как смотрел на меня, а потом отвел в сторону взгляд, в котором вдруг застыла боль, — это все говорило совсем о другом. Или я так только думал. Он сейчас выглядел именно так, как я себе представлял в голове, и это означало, что он тоже меня хотел. Правда это или нет, но я собирался бороться за это. Я прошел уже половину пути, чего все равно было недостаточно, чтобы быть уверенным, что все получится. Ты должен уметь рисковать, сказал я себе, вспоминая один из уроков Джерарда. Особенно, если речь идет об искусстве. — Почему нет? — спросил я, и мой голос отозвался эхом. Я все еще держал в руке конец ремня, пока Джерард будто застыл. Эти два слова прозвучали достаточно тихо, но решимости и уверенности сейчас моему голосу было не занимать. Не занимать настолько, что это удивило нас обоих. — Это не было частью нашего уговора, Фрэнк, — наконец сказал Джерард, слабым и усталым голосом. Он закрыл глаза, пока говорил это, потер виски и покачал головой, – Мы так не договаривались. — Вчера ты сказал, что нарисуешь меня, — возразил я, стараясь оставаться сильнее, чем ошеломленный художник передо мной, что было проще сказать, чем сделать, – как ты нарисовал Вивьен. — Да, — Джерард согласился, вздыхая и снова отбрасывая прядь с лица, – но это было рисование. Просто рисование, Фрэнк. Искусство. Не… — он снова сделал глубокий вздох, глядя на мою голую грудь. Его глаза задержались на мне несколько дольше, чем им следовало, притом, что их обладатель был против всего этого действия, – Ничего обнаженного. Не это. Услышав от него эти слова, пусть он и не хотел этого говорить, мне стало ужасно больно. Они ранили больше, чем вся та поебота, которую люди выплескивали на меня, не считая его слов за день до этого. Но, глубоко в душе я знал, что должен продолжать бороться. Это было то, чего я хотел. Джерард всегда говорил мне, что главное условие жизни – страстно желать жить. Ты должен пойти и добиться того, чего ты хочешь. Я хотел его. И я собирался добиваться этого. — Если ты не хочешь рисовать меня голым из-за моего несовершенства… – начал я, не совсем понимая, к чему иду, но надеялся, что это приведет меня к чему-то хорошему, – Ну, ты же сам говорил, что искусство не обязано быть безупречным. — Я прекрасно знаю это, Фрэнк, — улыбнулся он, на мгновение обрадовавшийся, что я использую его слова. Хотя он слишком быстро помрачнел снова, вернувшись к нашей главной проблеме, – Но здесь речь идет уже не об искусстве. Что-то внутри меня мгновенно среагировало на эти несколько слов; в них что-то очень заметно резало слух. Что-то было не так. – А о чем тогда? Раздраженно вздыхая, он строго посмотрел на меня. Он не хотел, чтобы я корчил из себя дурака: и так было ясно, что между нами происходило. Мы чувствовали одно и то же, но, в то же время, между нами оставался невидимый барьер. Барьер, о котором мы, пока что, даже не могли говорить вслух, из страха, что кто-нибудь еще нас услышит. Я знал, что меня останавливало – боязнь оказаться отвергнутым. Но я понятия не имею, что останавливало его. — Ты слишком молод, Фрэнк, — сказал он, отвечая этим на мой вопрос. Я прикусил язык, чувствуя, как гнев разбухает внутри меня. Я ненавидел, когда люди использовали мой же возраст против меня. В моей голове всплывал тот мерзостный день в магазине комиксов, где я был отвергнут своими новыми друзьями только потому, что мне было восемь. Я не хотел проходить через этот бессмысленный пиздец снова, особенно когда я знал – когда я мог увидеть это по его глазам – что он хотел сказать совсем другие слова. — Я не слишком молод, — ответил я, настолько категорично и сердито, что мой голос продолжал звенеть в закоулках комнаты даже тогда, когда я умолк. Я убрал руки от бедер и опустил их, напуская на себя еще более грозный вид, – Ты сказал мне, что я расту. Теперь он замер, понимая, что сейчас его слова используются против него же. Но он не растерялся, тут же найдя, как вывернуться, и медленно проговорил, – Так и есть. Но сейчас это не имеет значения. Я слишком стар для тебя. Я вдохнул, готовый разразиться ругательствами и своим негодованием, но ничего этого не вылетело у меня изо рта, только воздух. Я будто бы сдулся, как шарик посреди чьего-то дня рождения. Я хотел кричать на него, сказать ему, что он неправ, что никто не прав, но вместо этого я просто смотрел на него и хлопал глазами. Он встретил их взглядом лишь на секунду, и тут же снова отвел глаза. Я не мог этого вынести. — Но… — я опять начал заикаться, не зная, что еще сказать или сделать. — Но ничего, — ответил он. Он не был взбешен или расстроен, просто пытался констатировать факты. Он кидался в меня цифрами потому, что у них не было никаких чувств. Из нас обоих никто не мог справиться со своими собственными чувствами, но, похоже, я единственный пытался попробовать, – Мне сорок семь лет, Фрэнк. Тебе семнадцать. У нас с тобой разница в тридцать лет. Это слишком много. — Никогда не бывает «слишком много»… — пробормотал я себе под нос, смотря вниз, на свои ноги. Я сжал кулаки оттого, как гнев закипал внутри меня. Он собирался выплеснуться наружу в любой момент и я мог это почувствовать. Я не знал, когда именно настанет этот момент, но у меня было стойкое ощущение, что это всё будет из-за Джерарда. С самого начала все происходило именно из-за него, так почему бы и, в самом конце, ему не устроить жалкой искры, которая станет причиной взрыва? — Не может такого быть, Фрэнк, — сказал он, говоря очень четко и выразительно, – Этому вообще не суждено случиться. Вот, о чем я и говорил. Поехали. — Господи, Джерард! – воскликнул я, хватаясь за голову и встречаясь с ним глазами. Он широко раскрыл их, заметив мою ярость, но довольно быстро вернул им их нормальный вид. У него неплохо получалось контролировать свои эмоции, и мне это не нравилось. Я знал, Джерард ненавидит подавлять свои чувства и сейчас он явно лицемерил, отвергая свой же ебаный совет. Я продолжал сверлить его взглядом, мое дыхание участилось, заставляя грудь вздыматься и опадать быстрее. Он смотрел на меня, с нетерпением ожидая, пока я продолжу. Даже не так – едва ли не умоляя меня своим взглядом, желая услышать причину, которая сделала бы это возможным. У меня не было никаких причин. Все, что у меня было – это мои спутанные мысли и мое горькое нытье. — Господи, Джерард… – повторил я, мое дыхание превратилось в хрип, я почти рычал на него, — ты пригласил меня сюда. Ты напоил меня вином. Ты сказал, что любишь, когда я рядом. Ты начал учить меня рисовать и, тогда же, ты начал соблазнять меня, — разошелся я, активно жестикулируя, вспоминая все, что началось еще в прошлом месяце, и к чему это в результате привело, – ты дразнишь меня. Ты трогаешь меня. Ты говоришь о сексе, как будто это не имеет значения. Ну, так, это, блять, имеет значение. В тот день, когда мы расписывали стену, ты сказал, что у нас было что-то вроде секса. Это, черт возьми, уже что-то значит. Ты обнимаешь и трогаешь меня. Это что-то да значит! Ты заставил меня хотеть тебя, а теперь отвергаешь! Что это за хуйня? Чего ты, блядь, хочешь? – я взмахнул руками, подняв их вверх, завершив этот допрос. Когда я закончил, но даже и близко не пересказал своих чувств, будто тяжелый груз свалился с моей груди. И, когда я произнес это вслух, то начал понимать что, на самом деле, я нигде не допустил ошибки. Все те недели, проведенные в моей комнате или здесь, когда я чувствовал вину, из-за того, что в голову лезли нехорошие мысли. Я кричал сам на себя, иногда даже почти вслух, чтобы мое сознание собралось-таки и прогнало их, эти мысли. Я даже начал курить, чтобы избавиться от этого ощущения, но тщетно. Вина заполняла собой все, она не отпускала меня. И, пусть сейчас я уже пришел к какому-то решению, во рту все равно еще оставался ее горький привкус. Сам факт, что я влюблен в парня, которому 47 лет, не мог так легко уложиться в моей голове. Но, здесь и сейчас, наполовину голый, посреди его квартиры, я понял, что это не моя вина. Это Джерард заманивал и дразнил меня. Это он сделал так, что я хотел его. Это не моя вина. Но и Джерард тоже был не виноват в этом. Он знал, что это было неправильно; я мог разглядеть ту же вину, эту бесполезную эмоцию в его глазах, и я знал, что он пытался сделать как лучше. Он пытался отогнать и оттолкнуть меня, чтобы дать понять, что такого не должно было случиться. Только не так уж хорошо это всё и работало. Это был один большой хаос, в котором мы погрязли, сами его и создав, но, в конце концов, свалить всю вину было не на кого. Если никто не виноват, то, почему тогда я так четко ощущаю, что мы оба страдаем? — Чего ты хочешь от меня, Джерард? – снова спросил я, не получив ответа. На этот раз я говорил медленнее, но мой голос звучал намного жестче. Казалось, этот вопрос причиняет ему боль: казалось, она давит на него всем своим весом, прижимая к земле. Обычно это он производил на меня такой эффект; очень нелегко было смотреть, как человек, выучивший так много, теперь никак не мог усвоить еще один урок, который был ему необходим. — Я хочу, чтобы ты стал художником, — наконец сказал он, его голос звучал так тихо, что я едва слышал его сквозь стук наших сердец. Он не смотрел на меня; казалось, он отделился от своего тела, которое теперь пялилось в пол. Похоже, это был тот ответ, к которому он готовился заранее, посчитав его наиболее приемлемым и повторив его много раз, пока не настал час сказать это вслух. — Чушь полнейшая, — ответил я, заставляя его посмотреть на меня. Я никогда не подвергал сомнению его ответы насчет искусства прежде. Но, блять, я никогда и не чувствовал себя так, как сейчас. Сегодня был тот день, в котором произойдет много нового, то, что не случалось никогда раньше; и будет это хорошо или плохо – еще не было ясно. — Очередное дурацкое определение — вот, во что ты хочешь превратить мой талант, мои мечты и все остальное, — продолжил я, проникая глубже в него, пробивая скорлупу из лжи и надеясь только, что смогу пробиваться так же и дальше, — Чего же ты еще хочешь? — я положил ладони на грудь и провел ими вверх-вниз, имея в виду так же тот факт, что я почти голый. И, между прочим, из-за него. Затем, глубоко вздыхая и закрывая глаза, я подвел итог жирной чертой, — Чего ты хочешь от меня, Джерард? После нескольких минут напряженной тишины, я приоткрыл глаза. Джерард просто стоял здесь, смотря на меня, будто я был одним из семи чудес света; будто я был нереален. Но я был реален, и мне предстояло доказать ему свою реальность. Я начал спускаться по ступенькам, создавая гулкое эхо своими шагами. Джерард еще стоял у стены, и потому я подошел к нему, остановившись в паре шагов от него. Его глаза становились тем шире, чем больше я приближался, и он все яснее осознавал, что я больше не арт-проект. Я был настоящим, довольно-таки осязаемым человеком, который спрашивал его, что он хотел от меня. Я стоял здесь, опустив руки, задавая этот вопрос еще один, финальный, блять, раз. — Чего ты хочешь от меня? Довольно долго он просто смотрел на меня. Джерард совсем не двигался, так что, казалось, он даже не здесь. Я будто был нереален для него, как и он сам для себя. Я различал биение жизни позади его глаз, эта жизнь рвалась на свободу. Он хотел видеть меня. Он хотел ответить на мой вопрос именно так, как вертелось у него на языке; была лишь толстая пленка на его глазах, которая мешала ему. Я вздохнул, сжимая губы вместе, рыча его имя сквозь стиснутые зубы. Это было негромко и, на самом деле, ничего не значило; мне просто нужно было хоть как-то выразить свое разочарование. Кажется, это повлияло на него – во всяком случае, он снова был в этой реальности. Пелена перед его глазами исчезала, позволяя трезво взглянуть на вещи и принять решение. Джерард снова взял себя в руки, оглядывая меня сверху донизу, снова задерживаясь взглядом на моей голой коже, прежде чем сделать глубокий вздох и, в конце концов, ответить на мой вопрос. — Я художник, — сказал он, — я хочу всё. В ответ я до боли закусил губу. Этими словами он признавался мне во всем. Он хотел меня. Он держал это в секрете долгое время. Вот почему он угощал меня вином. Вот почему он хотел, чтобы я рисовал. Вот почему он учил меня, обнимал и вдохновлял. Все это было для того, чтобы стать ближе ко мне. Он хотел быть со мной каким угодно способом, но, единственное, на что он мог надеяться – это наша дружба. Он хотел большего, чем это – он хотел всего – но никогда не смел подумать, что такое возможно. Я еще больше приблизился к нему, заставляя его отступить на пару шагов и выронить кисточки, которые он все это время сжимал в руке. Теперь он уперся спиной в стену, просто ожидая, что произойдет дальше. На этот раз он ждал, чтобы я сам сделал этот последний шаг, чтобы я сделал хоть что-то. Я смотрел на него так, как обычно он смотрел на меня – долго. Тогда я развел руки, будто сдавался. Но я не сдавался, я делал то, что, как я надеялся, поможет мне победить. — Бери всё, — сказал я, почти переходя на шепот. Я видел, как он тяжело сглотнул, услышав эти слова, слегка приоткрыл рот, чтобы облизать пересохшие губы языком. Мы стояли совсем близко друг к другу, дыша мелкими вздохами, пока я, наконец, не осмелился сделать последний шаг, который так боялся сделать прежде. Шагнув к нему, я уничтожил оставшееся расстояние, разделявшее нас, и коснулся его губ своими. Я вообще не знал, что мне делать сначала; я просто оставался там, где был. Но, как только я чуть сдвинулся с места, слегка нажимая на него и чувствуя ответное давление, я быстро понял, как же давно я хотел это сделать. Я никогда не позволял себе думать об этом, не считая последних двух недель или около того, но я хотел поцеловать его с самого начала. Это было не просто желание, которое росло во мне: я хотел поцеловать его, чтобы быть ближе к нему, надеясь понять, что происходит у него в голове. Бывали времена, когда мы были действительно близки друг к другу, как в тот день на кухне, когда он коснулся моего лица своими мягкими ладонями. Те вечера, когда мы говорили часами, сидя за холстами друг напротив друга. Те дни, когда он учил меня всему, что мне могло понадобиться однажды, как он обнимал меня, когда я собирался уходить. Я всегда хотел поцеловать его, как бы говоря этим: «Спасибо». Этим вечером у меня, наконец, был шанс показать ему, что я чувствую к нему, но я выражал больше чем просто благодарность. Это было больше, чем просто два рта, сцепившихся в страстном поцелуе: это было кое-что намного глубже. Я дарил ему все эмоции, какие у меня были: уважение, благодарность за все, и моя дружба в одном поцелуе. И, Господи, какой это был поцелуй. Я впервые делал что-то подобное не под влиянием алкоголя, и это была не какая-то там детская игра, и это было лучшее, что я мог вспомнить. Я никого не хотел поцеловать так сильно, как я хотел поцеловать Джерарда, и сейчас, когда это случилось, мне было чертовски хорошо. Его губы оказались мягче, чем я предполагал, мои собственные медленно скользили по ним, я чувствовал каждую его клеточку. Я чувствовал, как всё внутри меня затрепетало, когда он двинулся мне навстречу, даже если он, скорее, лишь давил на меня, чем целовал. Он двигался мучительно медленно, казалось, что одно это движение само по себе слишком интимное для него. Но это все еще действительно происходило. Мы не останавливались, и, сам факт того, что мои чувства были взаимны, делал меня смелее. Все это время я был прав. Я даже не знал, что было лучше: то, что я оказался прав или то, что, в конце концов, произошло. Двигаясь дальше, я осторожно положил одну руку ему на талию, еще и потому, что мне самому труднее было стоять на ногах. Я чувствовал слабость в коленях и думал, что могу свалиться в любой момент. Мои пальцы едва касались его, скрытого под одеждой, прежде чем я почувствовал, будто мой желудок скачет внутри меня. Я слегка приоткрыл свой рот, давая ему понять, что готов к большему. Когда я просунул свой язык в его рот, всё замерло. Он отстранился, повернув голову в сторону, так, что я остался созерцать его щеку и не понимать, что вообще происходит. — Ты слишком молод… — снова сказал он это, прикусывая свою губу. Он не смотрел мне в глаза, скорее, для его собственной безопасности. Теперь ему было трудно контролировать себя, даже с той мыслью, что я сказал, что он не должен этого делать. Похоже, он пытался намекнуть мне на то, о чем я сам не догадался подумать. Общество. Я знал все об этом давлении и осуждении подобных ситуаций, но я как-то не учитывал этого раньше. Я никогда не думал, что мои чувства окажутся взаимными, так что и не было смысла рассуждать о том, кто и что подумает обо мне. Хотя, теперь, когда Джерард и я были чертовски близки к тому, чего мы оба хотели – мы поцеловались – в то же время еще мили отделяли нас от цели. Это были опасные отношения, на которые я рассчитывал – мы рассчитывали. Я знал, что всё может пойти ужасно неправильно. Нас могут застать за чем-либо, найти, и тогда я буду социально изолирован, а Джерард отправится в тюрьму. Это было опасно. Намного опаснее, чем мои попытки достать бухло или мои шалости с легкой наркотой, опаснее, чем курение, чем что-либо, с чем я имел дело в своей жизни. Но, несмотря на то, что этот поцелуй длился всего несколько секунд, было ясно одно: это стоило риска. Однако Джерард всё еще ломался, снова и снова кусая свою губу (одну из двух, которые я, черт возьми, целовал!) не желая взглянуть на меня. — Джерард, — наконец сказал я, и, когда эти слова прозвучали в комнате, с ними прозвучала и мысль в моей голове. Я огляделся, и в поле моего зрения попали картины, на которые Джерард потратил полжизни. И, тогда, в моей памяти всплыл тот день, когда мы раскладывали по полу все эти картины, потому что Джерард решил, что это замечательная идея. Именно такая идея, которая сейчас могла бы все исправить. — Ты собирался нарисовать меня сегодня, верно? – уточнил я, и он взглянул на меня, потому что теперь мы говорили о другом: мы говорили об искусстве. Но Джерард говорил, что искусство – оно повсюду, напомнил я себе. И так же оно есть в сексе. Раз так, то… — Да, нарисовать тебя… — неуверенно сказал он, затихая, как я много раз до этого. — Ну, ты также говорил, что ты можешь сделать рисование чем угодно, чем ты хочешь, — он кивнул, и я продолжил свою гениальную, полную надежд, мысль, — ты можешь сделать небо оранжевым, траву сиреневой и это будет что-то значить. Что-то, что ты сам захочешь. Искусство обладает такой силой. Ты собирался нарисовать меня сегодня. Сделай меня произведением искусства. Ты можешь сделать меня старше, Джерард, — сказал я, все еще вцепившись в его одежду, которую я так и держал с того момента, как мы целовались, и он все еще не сделал ничего, чтобы отодрать меня от себя. — Преврати меня в того, кому позволено быть с тобой, — сказал я в заключение, делая паузу, чтобы мои слова вошли в него так глубоко, как они только могли. Я видел, как замерцали его глаза, когда мои новые, только что сформировавшиеся, мысли столкнулись с теми, что уже были у него в голове. Я использовал эти слова против него еще раз, но было у меня такое чувство, что он был совсем не против того, чтобы проиграть эту битву. И мне оставалось нанести последний удар, чтобы уже точно все было ясно. — Сделай меня всем. Принимая весь смысл сказанного, связывая его с опасностью того, что за произведение искусства будет создано здесь и сегодня, его губы снова встретились с моими. И на этот раз мы целовались, уже не думая о том, что приемлемо, а что нет. В нашей собственной картине, которую мы создали вместе, не было ничего неправильного.